Роман о девочках (сборник) Высоцкий Владимир

<13> июля 1962 года,

Свердловск – Москва, Л. Абрамовой

Люсик! Это чудесно, что ты позвонила, что услышал твой голос. Все вроде встало на свои места.

Приехал фюрер, но никто его пока не видел, никто не знает, где он живет. Хищник готовится к прыжку, собирает силы и сведения. Млекопитающие артисты тоже затаились и ждут, что же будет: французские впечатления или курские номера. Прошли здесь очень здорово, но в конце появились ругательные статьи, Раневская притворилась, что вывихнула ногу и уехала в Москву, Чирков тоже уезжает. Дирекция бегает, высунув язык, и поддерживает порядок. Все шепчутся и говорят: «Что же будет в Челябинске?» Но… авось все обойдется.

Вчера играли «Дневник женщины» по телевидению. Я принял душ, похудел, побрился, волосы цигейкой и, говорят, был неотразим. Жаль, лапик, ты не видела, очень я был…

А вчера не спалось мне до 6-ти часов утра, и… написал я песню:

Вот! Напиши свое впечатление. Плохое? Ничего, – приеду спою с гитарой.

А теперь – проза. Просыпаюсь – в номере директор, делает страшные глаза и говорит, что я опоздал на концерт. Сашка спал в другом номере и просил его разбудить. Он тоже опоздал. Но… я успел к своему номеру, а его не допустили и грозятся убрать из весны. Сегодня у меня 2 спектакля и 2 спектакля-концерта (есть у нас и такое). Читаю «Клопа» и тут же, взмокший, бегу в другой театр на «Хвостики», и так утром и вечером. Но… надеюсь, все обойдется.

Пусик! Я не пью, я агнец божий, я праведник, я тебя очень люблю и жду писем. Прикажи всем не болеть! Топни ногой и скажи: «Хватит». Передай громадный привет, и пусть выздоравливают.

В.

<11> января 1963 года,

Алма-Ата – Москва, Л. Абрамовой

Любимый мой лапа!

В поезде не было никакой возможности для написания – трясло, и остановки были короткие. У нас двое отстали, а потом догоняли поезд на ручной дрезине.

Казахов мало, но радио и все остальное заражено великодержавным казахским шовинизмом. Правда, можно научиться и кое-что понимать. После каждого слова они ставят букву «м». Например, казахм, паровозм и т. д.

Только сегодня выяснилось, где мы будем жить, и я тебе послал телеграмму. Гостиница «Казахстан» – самая шикарная гостиница в восточном полушарии. Здесь даже батареи в стенах, не говоря обо всем остальном. Сегодня в одном месте стало течь, рабочие пришли, сломали стену, починили и опять замуровали. Казахи хуже грузин. У тех хоть – деньги, у казахов – нет, и они злее. Почему-то у меня не забирают паспорт на прописку, и я не могу пока его выслать. Солнышко, очень волнуюсь, как вы там оба. И как твоя грудница и вообще все. Не знаю, как посылать письмо, авиа или так. Сегодня пошло авиа. Я, наверное, позвоню твоему папе. А то очень долго ждать ответа. Дальнейшее пребывание обещает быть скучным. Вот пока и все.

Целую тебя, люблю очень и уже страшно соскучился. Поцелуй парнишку нашего, и всем привет.

Володя.

<12> января 1963 года,

Алма-Ата – Москва, Л. Абрамовой

Люсенок! Солнышко! Здесь ужасно скучно! Я скоро буду грызть занавески. Вчера была первая съемка. С восьми утра и до 6 вечера были на 15° морозе. Если бы ты видела меня! Мне сделали грим после того, как я падал с лошади. Рука в гипсе, голова перевязана и кровоподтеки. Почти все думали, что меня избили (гример хороший). Намерзлись жутко. Режиссер отморозил нос и еще что-то. Прямо не знаю, о чем тебе писать. Ничего не происходит! Могу только рассказать, как я по тебе и малышу скучаю! В этот раз особенно, потому что вас двое. Лапа! Я тебя очень люблю, и ты мне все время снишься. Снишься хорошо! Но утром просыпаюсь и думаю, как бы отсюда побыстрее выбраться и увидеть тебя. Тут проходит съезд кинематографистов Казахстана. Приехал Райзман и всякие артисты: Румянцева, Ливанов и т. д. Пьют! А я – нет! И не хочется. Сегодня все светила уезжают. Чего-то они на съезде решили. Вроде – создавать хорошие фильмы. Вчера звонил твоему папе, но он был у вас. Потом позвонил домой – мать тоже у вас. Миша рассказал про квартирные дела. Там опять что-то неважно, но опять что-то намечается. Паспорт я выслал. Хорошо бы получилось! Лапа! А ты мне скорее напиши, потому что Евгения Евгеньевна сказала, что малыш болел, а у тебя все хорошо, но я все равно волнуюсь. Отсюда письма, даже авиа, идут три дня. Это долго. Я хочу вызвать тебя на телефонный разговор, но не знаю, выходишь ли ты. Если да – напиши, и мы поговорим с тобой между кормлениями. Очень хочу услышать твой голос.

Напиши, гуляешь ли ты с сыном и как он, была ли у врачей и сколько весит и про все. Ладно? Погода здесь – все время солнце, но холодно. Пойти некуда и некогда. Через недели полторы поедем в горы. Там совсем темные казахи. Они едят бишмармак и пьют зеленый чай. Нам будет чрезвычайно весело. Ну вот! На сегодня все. Завтра придумаю что-нибудь повеселее.

Пиши скорее. Давай наладим двустороннюю связь. Привет всем (только обязательно передавай). Целую, очень люблю и скучаю.

Володя.

