Под шафрановой луной Фосселер Николь

1

Ни один порыв ветерка не тревожил ровной поверхности воды, и даже бриз не мог подарить пассажирам на палубе желанной прохлады. Воздушный поток от самого парохода «P&O», казалось, мгновенно рассеивался в неподвижном влажном воздухе. Наступил один из тех майских дней, какими так печально известны тропики: замерший, безмолвный, давящий. В абсолютной тишине лишь слышалось, как бирюзу моря с шипением взрывал киль да равномерно ухала паровая машина. По обе стороны тянулся берег, пустынный и скалистый, сверкавший в раскаленном воздухе. Над шелковистой поверхностью воды просвистел косяк летучих рыб – они несколько раз с хлопаньем коснулись ее, чтобы, одна за другой, снова исчезнуть.

Майя подошла к Ральфу, вставшему у поручня, обняла его сзади и прильнула щекой к плечу. Она долго смотрела на мужа из-под узких полей соломенной шляпы, стараясь что-нибудь понять по его неподвижно застывшему лицу, обращенному к берегу. Теперь он часто бывал в таком настроении: молча размышлял о чем-то с горькой усмешкой на губах, и Майя знала, чем были заняты его мысли.

Надежды на повышение не оправдались. Просьбы о снисхождении, как и уверения, что впредь он дисциплины не нарушит, оказались тщетны. Его безукоризненная до сих пор репутация не помогла, как и рекомендательные письма из Бенгалии и Равалпинди. В Лондоне к лейтенанту отнеслись сурово и настроили против него полковника стрелковой бригады. Сразу после прочтения письма Ральфа из Гретна-Грин в Шотландии тот принял решение: перед вступлением в брак лейтенант Ральф Уильям Крисхолм Гарретт не поставил в известность новое начальство, а подобное нарушение армейского порядка, пусть и относительной формальности, непременно должно быть наказано. Именно сейчас, во время войны, солдатам непростительно давать волю чувствам, а следует подчиняться военным приказам. Тем более солдатам вновь прибывшим, которым только предстоит включиться в жизнь полка. Перед лицом грядущих сражений с русскими не следует проявлять мягкость!

Беглый взмах пера еще до начала службы перечеркнул имя Ральфа Гарретта в списке членов полка, а заодно – его мечту о стрелковой бригаде и славных военных сражениях. О возвращении в корпус разведчиков тоже не было речи. Его место быстро заняли, и начальство хотело преподать урок остальным. Если бы разлетелись слухи, что лейтенанту сошло с рук своеволие, другие солдаты, недолго думая, могли последовать его примеру. И что дальше: пропуски утренней линейки, трусость перед врагом, дезертирство?

А потому лейтенант Ральф Гарретт получил приказ «немедленно и без проволочек» следовать для несения службы в гарнизоне Аденской гавани. Аден стал для британских солдат чем-то вроде штрафной колонии. Он находился у границ гигантской Османской империи, был отделен от Африки лишь узким проливом и окружен многочисленными султанатами, дружественными и не очень. Ральфу четко дали понять – любая задержка будет рассматриваться как прямое неповиновение. Поэтому у них не было возможности отправиться к его семье в Глостершир или заехать в Кент, попрощаться с Джонатаном.

– Это ведь временно, – прошептала Майя и погладила мужа по плечу, в очередной раз пытаясь утешить его.

– Надеюсь, – отозвался Ральф, но его голосу недоставало уверенности.

– Все не так плохо, – обнадеживающе сказала она, – в конце концов, у нас есть мы!

Ральф посмотрел на Майю и сжал ее руку, слабая тень улыбки пробежала по его губам.

– Ты права. Смотри, вон Баб-эль-Мандеб! – воскликнул он и указал на выступающий в море голый мыс и лежащий перед ним остров. Там так близко сходились африканское и аравийское побережья, что поверхность воды волновалась и пенилась. Баб-эль-Мандеб – «Врата Слез», перевела Майя, пользуясь запасом арабских слов, и ее охватил холодный озноб, хотя на палубе было очень жарко.

Раздумывала она недолго, когда решала, поедет ли с Ральфом в Аден. Снова стучаться в двери Блэкхолла, виновато опустив голову, было столь же немыслимо, как и появляться на пороге дома в Монпелье в качестве незнакомого всем члена семьи. Ее место рядом с Ральфом, пусть и не в Индии – она вовсе не считала Аравию разочарованием, во всяком случае, эта страна казалась ей куда более привлекательной, чем лагерь на Балканах.

В изумлении стояла Майя на палубе под ночным темно-синим небом Средиземного моря, сливающимся на горизонте с чернильной поверхностью воды, и смотрела на звезды, такие сияющие и яркие, каких никогда не увидеть на английской земле, на морских курортах Брайтон и Торки, где семья Гринвуд провела не одно лето.

Майя бы с большим удовольствием задержалась в пути, чтобы сойти на берег и увидеть Вечный город – Рим, охряные, терракотовые и оливково-зеленые оттенки Флоренции, Сиенну и Перуджу, оживленный Неаполь и, возможно, Искью, скалистый остров со старинной крепостью Арагонского замка, зеленеющий лимонными рощами, инжирными и гранатовыми деревьями, живописные руины средневекового дворца в Салерно и чудесные голубые гроты Капри – места и пейзажи, известные ей лишь по рассказам о детстве Ричарда, теплым воспоминаниям отца и цветным гравюрам в его кабинете. Как и Греция, где, казалось, в каждом камне таится что-то от загадочных богов Олимпа.

Теперь, когда воля матери не имела значимости, она бы с радостью на это все посмотрела. Марте Гринвуд любое путешествие казалось кошмаром. Она слишком боялась, что нежная Ангелина не перенесет жары и подхватит в далеких странах тяжелую болезнь. Зачем стремиться в невообразимую даль, когда в Англии есть морские курорты с благотворным мягким и солнечным климатом? Возможно, Джеральд и хотел бы пуститься с детьми в путешествие по следам своих научных изысканий, считая эту форму образования крайне полезной и увлекательной, но он подчинялся желаниям Марты. Как почти во всем, что касалось заботы о детях и воспитания: он знал, отпрыски в надежных руках, и эта область его мало касается. Поэтому Гринвуды бывали только в Торки и Брайтоне.

Тем больше наслаждалась Майя путешествием, пусть и на палубе парохода. Слишком скоро впереди показалась Александрия, «жемчужина Средиземноморья», и слишком быстро осталась позади, задев лишь несколькими мимолетными впечатлениями: покрашенными в желтый цвет домами – неумелым подражанием европейским, волшебными восточными кофейнями, перед которыми растопыривают помятые серебряно-зеленые ветви тамариски. Куда ни глянь, растут пальмы и, перекрывая улицы, размеренно вышагивают караваны верблюдов в колоритных красных накидках, их вяло подгоняют одетые в белое погонщики. Железной дорогой Майя и Ральф проехали еще немного дальше, к берегам Нила, где их ждал пароход. Судно скользило по широкой гладкой реке, ее ровную поверхность можно было принять за спокойный, неподвижный океан, если бы не бахрома пальм и тамарисков на фоне ночного неба. В этом пейзаже было что-то печальное, но все же он потрясал грандиозностью: Нил, Египет, колыбель культуры древней и величественной, как пирамиды по ту сторону реки. Каир, «торжествующий», полный шумной жизни, прохладный в тени зданий и садов, раскаленный как печь на улицах и площадях, под куполами и минаретами. Роскошный и полуразрушенный, вместилище всех религий, народов и династий, которые здесь столетиями жили и строили, Каир дышал свободно, он стал плавильным котлом культур: христианско-европейской, мусульманской, африканской. «Из этого города мне писал Ричард», – пронеслось в голове у Майи.

