Трон любви. Сулейман Великолепный Павлищева Наталья

У супруги Великого визиря сказывалась привычка жить в большом гареме, где к тому же все продумано и организовано матерью. У самой Хатидже Султан гарема как такового не было, потому что у Ибрагим-паши не было наложниц, зять Повелителя не имел права заводить себе наложниц и других жен, кроме султанской сестры. Детей пока тоже не было, а потому, кроме самой Хатидже, в гареме одни кальфы и прислуга. Но разве посплетничаешь с прислугой?

Хатидже приезжала в гарем Сулеймана, подолгу сидела у матери, ходила по саду, по коридорам дворца, где прожила столько лет, пыталась отдавать распоряжения кизляр-аге… Однажды тот не выдержал:

– Валиде-султан, разве Хатидже Султан должна распоряжаться здесь? Разве у нее нет собственного гарема и собственных евнухов?

Хафса вздохнула:

– Хатидже Султан скучно там одной. Вот родит сына и забудет о нас, будем жалеть, что не приезжает.

– Вай, разве мне жалко, что она тут? Нет, но я лучше знаю, кого из евнухов где поставить!

Мужчины готовились к новому походу, женщины привычно сплетничали и ссорились между собой…

Из-за всех этих событий едва не прошло незамеченным появление в Стамбуле знаковой личности – представителя семейства Франжипани Жана, итальянца, состоящего на службе у французов. Вообще-то, члены семейства Франжипани были отменными парфюмерами, их средства славились во всей Европе, именно их духи частенько предпочитали при королевских дворах.

На сей раз Франжипани привез не духи или ароматное мыло, вернее, и их тоже, но основная цель поездки была другой.

Это не просто позор, это невиданный позор, особенно для такого честолюбивого и до тех пор удачливого короля, как Франциск Валуа. Французы в сражении при Павии потерпели от войска императора Римской империи Карла V сокрушительное поражение, а их король Франциск был дважды ранен и попал в плен.

Битва состоялась в день двадцатипятилетия императора Карла, словно подарок к первому юбилею. Немногим старше своего противника был и бедолага Франциск, ему исполнилось тридцать.

Бывает, когда и позор может обернуться выгодой. В те славные времена пленников полагалось выкупать, а до выкупа содержать их в соответствующих условиях, то есть короля в королевских. Карл очень быстро понял, что зря задумал пребывание царственного узника у себя в Мадриде, потому что чрезвычайно любвеобильный Франциск быстро обрел такое количество поклонниц, что впору отправлять его от греха подальше домой безо всякого выкупа.

Мало того, в пленника-ловеласа влюбилась сестра короля Карла Элеонора, вдова португальского короля. Не просто влюбилась, а воспылала желанием освободить обожаемого Франциска и выйти за него замуж. Когда за дело берутся женщины, мужчинам лучше сразу отступить, а судьбой любвеобильного Франциска занялись сразу несколько замечательных женщин, прежде всего его мать Луиза Савойская.

Луизе Савойской сын доставлял немало хлопот всю жизнь, большую часть она правила за сына то как неофициальный регент, пока он был слишком мал, то как официальный, пока развлекался в плену. Первая супруга беспокойного Франциска, дочь Людовика XII кроткая Клод Французская, принесшая мужу корону Франции, уже скончалась, однако жениться снова король не собирался, предпочитая многочисленных любовниц и двух весьма активных фавориток.

У императора Карла сил противиться женскому нажиму хватило почти на год, хотя за это время к осаде в пользу Франциска подключилась и собственная тетка Карла Маргарита Бургундская.

Но Луиза Савойская не стала ждать, когда император «созреет», она предприняла дополнительные меры. В Стамбул к османскому падишаху отправились тайные посланники со слезным письмом Франциска и его перстнем в подтверждение того, что не самозванцы. Луиза допустила серьезную ошибку, полагая, что суша надежней морской стихии. Посланники были убиты, а перстень позже видели на пальце у визиря Ибрагима.