13 января 1963 года,

Алма-Ата – Москва, Л. Абрамовой

Люсик! Хороший мой! Обещал я тебе придумать что-нибудь повеселее. А веселого ничего и не было. Был, правда, один очень красивый случай. Пушкарь обругал зав. этажом, сказал ей, что она старая… и еще что-то, она вызвала милиционера, он и ему – какую-то любезность. А ты представь себе, что такое милиционер, да еще казах. Он издал боевой клич, что-то вроде «Амангильды!!!». Прибежали еще 183 милиционера с луками и стрелами на низкорослых лошадях, накинули аркан на шею и волоком потащили в шатер к майору. Майор был Чингисхан, он назначил 15 суток в темнице. Утром все мы узнали про это дело, стали думать и гадать, наш директор упросил отменить приговор и уплатил выкуп в размере 30 руб. Вот!

Люсик! Когда нет съемки – абсолютно нечего делать. Госконюшня больших форм – театр оперы и балета на казахском языке (балет – тоже). Хотели заполонить телевизор – там по-русски только в четверг и то – казахские фильмы, дублированные на русский язык.

Вчера были соревнования по бегу на коньках. Ходил! Замерз!

Лапа! Звонил я матери. Она что-то невнятное насчет квартиры: напиши подробнее. Письма от тебя все нет. Это не подогревает. Жду громадного письма со множеством ласковых слов и юмора. Это, конечно, если ты себя хорошо чувствуешь. Если нет – пиши все равно, и все равно ласковых слов! Хорошо, малыш?!

Сегодня собрались поехать на барахолку. Это такой рынок, где легализирована спекуляция. Там, говорят, все есть: верблюды, слоны, леопарды и «роллс-ройсы» выпуска 1963 г. Хотел разузнать насчет шерсти. Но пока не дали денег. Один парень поехал на разведку. Доложит. А в следующее воскресенье я сам поеду.

Здесь поют мои песни. Встретил Айманова. Это он привез. Правда, все имена изменены на казахские. А так ничего. И еще: тут один сценарист обещал познакомить с каким-то Трахтенбергом. Он снимает что-то ужасное из жизни современного Казахстана. Посмеемся! Вот и все.

Хорошая моя и любимая лапа, поцелуй сынишку, и пусть он не болеет, и пусть ты не болеешь, и пусть никто не болеет.

Тебя много целую. Всем приветы. Скучаю!

Володя.

P. S. Сейчас горничная поинтересовалась: зачем я пою в ванной. Грозила.

16 января 1963 года,

Алма-Ата – Москва, Л. Абрамовой

Солнышко! Наконец-то вчера получил от тебя длинное, хорошее письмо, перечитывал несколько раз, потом еще несколько раз. Я, лапа, очень тебя люблю. Что-то уж больно быстро растет малыш. В кого бы это? Но вообще это замечательно. Только бы вот еще и поправлялся он так же. Хорошо, что ты выходишь, да еще в магазин. А то все умрут с голоду. Но ничего. Мы что-то подозрительно быстро снимаем, и если дальше так пойдет – будем в Москве числа 10 февраля. Хорошо бы! А?

3-й день подряд снимаем в горах, на высоте около двух тысяч метров. Уши закладывает, как в самолете. Дышать тяжеловато. Но красиво там. Лучше, чем в Швейцарии, потому что там одни швейцарцы, а здесь казахи, а они наши советские люди. Ездят на лошадях, я увидел – и сердце заныло. Попросил покататься. Сказал, что лошадь не ишак, и еще что-то по-казахски. Так и не покатался. Ипподром и меня будут фотографировать, видимо, в Москве. А может, и здесь. Пока ничего не ясно.

Медео – это такое место с нерусским названием, и абсолютно по-русски лапотно и глупо оформлено. Залита водой площадка в горах. И все. Никаких трибун, гостиниц, ресторанов и даже туалетов. Где живут спортсмены – неизвестно. Кругом бродят яки, куры, коровы, казахи и киношники. Их здесь, как собак.

Чембулак – это тоже место и тоже с нерусским названием. Там проходят соревнования по слалому, и там тоже ничего нет. Правда, там есть столовая, но она приносит государству убытки. Сегодня я лазил по горам, устал, надышался горным воздухом, напился воды из горной речки. Она очень вкусная, но радиоактивная. Барсов и джейранов не видел, никого не видел. Видел в ущелье маленькие, как мухи, машины, видел кругом горы в снегу и ужасно много елок. Солнце настолько теплое, что некоторые загорают, а снег не тает – очень разряженный воздух. А в тени холодно. Ну вот! Пожалуй, все из последних 2-х дней.

Да! На местной барахолке шерсть верблюжья есть, но только не пряденная, а так прямо состриженная. Я в воскресенье все-таки съезжу, погляжу, если съемки не будет.

Малышик! Пиши мне! Я очень радуюсь, когда получаю от тебя письма. А когда у тебя и у Аркашки все хорошо, и у всех более или менее хорошо дома, – еще больше. Целую, лапик мой хороший. Люблю и скучаю. Всем большой привет. Маме моей скажи, чтобы квартиру все равно получила. И Мишка пусть извернется. Еще раз целую.

Володя.

29 января 1963 года,

Алма-Ата – Москва, Л. Абрамовой

Люсик! Солнышко мое! Нас уже несколько человек уехали в Москву. Мне жутко хотелось уехать с ними. Вернее – к тебе и сыну, и вообще в Москву, но не пустили. А завтра уезжаем в горы и будем жить там в пещерах среди снежных людей и туземцев. Сколько времени – неизвестно, но, видимо, числа до 10-го. Режиссер наш – он итальянской школы, мы его зовем Дорманиани, а когда орет – тогда Муссолини, так вот он придумал что-то очень гнусное и думает, что будет очень смешно. Мне придется еще к тому же съезжать на лыжах со здоровенной горы, а я этого хочу меньше, чем Пушкарь прыгать с трамплина. В общем:

Даю справку: долгов нет. А враги пусть пьют и травятся. Сегодня у нас 2 концерта. Эксплуатируют, как негров. Но опять будет «713», и я тебя увижу, и даже 2 раза. Ездил на казахском мустанге. Он скакал с пика на пик. Упасть я не упал, но ноги натер. Казахи сказали, что из меня выйдет «сыльно хороший джигит». Да! Лапа! Какая жалость. У нас на концерте был секретарь обкома Чимкента (это 400 км отсюда). Он воспылал нежностью и написал письмо главному зоотехнику, чтобы он мне продал 20 каракулевых шкурок по 5 руб. Это жуткая дешевка. Но, увы, туда ехать 10 часов. А нас не пускают. Вчера уговаривали начальство. Оно – ни в какую. Видимо, завидуют. Я в расстройстве! Уплывает состояние. Лапик! Ты мне больше сюда не пиши. А я с гор еще тебе напишу!