Нубийский извозчик в яркой форме, наполовину гусарской, наполовину восточной, вывез их на конной повозке из Каира, навстречу скудному пейзажу – ущельям, скалам, песку и одиноким квадратным постам с английским флагом, чье назначение в этой безводной пустыне оставалось неясным. Вдали вырисовывались каменистые очертания, вскоре оказавшиеся горной цепью, по обе стороны дороги белели верблюжьи скелеты. Но вот они стали попадаться все реже, и впереди показалась низкая стена с двумя башнями: они прибыли в Суэц, где их снова ждал пароход. Майя и Ральф поднялись на борт, и судно взяло курс на Красное море.

Майя еще всецело находилась во власти впечатлений от увиденного. Наскоро собранные во время непрерывного пути картины, сцены, запахи и шорохи еще прочно обитали в ее сознании. Словно она испила несколько капель пьянящего напитка и страстно захотела еще. Ее лихорадило от предстоящего прибытия в Аден – само название звучало как Эдем, где их поджидало все экзотическое великолепие Аравии.

Но несколько часов спустя, когда на горизонте появился полуостров, зрелище ее обескуражило: очертания зазубренных скал, разломленные гребни утесов. Будто в доисторические времена сильнейший взрыв швырнул сюда обугленный обломок, и его предали забвению. На голых камнях не могли пустить корни никакие растения. Невозможно поверить, что в таком месте живут люди. Примерно так Майя всегда представляла себе замок на острове Иф, крепость-темницу Эдмона Дантеса, графа Монте-Кристо, где он безвинно провел в заточении четырнадцать лет.

– Это он? – беззвучно спросила Майя.

– Да, наш новый дом, – с сарказмом подтвердил Ральф и обнял жену.

Пароход зашел в похожую на пустыню бухту, окруженную одинокими скалами, и опустил якорь. Меньшие по размеру пароходные суда с большими тентами отправлялись от берега, среди них раскачивались маленькие деревянные лодки. Едва маленький флот достиг парохода компании «P&O», поднялся шумный переполох. Большинством гребных лодок управляли молодые сомалийцы, полуголые, иссиня-черные и худые, они пронзительно кричали, расхваливая свои товары, и протягивали к поручням шкуры леопардов, рога антилоп и перья страусов, драгоценности с недалекого побережья Африки. В трех или четырех других лодках сидели индусы и сенегальцы, с серьезными, почти скучающими лицами, разложив перед собой вышитые ткани и скатерти – им было слишком жарко, чтобы азартно зазывать покупателей. Некоторые из собравшихся у поручней пассажиров развлекались, бросая в воду монетки и наблюдая, как молодые парни ныряли с головой, оставляя за собой танцующие круги, и исчезали на глубине. Их тени скользили под водой, как рыбы, пока они пытались поймать деньги, давно опустившиеся вниз, и наконец юноши с фырканьем появлялись на поверхности, гордо ухмыляясь и крепко сжимая в кулаках улов. Те, кто – по любой причине – собирался сойти на берег, передавали багаж экипажу одной из пароходных шлюпок и покидали корабль, чтобы переправиться в гавань. Среди них были Майя и Ральф.

Они поднялись по ступеням к причалу под железной крышей, и Майя судорожно вздохнула. Открывшийся перед ними пейзаж казался воплощением одиночества и отчаяния: чернеющие мрачные камни на заднем плане, песчаная дорожка и полдюжины потрепанных повозок под защитой уродливой крыши. Перед ними терпеливо стояли вялые пони с грязной шерстью, а в повозках дремали еще более сонные сомалийцы. Дальше возвышался под солнечными лучами белый надгробный памятник какому-то святому, с неким подобием сада слева и справа. Немногочисленные растения пытались зеленеть под толстым слоем пыли и копоти, но казалось, их искажает солнечный свет и они вот-вот расплавятся. Улица, которая, в сущности, и названия-то такого не заслуживала, выгибалась дугой, вдоль нее выстроились бедные и очень простые домишки. Неподалеку на каменном пьедестале тянулось продолговатое деревянное здание с колоннадой, открывающей взгляду распахнутые двери комнаток, напоминающих соты в улье. Табличка над дверью рассеивала всякие сомнения: «Принц Уэльский». Лучший отель на полуострове. И единственный.

Майя и Ральф тряслись по песку и камням приморской улицы в одной из запряженных пони повозок. Телега рисковала рассыпаться на мелкие кусочки в любую секунду, если только дряхлый пони, которого хладнокровно угощал кнутом сомалиец, не обессилеет раньше. По левую сторону сверкало море, справа поднимались и опускались изрезанные расщелинами отвесные скалы, внезапно появляясь с обеих сторон и пропуская гремящую повозку по маленькому естественному горному проходу, пока дорога вновь не спускалась на равнину. На полпути, мили через две, показалось что-то похожее на деревню. На берегу, на сухом месте, лежали маленькие рыбацкие лодки, а между ними, скрестив на песке ноги, сидели и латали парус два аравийсих моряка. Потом тропа круто поднялась на голые скалы, оставив море далеко внизу, и повернула в глубь суши. Когда впереди выросла каменная стена, Майя крепче сжала руку Ральфа.

Узкая улица, извиваясь между каменными обрывами, проходила через построенные людьми ворота. В вечерних тенях проход показался Майе зияющей пастью, которая вот-вот их проглотит.

2

– Алла-ах Ак-баррр! Алла-ах Ак-баррр!

Голоса муэдзинов с городских минаретов призывали верующих к утренней молитве – протяжно и жалобно, вторя один другому, накладываясь один на другой, меланхолично и вместе с тем страстно. По каменистой земле громыхали колеса, сапоги хрустели по песку строевым шагом. Хриплый ослиный крик контрапунктом прозвучал в сонате фырканья лошадей, блеяния коз и сердитого трубного крика упрямых верблюдов. Слышались голоса людей – решительные возгласы англичан, пронзительные, мелодичные интонации торговцев и носильщиков, начинавших рабочий день. И еле слышно шумело недалекое море.

Лагерь проснулся, как в любой другой день, и Майя, прищурившись, всматривалась в блеклые лучи света, что просачивались сквозь узкое окошко. Несмотря на раннее утро и тонкую, легкую ночную рубашку, по спине ее струился пот, во рту пересохло, а на губах чувствовался соленый привкус. В Адене соленым было почти все, даже воздух. Словно крошечный полуостров, прикрепленный к аравийской земле естественной перемычкой, был губкой, впитавшей морскую воду. Потом губка высохла под зноем солнца, и оставшаяся морская соль наполнила каждую пору земли и скал.

Запах из соседней комнаты заставил Майю повернуться. Она увидела, что вторая половина узкой кровати из простых деревянных реек пуста, и села.

– Ральф?

Ее муж появился в дверном проеме в светлых брюках и рубашке, еще не застегнутом красном мундире, с эмалированной кружкой дымящегося кофе в руке.

– Доброе утро. Я тебя разбудил? Прости, я старался вести себя тихо.

– Доброе утро, – ответила Майя, встряхнула головой и зевнула. – Нет, я проснулась сама.

Она просяще протянула к нему руки.

– Кофе или меня? – спросил он с усмешкой.

Майя наклонила голову, сделав задумчивое лицо.

– Ммм… И то, и другое! – объявила она наконец, посмеиваясь. Ральф опустился на край кровати, и Майя накинулась на него с неистовыми, вовсе не утренними поцелуями, пока он не отстранился.