Не получив никакого ответа, Луиза Савойская сумела переправить и второе письмо, правда, уже без перстня, зато с надежным человеком. Официально синьор Франжипани вез для султанской семьи на пробу различные парфюмерные снадобья, а в подметке своего сапога второе письмо.

Синьор Жан Франжипани от Стамбула пришел в ужас, поскольку город был, по его мнению, сродни библейским Содому и Гоморре. По-восточному богатый, даже роскошный, и нищий одновременно, зеленый, красивый, но очень грязный, полный купцов, расхваливающих товары, привезенные со всего света, и попрошаек, однако занимавшихся своим ремеслом в строго определенные дни – понедельник и четверг. Порядок здесь соседствовал с бедламом, богатство с нищетой, улыбчивость с ненавистью, здесь смешались все народы и языки, турецкая речь в некоторых районах слышалась реже иностранной. Вавилон, не иначе – решил для себя Франжипани.

Луиза Савойская не ошиблась, вручая второе письмо представителю этой фамилии. Франжипани быстро нашел общий язык с венецианцами, более того, он сумел поговорить, не раскрывая истинной причины своего появления в Стамбуле, с Луиджи Гритти. Венецианцы производили много товаров, пользующихся спросом на рынках и во дворцах Стамбула, но парфюмерия не была их приоритетом, для этого нужны цветочные поля, которых у Великолепной Синьоры Венеции просто не могло быть. Потому хорошо известное своими парфюмерными достижениями семейство Франжипани угрозы для венецианских купцов не представляло, синьор Луиджи мог не опасаться и подсказал, к кому обратиться.

Великий визирь Ибрагим-паша действительно был молод (не больше тридцати), хорош собой, но, главное, энергичен, разумен и готов слушать то, что ему говорят, кто бы это ни делал, если только говорят разумные вещи.

Ибрагим-пашу явно любили женщины, значит, и он их тоже, от Луиджи Гритти Франжипани узнал, что паша зять падишаха, что тоже пришлось кстати. Ловкий итальянец подарил визирю кое-что для супруги Ибрагим-паши, а по совету все того же Гритти, и для дамы сердца, памятуя, что об этом следует молчать и «не догадываться».

Но вот о главном почему-то предпочел молчать. Попадет к падишаху, тогда и станет отрывать подошву сапога, а пока лучше помалкивать.

Получив от француза еще и красивый браслет, явно женский, но это даже лучше, и большой рубин для себя, Ибрагим устроил Франжипани встречу с султаном. Назначена она была прямо в покоях все еще не совсем здорового падишаха, в его рабочем кабинете, месте, где султан читал бумаги и частенько занимался ювелирной работой.

Франжипани пугался и радовался одновременно, успокоил его Луиджи Гритти, который должен переводить. Гритти был назначен драгоманом – переводчиком при Великом визире – не так давно, Сулейману понравился общительный, немного насмешливый, но всегда помнящий о правилах приличия и пределах допустимого итальянец. Жан волновался из-за возможности допустить какую-нибудь оплошность и неловким словом испортить все дело, Гритти обещал переводить осторожно и все исправить, если такая необходимость появится.

Вот это и пугало Франжипани больше всего. Как отдать послание короля при синьоре Гритти?

Но как ни волнуйся, идти к падишаху нужно. Франжипани решил пока о письме молчать, а там как получится.

– Повелитель, вы назначили встречу синьору Жану Франжипани… Он здесь, и синьор Луиджи Гритти тоже.

– Да, я помню.

Луиджи Гритти просил о возможности предстать перед султаном неофициально для своего соплеменника Жана Франжипани, семья которого занималась производством дорогой парфюмерии. Синьор Франжипани намеревался представить образцы их продукции к османскому двору.

Сулеймана совершенно не интересовал ни Франжипани, ни его притирания или духи, но он подумал, что это может быть интересно для гарема. И Хуррем, которая учит итальянский со своей служанкой, тут весьма кстати, пусть послушает, может, что-то поймет и чем-то заинтересуется.