Любимая лапа! Ужасно хочу к тебе. Извелся, вчера еле сдержался, чтобы не побить казахов, но они трусоваты и сбежали. Может, оно и хорошо! Говорят, нельзя бить национальные меньшинства. Это неэтично.

Пока все! Целую, родная моя! Хорошая! Люблю очень.

Привет агромадный всем.

Вовка.

5 февраля 1963 года,

Алма-Ата – Москва, Л. Абрамовой

Лапа! Любимая! Если бы ты могла себе представить, где мы живем! Я писал, что в пещере. Нет! Хуже. На высокогорной лыжной базе. Здесь курева нет, воды нет, света нет, телефона нет, снега нет, лыж нет, солнца нет! Ничего нет. Одни горы, туман и одни и те же рожи. Быстро ходить нельзя – задыхаешься, крепко спать нельзя – просыпаешься, много есть нельзя – объедаешься. Черная жуть в клетку. Я все время вижу тебя во сне, и в очертаниях гор, и вообще наяву. И если скоро я тебя не увижу, и сына не увижу – одичаю и приеду варваром. А недавно видел Аркашку во сне (опять во сне). Он говорил стихи и вырос жутко, и был здоров. Самое ужасное, что нет никаких вестей от вас, и я даже не знаю, как пошлю это письмо, – почты здесь тоже нет. Вниз нас не пускают, потому что дороги обледенели и подняться сюда можно только на тягаче, а он и так перегружен, а потом здесь рыскают дикие барсы и козлы, они едят и бодают одиноких мужей и отцов. Нас здесь кормят на убой – 3 раза в день. Не есть нельзя – иначе нечем заниматься, но и много есть – еще хуже. Я катался на лыжах. Падал. Вставал и снова падал. Здесь тренируется сборная Союза по скоростному спуску. Сборная смеялась. Им хорошо – они скоро едут в Австрию, а у нас конца-края не видно, да еще туман. Люсик, ужасно хочу к тебе. Поведения моя – отменная. Мысли мои только о вас. Целую и хочу тебя и к тебе. Привет большой всем.

P. S. Ты мне все-таки напиши в Алма-Ату, в гостиницу. Я получу.

Лапа! А только что мне привезши снизу письмо от мамы. В нем она пишет много уменьшительных суффиксов, и вообще мне как-то неловко читать ее письма. И еще она пишет, что ты говорила, что по телефону я ни разу не спросил о ребенке. Неправда. А потом ты мне сама рассказала. А потом, я еще как-то не умею выразить все словами и на бумаге. Конечно же, я очень беспокоюсь о нем и люблю, хоть и так мало его видел. И гулять мы с ним будем, и в 4 часа ночи я приходы отменю. А о приезде точно – ничего не могу сказать. Ты же сама знаешь, что за бодяга кино. Я каждый день надоедаю с отъездом, и кто его знает – зачем нас держат. Погода плохая. Съемок нет, и мы сидим без дела из-за какой-то ерундовой сцены.

Лапа! Любимая! Я ужасно скучаю и хочу домой. Теперь вас двое, – и расстояние, и время ощущаются вдвое больше.

Но теперь уже недолго.

До свидания, солнышко.

Еще целую вас.

Володя.

5 мая 1963 года,

Алма-Ата – Москва, Л. Абрамовой

Люсик! Хороший мой лапа! Написал я тебе 30-го числа, и ни ответа, ничего. Ты уже должна была 30-го получить, потому что в Москву летел один актер и письмо я отдал ему. Сегодня звонил твоему папе. Он мне все рассказал, какой большой сын и какая ты. Сказал, что ты письма не получала. Ну ладно! Может, он забыл, а может, придет позже. Теперь, что здесь. Жара жуткая. Было у меня 4 съемки. В общем, все не очень плохо, только кругом казахи, солнце и чужие рожи. На студии встретили меня, как будто я главный герой «Казахфильма». Очень приятный сценарист, он же режиссер, Галиев. Он – русский!!! Артистов пока видел не всех, но вроде они тоже ничего. Но зато на площадке – кошмар. Каждый приходит, когда хочет. Снимают максимум 3 дубля, а бывает – один. Казахи-рабочие все время чем-то стучат, а после крика «Мотор» – еще громче. Я тебе написал, что постараюсь вырваться на май, но почему-то не пустили, хотя не работали. Почти весь май провел в горах, т. е. праздник. Поехали выбрать натуру, жили в палатках, где в прошлый приезд. Разговор наш с тобой помню и блюду себя. Теперь главное: папа тебе передаст – я сегодня говорил с директором – завтра решится вопрос о моем приезде. Если будут снимать, чтобы по времени я мог выехать к тебе, то я приеду через 2–4 дня. Очень хочу, лапа, чтобы вышло! Я не очень жалею, что поехал, но очень скучаю, а если так вы все далеко, то еще больше. Значит, завтра все узнаю. Солнышко! Если не выйдет – пиши мне чаще, ты обещала. Каждый день спрашиваю на почте: «Мне есть что-нибудь?» Нет! Настроения никакого.

Люблю тебя, сына, вижу вас во сне все время и думаю. Вот и все.

До свидания, лапа!

Целую крепко.

Большой привет всем.

Володя.

P. S. Это письмо опять рискну передать. Тогда оно у тебя будет завтра.

Ребенка поцелуй за меня и учи его разговаривать. Интересно, что он скажет первое?! Все.