– Не сейчас – мне нужно на службу, – тихо засмеялся Ральф плоским, безрадостным смехом. – Вот, – сказал он, протягивая ей кружку, – можешь спокойно оставаться в постели. Еще так рано, – он прижался губами к ее лбу. – До вечера.

Отхлебывая маленькими глотками горячий кофе, Майя наблюдала, как Ральф схватил со стула в углу шлем и вышел. Едва за ним захлопнулась дверь, в Майе поднялось гнетущее чувство внутренней пустоты, за последние четыре месяца ставшее ее безотлучным спутником.

Если бы она захотела, то действительно могла провести в постели хоть целый день. Здесь, в Адене, было практически нечем заняться. Уход за крохотным, наскоро сооруженным на сухой земле гарнизона бунгало – спальня, ванная и комната, одновременно служившая прихожей, салоном и кухней, – занимал ее совсем ненадолго. Тем более каждый день из города на несколько часов приходила средних лет бенгалка, Гита, и делала самую сложную работу. Но борьба с вездесущей пылью и сажей от угля, которую ветер разносил по всему острову из гавани, все равно казалась бессмысленной. И потому Майе ничего не оставалось, кроме как бессмысленно коротать время, пока в восемь часов вечера она не вздрагивала от залпа гарнизонных пушек. Тогда появлялась надежда, что скоро вернется Ральф. Если только он не заходил по дороге в гарнизонный офицерский клуб, где солдаты за несколькими стаканчиками бренди высказывали наболевшее относительно службы в Адене.

Окрестности Адена были богаты каменным углем, и город оказался идеальным перевалочным пунктом для проходящего мимо этих берегов двустороннего сообщения между Англией и индийским субконтинентом – здесь создали угольную станцию, чтобы сэкономить на кораблях место и уменьшить нагрузку. Под этим предлогом капитан Стаффорд Б. Гайнс во главе небольшой эскадры кораблей присоединил Аден к Англии в 1839 году. Разумеется, как изначально и ожидалось, без сопротивления не обошлось.

Султан Лахеджа по определенным причинам сразу проявил большой интерес к английскому гарнизону. Юго-Западная Аравия находилась между живописным побережьем и пылающим сердцем полуострова, необъятной пустыней Руб-эль-Хали, раздробленной на многочисленные султанаты, отношения между которыми менялись по нескольку раз в год. По границам перемещались воинственные племена бедуинов, они упорно отстаивали свою независимость или поступали в наемники к султанам, сражались друг с другом или охраняли торговые караваны – и эти племена только усложняли дело. Султан Лахеджа надеялся сохранить суверенитет государства с помощью британских отрядов по примеру индийских махараджей и получить военную поддержку в борьбе с врагами, такими, как султанат Фадли или Османская империя, которая была совсем не прочь присоединить к своим владениям Аден. К тому же вице-король Египта однажды протягивал в сторону Аравии руку, но потерпел неудачу из-за сопротивления проживающих там племен. Это сопротивление вначале ощутили и люди Гайнса, однако со временем в Адене воцарился мир.

В августе 1854 года мир этот держал солдат в состоянии странного равновесия между томящей скукой и напряженным ожиданием. Ожиданием, что театр военных действий между Константинополем и Санкт-Петербургом переместится сюда с Балкан или на Черном море произойдут решающие сражения. Ожиданием, что в отдаленных султанатах возникнет какая-нибудь угроза. Кроме того, было неизвестно, как будет развиваться обусловленный войной союз с соперником Англии, Францией, когда будет проложен канал между Красным и Средиземным морем. Совместный проект Франции и Египта уже готовился к осуществлению. Даже если этот канал значительно сократит морской путь в Индию, англичане не хотели отдавать его в руки иноземцев.

Обычно служба солдат в Адене заключалась в том, чтобы патрулировать город и заботиться о мире и порядке: стычки между торговцами и чернорабочими, как называли батраков и носильщиков, разрешение споров, аресты воров или мошенников и отправка в местную тюрьму. Несколько отрядов наблюдали за погрузкой товаров в пароходном пункте, записывали и проверяли отгруженный товар и следили, чтобы все проходило надлежащим образом. Особенно невезучие попадали в кабинеты уполномоченных. Вот и лейтенант Ральф Гарретт проводил дни, выписывая заявки на материалы, заявления в Бомбейское управление, личные документы и прочую корреспонденцию. А ее в тот год было очень много. Потому что весной Гайнс был отстранен от должности из-за ошибок в бухгалтерии и откомандирован в Бомбей. Там прошло судебное разбирательство, его признали виновным и приговорили к многолетнему заключению за злоупотребление доверием. Новый уполномоченный, полковник Джеймс Оутрэм, в отличие от Гайнса, который пользовался в штабе помощью местных, был не пионером, а опытным колониальным чиновником из Бомбея и вбил себе в голову, что Аден надлежит сделать истинной частью Британско-Индийской империи. Вступив в должность в июле, он сразу принялся организовывать управление Адена по модели британского правительства в Индии, что повлекло настоящую лавину писем и документов. Нужно было привести в порядок бумаги, оставшиеся после поспешного отъезда Гайнса, и разработать планы на будущее Адена. Были назначены новые должности и поданы ходатайства на получение средств для дальнейших строительных и санитарных мероприятий.

Ральф никогда не жаловался на работу, но Майя видела, как он страдал. Когда он думал, что за ним никто не наблюдает, пружинящая походка его становилась усталой, взгляд тускнел, а всегда улыбающиеся прежде губы поджимались. Майю угнетало, что она постоянно видела его таким и ничего не могла сделать, только отвечать на ночные ласки, перемежая их собственными, чтобы вновь разжечь в муже искру жизни, разглядеть при свете керосиновой лампы сияние в его глазах. В эти моменты она чувствовала его близко, как никогда, и потому охотно дарила себя, хотя и оставалась голодной. Оказалось, женщины вовсе не чувствуют того же удовлетворения, что мужчины, это иллюзия. Мужчины принесли в мир эту легенду в силу незнания женщин, а Ричард Фрэнсис Бертон по ошибке поддался ей и поведал об этом Майе. Или, возможно, это касалось восточных женщин, но не английских леди. И Майя начала мириться с тем, что горячее пламя страсти попросту угасало, не становясь костром, яркие пьянящие искры которого поднимаются к самому небу… Если бы у нее хотя бы родился ребенок… Она могла бы о нем заботиться, он бы принадлежал только ей и, как знать, смог бы вернуть Ральфу его легкий нрав. Но с приезда в Аден у Майи уже четыре раза были ежемесячные кровотечения и не проявлялось ни малейшего признака беременности.

Вздохнув, Майя встала, чтобы умыться и одеться. Только самый необходимый утренний туалет, как обычно – в летние месяцы вода выдавалась строго по норме. Пока над Аденским заливом господствовал период дождей, насыщая зеленеющую прибрежную землю, этот жалкий клочок суши тучи, видимо, считали недостойным своей драгоценной влаги. Они ограничивались короткими, сильными ливнями – воды было достаточно, чтобы наполнить разветвленные русла рек за городом, но о расточительстве не могло быть и речи. Хотя наверху в горах стояло несколько старых цистерн для сбора дождевой воды, большинство из них забилось камнями и грязью – пережитками со времен бедного, покинутого Адена – и пришло в негодность. Оутрэм внес в планы их починку, доверительно поведал Майе Ральф, потому что для дальнейшего развития Адену необходима вода. Утешение для Майи, пусть и слабое, ведь еще даже не назначили дату начала работ.