Сам султан читал по-итальянски довольно свободно, даже складывал фразы, но вот на слух речь почти не воспринимал, для того чтобы речь понимать, ее нужно слышать. Но Повелителю и не требовалось понимание, для этого существовали драгоманы – переводчики, подобные синьору Луиджи Гритти, которые свободно владели и турецким, и другими языками.

Что ж, пусть этот Франжипани войдет, переводить будет Гритти, а Хасеки просто послушает.

Султан сделал знак Хуррем:

– Останься.

Та поспешно прикрыла лицо яшмаком, села в сторонке.

Франжипани был велеречив, очень велеречив, переводивший его слова Луиджи Гритти не меньше. Слова то журчали тоненьким ручейком, то лились полноводной рекой – малозначащие, приятные для слуха, усыпляющие…

Хуррем сидела, прикрыв лицо яшмаком и скромно потупив и без того почти невидные глаза, слушала внимательно, стараясь не подавать вида, что понимает итальянца. Сейчас она радовалась, что занятия с Марией не прошли зря, разбираться даже в витиеватой речи синьора Франжипани не составляло труда. Луиджи Гритти переводил неточно, то сглаживая углы, то, наоборот, делая выражения резче, чем у итальянца.

Но речь шла о безобидных вещах: о парфюмерии, которой занимается семья Франжипани, о новых снадобьях, о возможности поставки для султанской семьи…

– Вы хотите торговать своими снадобьями на рынке?

Франжипани чуть не замахал на султана руками:

– Что вы, Ваше величество! Наши снадобья слишком дороги для этого, ими пользуются королевские дворы Европы. Я хотел бы поставлять их только для вашего двора.

Он преподнес красивые флаконы и коробочки, попутно объяснив, в каком из них что.

Султан показал на Хуррем:

– Пусть Хасеки Султан посмотрит, она лучше поймет, что для гарема будет интересно, а что нет.

Теперь Франжипани показывал уже Хуррем, Луиджи Гритти старательно переводил, стоя рядом. Хуррем старалась не слушать Гритти, но запоминать слова Франжипани.

Сулейман обратил внимание на то, как Гритти осторожно приглядывался к Хуррем, видно было немногое – всего лишь глаза в прорези яшмака, но голос султанши, задававшей вопросы по-турецки, драгоману явно нравился. Беседа была недолгой, но Хасеки Султан явно не смущало то, что она проходила между ней и мужчинами. Это тоже забавляло султана.

Хасеки не дичилась, не пыталась околдовать мужчин, она разговаривала с ними деловым тоном, просто выясняя те или иные особенности представленных средств. И это было особенно поразительным, если вспомнить, что лицо женщины закрыто, а она сама давно живет взаперти, не имея права покинуть гарем без разрешения Повелителя, а уж вести беседы с мужчинами…

При мысли об этом Сулейману стало смешно, он представил, как переполошился бы гарем, узнай там об этой встрече. У султана было хорошее настроение и желание шалить, как подростку.

Прощаясь, Жан Франжипани еще что-то говорил, Луиджи Гритти переводил как-то напряженно, явно подбирая слова. Сулейман решил, что это из-за непонимания итальянцем правил османского двора.

Стоило им выйти в сопровождении Ибрагим-паши за дверь, как Хуррем тихонько позвала:

– Повелитель…

– Что-то не так?

Глаза в прорези яшмака сверкнули:

– Он не все перевел.

– Что не все? – Сулейман подозрительно прищурился.

– Итальянец сказал, что просил бы позволить ему встретиться с вами наедине, потому что имеет тайное послание…

– Ты уверена?

Хуррем пожала плечами и повторила фразу по-итальянски.

– В чем же тут сомневаться?

– Ибрагим! – позвал султан визиря. Тот возник на пороге немедленно. – Верни-ка этого парфюмера. Хуррем хочет расспросить его еще кое о чем.

– И синьора Луиджи?

Глаза Сулеймана лукаво сверкнули:

– Нет, Гритти не нужно, Хасеки сама справится.

Ибрагим с изумлением покосился на Хуррем, но промолчал.

