Рука, что впервые держала мою О`Фаррелл Мэгги
— Тебе с лимоном?
— Да, пожалуйста.
— Со льдом?
— Можно со льдом. Все равно.
Мать, отставив стакан, шарит в морозильнике.
— Просила отца наполнить контейнеры для льда — наверняка забыл. — Она выуживает замороженную рыбину, а следом — прозрачную пластиковую коробку. — Вот один, — бормочет она, — ясное дело, пустой, но где же второй?
— Ладно, мама, не ищи. Я и так попью.
— Каждый раз его прошу, а он как будто не… Ага! — Мать победно поднимает контейнер со льдом. — Я клевещу на бедного отца — а тут, нате вам, лед! — Она бросает в стакан Теда три кубика, те раскалываются от удара. Спрятав в морозильник рыбину, мать подает Теду стакан.
— Спасибо. — Тед жадно пьет. — Так ты меня кормила грудью?
Мать садится за стол напротив Теда, качает головой, недовольно морщится:
— Нет, не кормила. Все время были бутылочки. — Мать снова вскакивает. — Куда же я дела бумаги?
— Странно, — рассуждает Тед, пока мать ищет документы под стопкой газет на стуле, — сейчас говорят, грудное вскармливание укрепляет иммунитет. А Элина твердит, что никого здоровее меня не встречала. А если ты меня не кормила грудью, то и всей теории грош цена, ведь верно?
Мать заглядывает в буфет, хлопает дверцей.
— Они точно где-то здесь, сегодня их сюда положила, но куда… — И, рванувшись вперед, хватает стопку белых листов. — Вот! Я так и знала, что они где-то здесь. — Она кладет стопку перед Тедом.
— Что это вообще такое?
— Отец что-то затеял.
— Да, а поточнее? — Тед, допив воду, берет из стопки верхний лист.
— И не спрашивай, сынок. Отец меня в эти дела не посвящает. Доверительный фонд какой-то. Для малыша. Какие-то деньги от государства или что-то в этом духе.
— Он хочет открыть для малыша доверительный фонд?
— Кажется, да. Знаешь ли, мы оба беспокоимся иногда. Особенно сейчас, когда у вас ребенок.
— О чем беспокоитесь?
— Видишь ли… Ваш с Элиной доход такой…
— Какой?
— Ненадежный.
— Ненадежный?
— Не совсем так. Непостоянный. То густо, то пусто. И мы решили отложить немного для малыша, на всякий случай.
— Ясно, — бормочет Тед, сдерживая улыбку. Так и подмывает спросить: что за «всякий случай»? — Спасибо вам большое. Есть у тебя ручка?
Мать протягивает авторучку. Тед расписывается в графе «Согласен».
Уже у дверей мать все твердит про душ, про полотенца, про бабушку.
— Прости, — Тед чмокает ее в щеку, — я побежал.
— Бегом до самого Госпел-Оук?
Тед, пятясь, машет рукой.
— Нет, на автобусе.
— На автобусе? Я тебя подвезу. Зачем на автобусе? Я тебя подброшу, а заодно взгляну на…
— Пойду на остановку. — Тед на ходу машет рукой. И вдруг замирает.
Мать, придерживая дверь, смотрит на него.
— Что с тобой?
— Помнишь… — начинает Тед, но умолкает, задумавшись. — К нам однажды заходил какой-то человек. А ты… прогнала его, если не ошибаюсь. Да, прогнала.
— Когда?
— Давным-давно. Когда я был маленький. Он был в коричневом пиджаке. Взъерошенные волосы. Я был наверху. Вы о чем-то спорили. Ты сказала — я помню, — сказала: «Нет, мы не можем вас принять, вам придется уйти». Помнишь?
Мать решительно трясет головой:
— Нет.
— Кто бы это мог быть? Он все оглядывался на дом. И махал мне. Забыла?
Мать, отвернувшись, проводит рукой вдоль двери, словно проверяет, не облупилась ли где краска.
— Совсем не помню, — отвечает она, не глядя на Теда.