Майя надела платье некогда цвета слоновой кости, а теперь пепельно-серое, подколола волосы и с помощью нескольких понятных обеим фраз на английском и на бенгали попросила Гиту взять ее с собой в город на базар. Ральф сердился, если жена покидала без него пределы гарнизона, это казалось ему небезопасным, хотя давно прошли времена, когда сам капитан Стаффорд Б. Гайнс не выходил из дому без двух пистолетов. Жизнь, кипящая на рынках, оживляла и радовала Майю, и она никогда не возвращалась без какой-нибудь мелочи или сочного фрукта для Ральфа.

Город обхватывал полукруг отвесных лоснящихся черных скал, остатков давно потухшего вулкана, их называли просто – кратер. Выходя за дверь, Майя старалась не смотреть вверх, на нагромождение каменных хребтов и скалистых расщелин. В своей враждебности, мрачной наготе, допускающей лишь самую скудную растительность, они казались угрожающими и настолько давящими, что само осознание их присутствия порой вызывало удушье. Кольцо кратера разрывали лишь два узких ущелья да широкая брешь за гарнизоном, ведущая к побережью. Раньше здесь была старая гавань Адена, когда корабли еще строили из дерева, а не железа, – ее охранял и защищал от океанского прибоя скалистый остров Сирра.

Кратер видел появление и угасание многих цивилизаций и религий, занимавших эту естественную приморскую крепость, был свидетелем богатства и бедности, бурной застройки и быстрого упадка под нещадно палящим солнцем. Как море набегает на берег в час прилива и отступает в отлив, на протяжении столетий полуостров заселялся людьми, а потом они его покидали. После древних аравийских царств, Асуанского и Савского, сюда приходили Айюбиды из Египта и турецкие Расулиды, сделавшие Аден местом оживленной торговли, еще Марко Поло рассказывал о городе и его добрых восьмидесяти тысячах жителей. Здесь бывали португальцы, голландцы и османы, а однажды, несколько месяцев, даже англичане, напуганные египетским походом Наполеона. Но когда Гайнс поднял в кратере британский флаг, город в очередной раз был грудой развалин и его население едва насчитывало шестьсот человек.

И хотя Аден более напоминал военный лагерь, нежели настоящий город, здесь наметился переворот – все временное постепенно уходило, уступая место долгосрочному колониальному поселению, дающему работу и крышу над головой двадцати тысячам человек. Гарнизон разросся, расширившись от побережья Сирры на плоскую землю кратера. Когда-то здесь возвышалась роскошная мечеть, но она уже давно обрушилась и была растоптана. Устоял только минарет. Напоминая маяк своей конструкцией и близостью к берегу, он оглядывал с высоты бараки гарнизона. Построенные из дерева и камня жилища, квадратные и прямоугольные, с низкими четырехскатными крышами на деревянных столбах, покрытыми соломой. Конюшни и склад находились на обнесенном стеной участке, с одинокими, недавно построенными бунгало, такими, как бунгало Гарреттов. У подножия старого минарета стояли просторные шатры, где размещалось все имущество армии, ожидая, пока достроится склад. Еще в этих шатрах жили люди: носильщики, конюхи и арабские рабочие из Бенгалии или Африки, которые выполняли всю подсобную работу, требующуюся в гарнизоне изо дня в день.

Дороги в Адене были широкие, и по обе стороны двойной крепостной стены, отделяющей город от гарнизона, стояли кучеры-сомалийцы со своими повозками, запряженными пони. Майя и Гита наняли повозку, чтобы через один из немногих проходов их отвезли в город, пестрое смешение нового и старого.

Майя никак не могла нагуляться по прямым, широким улицам, и рядом с ней всегда была Гита, пухлая бенгалка, чье застиранное традиционное оливково-зеленое сари вовсе не было для Адена редкостью. Поскольку Аден находился под управлением Бомбея, надежда на хороший заработок привлекала сюда работников из Индии – они составляли добрую треть населения города, индусов становилось больше, чем арабов, а рынки более походили на базары. Гита постоянно с кем-то здоровалась, в ответ раздавались дружелюбные фразы на бенгали. Даже вновь возведенная над могилой ученого мужа Саида Абдуллы эль-Аруса мечеть, похожее на воздушно-белый павильон здание с узким минаретом, соседствовала с храмом индусов и парсов и напоминала пейзажи Дели. Картину исправляли только другие, более традиционные мечети города и одинокие католические церкви.

Пестрое смешение народов и вавилонский разноязыкий говор, витающий в воздухе, каждый раз заново захватывали Майю. Рядом с бенгали звучало урду, наречие из областей рядом с Дели и Пенджабом, и хиндустани из Калькутты, а те, кто приехал сюда из Бомбея, обычно говорили на маратхи. Слышался португальский, французский, английский и, конечно, арабский, на нем говорили невысокие мускулистые южные мужчины с темно-коричневой кожей и острыми чертами лица. Многие из них жевали кат, листья местного кустарника, которые имели действие бодрящее, словно кофе или чай, и скатывались за щеками в огромные шары. Попадались высокие люди с гор в узорчатых тюрбанах, кожа их лиц была светлее, а наготу прикрывали набедренные повязки, люди в длинных струящихся одеждах с надетыми поверх жилетами – почти у всех были хотя бы усы, если не щетина на подбородке и щеках. Только изредка можно было увидеть закутанных в черное женщин, у которых были открыты только глаза, порой в сопровождении мужей или братьев, порой – собравшихся в группки. Они резко контрастировали со своими индийскими сестрами в ярких одеждах, чьи браслеты и украшения на левой ноздре блестели на солнце. За их сари цеплялись совершенно голые маленькие дети, а на руках индианки невозмутимо, даже небрежно носили грудных младенцев, словно кукол. Огромные нубийцы с иссиня-черной кожей таскали мешки с солью, и повсюду сновали поджарые сомалийцы. Особенно Майю восхищали женщины, укутанные в яркие хлопковые платки с орнаментом, несущие на головах корзины с фруктами и овощами. Иногда на глаза попадались медные лица евреев в обрамлении длинных черных пейсов и в вышитых шапочках. Евреи обосновались здесь еще во времена царя Соломона и отважно выдержали бремя сменяющейся власти. Их община по соседству с гарнизоном за последние годы слилась со стремительно развивающимся городом, очень выросла с момента появления Гайнса и вместо разрозненных домиков, вмещающих менее двухсот человек, теперь насчитывала более тринадцати тысяч мужчин, женщин и детей и несколько синагог. Евреям тоже было выгодно присутствие англичан: магазины процветали, и гарнизон близко не подпустил бы тиранию нового османского владычества.

Майя рассматривала индийские дома, похожие на маленькие крепости, небогато украшенные и сверкающие белизной, как и арабские жилища из известняка с выступающими резными деревянными эркерами. Было много новых домов, квадратных и невысоких, чаще тоже белых, но иногда покрашенных в красный. Передние комнаты были заняты под магазинчики, а в задних селились семьи. Люди сидели в кофейнях и пили мокко, напиток, названный в честь старого приморского города Мокко на западе, прихлебывали из блюдец чай, по индийскому обычаю с добавлением молока, и курили кальян. И повсюду явно старались уберечь от засыхания зеленые островки.