6 мая 1963 года,

Алма-Ата – Москва, Л. Абрамовой

А я, лапик, солнышко мое, опять поторопился. Просто я забыл, что в кино очень много пятниц на одной неделе. Они мне обещали почти точно, а потом кто-то не достал какие-то столы и из-за этого срочно переходят на другой объект, а я в нем занят. И все равно я свободен 4 дня. Не знаю, куда дену время. Хочет режиссер, чтобы я поехал в санаторий Совета Министров работать над ролью… Но все это за свой счет. Я сказал, что я не министр, что беден и пусть министры и едут работать над ролью, а я повременю. Если ты так и не получила первого письма, то не знаешь, что пока ставка моя 16.50, а в месяц 130 р., т. к. договор аккордный и 25% получу только в конце, а артиста Юхана, когда он опять приедет, я буду долго и зло избивать, – зачем он не бросил письмо. Вчера звонил отцу. Он говорит, что ты после праздника не была, но, наверное, потому, <что> ребенку сделали прививки. Лапа! Ты хотя бы звони туда и передавай, если не пишешь. Ладно?

Малыш! А как сын? Мне папа твой рассказал в двух словах, но ты напишешь лучше. Я его целую. И тебя.

Сегодня воскресенье. Первый день пасмурно, но зато душно. А дождя нет. Вместо него – пыль. Во дворе у нас из бассейна выпустили воду, и купаться нельзя. Сижу в гостинице один, только иногда заходят горничные и донимают, чтобы я прописался. А мне неохота, там ведь очередь, там приехали на какое-то секретное совещание чабаны. От них дурно пахнет.

Люсик! Скорее напиши мне письмо и побольше расскажи, и спроси. Я напишу тебе большое письмо. Жду. Целую вас обоих, люблю.

Володя.

Всем привет, как всехнее здоровье, как дедушка, ходит ли моя мама?

12 мая 1963 года,

Алма-Ата – Москва, Л. Абрамовой

Люсик! Хорошая моя лапа! Любимая лапа! Наконец – письмо от тебя, и сразу как-то лучше. Все твои опасения о том, что буду я сидеть без дела, оправдались. Чуть-чуть поснимался, а сейчас ничего не делаю. Болтаюсь по студии, снимаю мерки. Для чего? Не знаю. Вроде никаких костюмов не надо. «Казахфильм» – это ужасно. Никто ничего не умеет, все делают вид, что работают. Зачем-то каждый день присылают за мной машину и везут на студию, а там я слоняюсь из угла в угол и пытаюсь острить. Безуспешно…

Лапа! Ужасно рано просыпаюсь. Сейчас 8 часов, а я уже часа 2 не сплю. Только что дали письмо, и сел писать ответ. Почему-то письмо шло 4 дня. У нас здесь (у нас) 3 дня были грозы. Прямо как в Москве – море разливанное. Если бы не Толя Галиев, умер бы от тоски и от голода. Совсем нет денег. Гостиницу мне не оплачивают полностью, и я доплачиваю рупь с чем-то. Уже много набежало. Лапа! Я не жалуюсь, а просто описываю положение. Солнышко! Я тебя люблю, больше всех. Зачем закармливаешь ребенка? Как он? Чего говорит? Зачем рассказала отцу про куртку? Это они сделали вид, что ничего страшного, а в душе затаили некоторое хамство. Про 23<-е> я не забуду и дам громадную поздравительную телеграмму. Передавай привет всем в любых выражениях. Люсик! Очень скучаю. Пиши, лапа!

Целую, люблю!

А ребенка тоже целую и люблю.

Володя.

<Конец января 1964 года>

Барнаул – Москва, Л. Абрамовой

(Записка)

Люсик! Любимый мой лапик! Я в Барнауле! До сих пор не собрался написать, потому что маршрут только что выяснили!

Сегодня напишу обязательно. Звонил Инне, но тебя уже не застал. Буду звонить еще. Относительно моего приезда – очень хочу, но дорога дорогая – 200 руб., и концерты без меня не могут быть. Буду пытаться. Очень скучаю, Люсенок, а Аркашка мне снится большой, и как будто он разговаривает. Посылка небогатая, там балык и ужасно вкусная китайская икра. Ешьте и вспоминайте мою многострадальную сибирскую и алтайскую жизнь. В Барнауле буду дней 10. Очень беспокоюсь – какие твои дела. Всем передавай громадный привет, целуй Аркашку.

Люблю тебя, сына, все время о вас думаю.

Целую.

Володя.

10 июля 1964 года, Латвия,

Айзкраукле – Москва, Л. Абрамовой

(Почтовая карточка)

Люсенок! Приехали! Потом 60 км на «газике» и – в палатки. Каждая палатка на 2 рыла. Я и рыло Ялович. Правда, я сразу уехал в Ригу (в г. Ригу). Съездил на взморье. Купался, простудился. Погода плохая. Дождь. Хожу в новом свитере и мокну. Сегодня приедут ребята. Будет повеселее. Река за 4 км, столовая за 3 км. Массовые поездки и туда и сюда, и в уборную (7 км). Пока все.

Осмотрюсь и напишу большое письмо. Люсик! Я тебя люблю, целую и ребеночка тоже.

Володя.

13 июля 1964 года, Латвия,

Айзкраукле – Москва, Л. Абрамовой

Люсик! Солнышко! Лапа! Наша таборная жизнь течет нормально. Целый день мужики лежат вверх животами, а бабы ходят и гадают (за деньги), когда будет съемка. Безделье. Вечером – звон гитары молодого черноголового Абдулова Севки и пляски вокруг костра, а потом спим в шатрах-палатках на влажных простынях. Погода только сегодня хорошая, а так – дождь и холодно. Хожу я как герой из «Великолепной семерки» – в джинсах и в американских ботинках, так что выходит очень великолепно. Вчера собрал бутылку земляники (1231 штука), считал и нагибался за каждой ягодкой, а потом с молоком съел. Результат на лицо и на желудок – тяжелая, но скоротечная медвежья болезнь. Хотели разрушить нашу беззаботную жизнь и сегодня назначить съемку, но вдруг кто-то намекнул, что сегодня 13-е число и понедельник. Все забегали и испугались. Так что, если не будет съемок еще два дня, – будет 50% зарплаты. Это плохо. Я живу экономно и не занимаю. У нас четверых общий котел, но я это дело кончаю и из шараги со скандалом выхожу, потому что они все жрут и иногда пьют, и мне выгоды нету.