Жана Франжипани вернули скоро, увидев, что его догоняют, бедолага испытал не слишком приятные ощущения, мало ли что… А когда его еще и увели без Луиджи Гритти, стало совсем не по себе. Восток есть Восток, а уж о темницах и пытках Жан был наслышан и до поездки в Константинополь (и пусть османы зовут его Стамбулом).

Ибрагим-паша сделал жест, приглашая Франжипани пройти в комнату, где тот только что побывал. Если бы не этот жест, вряд ли Франжипани обратил бы внимание на крупный перстень, сиявший на мизинце визиря. Вид перстня заставил итальянца буквально замереть на мгновение, пришлось повторить приглашение войти к султану.

– Ибрагим-паша, распорядитесь, чтобы нас не беспокоили, пока Хуррем Султан будет расспрашивать синьора Франжипани о красивых безделушках.

Визирь привычно склонил голову:

– Слушаюсь, Повелитель.

По сути, распоряжение двусмысленное, что оно означало, что Ибрагим должен стоять у двери на страже? Даже если не стоять, то можно ли ему присутствовать при беседе? Не собирается же Хуррем беседовать с итальянцем и тем более открывать лицо?

Но вернуться быстро не удалось, потому что у двери снаружи его ждал встревоженный Гритти:

– Что случилось? Нужно переводить?

Визирь усмехнулся:

– Хасеки Султан будет разговаривать с синьором Франжипани сама. Вы можете идти к себе.

Луиджи почти зашипел:

– Но этого нельзя делать!.. Вы не понимаете, семейство Франжипани связано с французским двором. Он же сказал, что имеет тайное послание!

Ибрагим родился не при дворе, но большую часть своей тридцатидвухлетней жизни он провел в Турции и половину рядом с Сулейманом. Прирожденный правитель и дипломат, он схватывал все мгновенно, Ибрагиму не стоило объяснять, что означает тревога Луиджи Гритти вместе со словами о тайном послании французского двора. Она означала дополнительную выгоду лично для Ибрагима.

– Не стоит беспокоиться, синьор Гритти. Все тайные письма будут переданы через меня. Повелитель не читает по-итальянски.

– Французский король в плену в Мадриде, падишах должен помнить об этом!

– Повелитель помнит, а если и нет… Низам-аль-Мульк, величайший из визирей, сказал, что если правитель не помнит о чем-то, то обязанность хорошего визиря напомнить и подсказать. Я хороший визирь, синьор Гритти, стараюсь быть таким.

Луиджи дернул щекой, вынужден был подчиниться.

– Синьор Гритти, мне лучше быть там, – Ибрагим кивнул на дверь в покои султана.

Венецианец кивнул, откланиваясь. Эти двое прекрасно понимали друг друга и знали, кто чего стоит. Сейчас они были заодно, но кто знает, что завтра? Они не верили друг дружке, но знали, что всегда смогут договориться, вопрос только в цене. Луиджи подумал, что теперь дружба визиря просто будет стоит дороже, много дороже…

А Ибрагим думал о том, что выгоду можно иметь с двух сторон, даже в плену король Франциск остается королем. Теперь он не очень торопился возвращаться в комнату, где Хуррем что-то выспрашивала у Франжипани. У Франжипани с собой не было никакого послания, а когда он придет в следующий раз, визирь уже будет знать, от кого оно.

Ибрагиму в голову не приходило, что послание от французского короля, тот уже присылал одно из плена, письмо везли тринадцать доверенных лиц, сопровождаемых толпой слуг. Скрыть такую толпу от соглядатаев императора Карла невозможно, посланников просто перебили в Боснии. Тогда-то и попал перстень короля Франциска на палец визиря Ибрагим-паши, а письмо было спрятано подальше.

Сулейман болел, и отягощать его ум сообщением о просьбе пленного короля о помощи визирь не стал. Нельзя придумать ничего более нелепого, чем просить падишаха Османской империи заступиться за пленного короля Франции, сидящего в темнице в Испании! О чем думал этот король, что Сулейман отправится в Мадрид его выручать?

