Роман о девочках (сборник) Высоцкий Владимир

Зима 1969/70 годов,

Одесса, т/х «Грузия», А. Гарагуле

(Записка)

Я, конечно, вернусь, Толя! Попробую – весь в друзьях! Попробую – весь в мечтах! Или в делах! А это тебе!

Толя! Мне очень плохо! Толя! Худо мне! Наверное, надо кончать! Кончать все!

<25 мая 1970 года>

Москва – Париж, М. Влади

(Фрагмент)

Любимов пригласил артиста «Современника» репетировать роль параллельно со мной. Естественно, меня это расстраивает, потому что вдвоем репетировать невозможно – даже для одного актера не хватает времени. Когда через некоторое время я вернусь в театр, я поговорю с «шефом», и, если он не изменит своей позиции, я откажусь от роли и, по-видимому, уйду из театра. Это очень глупо, я хотел получить эту роль вот уже год, я придумывал, как это можно играть… Конечно, я понимаю Любимова: я слишком часто обманывал его доверие, и он не хочет больше рисковать, но… именно теперь, когда я уверен, что нет больше никакого риска, для меня эта новость очень тяжела. Ладно, разберемся…

28 августа 1971 года,

Москва, Ф. Раневской

(Записка)

Дорогая наша, любимая Фаина Георгиевна! Выздоравливайте! Уверен, что Вас никогда не покинет юмор, и мы услышим много смешного про Вашу временную медицинскую обитель. Там ведь есть заплечных дел мастера, только наоборот.

Целую Вас и поздравляю, и мы ждем Вас везде – на экране, на сцене и среди друзей.

Володя.

<Март 1972 года>

Москва – Одесса, С. Говорухину

Дорогой мой, любимый друг Славик! Наконец-то выпал случай тебе написать. Заболела Марина, лежит, а я сижу дома, проблемы и дела мои ждут своего часа и торопят, и подгоняют, но я их отложил и занялся неотложным – пишу тебе и лечу жену.

У меня много событий, в основном не очень хороших. Например: утвердили меня в картину «Земля Санникова», сделали ставку, заключили договор, взяли билеты, бегал я с визой для Марины, освобождение в театре вырывал с кровью у директора и Любимова, а за день до отъезда Сизов – директор «Мосфильма» – сказал: «Его не надо!» «Почему?» – спрашивают режиссеры. «А не надо, и все! Он – современная фигура» и т. д. в том же духе. А рядом сидящий Чухрай, чья смелость и принципиальность кончились вместе с культом личности, этот Чухрай, который накануне говорил мне: «Вы, и только вы, и никого более, иначе нет фильма!» – на этот глупый аргумент дирекции сразу заявил: «Да нет! Он у нас не утвержден!» Словом, билеты я сдал, режиссеры уехали все в слезах, умоляли меня пойти хлопотать и так далее. Я начал деятельность, просил всяких приемов, воздействовал через друзей; не знаю, чем все кончится, обещали принять, поговорить, повлиять, изменить и т. д.

Видишь ли, Славик, я не так сожалею об этой картине, хотя роль интересная, и несколько ночей писал я песни, потому что (опять к тому же) от меня почему-то сначала требуют тексты, а потом, когда я напишу, выясняется, что их не утверждают где-то очень высоко – у министров, в обкомах, в правительстве, и денег мне не дают, и договора не заключают, но, возвращаясь к началу фразы, нужно просто поломать откуда-то возникшее мнение, что меня нельзя снимать, что я – одиозная личность, что будут бегать смотреть на Высоцкого, а не на фильм, и всем будет плевать на ту высокую нравственную идею фильма, которую я обязательно искажу, а то и уничтожу своей неимоверной скандальной популярностью.

Но сейчас, Славик, готовится к пробам Карелов со сценарием Фрида и Дунского, и все они хотят меня, а если такие дела, то мне и до проб не дойти, вырубят меня с корнем из моей любимой советской кинематографии. А в другую кинематографию меня не пересадить, у меня несовместимость с ней, я на чужой почве не зацвету, да и не хочу я.