Вчера комсомольцы ГЭС пригласили нас на «голубой огонек». Я рассказывал, какой я артист, и пел и играл с Яловичем сценку, а потом по микрофону пели американскую бодягу, а труженики плясали твист и махали бедрами. Пахло потом, дымом и похотью. Одна работяга своей мозолистой рукой погладила нашего звукотехника (в прямом смысле погладила), и у того рожа в царапинах. Люсик! Мне здесь скучно! И потом, я беспокоюсь за тебя. Здесь телеграммы приходят через 2 дня, поэтому ты мне пиши или телеграфируй на такой адрес: Латвийская ССР, Огрский район, п/о Айзкраукле, киноэкспедиция – Высоцкому. По прежнему адресу тоже можно, но это дольше.

Лапа! Ты мне тоже пиши и про себя, и про сына, и про родителей, и про тайную войну и козни. А то я здесь зачахну и сгину на корню. И еще напиши чего-нибудь умное. Потому здесь – серость и однообразие.

Вчера с Севкой пошли в колхоз и выпросили лошадей. Это было трудно, т. к. латыши по-русски ни-ни. Наконец дали телегу, а после длительной пантомимы – лошадей без седел. Теперь болят ноги и между ними тоже. Хожу с трудом, сижу тоже, поэтому лежу.

Люсенок! Ты иногда показывай ребенку лошадей, пущай знает, а потом будет ездить. Очень красиво.

Я иногда буду отсюда звонить матери, если поставили телефон: ты мне только сообщи номер. Целую, люблю.

Володя.

P. S. Антабус пил 1 раз. Хочу подсыпать кому-нибудь.

15 июля 1964 года, Латвия,

Айзкраукле – Москва, Л. Абрамовой

Люсик! Это опять я! Адрес я тебе написал правильно, но с ошибками, а надо так: Латвийская ССР, Огрский р-н, п/о Айзкраукле, киноэкспедиция – мне.

Почему-то от тебя до сих пор ничего нет, и я беспокоюсь, может, ты уже родила троих, и все черненькие, и тебе дали 2-х нянь и пособие. Это я вчера начитался в «Огоньке» про негров – как они у нас великолепно себя чувствуют и женятся на белых женщинах, и их за это не линчуют. В общем, здесь им – прекрасно. И я теперь жарюсь на солнце, хочу почернеть. Пока – старания напрасны. Обгорели ноги до мяса, а спина не обгорела до мяса – обгорела до костей. Хожу с трудом, все болит – к тому же лошади оставили след тоже и ноги от них ломит. Никак, лапа, не посещает меня муза, – никак ничего не могу родить, кроме разве всяких двустиший и трехстиший. Я ее – музу – всячески приманиваю и соблазняю, – сплю раздетый, занимаюсь гимнастикой и читаю пищу для ума, но… увы – она мне с Окуджавой изменила. Ничего… это не страшно, все еще впереди. Достаточно того, что вся группа, независимо от возраста, вероисповедания и национальности, распевает «Сивку-бурку», «Большой Каретный» и целую серию песен о «шалавах».

А Севка Абдулов получил письмо от геологов из Сибири – они просят прислать тексты песен и говорят, что геологи в радиусе 500 км от них будут их распевать. Так что все в порядке, и скоро меня посадят как политического хулигана.

Конечно, нас до сих пор не снимают, вернее, меня, а Ялович уже ел в кадре яйца и этим совершенно убил режиссера. Теперь его вызывают каждый день – нужен он или не нужен. Он ропщет, но не очень, потому что съедает много исходящего реквизита и на этом экономит. После выступления на «голубом огоньке», у меня здесь есть почитатели – инженеры и техники, которые хотят мне рассказать про добычу электроэнергии и экономику нашей страны, а еще научить пользоваться земснарядом, бригадира которого я играю. Завтра начнем.

Режиссер все время советуется, просит выдумывать новые сцены и предлагать. Что мы и делаем.

Люсик! Пиши мне. Я знаю, что некогда, но хоть немного. Звонить я могу только до 7 вечера. Лену вряд ли застану, а у матери пока не знаю, есть ли телефон.

Лапа моя! Я тебя люблю, и ты мне опиши про себя и про дитю нашу (а может, уже и про вторую) и целуй его (или их).

Позвони отцу – расскажи, какой я есть распрекрасный трезвый сын В. Высоцкий, и спроси про цыган – нашли или, наверное, нет!

Привет всем. Аллочке скажи, что про карандаш я помню и в следующий раз в Риге обязательно куплю. Целую, люблю.

Володя.

18 июля 1964 года, Латвия,

Айзкраукле – Москва, Л. Абрамовой

Любимый мой Люсик! Целые дни я жарюсь на солнце, потому что снимают Овчинникову. Ребята мои измучились – их все время ставят в кадр на третий план и заставляют что-нибудь жевать. А я ни фига не делаю. Всех остальных заставляют пилить, таскать, а я как главный артист – очень оберегаем. Я только придумываю всякие сцены и трюки. А потом их снимают и благодарят. Режиссер обнимается (очень подозрительно) и говорит, что у нас все впереди (я так понимаю, что это о съемках).

Загар у меня странный – весь я красно-бурый, а ноги – бело-розовые. И вся тела горит нестерпимым огнем, а душа болит, и хочется домой. К тому же все семейные артисты хвастаются своими детьми – какие они умные, а дети здесь – при них. Мне завидно. Если бы ты не была так глубоко беременна и не ожидала бы с минуты на минуту, что увезут, мы бы здесь великолепно отдохнули, все втроем. Но… у нас все впереди. Все будет.