— Он помахал мне, будто…
— Наверное, коммивояжер. От них тогда отбоя не было. Ну и бесцеремонный народ! — Мать поворачивается к Теду, обнажив зубы в улыбке. — Вот самое подходящее объяснение.
— Да.
— Пока, сынок! Увидимся! — Она захлопывает дверь, и Тед шагает прочь.
Элина не слышит, как щелкает в замке ключ Теда: малыш снова кричит, сунув в рот кулачок, уткнувшись ей в шею. Она нарезает круги по гостиной особой походкой — вприпрыжку, высоко поднимая ноги, точно бредет по сугробам или шагает по Луне. За последний час малыш прикладывался к груди дважды по полминуты — начинал жадно, но тут же с криком бросал грудь. Уж не заболел ли? Или что-то не то с молоком? Испортилось? Что-то не так с малышом? Или с ней?
Элина находит взглядом на диване справочник. Книгу она купила по совету продавщицы — та сказала: «Здесь все о детях». Элина уже прочла раздел про газы, про плач, про колики, про трудности грудного вскармливания, про настроение ребенка, но ничего полезного не нашла.
Она берет малыша поудобнее — теперь он лежит на ее руке, головку она придерживает ладонью, а свободной рукой поглаживает малыша по спинке. Малыш принимает новую позу серьезно, сосредоточенно морщит лобик, будто говорит: согласен, давай попробуем, вдруг поможет? «Лассе, — перебирает про себя Элина, глядя на пушистую головку, — Арто, Паарво, Нильс, Стефан». Как выбрать имя ребенку? На чем остановиться? Какое имя ему идет — Петер, Себастьян, Микаэл? А может, Сэм, Джереми, Дэвид? Держа малыша на руках, она чувствует кожей, как у него в животе что-то бурлит, сокращается, и так поглощена этим, что, подняв голову и увидев в темном окне двойной силуэт чьего-то лица, вскрикивает, крепче прижав к себе ребенка, чтобы не уронить.
Тед в спортивном костюме заходит в комнату, швыряет на диван ключи и криво усмехается:
— Нечего сказать, радостно ты меня встречаешь.
Малыш, испуганный криком Элины, опять плачет, но уже по-новому, с удвоенной силой.
— Ты меня напугал, — говорит Элина сквозь шум одними губами.
— Прости, — отзывается Тед, тоже одними губами. — Как у вас дела?
Элина пожимает плечами.
— Дашь его мне?
Элина, кивнув, протягивает ему ребенка. В онемевших руках странная легкость — как в той игре, когда долго-долго стоишь, прижав ладони к дверному косяку, а как шагнешь назад, руки сами взмывают в воздух.
Рухнув на диван, Элина закрывает глаза, роняет голову на низкие подушки. Две-три секунды забытья — и вот кто-то коснулся ее руки.
— По-моему, он хочет есть. — Тед протягивает ей ребенка. — Может, пора его покормить?
— Да черт возьми! — кричит Элина, задирая блузку и придерживая ее подбородком, возясь с застежкой бюстгальтера, поудобнее пристраивая малыша, который размахивает кулачком возле ее набухшей, горячей груди. — А чем я, по-твоему, занята уже час?
Тед смотрит на Элину, ошарашенный ее внезапной вспышкой. Он набирает побольше воздуху, прежде чем заговорить.
— Я же не знал, — отвечает он с расстановкой, извиняющимся тоном. — Я только что зашел.
Малыш чуть не выскальзывает из рук Элины, пыхтит и корчится от нетерпения и голода; Элина все бы на свете отдала, лишь бы прилечь, попросить у Теда прощения, освободиться от жгучего, будто раскаленного, молока и чтобы кто-то принес воды, ободрил ее, успокоил. Малыш неуверенно смотрит на грудь, захватывает сосок, и Элина корчится от боли. Чуть подумав, малыш начинает сосать, деловито, двигая зрачками, словно читая в воздухе невидимые строки.
Элина понемногу расслабляет плечи, взгляд устремлен вперед. Тед сидит напротив в кресле, положив ногу на ногу, хмурится. Элина нерешительно улыбается ему, но вдруг замечает, что смотрит он не на них, а куда-то вдаль, в одну точку, и опять у него тот же странный, рассеянный взгляд.