К тому же я хвораю носоглоткой и другими слизистыми, жена хворает тоже, руки до пера не доходят, и я даже не начал то, что обещал с нашим сценарием. Однако надежды не теряю и мыслю так же интенсивно. Приезжай, Славик, авось подбодришь.

Теперь! С шефом я говорил. Он обрадовался, но у него сейчас запарка со спектаклем и ненависть к актерам, правда, больше всего к своим. Я ему снова напомнил. Он – снова положительно. Но это пока только разговоры, а нужны конкретные шаги с вашей одесской стороны – договор там или что-нибудь другое не разговорное, а бумажное. Думаю – он с удовольствием. Свяжись со мной, Славик, хоть по телефону. Марина тебя целует, хотела написать тебе на вашем родном французском языке, но лежит пластом и стонет по-русски, и не до писания ей. Но привет тебе все-таки выстонала. Говорит, что с удовольствием бы тебя увидела. Книжка – последний Сименон – лежит и ждет твоего внимательного жадного глаза.

Славик дорогой! У меня гнусь и мразь на душе, хотя я счастливый, что баба у меня тут, хоть и больная. Ну вот и все.

У нас тепло, я еду завтра на один день в Ригу, не пью, езжу на машине марки «Ренаульт 16 TS», скучаю по друзьям и по «осознанной необходимости», т. е. по свободе передвижения, слова, собраний союзов и выбора профессии и общений.

Целую тебя нежно, но не женским поцелуем. Давай-ка, брат, сюда!

Славик! Дорогой мой друг! Держись и не спивайся. Детективный сюжет требует ясной головы и рук без дрожи.

Апрель 1973 года,

Москва, МГК КПСС, отдел культуры

(Фрагмент)

В феврале 1973 г. в Москве ко мне обратился директор Новокузнецкого драматического театра им. Орджоникидзе с предложением написать сценарий (песни, музыка, интермедии) для театра и приехать на несколько дней для выступлений в г. Новокузнецк.

Новокузнецкий театр попал в трудное положение из-за ухода трех ведущих актеров, и до ввода в строй новых спектаклей труппа встала на репетиционный период.

По положению актер театра имеет право работать по договору в других организациях с разрешения дирекции театра в свободное от театра время. На имя директора Театра на Таганке Н. Л. Дупака пришла телеграмма с просьбой разрешить мои выступления. Н. Л. Дупак ответил, что не возражает, если будет согласие Управления культуры, т. к. четыре дня я был свободен от работы в театре.

Согласие Кемеровского областного Управления культуры было получено, а также согласие областных и городских парторганизаций, и я провел за четыре дня 16 выступлений в помещении городского драматического театра в Новокузнецке. Также я выполнил все договорные обязательства – написал сценарий, который был принят художественным советом Новокузнецкого театра им. Орджоникидзе. Расчеты со мной были произведены строго по договору. Количество концертов не было оговорено заранее, но по приезде я узнал, что из-за большого количества желающих число их было увеличено. За мои выступления театр заработал около 50 тыс. руб. – это примерно два месячных плана.

…Это были не 16 выступлений за 4 дня, а 16 выступлений за несколько лет, ибо ни одна московская концертная организация за 9 лет ни разу не предложила мне участвовать в концертах. Если бы у меня было больше времени в Новокузнецке, я бы с радостью провел еще несколько выступлений для трудящихся города, видя такой прием и интерес. Кстати, между выступлениями я еще успел побывать на комбинате, провести встречи в редакции рабочей газеты…

Странно, что редакция газеты «Советская культура» «проверила факты» в Росконцерте. Это все равно, что наводить справки о Магомаеве в Союзе писателей. И очень досадно, что редакция не обратилась ни в Театр на Таганке, ни ко мне. …Все без исключения пункты заметки, а особенно комментария редакции, не соответствуют истине. Кроме того, за последнее время мною сделаны большие работы в кино, о которых пресса почему-то умолчала, несмотря на то, что я играл центральные роли. А употреблять мое имя в непристойном контексте журналисты не стесняются, а, наоборот, крайне оперативны. Могу только сожалеть, что авторы комментария безнаказанны, и я не могу ответить на статью в печати и изложить все вышенаписанное мною публично…

Не пора ли концертным организациям и их руководителям решить наконец вопрос о моих выступлениях и дать мне возможность работать на эстраде со своими авторскими выступлениями, просмотрев и прослушав мой репертуар. И не отмахиваться, будто меня не существует, а когда выясняется, что я все-таки существую, не откликаться на это несостоятельными и часто лживыми обвинениями, каковыми являются основные положения вышеупомянутой статьи.