Новости: совершенно «неожиданно» приехала Роза – Яловичевская пассия. Поселилась на моем месте, а меня репатриировали к Абдулову и Пешкину. Я сегодня подал жалобу и протест – хочу вернуться на Родину. Мы трое вынашиваем коварные планы ее выселения, и Ялович, по-моему, – за. Мы сообщили в студию свой адрес для Кулик, а эта самая Роза разузнала и приперлась с двумя чемоданами и с наглой рожей. Но… ничего, мы еще повоюем, и я не сдам без боя свою территорию, и она уедет, или я ей подсыплю антабус, а потом предложу тост за Яловича, и она выпьет, начнет ее, болезную, мутить, а я тут как тут – скажу, что это симптомы чего-нибудь ужасного, и выдворим ее!

Люсик! Подозрительно долго от тебя ничего нет. Напиши, лапа, агромадное письмо, и Аркашка там нарисует тик-тикда. Как вы? Чего говорит умный и красивый наш ребенок? Как все? Как мои родители, те и другие, и как те – оправились после тяжкой утраты или еще под впечатлением.

Ну и еще про себя: Даугава здесь мелкая, но там, где мы купаемся, – хорошо. Вчера в час ночи ездили купаться. Вода теплая, и удовольствия вдоволь.

А вообще скучно… Читать нечего. Дописал песню про «Наводчицу». Посвятил Яловичу. Ребятам нравится, а мне не очень. Работать над Бабелем нельзя – мешают. В следующем письме напишу тебе песню.

Я, лапа, ужасно положительный. Все спрашивают, что со мной, почему я серьезный. А я их не удостаиваю и пренебрегаю.

Сегодня впервые посмотрел на себя в зеркало: зрелище удручающее – веснушки, краснота, волосы выгорели и глаза тоже (но стал похож на русского вахлака, от еврейства не осталось и следа).

Засим до свидания. Целую вас обоих и люблю. Всем привет. Даешь ответ!!!

23 июля 1964 года, Латвия,

Айзкраукле – Москва, Л. Абрамовой

Получил от тебя сухое письмо, разбавленное упреками и подозрениями, выпил чашу до дна, и стало мне плохо, а на дне – «Целую», и стало мне хорошо. Лапа! Ты уж не перенашивай так долго, а то уже не терпится. Телеграмму мне пусть сразу дадут, или ты, если успеешь.

Ужасно таинственная история с находкой денег, но… нет худа без добра – пущай радуются и думают, какие они ловкие и умные.

А что ребенок? С кем он будет там жить, на даче? Говорила ли ты с матерью – моей? Она ведь говорила, что поедет на дачу! С деньгами не бойся. Сегодня вышлю тебе 40 р., т. к. 35 Радомыла выгрызает. Он думает, что мы тут миллионеры, и требует проценты. А у нас тут такие дела: поехали мы позавчера в Ригу и остались ночевать у одного «знакомого» врача, у которого был не менее «знакомый» боксер из сборной Латвии, который и украл у нас 20 рублей до копейки, так что обратно мы ехали кроликами, а сделать ничего нельзя было – боксер встал в стойку и в позу оскорбленного, кричал, что у него старуха-мать и что она умрет, если даже подумают про ее сына. А мы доказать не могли, проверили карманы, но он их припрятал в трусы, а в трусы мы не полезли, это неэтично. Вот такая история. К тому же Ялович оставил в автобусе портфель со своими и моими плавками, и я купаюсь так. А завтра будет скандал: я уже снимался в этих плавках, и их хотят укрупнять зачем-то. А их нет. Я предложу укрупнить без них, но на это вряд ли согласятся. Придется вообще без этого кадра. А жаль.

Еще какие новости?

Эта самая Роза покинула мою палатку и ретировалась в поселок, где сняла комнату; Ялович ее не навещал, всячески намекая на отъезд, но она твердо сидела на своем и ни с места. А сегодня выяснилось, что у ней денег нет. Сейчас пойдем обсуждать. Ялович хочет нам что-то сообщить.

Марина лежит на исследовании <…> Скоро, когда Марина выйдет, – приедет к нам Кулик (она пока живет у Марины). Правда, что здесь Кулик делать будет – не знаю, потому что делать ей нечего. Артистов и так – как собак нерезаных, и еще одна будет. Но она очень хочет, потому что ей грустно. Все соболезнуют.

Про Романа ничего не слыхал – приедет или нет. Сегодня будем звонить Радомыле, он все расскажет. Погода здесь хорошая, жарко. Но теперь без надобности – даже наоборот, – снимаемся целый день в песке. Очень жарко. У меня в волосах колтун, а под колтуном песок.

На Марс мне лететь и новую жизнь начинать не придется, все я делаю по предписанию врача и прекрасно себя чувствую.

Скучновато тут, все время хочется спать, а во сне сны про вас и про Москву. Я вас обоих целую и люблю, а остальным привет. Пусть ребенку про меня говорят почаще, чтобы не забывал.

Володя.

27 июля 1964 года, Латвия,

Айзкраукле – Москва, Л. Абрамовой

Люсик! Хорошая моя лапа! Прости, что так долго не писал, но совсем нет времени, да и ты тоже не балуешь меня письмами. Звонил я матери в Москву, но никого не застал, сейчас буду звонить еще. Очень волнуюсь, как ты и когда. Пусть мне сразу дадут телеграмму. Я вылечу, если не в этот день, то во всяком случае быстро, и приду к тебе в роддом, и встречу тебя из него. Очень соскучился по тебе и по Аркашке (скоро буду писать про троих), а тут ты еще редко пишешь: два письма за все время – очень мало, если учесть, как я вас люблю и какая здесь зеленая тоска. Снимаюсь сейчас много, но все это на дальних планах и сзади. Пока гонят и хотят успеть снять Овчинникову – она послезавтра уезжает. Мои основные сцены еще впереди.

Есть такая маза (ходят слухи), что в Киев мы не поедем, если успеем здесь снять натуру, а это уж от бога – даст господь дождичек или нет. Если нет – тогда не поедем, и в конце августа – в Москву навечно.