— Что с тобой?
Тед моргает, ищет ее глазами.
— А?
— Что — с — тобой?
Тед, встряхнувшись, отвечает:
— Все хорошо. А что?
— Да ничего. Просто проверяю.
— Лучше не надо.
— Что не надо?
— Без конца проверять. Спрашивать, что со мной.
— Почему?
— Надоело. Устал повторять, что все хорошо.
— Надоело? — переспрашивает Элина. — Забота моя надоела?
Тед решительно встает.
— Сбегаю в душ, — бормочет он уже на ходу.
Они лежат на кровати втроем, Элина глядит в потолок, малыш спит между отцом и матерью, разметавшись во сне.
— Интересно, — спрашивает Тед, — с какого возраста он начнет себя помнить?
Элина поворачивается к нему. Тед, приподнявшись на локте, глядит на малыша.
— Это у всех по-разному, — отвечает Элина. — Лет с трех-четырех.
— С трех-четырех? — Тед изумленно поднимает брови.
Элина улыбается:
— Про тебя я молчу, мистер Амнезия, речь о нормальных людях с нормальными мозгами.
— Что значит нормальный мозг, мисс Бессонница?
Элина будто не слышит:
— Я помню, как родился мой брат…
— Сколько тебе тогда было?
— Хм… — Надо подумать. — Два. Два года пять месяцев.
— Правда? — Тед искренне удивлен. — Ты помнишь себя с двух лет?
— Ага. Но это как-никак большое событие — рождение брата. Это всякий запомнит.
Тед берет в ладонь ножку малыша.
— Только не я.
— Я читала, у кого есть младшие братья и сестры, у тех и память лучше — более тренированная, что ли. Им легче припоминать события.
— Так вот, значит, в чем дело! — Тед улыбается и, выпустив ножку малыша, откидывается на кровати, руки за голову. — Прекрасное оправдание для моей дырявой памяти. Я же единственный ребенок.
Элина смотрит на Теда, видит линии загара на руках, белый след от часов, мускулы на ногах, темные волосы на груди, вокруг пупка. Ночь жаркая, и Тед лег спать в одних трусах. Странное дело, он совсем не изменился, а ее не узнать.
Тед продолжает:
— С тех пор как он родился, я смотрю на вас и почти вспоминаю свое детство. Почти, но не совсем. Мне вспомнился один эпизод — не радуйся, совсем пустячный, — вспомнилось, как я шел по дороге и меня держал за руку кто-то высокий, в зеленых туфлях — знаешь, на каблуках, не на шпильках, а на толстой подошве.
— На платформе?
— Да. В зеленых, на деревянной платформе.
— Правда? А еще что?
— Все. Просто вспомнил, как рука была высоко-высоко над моей головой.
— Только не говори мне, — Элина переворачивается на другой бок, кладет ему руку на грудь; Тед тут же берет ее ладонь в свои, — что у тебя улучшается память. Может такое быть?
— Судя по всему, да. — Тед подносит к губам руку Элины и рассеянно целует. — Бывают чудеса на свете.
Однажды вечером Лекси осталась в редакции одна. Иннес куда-то исчез, бросив на ходу, что должен посмотреть в чьей-то студии новый триптих, а Лоренс ушел в «Мандрагору». Лекси твердо решила не уходить, пока не вычеркнет двести слов из довольно пространной статьи о Джордже Баркере.[10] Зажав в зубах синий карандаш, она склонилась над машинописной страницей.
«Характерная особенность, самобытное звучание, индивидуальность поэзии Баркера…» — прочла она. К чему здесь «особенность» и «звучание»? А «индивидуальность»? Разве «самобытное звучание» и «индивидуальность» — не одно и то же? Лекси вздохнула, грызя карандаш, чувствуя привкус свинца и дерева. Она перечитывала статью столько раз, что фразы утратили смысл, знакомые слова уже ничего не значили. Лекси занесла карандаш над «индивидуальностью», потом над «самобытным звучанием», снова отложила и, вздохнув, наконец решила: вычеркну «индивидуальность», слово-урод, потому что оно…
Скрипнула дверь, и вошла Дафна, отряхивая мокрые от дождя волосы, плащ.