Чаще всего тщетно: солнце и сегодня безжалостно жгло открытые широкие улицы. Стена облаков за пределами кратера явно не торопилась почтить Аден своим присутствием. Майя бесцельно бродила по городу. Вокруг громыхали тележки с водой – простые деревянные бочки на колесах. На одном из перекрестков рабочие перемалывали известняк, водя по кругу верблюда, за которым тянулось некое подобие циркуля, вставленное спереди в землю и с колесом на конце. На следующем углу бедуины продавали верблюдов с бежевой и карамельной шерстью. Сами бедуины, худые и высокие, были словно вылепленные из глины рукой Творца прямые потомки Адама. Они всегда немного пугали Майю, несмотря на роскошные яркие одежды – длинные, объемные одеяния и разноцветные тюрбаны. Они казались здесь чужаками, хотя это был их родной край, были надменны, как странники между мирами.

Она слегка вздрогнула, когда ее взгляд упал на стол, на котором торговец нарезал арбузы, огромные, словно пушечные ядра, и сочные дыни.

– Сколько стоит? – нарочито уверенным голосом спросила Майя на арабском. Внутри ее прокатилась горячая волна. Не жар из-за внезапно набежавших туч, накрывших кратер крышкой, словно кастрюлю, сгустивших знойным дыханием воздух и вскипятивших дождевой пар, но жар смущения и напряжения. Потому что один из сложнейших уроков, что Аден приготовил для Майи, заключался в том, что, хотя она могла читать и переводить арабскую письменность, у нее были значительные сложности с пониманием и использованием устной речи. Она постепенно начинала различать звуки и приучалась их воспроизводить, но все равно часто путалась, когда слышала одно и то же слово в разном произношении, зависящем от того, был ли говоривший отсюда, с юга, с более северных областей или с совсем другого уголка Аравии.

– Пять, – ответил торговец с улыбкой. Майя коротко кивнула, неуверенная, имел ли он в виду пять индийских рупий, ходовую валюту Адена, персидские старые риалы, новые кираны и томаны или ходившие еще со времен торговли с Левантой (как называли страны восточной части Средиземного моря – Сирию, Ливан, Израиль) талеры Марии Терезии, носившие на арабском такие сказочные имена, как «отец птиц» и «отец жемчуга». И засомневалась: нужно ли по местному обычаю торговаться? Много пять рупий или мало за эту дыню? Цены в Адене очень разнились, одежда стоила дешево, а некоторые фрукты и овощи по сравнению с этим – дорого. Предложение и цены менялись почти ежедневно, и Майя до сих пор не поняла, по какому принципу. Наконец она просто достала из обшитого жемчугом кошелька, добытого во время одного из набегов в город, нужное количество монет и протянула торговцу. И испуганно вздрогнула, когда загорелая, очень худая мужская рука легла на ее ладонь и осторожно пожала ее.

Онемевшая Майя наблюдала, как Ричард Фрэнсис Бертон в коричневых брюках, широко распахнутой рубашке и мятой панаме что-то говорил продавцу на стремительном, беглом арабском. В итоге последний, расстроенный из-за ушедшей прибыли, но восхищенный истинно арабской деловой хваткой чужеземца, взял гораздо более крупную дыню и поменял на две монеты, которые Ричард вытащил из кармана брюк. Левая рука Майи с золотым кольцом на безымянном пальце, выдающим в ней замужнюю даму, невольно блуждала где-то у нее за спиной. Ричард, довольный, с легким поклоном протянул дыню Гите, и та обеими руками взяла фрукт. Майя опустила голову под настойчивым взглядом старого знакомца. Она почувствовала себя ужасно жалкой – в этом заношенном платье, в широкополой соломенной шляпе с потрепанными лентами и выбившимися прядями волос, мокрыми кольцами прилипшими к вискам.

– Это последнее место, где я ожидал тебя встретить, и все же я рад, что нас свела судьба, – наконец проговорил Ричард, и на сердце у Майи стало тепло и… больно.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она и тут же испугалась собственного ледяного тона. У нее отчего-то появилось чувство, будто Ричард незваным гостем вторгся в границы ее мира.

Он громко рассмеялся, запрокинув голову.

– Согласись, твое появление здесь куда более неожиданно! – Его усы задрожали от смеха. – Я убиваю здесь драгоценное время, ожидая одобрения моей экспедиции в Сомали руководством Ост-Индской компании. Королевское географическое общество так впечатлилось моей статьей про хадж, что предоставило средства, и управление в Бомбее тоже – я получил от них целую тысячу фунтов! Не хватает только решающего документа… Допустим, я могу усовершенствовать здесь свои знания сомалийского. Но все-таки безумное расточительство – торчать здесь с мая!

– Ах, вот как, – беззвучно отозвалась Майя. – Целых четыре месяца… – Ненадолго ее посетила мысль – а изменилось бы что-нибудь, столкнись они где-нибудь раньше за это время? Но она тут же ее отбросила. Но Ричард, очевидно, заметил мимолетное изменение у нее на лице, взглянул на быстро темнеющее небо и схватил ее за руку.

– Давай поищем убежище. Скоро здесь разразится гроза.

Под первыми тяжелыми раскатами грома, зловеще отраженными отвесными скалами, Майя безвольно позволила ему перевести себя через улицу, за ними шла Гита, которой Ральф строго приказал не спускать с жены в городе глаз. Ричард затащил Майю в узкий крытый переулок старого города. Здесь он достал из кармана брюк скрученную в трубочку пачку банкнот и протянул ее Гите, осыпая ее потоком слов на бенгали и одарив неподражаемой смесью энергичной уверенности и шарма. Глаза Гиты становились все больше, наконец она кивнула, зажала локтем дыню и взяла деньги. Потом бенгалка побежала ко входу в переулок и встала там, прямая как свеча, словно хотела дать им понять, что она ни в коем случае не обернется, что бы у нее за спиной ни происходило.

Разряд молнии прорезал сумерки, и Ричард протолкнул Майю дальше, затем последовали удары грома, послышалось звонкое шлепанье крупных капель дождя и поднялся сладковатый аромат мокрой горячей пыли. Громкую песню ливня пронизывали крики и вопли торговцев, что лихорадочно пытались сложить и кое-как прикрыть товары, пока все, что могло бежать, искало спасения под крышами домов.

– Что, ради всего святого, ты ей сказал? – прошипела Майя, наконец остановившись.

Борода Ричарда дрогнула.

– Я апеллировал к ее суевериям и сочувствию. Скромный вклад сделал свое дело. На Востоке люди послушны одному лишь золотому тельцу.

Майя отпрянула, уворачиваясь от хватки, когда Ричард попытался вытащить из-за ее спины левую руку, но он был непреклонен.

– Позволь, – сказал он гневно и одновременно нежно, – я ее очень давно не видел.

Майя сдалась, и они вместе уставились на стиснутые в его руке пальцы и тонкое колечко.

– Поэтому ты больше не отвечаешь на мои письма? – наконец спросил он.

Она резко подняла голову.

– Ах, ты заметил? – Она с трудом проглотила собственную желчь и сжала дрожащие челюсти.

Ричард помолчал, вновь и вновь проводя рукой по сгибу ее пальца и кольцу.

– Ты не могла или не захотела меня дождаться? – хрипло спросил он.

У Майи в глазах появились слезы.

– А ты пришел бы – когда-нибудь?

Она хотела сказать это жестко, с упреком, но вышло невыносимо жалобно. Беспокойный взгляд Ричарда блуждал по стене позади нее, поднимался вверх, к навесу, и опускался вниз, к вытоптанной земле и первым дождевым ручейкам. Он схватил и снова отпустил ее руку.