В Москве, наверное, хорошо, потому что там ты и Аркашка. Чудесно, что он будет на даче, а с деньгами – фиг с ними. Я тебе послал не все, потому что Радомыло звонило и просило выслать ей (или ему) в Ялту. Оно поехало отдыхать и развратничать.

Тут такие дела: к Пешкину приехала жена Алла, она заняла Севкину постель и палатку, и Севка – бездомный потомственный артист, старается днем посильнее устать и попозже ложиться. Упадет где-нибудь, бедняга, и спит, а холодно и страшно. Он пытался к нам, но у нас тесно, и Ялович предложил спать ему в палатке у пиротехника на ящиках, а в ящиках взрывчатка, дымовые шашки и всякая ужасть. Так что он спит на бочке с порохом в прямом смысле. Пешкин делает вид, что думает, будто все устроилось великолепно, но мы его разубедили, и он пошел снимать комнату в поселок. Яловичевская стервь уехала с позором, предварительно развязав язык, что Ялович ее обманул, обесчестил, завалил на экзаменах и т. д. и т. п. Генка это мужественно перенес, и уехала она под свист, улюлюканье и недоброжелательные взгляды. Все вздохнули. А из Москвы стало известно, что Марина лежала на исследовании <…>. Генка обзвонился, и вроде все обошлось – тревога ложная.

Снимаемся мы в жаре, в песке и голые. У меня – хорошая фигура, и я очень физически сильный, меня ставят на первый план, – меня и еще одного парня, но он Тарзан, и я у него учусь, а он у меня – нырять. Я ныряю метров на 50 и всех восхищаю.

Лапочка! Это я расхвастался затем, чтобы ты меня не забывала и скучала, и думала, что где-то в недружелюбном лагере живет у тебя муж ужасно хороший – непьющий и необычайно физически подготовленный.

Я пью это поганое лекарство, у меня болит голова, спиртного мне совсем не хочется, и все эти экзекуции – зря, но, уж ежели ты сумлеваешься, – я завсегда готов.

Было вчера собрание. Пугали актеров высылкой в Москву и денежными штрафами, если они себя не будут блюсти морально и физически и не опаздывать.

Впервые ко мне нет претензий – это подогревает морально. Единственный упрек – зачем я покрываю Яловича, когда он на съемке спит где-нибудь под машиной, а мне его жалко, он худой, нервный и несчастный, – ему Марина пишет официальные письма без ласковых слов и, кстати, хорошо делает. Он ее все время во сне видит и стонет.

Директора у нас фамилия Биязи, и он очень грозный и не любит пьющих, и все время у нас болеют водобиязнью, это я придумал. А режиссера зовут Федор Филиппов. Я его зову Федуар да не Филиппо. Он совсем не Филиппо, потому что ничего не может. Но это и хорошо. Я на съемках режиссирую и делаю что хочу. Ребята слушают меня. Придумываю текст, а недавно попросили написать песню, которую Ялович, Абдулов и Пешкин должны петь в картине. Я написал. Песня хорошая, но, говорят, с блатнянкой, и мелодия тоже. А там весь смысл в этом. Там ребята идут с гитарой под дождем и пританцовывают, но нашу могучую кучку не переубедишь. Хрен с ними – пусть им будет хуже, а писать, как Пахмутова, я не буду, у меня своя стезя, и я с нее не сойду.

Только что разговаривал с матерью. Она мне все рассказала, что была у тебя и что ездила с Аркашкой к тете Кате. Лапа! Ты зря так быстро отказалась от ее услуг в отдыхе. Пока Нина Александровна, а потом она. Надо, чтоб ребенок побольше там побыл, пока у тебя самое трудное время. Люсик! Ты же сама не нервничай, наверное, неправильно определили срок. Все должно быть в порядке. Фортуна начала медленно разворачиваться <к> нам лицом и вот-вот милостиво подмигнет.

Беспокоит меня еще мое оформление, моя книжка трудовая, но я пока стараюсь про это не думать. Хочу думать, что все будет хорошо.

Лапа! Передавай всем привет. Целуй ребенка. Целую, люблю и скучаю ужасно.

Володя.

P. S. Пиши авиа. Это немного быстрее. А то я все узнаю с большим опозданием. Все.

3 августа 1964 года, Латвия,

Айзкраукле – Москва, Л. Абрамовой

Два письма за все это время – не маловато ли, лапа? Почему-то сегодня думал, что обязательно получу письмо, но не тут-то было. У меня и мысли разные. Что, если вдруг встретила какого-нибудь очередного Рацимора, и он тебе что-нибудь сказал? Или… ну в общем, всякие домыслы. Но… что бы ни было – без писем твоих плохо. Ладно!

У нас было 2 дня выходных. В Ригу мы не ездили, потому что ждали Милку. Она приехала. Живет у нас в палатке. В лагере шепчутся и недоумевают – думают, что опять баба к Яловичу. Потом кто-то пустил слух, что к Абдулову, а потом, что ко мне, но все эти разговоры затихли, и вопрос остался открытым. Но на Яловича косятся. Скоро к нему должна приехать Марина, – вот тогда что-то будет.

Распределились так – Пешкин с женой, Ялович с Милкой, а мы с Севкой, как самые скромные и благородные, – бродяжим по палаткам – нынче здесь – завтра там.

Вчера нам дали по 5 рублей квартирных. Это за весь месяц, и все решили загулять на лоне природы. Я, лапочка, вообще забыл, что такое загулы, но, однако, от общества не отказываюсь и даже напротив, люблю, когда вокруг весело, – мне самому тогда тоже, – это разбивает мое собственное о себе мнение – будто я только под хмелем веселюсь. Так вот. Я, как самый главный министр Москвы, выпросил в столовой 4 кг мяса, сделал заготовку для шашлыка, вымочил в уксусе с луком. А вечером, часов в 9, сделали мы мангал из кирпичей и жарил я на углях шашлык. Все пили за мое здоровье. А Ялович вопил, что он никогда ничего подобного не ел и что это лучше, чем у грузин, узбеков и евреев, вместе взятых. Было действительно вкусно.