— Боже! — воскликнула она. — Ну и погодка! — Она огляделась. — В чем дело? Где все? Ты одна?
— Да, — кивнула Лекси. Она и Дафна смотрели друг на друга через стол. Лекси отложила синий карандаш, снова взяла. — Разделаюсь с работой и…
Дафна подошла, заглянула ей через плечо.
— Рецензия Венейблса? Рукописи у него — сам черт ногу сломит. Ума не приложу, почему Иннес с ним работает. Одно у него достоинство — дешевизна. Здесь нет подлежащего, — Дафна ткнула обкусанным ногтем во второй абзац, — а здесь слово «стансы» два раза в одном предложении. Халтурщик. Не знаю, проверяет ли он вообще свою писанину.
Дафна подсела к Лекси, и та, краснея под чужим взглядом, стала править предложение без подлежащего.
— Но то, что тебе это поручили, говорит о многом, — заметила Дафна.
Лекси посмотрела на Дафну — накрашенные губы задумчиво поджаты, на большом пальце зеленое кольцо.
— Ты так думаешь?
Дафна грызла ногти.
— Гм, если он дает тебе править чушь Венейблса, значит, высоко ставит твои способности.
На Лекси вдруг накатила усталость, она зевнула.
— С чего бы? — вздохнула она. — Я уже не верю в свои способности.
Дафна выхватила у нее карандаш.
— Пойдем, — скомандовала она, — хватит. Не мешало бы пропустить по стаканчику, и тебе и мне.
— Я еще не все, — воспротивилась Лекси. Так оно и было, вдобавок она никогда еще не проводила вечера наедине с Дафной и не была уверена, хочет ли. — Мне еще сто тридцать слов осталось вычеркнуть. Я обещала Иннесу…
— Да наплюй ты на Иннеса! Сам-то он чем занят — наверняка виски хлещет с Кохун. Пошли отсюда.
Сунулись во «Французский паб» — любимое местечко Дафны, — но он был битком набит.
— Сто лет придется ждать свободного столика, — буркнула Дафна, глядя на столпотворение с другой стороны улицы.
Хотели податься в «Мандрагору», но передумали. У входа в бар «Колония» Мюриель Белчер пригвоздила их к месту сердитым взглядом.
— Извините, вход только для членов клуба, — проскрежетала она.
Дафна вынула изо рта сигарету:
— Да ладно, Мюриель, всего разок.
— Сдается мне, вы, дамочки, не члены клуба.
— Ну пожалуйста, — взмолилась Лекси, — уже поздно. Все забито. Мы ненадолго. Обещаем не скандалить. Угостим вас стаканчиком.
— А где мисс Кент пропадает?
— С Кохун, — ответила Дафна.
Мюриель подняла бровь, глянула на Лекси:
— Ясно. Ходит налево? Ах она такая-сякая!
— Э-э… — замялась Лекси, не уловив намека, — он…
Дафна поспешила на выручку.
— Скорее небо на землю упадет, — заметила она вскользь.
— Что ж, вам двоим виднее, — хихикнула Мюриель. — Вам лучше знать.
— Так можно войти? — сказала Дафна. — Ну пожалуйста! — И подтолкнула Лекси почти вплотную к Мюриель. Лекси подалась назад, чтобы не упасть на колени к хозяйке бара. — Она работает у члена клуба. — Дафна снова ткнула Лекси в бок; Лекси больно наступила Дафне на ногу. — Разве это не в счет?
Мюриель смерила обеих взглядом.
— Так уж и быть, в виде исключения. В другой раз не пущу без вашего пупсика.
— Без какого пупсика? — прошептала Лекси, пробираясь между столиками.
— Это она про Иннеса, — шепнула в ответ Дафна.
Слово это до того не вязалось с Иннесом, что Лекси не удержалась и прыснула.
— Почему «пупсик»? И почему она его зовет «мисс Кент»?