Немного позже Ибрагим намеревался посмеяться над столь нелепой просьбой, но пока это сделать не удавалось: то Сулейман болел, то наваливалась куча куда более важных, чем смех над незадачливым воякой Франциском, дел. Да и Хуррем все время мешала. Она тоже болела после тяжелых родов. На ложе ее Повелитель не звал, а вот беседы снова принялся вести подолгу. Лицезреть он ее желает, видите ли! Голос нежный слышать! Этот голос уже не просто раздражал Ибрагима, он начал бесить.

Но он не мог не признать, что присутствие рядом с султаном Хуррем позволяло ему самому в это время навещать Мухсине. За это визирь был готов прощать Хасеки, если только та будет ограничиваться персидской поэзией и рождением детей.

Вернувшись в комнату, Ибрагим тут же обругал себя за промедление, потому что застал необычную картину. Франжипани сидел на полу… босым, а его порванный сапог валялся рядом.

Сулейман рассмеялся, кивая на посланника:

– Ибрагим-паша, распорядитесь, чтобы синьору Франжипани немедленно подобрали новую обувь и получше, свою он не пожалел, чтобы доставить нам письмо французского короля…

Умница Ибрагим сообразил все мгновенно: письмо было в подошве Франжипани, потому у него ничего и не нашли перед приходом во дворец. Что за послание, неужели еще одно от пленного короля? Но это нелепо – не получив ответа на одно, отправлять второе. Ибрагим не видел никакого смысла заступаться за французского короля, да и как это сделать, не отправлять же турецкий флот к берегам Испании за пленным королем?

Сулейман читал послание короля сам, безо всяких помощников, постарался, чтобы на лице не отразилось ничего, кивнул Франжипани:

– Мы подумаем над просьбой, которую получили, и дадим вам ответ. Великий визирь Ибрагим-паша известит вас об этом.

Переводить пришлось Хуррем. Сулейман с удовольствием слушал звенящий голосок своей возлюбленной. Судя по реакции Франжипани, Хасеки Султан справилась, Франжипани удалился, держа в руках свои сапоги, Ибрагим знаками пытался объяснить бедолаге, что сейчас принесут новые.

Когда, проводив посланца французского короля до двери, Ибрагим вернулся обратно, Сулейман задумчиво покусывал губу:

– Французский король просит о помощи. Он в плену у императора Карла. Почему итальянец твердит, что это второе письмо? Куда делось первое? Я вовсе не желаю, чтобы оно попало в руки моих врагов.

– Повелитель, первое письмо посланники французского короля везли через Боснию, где были попросту ограблены и перебиты. Вот перстень короля Франциска, который был приложен к письму. Как вы можете помочь французскому королю, сидящему в тюрьме в Испании?

– Франжипани привез послание и просьбу отвлечь силы Карла, напав на Венгрию. Франция предлагает нам союз против Карла.

– Но союз с тем, кто сам в плену? Что он может?

Больше всего Ибрагиму не нравилось не само обсуждение, а то, что в комнате до сих пор находилась Хуррем, блестевшая из прорези яшмака зелеными глазами. Обсуждать политические вопросы в присутствии женщины?.. Да еще и вопросы возможного союза и направления будущего нападения…

Самого Сулеймана это, казалось, не беспокоит совсем. Но, кажется, это не так, султан вдруг повернулся к своей Хасеки:

– Что-нибудь поняла?

Та кивнула:

– Да, Повелитель.

– Что?

Зеленые глаза сверкнули.

– Когда среди твоих врагов нет единства, напасть на них выгодней всего.

Мужчины несколько мгновений изумленно смотрели на закутанную в ткань Хуррем, потом Сулейман усмехнулся:

– Вот так!

Можно было не объяснять, что «так», Ибрагим и сам подумал, что не всякий из пашей, заседавших в Диване, смог бы вот так точно схватить и выразить суть дела. Оба подумали: «Вот это женщина!», но у каждого смысл восклицания был свой. Сулейман восхищался умом возлюбленной, а Ибрагим сожалел, что с такой женщиной ему придется враждовать. Надежды объединить усилия уже не было, визирь бесповоротно выбрал поддержку ее соперницы Махидевран, вернее, не самой Махидевран, а ее сына – шех-заде Мустафы.