<Лето 1973 года>

Москва, ЦК КПСС, П. Демичеву

Уважаемый Петр Нилович!

В последнее время я стал объектом недружелюбного внимания прессы и Министерства культуры РСФСР.

Девять лет я не могу пробиться к узаконенному официальному общению со слушателями моих песен. Все мои попытки решить это на уровне концертных организаций и Министерства культуры ни к чему не привели. Поэтому я обращаюсь к Вам, дело касается судьбы моего творчества, а значит, и моей судьбы.

Вы, вероятно, знаете, что в стране проще отыскать магнитофон, на котором звучат мои песни, чем тот, на котором их нет. Девять лет я прошу об одном: дать мне возможность живого общения со зрителями, отобрать песни для концерта, согласовать программу.

Почему я поставлен в положение, при котором мое граждански ответственное творчество поставлено в род самодеятельности? Я отвечаю за свое творчество перед страной, которая поет и слушает мои песни, несмотря на то, что их не пропагандируют ни радио, ни телевидение, ни концертные организации. Но я вижу, как одна недальновидная неосторожность работников культуры, обязанных непосредственно решать эти вопросы, прерывает все мои попытки к творческой работе в традиционных рамках исполнительской деятельности. Этим невольно провоцируется выброс большой порции магнитофонных подделок под меня, к тому же песни мои в конечном счете жизнеутверждающи, и мне претит роль «мученика», эдакого «гонимого поэта», которую мне навязывают. Я отдаю себе отчет, что мое творчество достаточно непривычно, но также трезво понимаю, что могу быть полезным инструментом в пропаганде идей, не только приемлемых, но и жизненно необходимых нашему обществу. Есть миллионы зрителей и слушателей, с которыми, убежден, я могу найти контакт именно в своем жанре авторской песни, которым почти не занимаются другие художники.

Вот почему, получив впервые за несколько лет официальное предложение выступить перед трудящимися Кузбасса, я принял это предложение с радостью и могу сказать, что выложился на выступлениях без остатка. Концерты прошли с успехом. Рабочие в конце выступлений подарили мне специально отлитую из стали медаль в благодарность, партийные и советские руководители области благодарили меня за выступления, звали приехать вновь. Радостный вернулся в Москву, ибо в последнее время у меня была надежда, что моя деятельность будет наконец введена в официальное русло.

И вот незаслуженный плевок в лицо, оскорбительный комментарий к письму журналиста, организованный А. В. Романовым в газете «Советская культура», который может послужить сигналом к кампании против меня, как это уже бывало раньше.

В Городке космонавтов, в студенческих общежитиях, в Академ<городке> и в любом рабочем поселке Советского Союза звучат мои песни. Я хочу поставить свой талант на службу пропаганде идей нашего общества, имея такую популярность. Странно, что об этом забочусь один я. Это не простая проблема, но верно ли решать ее, пытаясь заткнуть мне рот или придумывая для меня публичные унижения?

Я хочу только одного – быть поэтом и артистом для народа, который я люблю, для людей, чью боль и радость я, кажется, в состоянии выразить, в согласии с идеями, которые организуют наше общество.

А то, что я не похож на других, в этом и есть, быть может, часть проблемы, требующей внимания и участия руководства.

Ваша помощь даст мне возможность приносить значительно больше пользы нашему обществу.

В. Высоцкий.

<Ноябрь 1973 года>

Москва – Гагра, Г. и Л. Чепия

(Записка)

Дорогие дядя Гриша и тетя Люба!