– Вот уж чего я точно никогда не хотел – так это встретить тебя в таких обстоятельствах. В таком месте, такой несчастной. Отрезанной от семьи, от всего, что близко. – Его взгляд смягчился, смягчился настолько, что Майя не смогла больше сдерживать слез, когда он посмотрел на нее и добавил: – Тебе никто не говорил, что Аден относится к тем местам, что исполняют роль чистилища на земле? Здесь люди несут наказания за свои грехи, ведь в Адене все только и делают, что страдают.

Ее рыдания с дрожью вырвались наружу, он заключил Майю в объятья, и она лихорадочно, жадно ответила на его поцелуи, в надежде вернуть что-то, оставленное той апрельской ночью в Блэкхолле, чего ей до боли не хватало. Она старалась даже не вспоминать об этом в прошедшие с тех пор месяцы. Меж двух горячих вздохов Майя услышала тихий смех:

– Надо же – недавно замужем и такая голодная!

Она изо всех сил оттолкнула его, замахнулась и ударила по лицу. И испугалась силы собственного удара – его голова мотнулась в сторону, – испугалась неожиданной боли в ладони, но больше всего испугалась наступившего облегчения, потому что заглушила другую, внутреннюю боль.

На какое-то мгновение стало тихо. Казалось, гром удивленно умолк, а дождь шумел в ритме учащенного дыхания Майи. Глаза Ричарда засверкали, он ухмыльнулся, бесстыдно и неотразимо, потер большим пальцем нижнюю челюсть и слегка потряс головой.

– Что ж, мое сокровище, я это заслужил. – Его взгляд омрачился, стал глубоким, бездонным, и он долго всматривался в нее. – Говорят, у путешественников, как и поэтов, вспыльчивый темперамент. Автор этого изречения, должно быть, забыл о тебе.

После небольшой паузы он продолжил охрипшим голосом:

– Я знаю, что во всех делах меня ведет дьявол. Могу поспорить, в глубине души тебе тоже хочется набраться смелости и предоставить ему свободу действий.

Майя пустилась бежать, добежала до конца переулка, выдернула Гиту под дождь, не слушая сетований бенгалки о брошенной от испуга дыне. За считаные секунды дождь промочил обеих до нитки, и хотя Майе была неприятна прилипшая к коже мокрая ткань, она наслаждалась теплой водой, льющейся по ее телу и смывающей слезы. Где-то внутри ее зародилось ликующее веселье, но внезапно умолкло, когда на ум пришла фраза, прочитанная где-то когда-то давно:

Тот, кто считает, что любит двоих, на самом деле не любит никого.

3

Варна, Болгария, 2 сентября 1854

Дорогая сестренка!

Мне бесконечно жаль, что тебе так долго пришлось ждать новостей после моего письма с Мальты! Эти три месяца пролетели очень быстро, и с тех пор, как мы прибыли сюда в июле, у меня просто не оставалось времени тебе написать из-за постоянных хлопот. Надеюсь, ты не слишком обо мне беспокоилась: у меня все хорошо, и я обещаю исправиться! Я получил все твои письма – хотя бы полевая почта на этой проклятой войне работает исправно – они не раз становились для меня полосой света на потемневшем горизонте.

Ты не представляешь, насколько я рад, что мы наконец собрали палатки! Я дождаться не мог, когда мы покинем это ужасное место, оно принесло нам сплошные горести. По рассказам солдат других полков, раньше всех потрясал Галлиполи – куда ни ступишь, всюду мертвые собаки, кошки и крысы, и такое пекло, что один из офицеров умудрился поджарить на форменной кожаной фуражке яйцо (готовил ли он яичницу прямо на голове, я не знаю). Я никогда не был в Галлиполи, но в худших кошмарах не мог представить такой грязи и запустения, как в Варне. Поверь: здесь гораздо хуже, чем было когда-либо в Галлиполи. Название Черное море обретает совсем другое значение… Французам каким-то образом удалось лучше очистить территорию своего лагеря. Если бы это было единственной оплошностью нашего руководства! Материалы и провиант доставляли в Галлиполи по морю, мягко говоря, беспорядочно, как и оттуда в Варну. Мы получали палатки, а подпорки к ним находились на борту еще не дошедшего судна. Лошадей доставляли в ужасном состоянии, их привязывали недостаточно тщательно, а по прибытии просто бросали за борт, и бедняги сами выплывали на берег, потому что в порту не было лодок. Нам не хватало провианта: в августе закончился хлеб, а пожар на складе уничтожил продовольствие и другие важные материалы – особенно от этого пострадали французы. Но самое ужасное – к нам занесли холеру и тиф. Я не преувеличу, если скажу, что счет умерших ведется на тысячи – как французов, так и англичан, и очень многих мне пришлось признать негодными к службе и отправить домой, на родину. Больше всего удручает собственное бессилие, хотя я пытался помочь каждому больному, независимо от полка, чем только мог. У нас в лазарете даже не было надлежащего оснащения – ни носилок, ни санитарных карет. Столько бед, всего лишь из-за халатности и плохой организации! Порой не знаешь, куда девать досаду и ярость…

Тем временем генералы растерянно сидели и передвигали флажки на карте, не в состоянии принять решение, вести ли войска на осаду русских в Силистрии, а когда Россия оттуда опять отступила, совещались, как еще ударить по царским войскам. К счастью, решение нашлось: мы выступаем в сторону Крыма, на Севастополь. Надеюсь, климат там лучше, холера за нами не последует, а бои пройдут без больших потерь с нашей стороны. Все может стать только лучше, ибо куда уж хуже, чем Варна?

Если начистоту, то я рад, что вы с Ральфом так далеко от войны с Россией, вам не приходится переживать вместе со мной весь этот ужас, и вы в безопасности. Хотя могу понять ваше разочарование из-за наказания Ральфа (пока не могу привыкнуть и называть его зятем) и его перевода в другое место. Но видишь: во всем есть положительные моменты. Лучше Аден, чем Варна! И потому я вдвойне, да нет, в тысячу (!!) раз сильнее рад, что у тебя все так хорошо и вы счастливы, как видно из твоих живых описаний. Это убеждает меня, что я не ошибся, помогая вам, пусть дома и случился огромный скандал. Не переживай, что не получаешь из Блэкхолла ответа на свои письма. Дай родителям еще немного времени. Они не смогут злиться вечно, в конце концов, когда на свет появится первый внук, они поймут, что у тебя просто не было другого выбора, и примирение не заставит себя ждать.

Как только тут все закончится, я приеду к вам первым же пароходом, обещаю.

Передаю вам обоим любовь от Эмми – она пишет мне все так же прилежно (хотя немного обиделась, что мы с ней тоже не удрали… Женщины!!). Передавай привет Ральфу, крепко обнимаю,

Джонатан

Майя изо всех сил пыталась подавить зевоту, пока от усилий на глазах не выступили слезы. Сегодня в офицерском клубе проходил ежемесячный «дамский вечер» – мероприятие, мало соответствующее высокопарному названию. Для Майи жестокой насмешкой судьбы оказался тот факт, что она была бы радушно принята в качестве супруги Ральфа в кампании против России, но в Адене не приветствовалось, если солдат сопровождали семьи. Тем не менее здесь находилась горстка бесстрашных жен, таких, как Майя, и эти вечера были попыткой устроить для них подобие светской жизни. Сюда приходили жены европейских военных и штатских, испытывающие потребность в привычных им развлечениях. Встречи проходили в офицерском клубе, единственном в Адене помещении, достаточно просторном, чтобы вместить столько людей, и достаточно английском, чтобы предоставить приглашенным дамам хоть некое подобие удобства.