— Тсс, — Дафна схватила ее за руку, — решит еще, что ты над ней смеешься. И вышвырнет нас.
Лекси давилась от смеха.
— Правда вышвырнет?
— Ради бога, — простонала Дафна, — ты и выпить-то не успела. Она всех мужчин зовет «она». Заметила?
— Но почему?
— Кто ее знает, — нетерпеливо проговорила Дафна. — Ну, — сказала она уже у стойки, — что будем пить? Джин? У меня денег нет — а у тебя?
Они заняли столик возле стойки, втиснувшись между человеком в засаленном кожаном пиджаке, двумя парнями (у одного на плече была красивая лакированная сумка) и старушкой, частой гостьей бара.
Лекси пододвинула Дафне стакан с джином, помешала свой, звеня соломинкой, и со словами «До дна!» выпила залпом. В горле запершило, на глазах выступили слезы.
— Уфф, — выдохнула Лекси, — ох… Еще по одной?
Дафна смерила ее взглядом, отхлебнула.
— Ты ничего не делаешь вполсилы, да, Лекси Синклер?
Лекси вынула из бокала кубик льда, сунула в рот.
— То есть как?
Дафна дернула плечом:
— Ты во всякое дело бросаешься с головой.
— Правда?
— Еще бы. — Дафна задумчиво посасывала соломинку. — Ясно, почему вы с Иннесом… как бы это сказать… хорошая пара. Он сам такой.
Лекси захрустела кубиком льда, взглянула на Дафну, на ее руку с зеленым кольцом на большом пальце, гладкий лоб, пухлые губы, поднесенный ко рту бокал. На миг она вообразила Иннеса в постели с Дафной, представила, как его руки и губы ласкают ее кожу, волосы, увидела их губы в поцелуе. Лекси проглотила кусочки льда, глубоко вздохнула. Дальше нельзя тянуть; если они с Дафной будут и дальше общаться, надо высказаться.
— Прости, — начала она, — если я… ну… тебе помешала или… или… перешла дорогу. Вам с Иннесом… я никогда не…
— Да брось ты, — Дафна махнула рукой, будто отгоняя муху, — не за что извиняться. Иннес и я… нам вместе было удобно, только и всего. А у вас все по-другому. У вас все иначе, разве не так? С первого взгляда видно. — Дафна весело улыбнулась — сразу было заметно, что разговор ей по душе. — С тех пор как он тебя встретил, он стал другим человеком.
— И я стал другим человеком, — вставила Лекси. — То есть не стал, а стала. — И вновь на нее нашел безудержный приступ смеха. Вид бара «Колония» — и парень с лакированной сумкой, и старушка, позвякивающая мелочью в табакерке под носом у человека в кожаном пиджаке, и рыбки за мутным стеклом аквариума, и Мюриель, орущая на незадачливого посетителя «Раскошеливайся!», и смутно знакомый художник в обнимку с девицей в малиновом платье в обтяжку, — все это настолько не вязалось с ее воспитанием, что ее невольно разбирал смех.
— Смешинка в рот попала?
— Не знаю, — выдавила Лекси. — Не знаю. Иногда странно подумать, что совсем недавно я жила в Девоне.
— Что? — Дафна недоуменно уставилась на нее. — А Девон-то тут при чем?
— Ни при чем! — Лекси перегнулась через стол. — Просто так!
Дафна взяла сигарету, зажгла, помахала в воздухе спичкой.
— Ну и чудачка ты, Лекси. — И хлопнула по столу: — Ну что, еще по одной? Дикин! — крикнула она через стол человеку в кожаном пиджаке. — Одолжи пару шиллингов, будь другом! Знаю, у тебя деньжата водятся.
Дикин нехотя повернулся, скривив рот.
— Да пошла ты, — процедил он. — Пей на свои.
Редакция «Где-то» ныне превращена в кафе. Или бар, называй как хочешь. Вывеска над входом гласит: «КАФЕБАР „ЛАГУНА“» — выбирай на вкус. Иннес придрался бы к безграмотной вывеске. Надо писать: «КАФЕ/БАР», настаивал бы он, или «КАФЕ, БАР», или уж хотя бы «КАФЕ-БАР».