Пишет Вам ваш пятый сын. Я уже полностью в работе, был в Ташкенте и в Алма-Ате. Марина во Франции и передает вам привет.

Мне пока не удается вырваться на Кавказ, так что, вероятно, увидимся только весной.

Я прошу вас взять к себе в дом, т. е. просто поселить к себе, мать Севы Абдулова, которого дядя Гриша напоил чачей. Она хочет отдохнуть. Ее зовут Елизавета Моисеевна. Она – замечательная, и для меня она просто как родная мать. Если ей у вас будет хорошо – я буду очень рад.

Думаю, что вы тоже ее полюбите.

Привет детям!

Обнимаю Вас, помню Вашу доброту. До встречи.

Володя Высоцкий.

20 июня 1974 года,

Москва – Одесса, С. Говорухину

Дорогой мой, печальный мой друг Слава! Если тебе это по душе – то лучше было бы, если бы это спел я сам с маленьким струнным сопровождением. Мелодия есть. Постараюсь на реке Кама придумать что-нибудь про острова-корабли и зарифмовать тектонически-титанически и т. д.

Очень я расстроился, что у тебя новые сложности такого рода, что ты не очень знаешь, как от них убежать. Но ведь про что-то же можно снимать? Или нет? Например, про инфузорий. Хотя сейчас же выяснится, что это не будет устраивать министерство легкой промышленности, потому что это порочит быт туфелек-инфузорий. Ткнуться некуда – и микро– и макромиры – все под чьим-нибудь руководством. Так что продолжай, Славик, про контрабанду, хотя бы контрабандным путем. Если надо что-нибудь там вывезти или ввезти из инородного – поможем. Нам это теперь – тьфу.

Я, правда, хочу приехать повидаться с тобой и постараюсь.

Славик, а давай напишем ни про что и ни про кого. Будет называться: «Одесская киностудия. Сценарий». А дальше – 100 чистых страниц, а потом так и снимем фильм, а дальше – полтора часа черного ракорда и… конец.

Здорово! Хотя очень похоже на весь наш теперешний кинематограф.

Давай-ка, дорогой Слава, вернемся в горы. Алитет ведь ушел же. И ничего. Удачно. А? А правда, хочется в «Иткол».

Но я сейчас поеду на КамАЗ до 4-го июля, потом всякие мелкие выезды, а потом в Одессу, надеюсь. Там и поговорим.

Обнимаю тебя и целую.

P. S. Марина тебя часто вспоминает с добром и надеждой увидеться. Я тоже.

Володя.

4 июля 1974 года,

Москва – Одесса, С. Говорухину

Дорогой мой Слава!

Сегодня вернулся я из КамАЗа с гастролей. Устал и сразу влез в дела московские. Это я тебе посылаю подписанные договора.

А получил ли ты мою песню и что скажешь? Пока ничего путного я не придумал насчет островов-кораблей, но думаю, что это мы осилим через недельку. Я до 7-го – в Москве, потом уйду в разъезды, а 17-го отбываю в Будапешт для съемок и гульбы. Очень хочу тебя повидать и предложить тебе одну идею для совместного сценария или даже пьесы, да и вообще просто поболтать да попить чайку.

Маринка моя сымается для телевидения, и я один как перст. Даже Севка – и тот в Ленинграде. Но я горю к тебе приехать, хоть на несколько дней, и представить даже на суд твой какие-нибудь песенки. Вот. Когда это будет – точно не знаю. Из Венгрии вернусь 25-го, если не будет путча. А если будет, то 30-го. А там и к тебе.

Обнимаю тебя, и привет Гале и кому хошь!

Высоцк<ий>.

<9 июля 1974 года>

Москва – Пярну, Г. Полоке

Дорогой Гена!

Я огорчен только тем, что снова мы не работаем вместе. Я все подстроил под это, но… се ля ви. Комитето сильнее нас. Уже я перестроился. Но в следующий раз мы еще повоюем.

Впрочем, песни-то мы успели всобачить. Кстати, про песни. Не знаю уж, что там Эдик придумал, но уж больно в плохие картины он пишет. Ты уж ему воли не давай, держи в струне. Пущай отходит от Карасика.