Эта неожиданная беседа показала Сулейману, что он вполне может привлечь Хасеки к некоторым своим делам, во всяком случае, дипломатическим, а Ибрагиму, что соперница сильна и держит султана вовсе не только своей женской привлекательностью. Каждый сделал вывод.

А что касается Франжипани и привезенного им письма, то султан Сулейман ответил высокопарным посланием, по-восточному велеречивым, сплошь завуалированным и полным высокомерной благосклонности.

Ответил и объявил подготовку к новому походу.

К тому времени, когда Жан Франжипани с достойными подарками и ответом султана Сулеймана вернулся в Париж, король Франции уже вовсю решал для себя вопрос, какую из своих фавориток – госпожу Монтеспан или очаровательную Жанну де Писле – больше желает. Хорошо бы затащить в постель обеих, но дамы капризничали…

Договор с императором Карлом? Кто же собирается его выполнять, если он подписан под давлением? Двое сыновей в плену вместо отца? Ничего, посидят, им полезно, а то, что сидят вовсе не в королевских условиях, потому что отец обманщик… Платить король отказался, надеясь, что все как-то само собой разрешится, да и денег у него не было…

Оставалась еще сестра Карла Элеонора, влюбчивая особа, которой Франциск морочил голову в Мадриде исключительно от безделья и отсутствия других кандидатур, а еще ради своего освобождения… Но женитьба… это так скучно… Где гарантия того, что Элеонора окажется столь же терпимой к королевским амурным шалостям, какой была первая супруга Клод Французская по прозвищу Кроткая?

Клод принесла ему трон, а Элеонора помогла вытащить из тюрьмы? Ну и что, на то они и женщины, чтобы делать все для Франциска, он привык от женщин только получать, даря лишь свою благосклонность и готовность к любви. Желательно, чтобы любовь была не с одной.

Нет, Франциск вовсе не завидовал турецкому султану, у которого в минуту отчаянья попросил помощи, конечно, у султана много красавиц в его распоряжении, но что такое женщина, которая покорна и не умеет кокетничать?

Он и от достигнутой договоренности с султаном Сулейманом отказался, но мать Луиза Савойская быстро убедила в том, что Османская империя единственный сильный союзник Франции в столь трудную минуту, на остальных либо нельзя полагаться, либо не стоит рассчитывать по причине их собственной слабости.

Возмущенный Карл, узнав о переписке Франциска с Сулейманом, со свойственным ему чувством юмора назвал этот союз «Союзом Лилии и Полумесяца». Укор императора в непорядочности выбора союзников подкреплялся укором в непорядочности по отношению к обманутой Элеоноре.

На защиту несчастной влюбленной встали все дамы, совсем недавно заступавшиеся за Франциска. Пришлось обещать жениться… потом… немного позже… Франциску удалось протянуть четыре года, дольше отсрочить брак не позволили. Бедная Элеонора не раз пожалела, что связалась с любвеобильным Франциском и вынудила брата потребовать у пленника обязательства жениться.

Султан Сулейман прекрасно понимал, что играет в Европе всего лишь роль противовеса, что воюющие стороны готовы заключить с ним союз только ради усиления собственных позиций. Сам он отводил себе иную роль, считая возможным помериться силами с самим Карлом. Потому просьба напасть на Венгрию, на которую претендовал и младший брат императора Карла Фридрих Габсбург, кстати, будущий император Великой Римской империи, пришлась в Стамбуле весьма кстати, она максимально отвечала чаяньям самого Сулеймана.

Ибрагим был не прав, султан готов оказать французскому королю «посильную помощь», продолжив наказывать несчастную Венгрию за пленение Карлом Франциска. К тому же он хорошо помнил и мечтал повторить успех Белграда. Почему бы нет? Пусть Карл поймет, кто противостоит ему на Востоке.

Итак, поход, только пока не говорилось куда. Янычары обрадовались, сипахи тоже, все, кто осуществлял поставки для армии, потирали руки, в Стамбул стали стекаться те, кто желал бы отправиться в поход (неважно куда) ради грабежа.