Как бы то ни было, теперь там дощатый пол, низко висящие светильники, темно-синие обои, свечи на столиках, диваны в глубине зала. Всюду разбросаны книги и журналы, в их числе, по иронии судьбы, «Лондонские огни». Журнал «Где-то» переименовали в «Лондонские огни» — на редкость неудачно. Но тогдашним читателям, в начале шестидесятых, старое название казалось «заумным». Теперь журнал, разумеется, не узнать. Он вчетверо разбух, нашпигован рекламой, биржевыми сводками, скандальными интервью с телезвездами. На критику в чистом виде отведено крайне мало места. Не так давно с постановкой «Медеи» в Национальном театре разделались рецензией в сотню слов.
Есть в «кафе-баре» столик перед входом, а у окна — там же, где было рабочее место Лекси, — бывший кухонный стол в чернильных пятнах и следах от ножей. Дверь уже другая, но в сырую погоду тоже разбухает. Камин, который Иннес забил досками, — зимой из него страшно сквозило — хозяева кафе открыли, вычистили, отреставрировали. Как все меняется! Теперь это уже не камин, а скорее алтарь, туда ставят свечи. Алтарь неведомого божества. Часть полок — неумело повешенных Лоренсом и Лекси однажды в выходной, еще в шестидесятом, — как ни странно, дожила до наших дней. Там хранятся книги, а в глубине стоят вверх дном бокалы, только что из посудомойки. Бывший чулан Иннеса, где стоял диван, хранились картины и всякая всячина, служит теперь кухней. Здесь жарят на решетке панини,[11] мешают хумус,[12] раскладывают в вазочки оливки — кухня в «Лагуне» средиземноморская, а повара и официанты — боснийцы, поляки, австралийцы. Иннесу бы здесь понравилось.
Окно, возле которого стоит столик на месте бывшего стола Лекси, выходит на Бэйтон-стрит. День не по-июльски холодный; все затянуто серой пеленой косого дождя, капли стучат по асфальту, стекают по стеклам. Столики на тротуаре пусты, в одиноком забытом бумажном стаканчике из-под кофе вода. Официантка-австралийка — «бариста», как гласит ее нагрудный значок, — поставила старую пластинку Эдит Пиаф. Перевалило за полдень, только что схлынул обеденный поток посетителей. За столиком на месте письменного стола Лекси сидит Тед.
Здесь он, можно сказать, завсегдатай. Киностудия за углом, на Уордор-стрит. Он обедает, ест панини с козьим сыром и красным перцем. Он слушает Эдит, тихонько отбивая такт, и деревянная столешница отзывается. Взгляд его будто прикован к месту, где когда-то висела пробковая доска Лекси — мешанина записок, черновиков, корректур, открыток, слайдов, лишь ей одной понятная. Нет, на самом деле Тед просто смотрит на дождь.
«Малыш ночью без конца просыпался», — рассказывает он, объясняя свой помятый вид. На нем свитер с потертыми манжетами, воротник рубашки съехал набок.
— Пора, черт возьми, дать ребенку имя, — горячится его спутник Симми. — До каких пор ему зваться «малышом» — до университета?
Тед улыбается, пожимает плечами, воротник еще сильней съезжает набок.
— С чего ты взял, что он пойдет в университет? — Он откусывает большой кусок.
Симми хмурится:
— Ты меня прекрасно понял. Какого черта…
— К твоему сведению, — перебивает Тед, прожевав кусок, — мы вчера вечером выбрали имя.
— Да неужели? — Изумленный Симми отставляет стакан, чтобы не уронить. — Ну и какое?
Тед делает знак: рот занят.
— Нечто финское, язык сломаешь? — допытывается Симми. — Семь гласных друг за другом? Или длиннющее, Джеймс Джеймс Моррисон Моррисон Ктототам Джордж Такой-то? Или Тед? Тед Второй?
— Иона, — отвечает Тед.
Симми раздумывает.
— Как в Библии, с китом?
— Ага.
— Понимаешь, — говорит Симми, — что его будут всю жизнь дразнить?