Студенческую песню нужно начинать как бравый хвастливый верноподданнический марш, а потом переходить на нечто туристское, а в конце и на вагонно-блатное. Под чистые гитары. Но мелодию не менять. Хорошо бы, если бы они еще в это время курили, да и выпить не грех, а Ваня чтобы подпел – «Зато нас на равнине не сломаешь».

Я обнимаю тебя.

Привет Мише, Регине и Мазину.

P. S. В студенческой песне тебе полная свобода, можешь марать, перекомпоновывать и т. д.

Еще раз целую.

Володя.

<После 15 августа 1974 года>

Белград – Москва, Н. Высоцкой

(Открытка)

Мама!

Мы здесь живем. Это самый лучший отель в мире – на острове. Море, и красота неописуемая. Мы тебя целуем и любим.

Володя.

<Около 25 февраля 1975 года>

Париж – Москва, И. Бортнику

Дорогой Ваня! Вот я здесь уже третью неделю. Живу. Пишу. Немного гляжу кино и постигаю тайны языка. Безуспешно. Подорванная алкоголем память моя с трудом удерживает услышанное. Отвык я без суеты, развлекаться по-ихнему не умею, да и сложно без языка. Хотя позднее, должно быть, буду все вспоминать с удовольствием и с удивлением выясню, что было много интересного. На всякий случай записываю кое-что, вроде как в дневник. Читаю. Словом – все хорошо. Только кажется, не совсем это верно говорили уважаемые товарищи Чаадаев и Пушкин: «Где хорошо, там и отечество». Вернее, это полуправда. Скорее – где тебе хорошо, но где и от тебя хорошо. А от меня тут – никак. Хотя – пока только суета и дела – может быть, после раскручусь. Но пока:

Словом, иногда скучаю, иногда веселюсь, все то же, только без деловых звонков, беготни и без театральных наших разговоров. То, что я тебе рассказывал про кино – пока проблематично. Кто-то с кем-то никак не может договориться. Ну… поглядим. Пока пасу я, в меру способностей, старшего сына. Он гудит помаленьку и скучает, паразит, но вроде скоро начнет работать.

Видел одно кино про несчастного вампира Дракулу, которому очень нужна кровь невинных девушек, каковых в округе более нет. И предпринимает он путешествие, пьет кровушку, но всегда ошибается насчет той же невинности и потом долго и омерзительно блюет кровью. У него вкус тонкий – и не невинную кровь он никак воспринять не может, бедняга. Во, какие дела.

Написал я несколько баллад для «Робин Гуда», но пишется мне здесь как-то с трудом, и с юмором хуже на французской земле. Думаю, что скоро попутешествую. Пока – больше дома сижу, гляжу телевизор на враждебном и недоступном пока языке.

Поездка Москва – Париж была, пожалуй, самым ярким пятном. Сломались мы в Белоруссии, починились с трудом, были в Западном Берлине, ночевали в немецком западном же городке под именем Карлсруе. В Варшаве глядел я спектакль Вайды «Дело Дантона». Артистам там – хоть ложкой черпай, играть – по горло. Вообще же обратил внимание, что и в кино, и в театре перестала режиссура самовыражаться, или – может, не умеет больше и прячется за артистов. Как там у вас дела? Я ведь могу позвонить, но только поздно, когда тебя уже в театре нет. Потому и новостей не имею, а Ивану не звоню, он странно как-то вел себя перед отъездом моим, но я забывчив на это и, может быть, отзвоню. Золотухину напишу, хотя и не знаю, где он. Передай привет шефу, я по нему, конечно, соскучился. Хотя, может быть, увижу его тут. Дупаку тоже кланяйся, и Леньке Филатову, и Борисам – Хмелю и Глаголину.

Засим позвольте почтеннейше откланяться. Ваш искренний друг и давнишний почитатель.

Володя.