Но в отношении как атмосферы, так и публики это было скорее демонстрацией добрых намерений, чем успешным мероприятием, подумала Майя, подавив очередной зевок и оглядевшись: прямоугольная комната с грубыми стенами из белого известняка, покрытыми копотью сигар и сигарилл – джентльмены каждый вечер ящиками превращали их в пепел. Деревянные ставни квадратных окон были распахнуты настежь, но внутрь не проникало ни малейшего дуновения ветра. Молодой сомалиец – сейчас юноша прислонился к стене и, видимо, крепко спал – дергал за длинную веревку и приводил в действие потолочный вентилятор, но и он вряд ли был в состоянии разогнать воздух, в котором из-за потеющих тел, алкогольных паров и табачного дыма впору было вешать топор. Деревянные доски пола потрескались, сносились и перекосились от влажной жары, и даже весьма потрепанный бильярдный стол держался горизонтально лишь благодаря клиньям под двумя ножками. Впрочем, сегодня вечером в бильярд не играли, стол исполнял функцию сидячего места, потому что офицеры предоставили всем присутствующим дамам привилегию занять стулья, которых было не так уж много. Те, кому не досталось стульев, устроились на шатких столах или просто стояли, если только им не приходилось искать опоры у товарища или стены после импортного джина, что поспешно разливали бенгальские слуги.

Майя прямо сидела на стуле, не доверяя спинке с хлипкими перекладинами, и разглядывала собравшихся в стороне от джентльменов дам – она была знакома с ними лишь поверхностно, по этим ежемесячным собраниям. Она вполуха прислушивалась к голосам, обсуждавшим, как лучше готовить бананы и хранить мясо, и пыталась запоминать и использовать эти советы, но то, что она создавала вечерами на простом каменном очаге в бунгало, скорее говорило о ее изобретательности, чем о кулинарном мастерстве, хотя Ральф каждый раз безропотно и отважно съедал свою порцию. У Майи не вызывали большого интереса обычные темы: борьба с тошнотой во время беременности, самочувствие после родов и как удержать на расстоянии жаждущего плотского единения мужа хотя бы несколько ночей. И потому она старалась сохранять равнодушно-вежливое выражение лица, украдкой теребя короткие рукава легкого платья. Под мышками на его нежно-зеленой ткани появились влажные пятна. Несколько раз она пыталась завязать разговор, но со смущением обнаружила, что была здесь единственной, кто читал книги и хотел учить арабский не только чтобы торговаться на рынке из-за фруктов и меда. А в ответ на свои расспросы о том, как живут арабские женщины и что можно посмотреть по ту сторону кратера, она получила лишь удивленные, недоуменные взгляды. И боялась, что ее столь живой некогда ум зачахнет от жары и безделья, как увядшие растения в так называемом Аденском саду. В ближайшие дни должны были наконец прибыть из Лондона книги, которые она выпросила у Ральфа в счет его жалованья. Книги в Адене были роскошью и редкостью, ни у кого здесь не было ни времени, ни желания читать. Поэтому их приходилось заказывать по почте за колоссальные деньги. Но Майя больше не могла обходиться без чтения. Она немилосердно изнывала от скуки. В то же время ей было стыдно свысока смотреть на жен других военных, потому что их горизонты простирались не дальше кастрюль и постоянно растущей оравы детей, оставленных сегодня айе, индийской бонне. Она стыдилась своего высокомерия, ведь сама была ничем не лучше. Только не в Адене. Никого не волновало, что она дочь профессора и знает греческий и латынь. Ее даже не считали синим чулком. Ее познания тут попросту ничего не значили, и в каком-то смысле Майе было еще более одиноко, чем в Оксфорде.

Она невольно сомкнула пальцы вокруг медальона – того самого, бабушкиного – вошедший в привычку жест. Так она могла почувствовать связь с семьей, с которой ее разделяли не только моря и берега. В голове эхом раздавались строки письма Джонатана, полученного только сегодня, хотя он написал его больше трех недель назад. Следующего письма, несомненно, снова придется ждать и ждать.

Первое сражение войны прошло успешно: англичане и французы выдвинулись на Севастополь с места высадки в бухте Каламиты и как следует задали трепку русским отрядам, поджидавшим на реке Альме. Сияющий от радости Ральф сообщил ей эту новость, подробно описывая каждую услышанную или вычитанную деталь, и было очень заметно, насколько сильно его волнует эта кампания, из которой он исключен.

Взгляд Майи переметнулся к мужу, увлеченному оживленной беседой с двумя другими офицерами. Его щеки пылали от жары, джина, горячего спора и экспрессивных жестов. «Я поступила правильно, – мысленно ободряла она себя, – да, конечно, правильно!» Но многочисленные строки, написанные «лейтенанту медицинской службы Джонатану Гринвуду, первый батальон стрелковой бригады», все равно казались какими-то пресными, и именно по этой причине она по сей день не послала тете Элизабет даже коротенькой весточки. Хотя именно тетя Элизабет, несомненно, меньше всех осудила их с Ральфом побег. Просто проницательная пожилая дама прочтет что-нибудь между строк и насторожится. Майя хорошо знала тетю Элизабет: она скажет без обиняков, спросит откровенно и поднимет темы, на которые Майя еще не готова думать и о них говорить.

– Нет, Оутрэм все делает правильно, – услышала Майя голос Ральфа. – Нам нужно именно порядочное руководство и британская структура управления, испытанная в Индии. А не наполовину арабский курс, взятый Гайнсом!

– Вы абсолютно правы, Ральф, но, – возразил один из его собеседников, – похоже, Оутрэм чувствует здесь себя не слишком хорошо. С его слабым здоровьем это неудивительно, Аден – одно из наименее благоприятных мест. Несомненно, обмен его нынешней должности на место в шикарном Бомбее – лишь вопрос времени!

– Сплетни, – отрезал Ральф авторитетным тоном и дружески похлопал собеседника по плечу, – это все сплетни. Вот хотя бы: Оутрэм мудро назначил на все ключевые должности людей, у которых налажен контакт с Бомбеем, чтобы наши просьбы там услышали. А чем крепче связи с Бомбеем, тем лучше мы сможем донести до тамошних властей, что Аден – важная позиция и ее еще надо укреплять.

Из-за географического положения и ресурсов Аден имел для британцев особое стратегическое значение, что послужило основной причиной его захвата. Аден находился примерно на полпути между Бомбеем и Суэцем – небезопасном участке столь важного для Англии маршрута в Индию. Путь проходил между османским вице-королевством Египет и западным побережьем Аравии, частью великой Османской империи, – кроме того, Красное море было излюбленной акваторией африканских и арабских пиратов. Британские военные посты на этом маршруте четко давали понять, что не стоит трогать английские корабли и мешать Ост-Индскому сообщению.

– Безусловно, – согласился второй офицер. – Говорят, в Мекке народные волнения. Два рода претендуют на титул шерифа священного города. Как назло! Еще и Константинополь уклоняется, он занят обороной от прожорливой России. Но с нашей помощью царя одолеют быстро. Потом султан снова займется конфликтами в собственном царстве и, разумеется, первым делом позаботится о спокойствии в Мекке. Откуда нам знать, что позднее он не пожелает продемонстрировать свою мощь, расширив границы вниз, к морю, и не проглотит Аден? Да, мы поддерживаем их в войне, но я бы не стал рассчитывать на вечную благодарность турок! Аден не наберет достаточной силы, и можете ругать Гайнса, сколько хотите – задумка с вольной гаванью была смелым шагом! Чем нужнее Аден компании, тем сильнее должны они стремиться укрепить свои позиции. Хотя бы по экономическим причинам. О-о-о, – внезапно воскликнул он и указал широким взмахом на дверь, – чем позднее, тем почетнее гости! Теперь мы сможем услышать оценку ситуации из столь знаменитых, авторитетных уст!