Но в поход всегда ходили весной, когда прекратятся дожди и подсохнет земля. Время подготовиться было…

Хуррем играла с малышами, когда раздался стук в дверь и в нее бочком протиснулся кизляр-ага.

– Госпожа Хасеки Султан…

Ну что за голос у этого кизляр-аги, что за привычка разговаривать так, словно он тает на солнце или знает что-то негодное! Вечно загадочен, вечно что-то недоговаривает, вечно произносит слова нараспев, тягуче и тревожно…

И ходит тоже… Дело не в семенящей из-за увечья и необходимости все время держать глаза опущенными походке, он так привык демонстрировать свою покорность, что делает это даже тогда, когда совсем не нужно. В широко открытую дверь евнух умудряется буквально просовываться боком, словно пропуская кого-то рядом с собой или за кем-то следуя и нашептывая при этом.

– Повелитель велел привести вас к нему. Но наденьте чадру.

– Чадру? Что случилось? Нужна парадная одежда?

– Нет, сказано, что достаточно обычной, только покрывало поплотней и яшмак тоже.

Евнух сделал Гюль и Гёкче, новой служанке Хуррем, знак остаться:

– Проводят евнухи.

Стало тревожно, Хуррем попыталась хоть что-то вызнать у кизляр-аги, но тот держался как кремень:

– Повелитель приказал вас привести. Больше ничего не знаю.

Не так часто им удавалось выходить за Ворота блаженства наружу, гарем не выпускал своих пленниц. Но главный евнух вел Хуррем уверенно, она уже знала этот путь, потому что была одна из немногих, кому удавалось хотя бы иногда его проделывать.

Конечно, большинство одалисок мечтало совсем о другой дороге – в спальню Повелителя, а Хуррем ценила эту – в его покои вне гарема. Туда крайне редко ходила даже валиде, там не бывали другие женщины, не было хода Махидевран или Гульфем, там мужской мир, и то, что Хуррем там бывала, добавляло зависти и ненависти к ней. Зависти не к самим походам, а к избранности, к тому, что ей доступно недоступное другим.

Постучав в двери покоев султана и получив разрешение войти, кизляр-ага сообщил Повелителю о Хуррем и отступил к двери. Хуррем вошла с бьющимся сердцем, она была заинтригована почти таинственностью, с которой ее вели к султану. Никто не встретился по пути, евнухи постарались.

За ней закрылась дверь, кизляр-ага остался лично сторожить снаружи. Хуррем поклонилась Сулейману:

– Повелитель, вы звали меня?..

В комнате дальше от окна стоял мужчина, против света и сквозь плотную почти непрозрачную накидку Хуррем не было видно ни его лица, ни даже толком крупной фигуры. Да она и не стала бы смотреть без распоряжения Повелителя.

Сулейман дал такое распоряжение:

– Да, Хасеки Султан. Сними накидку, оставь только яшмак и посмотри на этого человека.

Хуррем подчинилась и… едва удержалась на ногах:

– Адам?!

– Это?..

– Это мой брат…

Рослый молодой мужчина внимательно вглядывался в стоявшую перед ним женщину, но видны только глаза в прорези яшмака. Зеленые глаза он узнал, только не знал, как обращаться к этой завернутой в сто слоев ткани женщине. Ткань была богатейшей, как и все вокруг, но что теперь делать, как разговаривать с сестрой, у которой видны только глаза?

Сулейман с интересом наблюдал за братом и сестрой.

– Адам, как ты сюда попал? Как ты меня нашел?

Тот недоуменно пожал плечами:

– А разве не от тебя приходил в Рогатин человек, сказал, что ты в гареме султана любимая женщина…

– От меня? Нет, мне и в голову не приходило отправить кого-то в Рогатин, как можно?

Она вдруг с ужасом поняла, что с трудом подбирает слова, то и дело пытаясь перейти на турецкий. Даже по-итальянски говорить легче, а свой язык почти забыла. Неудивительно, семь лет не говорила и столько же не слышала.