P. S. Ванечка, я тебя обнимаю! Напиши!

P. P. S. Не пей, Ванятка, я тебе гостинца привезу!

<26 апреля 1975 года>

Лас-Пальмас – Москва, Н. Высоцкой

(Открытка)

Мамочка! Это первая открытка, но уж больно здесь красиво – и телефона нет. Мы на пароходе поплыли из Генуи на Канарские острова. Отдыхаем, глядим, восхищаемся, шастаем. 4-го будем в Париже. Целую.

Володя.

<Август 1975 года>

Париж – Гавр, А. Гарагуле

(Записка)

Дорогой Толя!

Я вспоминаю тебя всегда, и обнимаю, и хочу тебя видеть во всех портах.

Мой адрес: Москва, Малая Грузинская, 28, кв. 30. Т<елефон> 254 75 82.

Сообщи свои дела и расписание. Целуем.

Володя, Марина.

<Август 1975 года>

Москва – Одесса, С. Говорухину

Дорогой Слава! Молчал я, засранец, ибо думал, что ты в рейсе. У нас все прекрасно и омерзительно. Живем в грязи в новой уже квартире. Петька уехал в Париж поездом, а мы через 30 мин. – на 13 дней в Ригу, втроем. Мы вас с Галей целуем, благодарим и любим, и жаль, что редко мы, Славик, встречаемся и т. д. Обнимаю, уезжаю.

<Конец 1975 года>

Москва – Париж, М. Шемякину

Дорогой мой Миша!

Посылаю тебе кое-что для пластинки с Алешей. Может, кое-что и пригодится. Здесь 20–30-е годы. Не надеюсь, что Алеша выучит, ну так все равно может пойти в дело – глядишь, кто и споет в русских кабаках.

Я, Миша, много суечусь не по творчеству, к сожалению, а по всяким бытовым делам, своим и чужим. Поэтому бывают у меня совсем уж мрачные минуты и настроения, пишу мало, играю в кино без особого интереса; видно, уже надоело прикидываться, а самовыражаться могу только в стихах, песнях и вообще писании, да на это – самое главное – и времени как раз не хватает. Только во сне вижу часто, что сижу за столом, и лист передо мной, и все складно выходит – в рифму, зло, отчаянно и смешно. Но решил я – закончу вскоре самую необходимую суету – и все побоку, постараюсь делать только свое дело. Мне бы надо занять немного твоей «маниакальности» и дотошности, я даже завидую, как ты последователен.

«Если я чего решил – выпью обязательно», – это у меня такая песня есть. Так вот ты, если чего решил – выполнишь. Я уверен.

Ну а я – только пытаюсь, но, увы, разбрасываюсь – то ли из-за обстоятельств, то ли оттого, что вынужден ходить в присутствия и дома.

Еще всякая мразь мешает, но это стабильно и привычно, хотя все равно нервирует каждый новый раз. Я тебе не плачусь, а просто я собою не рад.

А тобою я рад, вспоминаю тебя часто – и один, и с друзьями, кто тебя знает, а кто не знает – показываю и рассказываю, что вот, дескать, русский художник Шемякин. Хорошие художники знают тебя хорошо, плохие – хуже, да на них – плевать.

У нас на картине работает Игорь Лемешев, он не только киношный, а, на мой взгляд, очень интересный живописец и, по-моему, наш человек, и с богом в душе. Я у него кое-что возьму или сниму и тебе покажу.

Слушаю твои пластинки, гляжу твои книги, прикуриваю от твоей зажигалки. Так что тебя, Мишка, у меня много. Рад, что встретились мы и продолжим это. У меня друзей мало, и к ним стоит съездить хотя бы раз в год. Ты не можешь – значит, я – к тебе.

Целую тебя. Привет Риве и Доротее, целуй и их.

P. S. Очень хочу увидеть, что ты сейчас делаешь, да и просто тебя увидеть. Буду звонить.

Володя.

P. P. S. Мишка! Просвещай меня музыкально, ибо я – темен.

<Апрель 1976 года>

Касабланка – Москва, Н. Высоцкой

Мамуля! Мы в Марокко. Сидим, пьем чай с мятой и ходим по рынку – тут все медное и блестит. Тепло. Много красок. Хорошо! Целую.