Здесь все понакупили транзисторы «Спидолы», и мы ежедневно слушаем крамольные передачи про нас и музыку. Но… про нас – мы сами знаем, где у нас чего… а музыка действительно хорошая. Я очень научился хорошему бою на гитаре. Приеду – покажу. Песню мою, наверное, будут петь, она всем понравилась. Все! Пока больше до твоего письма писать не буду. Целуй Аркашку крепко, а я вас обоих (или троих) люблю и целую.

Володя.

15 августа 1964 года,

Рига – Москва, Л. Абрамовой

Лапа! Наконец-то собрался тебе написать. Совсем не было времени. А сейчас по порядку. Нахожусь я на съемке за 15 км. Ждем 6-й день погоду, и вдруг крик: «У Высоцкого сын родился» – и телеграмма про громадного нашего ребенка. Я ужасно обрадовался, хотя думал – девочка и даже купил ей кое-что розовое и желтое, но это ничего, им – детям, – на вкус и на моды плевать. Так вот, – стал я психовать – будет солнце или нет. Бог есть, Люсик, оно – светило – выглянуло, и мы сняли эти проклятые 4 дуба, и я на «газик» и в погоню за поездом. Еле успел.

Сразу приехал на Беговую и – к тебе. Очень жаль, что на следующий день не смог, но я перевозил комод, ходил к Любимову (там все в порядке, закончу здесь – и туда), а потом на «Мосфильм» и в аэропорт. Все были поражены точностью, и все спрашивали, видел ли я тебя и дитю (я так думаю, Сергея или Алексея). Тебя я видел, лапа, ты очень красивая, только бледная. Я тебя очень люблю. А я теперь стал настоящий отец семейства (фактически, но не де-юре – это в ближайшее будущее), и я теперь чувствую, что буду бороться за мир, за счастье детей и за нравственность.

У нас здесь были неприятности (в автомобильной катастрофе погибла наша буфетчица – совсем молодая девчонка и покалечились еще двое). А вчера во время съемки раскроил лоб в 2-х местах главный герой. Его шили вдоль и поперек, и он держался. Я съездил к Толяну. Он страшно обрадовался и шлет тебе приветы, поздравления, поцелуи и восторги и советует от 3-го пока воздержаться. Он нормально выглядит, только нос немного переломан.

Так что везет мне. Вдобавок я опоздал на съемку, был жуткий крик и угрозы денежных репрессий, но это без меня, а когда я приехал, никто ничего не сказал, я отшутился. Они все меня немного побаиваются, и это хорошо.

Люсенок мой! Когда тебя выпишут, как маленький, кормишь ли ты его?

Я знаю, – тебе трудно будет сразу писать, но ты на открытке 3 слова, потому что у мамы испорчен телефон, а т<елефон> Влад<имира> Аркадьевича я забыл. Его тоже надо мне. Тогда я буду звонить.

Сейчас посылаю маме твоей много шерсти, больше 1 кг. Все говорят – великолепной. Она обещала связать обоим. Хорошо бы и тебе. Ты попроси. Вообще я все время о вас думаю. А Аркашка наш самый лучший ребенок в мире. Он за меня цеплялся и чуть не плакал, когда я уходил, и я тоже. Люсик! Любимый! Береги себя и наше потомство!

Целую тебя, малыш!

Володя.

Все ребята и Марина тебя нежно целуют, а Н. Эсадзе привет, а Марина и Ялович таинственно переглядываются. Что-то будет?

19 августа 1964 года, Латвия,

Айзкраукле – Москва, Л. Абрамовой

Люсик! Хороший мой! Ты уже дома. Мама мне прислала телеграмму и сообщила. И там написала, что ребенок прелестный. Как ты обходишься с двумя? Какой малыш? Какой у него голос? Я очень скоро приеду насовсем и буду тебе помогать.

Лапа! Ты прости меня, что я опоздал с поздравлением. Но… у нас очень оригинально работает почта – открывается после нашего отъезда на съемку и закрывается перед приездом. Пусть тебе считается подарком пальто.

У нас такие новости. Были мы все в гостях у Толи в Дзинтари. Он – со своей знакомой, с которой у него был роман года 2 назад, когда он лежал в больнице, она его посещала и подолгу была милосердной сестрой, а потом вывезла на взморье, ей 24 года, она не Толиного возраста. Может, женится, наконец. Она переводчица. Только что была в арабских странах и понавезла кучу тряпья и только о нем разговаривает, – это довольно противно. А потом Толя с ней приехал к нам, ходили мы за грибами, их здесь куча, ели их у костра. Толян обалдел, говорит: «Как хорошо!», но уехал в Москву – ему на работу надо.

Погода снова хорошая – солнце. Но нам теперь солнце не нужно, нам нужно пасмурно, – и сегодня мы бездельничаем. Яловичи уехали в Ригу – покупать Генке пальто (его пальто украли в студии).

Люсик! Пожалуйста, отдай маме мои 2 пары ботинок, пусть отдаст починить, а то ходить совсем не в чем. Пальто мне дает Толя, так что с этим все хорошо, а ботинок Толя не дает, у Толи нет ботинок, у него только пальто, и это плохо!

Приехали из Москвы художники, говорят, что очень хороший материал, очень красиво, и Эдуардо не Филлипо воспрянул духом и начал работать с актерами. Это ужасно. Я ему намекнул, но он не расстроился и сказал, что Эйзенштейн тоже не любил, а он его ученик. Оператор за крупные планы требует мзду, я обещал. Вообще же стараюсь меньше в аппарат лезть, потому что неинтересные сцены, а уж потом буду, как Ливанов: он, как бы его ни поставили, – растолкает всех и – на крупный. Ялович это показывает, очень смешно.

Я сегодня буду звонить маме. По-моему, у нее исправили телефон, и все узнаю.