А вот султан, похоже, понимал. Откуда?

– Повелитель, это мой брат Адам, но я никого не посылала в Рогатин…

– Я выясню, кто послал. Думаю, вам интересно поговорить? Пройдите туда, – он жестом указал на вторую комнату. – Можешь снять перед братом яшмак.

Хуррем смутилась:

– Он не мешает…

Они сидели рядом и не знали, о чем вести беседу, вернее, с чего начать. Сулейман за своим столом перед разложенными картами внимательно вслушивался. Он действительно неплохо понимал славянскую речь, потому что большинство янычар были славянами, и хотя их самих старались отучить от родных языков и поскорей научить турецкому, янычары все равно часто разговаривали на своем.

– Как мама? Отец?

Она очень не хотела этого спрашивать, потому что боялась услышать то, что услышала:

– Мама умерла давно, сразу как тебя украли, не выдержала. А отец недавно. У тебя дети?

Глаза в прорези яшмака улыбнулись:

– Да, уже пятеро. Одна дочь и четверо сыновей.

– Ух ты! Такого даже у меня нет.

– А у тебя сколько?

– Трое… все пацаны.

Она даже не сразу вспомнила это слово.

– Настя… ты счастлива?

Произнесенное родное имя всколыхнуло сильней самого появления в султанских покоях Адама. Настя… она и забыла, что ее зовут так. Нет, не забыла сама по себе, а старалась забыть.

Зачем-то переспросила:

– Счастлива? Да. Люблю, любима, дети…

Оставался еще один вопрос, который Адам боялся задать, а Хуррем боялась услышать:

– Ты… приняла магометанство?

Твердо глянула в глаза:

– Да. Бог един, Адась, а здесь я под защитой Аллаха и Повелителя. Я и мои дети.

Он все понял, понял, что она выбрала другую веру ради детей, кивнул:

– Я передам дома, что ты счастлива.

Засмеялся:

– Богата, довольна…

Она тоже улыбнулась одними глазами, но Адам представлял ямочки на щеках там, под тканью. Настя все та же и совсем иная.

– Тот человек сказал, что тебя можно… выкрасть. Но мы решили иначе: выкупить. Собрали немало денег, я привез…

Она рассмеялась, словно колокольчик зазвенел. Сердце Сулеймана сжалось, в последние месяцы он так редко слышал этот счастливый смех своей Хасеки.

– Нет, Адам, меня нельзя выкупить. Мое место здесь, здесь мои дети, мой любимый мужчина. У меня все хорошо.

Адам понизил голос почти до шепота:

– Но, Настя, я слышал столько страстей о гареме… Там женщин держат взаперти…

– Я же вышла, видишь? Так принято, Адась, у всех свои законы и привычки. А опасность… разве ты знаешь место, где было бы не опасно жить? Я дома жила безопасно, но оказалась невольницей в Кафе.

– Ты выучила турецкий?

– Не только. Я много читаю, пишу, сочиняю стихи, играю на нескольких инструментах, правда, не танцую, потому что… – она тихонько рассмеялась, но объяснять ничего не пришлось, брат понял, тоже рассмеялся.

– Настя, а ты ничуть не подросла, какой была малявкой, такой и осталась.

– Поздно расти.

Они еще беседовали какое-то время, но Сулейман уже не прислушивался, он понял, что любимая женщина не рвется домой, сердцем привязана к нему и детям.

Когда этот славянин явился к Ибрагим-паше и сказал, что приехал выкупить свою сестру из плена, визирь сначала поразился богатырским статям молодого мужчины и порадовался, что у какой-то девушки нашелся родственник, готовый вернуть ее обратно, но когда услышал, что Адам Лисовский из Рогатина и ищет сестру, которую украли семь лет назад, стало не по себе.

Ибрагим ни за что не позволил бы Адаму Лисовскому добраться до султана, но в ту минуту Сулейман появился во дворе сам.

– Кого он ищет?

– Свою сестру, сказали, что она в вашем гареме.

– Что за сестра, только не лги, наверняка сбежавшую невесту ищешь?