Володя.

<Май 1977 года>

Москва – Рига, А. Гарагуле

Анатолий! Дорогой мой Толя! Через несколько дней увидимся в Париже. Поэтому растекаться не буду. Все при встрече седьмого или двадцать восьмого. Жду звонка. Алексей – человек достойный, а остальное ты сам увидишь. Попробуй его оторвать от коллектива к себе.

С Петей все нормально. Он пойдет с тобой, а я вас всех провожу и помашу вам в Гавре. Я обнимаю тебя и люблю, и не забываю. 578 05 29.

До встречи.

Володя.

«За мною спустит шлюпку капитан!»

<5 июля 1977 года>

Мексика – Москва, И. Бортнику

А знаешь ли ты, незабвенный друг мой Ваня, где я? Возьми-ка, Ваня, карту или лучше того – глобус! Взял? Теперь ищи, дорогой мой, Америку… Да не там, это, дурачок, Африка. Левее! Вот… именно. Теперь найди враждебные США! Так. А ниже – Мексика. А я в ней. Пошарь теперь, Ванечка, пальчиком по Мексике, вправо до синего цвета. Это будет Карибское море, а в него выдается такой еще язычок. Это полуостров Юкатан. Тут жили индейцы майя, зверски истребленные испанскими конкистадорами, о чем свидетельствуют многочисленные развалины, останки скелетов, черепа и красная, от обильного полития кровью, земля. На самом кончике Юкатана, вроде как типун на языке, есть райское место Канкун, но я не там. Мне еще четыре часа на пароходике до острова Косумель – его, Ваня, на карте не ищи – нет его на карте, потому как он махонький, всего как от тебя до Внуково. Вот сюда и занесла меня недавно воспетая «Нелегкая».

Здесь почти тропики. Почти – по-научному называется «суб». Значит, здесь субтропики. Это значит, жара, мухи, фрукты, жара, рыба, жара, скука, жара и т. д. Марина неожиданно должна здесь сниматься в фильме «Дьявольский Бермудский треугольник». Гофманиана продолжается. Роль ей не интересная ни с какой стороны, только со стороны моря, которое, Ванечка, вот оно – прямо под окном комнаты, которая в маленьком таком отеле под названием «La Сеіbа». В комнате есть кондиционер – так что из пекла прямо попадаешь в холодильник. Море удивительное, никогда нет штормов, и цвет голубой и синий и меняется ежесекундно. Но… вода очень соленая, к тому же, говорят, здесь есть любящие людей акулы и воспитанные и взращенные на человечине барракуды. Одну Марина вчера видела с кораблика, на котором съемки. Это такая змея, толщиной в ногу, метра два длиной, но с собачьей головой и с собачьими же челюстями. Хотя, она в свою очередь, говорят, вкусная.

Съемки – это адский котел с киношными фонарями. Я был один раз и… баста. А жена моя – добытчица, вкалывает до обмороков. Здоровье мое без особых изменений, несмотря на лекарства и солнце, но я купаюсь, сгораю, мажусь кремом и даже пытаюсь кое-что писать. Например:

Они, дураки, предсказали, что придет спаситель с бородой и на лошади. Он и пришел – Фернандо, который Кортес со товарищи. И побил уйму народу – эдак миллионов десять. Прости, Ванечка, за историю с географией. Звонил из Парижа Севке. Он рассказал мало, будучи с похмелья. Опиши хоть ты. Я буду здесь еще месяц, а потом намылимся куда подальше. Мой адрес: Marina Vladi Hotel La Ceiba Cozumel Quintana Roo Mexico.

Целую, Марина.

Я тоже, Володя.

Не пей, Ванечка, водки и не балуйся. Привет кому хочешь и шеву.

<Июль 1977 года>

Мексика – Москва, Н. Высоцкой

(Для отца и тети Жени)

Я вас тоже целую. Здесь замечательно, я почернел, но на мексиканца не похож еще. Марина здесь работает – я отдыхаю.

Володя.

<1 августа 1977 года>

О. Моореа, Афареаиту – Москва, Н. Высоцкой

Мамочка! Это – Таити, и мы сейчас тут. Замечательно. И дети счастливы, и мы тоже. В Москву приеду в середине сентября. Писать нам некуда, потому что на месте не сидим – или плаваем, или летаем. Я – черный. Целую крепко.

Володя.

(Для отца и тети Жени)

Дорогие мои!

Мы здесь. Много моря и солнца. Отдыхаем. Здесь дети, полно кокосов, но они – высоко, пьют сок из них – хорошо для почек. Вернусь в сентябре, все расскажу. Загорел я жутко, но здешний загар недолго держится. Мы живем в отеле рядом с Таити – на маленьком острове, плаваем и едим, и вас целуем крепко.

<1978 год>

Даниэлю Ольбрыхскому

(Надпись на грампластинке)

Дорогой Даниэль!

Как хорошо, что имею тебя как друга в Варшаве, в Париже и в Москве!

Как жаль, что ты не живешь в России, оставаясь поляком или русским – неважно.

Я тебя люблю и ценю.

Володя Высоцк<ий>.

<17 июля 1978 года>

Париж – Москва, И. Бортнику

Я уже во городе стольном, во Париже, где недавно пировал да веселился с другом моим. Здесь это помнят, да и я в стишках зафиксировал. Все на месте, попали мы сюда в праздники, 14 июля. Французы три дня не работают – гуляют то есть. Плясали вечерами – и на площадях, и на всех, на знакомой тебе с детства Place de Republic – тоже. Толпы молодых людей поджигали какие-то хреновины и бросали их в почтовые ящики. Они, хреновины, там взрывались. Называются они «петарды», по-русски «шутихи».

Ехали с приключениями – километров через 500 от Москвы лопнуло, даже взорвалось просто, переднее колесо. Разбило нам дно машины, фару и т. д. Еле доехали до Берлина, там все поменяли, а в Кельне поставили машину на два месяца в ремонт. Обдерут немцы, как липку, твоего друга и пустят по миру с сумой, т. е. с отремонтированным «мерседесом». Они, немцы, чмокали и цокали: как, дескать, можно довести машину до такого, дескать, состояния. А я говорил, что «как видите, можно, если даже не захотеть». Марина из Кельна улетела в Лондон, а я – поездом поехал в Париж. Замечательно поехал, потому что была погода впервые, а ехали мы четыре дня предыдущих в полном дожде и мерзости, и состояние, как ты понимаешь, было – хуже некуда, а тут, в поезде, отпустило в первый раз, как тогда в ГДР. Теперь прошло 8 дней – стало чуть легче, даже начал чуть-чуть гимнастику.

Я пока ничего не видел, не делал, сидел дома, читал. Завтра – понедельник, начнем шастать, а вскоре и уедем. Я дурачок, не записал твой телефон домой и звонить не могу. Какие дела? Что делаешь? Как кончили сезон? Спрашиваю так, для соблюдения формы, потому что ответ узнаю только к концу августа, если напишешь мне письмо.

Вчера звонил Севке, он пьет вмертвую, нес какую-то чушь, что он на «неделение» ждет «моих ребят» в «Тургеневе». И что мать его «в Торгсине». Я даже перепугался этого бреда, думал, что «стебанулся» Севка на почве Парижа, а он – просто только что из ВТО с Надей даже вместе.

Ты, Ванечка, позванивай моей маме, она у меня, да и Севке – авось попадешь на трезвого. Сделай, Ваня, зубы обязательно и, если уж никаких особых дел, – попробуй дачей своей заняться. Начни только, а там назад пути не будет. У меня – все стоит, почти как было, но я про это думать не хочу – приеду, тогда уж. Вообще же, после суеты моей предотъездной – как-то мне не по себе <от> безделья-то, да ничего, авось пообвыкнусь, и понравится.

Засим целую тебя, дорогой мой Ваня, привет твоим, надеюсь увидеть белозубую твою улыбку.

Володя.

<1 ноября 1978 года>

Париж, М. Шемякину

(Записка)

Дорогой мой Мишка!