Три человека со смехом переступили порог клуба. Самый молодой, лет двадцати пяти, был высокий и очень худой. Голубые глаза, круглые, как у ребенка, с таким же изумленным, наивным взглядом, и огненно-рыжая, непослушная шевелюра выдавали в нем англичанина, возможно, со скандинавской кровью. Возраст второго было определить нелегко, вероятно, ему было около тридцати. Неприметный человек спокойного склада, из тех, кто сразу производит хорошее впечатление и внушает доверие. Но третий гость немедленно приковал к себе все взгляды, не столько из-за пафосного восклицания офицера, сколько из-за чисто физического присутствия – рядом с его необычной наружностью блекли оба его спутника. К щекам Майи прилила кровь, она сжалась, потупив глаза, как будто могла сделаться невидимой, но Ричард ее уже заметил. Он тихо извинился перед пришедшими с ним товарищами и широкими шагами направился к ней, сжимая шляпу в руках.

– Добрый вечер, леди, – галантно поклонившись, поприветствовал он компанию дам, посмотревших на него с той смесью испуганного неодобрения и восторга, какую Ричард Фрэнсис Бертон обычно всегда вызывал у противоположного пола. Не дожидаясь любезности Майи, он взял с колен ее левую руку и запечатлел поцелуй точно на обручальном кольце. Осознанная бестактность человека с двойственной репутацией – Майя догадывалась, что он хотел этим сказать.

– Рад вас видеть, – прошептал он, насмешливо глядя на Майю, прежде чем нарочито громко щелкнуть каблуками и вновь присоединиться к товарищам.

Майя наблюдала, как Ричард небрежно швырнул шляпу в кучу шапок и военных касок, выросшую посреди бильярдного стола, взял наполненный бокал, протянутый одним из слуг, и по очереди пожал руки трем джентльменам. Они представились по именам и обменялись бессмысленными фразами вроде «очень рад» и «очень приятно». Невзрачный явно не был чужим среди военных, и Майя услышала, как его представляли одному из офицеров:

– Доктор Джон Штейнхаузер… Здесь в госпитале… Можно просто Стиггинс…

Из пухлых, трепетных губ темно-русого англичанина раздавались такие очаровательные и самонадеянные фразы, как:

– Лейтенант Джон Хеннинг Спик… Десять лет в сорок шестом полку бенгальской национальной пехоты… Впереди три года отпуска с выездом на родину… Через Африку, чтобы поохотиться… Уже весьма внушительная коллекция фауны Индии и Тибета…

Очевидно, Ричард Фрэнсис Бертон не нуждался в особых представлениях, достаточно было одного его появления и имени, разлетевшегося по салону с быстротой молнии. Майя наблюдала, как он купался в лучах славы, пока вокруг него толпились военные, – пусть и крайне старательно это скрывал, равнодушно поднимая брови. А еще Майя заметила вопросительный взгляд Ральфа, утомленно приподняла плечи вместо ответа и снова отвернулась. Щеки горели от воспоминаний о поцелуе в переулке, его словах и ее бурной реакции. Но сейчас ей оставалось только вслушиваться, отчаянно пытаясь уловить обрывки мужских разговоров в паутине женских сплетен. Сеть плели вокруг одной из отсутствующих замужних дам, которая во время последнего парада – введенной Оутрэмом регулярной демонстрации превосходства военных сил англичан – уже во второй раз была замечена с женатым капитаном. По законам так называемого аденского общества это считалось доказательством связи.

– Султанат в хинтерланде…

– Пустяки, там нечего бояться, только песок да камни…

– Но, господа, поберегитесь! Против Лахеджа и его союзников выступает не только Фадли, но и несколько других султанатов. Султан Лахеджа тщеславен и корыстолюбив. Взять хотя бы крепость Шаикх Утман, построенную им полтора года назад – кстати, с одобрения Гайнса, – теперь он может лучше контролировать караваны с Фадлиса и Акрабиса. И обе стороны пытались заполучить в союзники горные племена…

– Военная мощь?

– Ах, я вас умоляю! Что могут эти полудикари из пустыни?

– Важный вопрос! Туда еще не ступала нога европейца. Запретная земля, понимаете, о чем я?

– Похоже, здесь повсюду запретные земли и города.

Раздался одобрительный смех.

– Вы бывали в одном из таких мест, Бертон, – как, по-вашему, разовьется ситуация в Мекке и каково значение Адена в этом треугольнике между Бомбеем, Аравией и Африкой?

Майя навострила уши, услышав голос Ричарда.

– Мекка… Там, несомненно, вопрос еще и в работорговле, – сказал он с сухим смешком и в ответ на возражения собеседников иронически добавил: – Да-да, можете считать это варварством. Но разве мы ушли намного дальше? Вспомните только о кокетливой охоте западных женщин на мужа! Кто они, если не рабыни, ждущие того, кто предложит наибольшую цену… – Окончание его речи утонуло в бурной сумятице, потому что один из подвыпивших военных набросился на Ричарда с громкими оскорблениями, желая защитить честь глубоко оскорбленных представительниц прекрасного пола. Среди дам тоже послышалось шушуканье и возгласы, Ричард говорил достаточно громко, и до них долетели его еретические воззрения. Только Майя безмолвно и прямо сидела на месте, сдерживая закипающие ярость и стыд. Она взглянула на Бертона, которому успокоительно положил на плечо руку доктор Штейнхаузер, пока Ральф оттаскивал разбушевавшихся товарищей. Ричард все продолжал смеяться, хотя загадочные глаза ничего не выражали. По одному взгляду Майя поняла: он сказал это, чтобы ее задеть.

Праздничное настроение – если оно вообще было – окончательно испортилось, и вскоре общество начало расходиться кто куда, к баракам и бунгало или обратно в город.

По дороге домой Майя с Ральфом не произнесли ни слова, продолжали они молчать и в бунгало – Ральф навзничь повалился на кровать, а Майя переоделась в ночную сорочку. Только когда она встала перед маленьким зеркалом, висящим в углу над стулом, чтобы вынуть шпильки из подколотых волос, Ральф приподнялся, широко зевнул и прервал тишину.

– Неприятный человек, – заметил он, с грохотом сбрасывая с ног сапоги.

– Кто? – уточнила Майя, хотя в этом не было нужды.

– Да Бертон. Капитан Бертон – смешно слышать! Можешь представить такого на казарменном дворе? Я не могу, – неприязненно рассуждал Ральф, одновременно пытаясь справиться с золотыми пуговицами на мундире. – Уверен, в Бомбее все очень рады, что им удалось избавиться от этого дармоеда, лишенного всяких понятий о дисциплине и приличиях. Лучше уж пусть корчит из себя путешествующего писателя – с его, как говорят, двенадцатью языками такое амплуа подойдет куда больше! Оутрэм тоже ни во что не ставит этого любимчика Напира, равно как и самого этого мошенника губернатора. Как позорно для армии и Англии повел себя Напир при покорении сикхов! Одно дело твердая рука, но совсем другое – жестокость. «Дружелюбие после порядочной трепки – так можно приручить самых отъявленных дикарей», – объяснял он свою политику. Неудивительно, что Оутрэм высказался против их африканской авантюры. Пусть рискуют своими шеями, если им так хочется! Возможно, Спика будет жаль, он показался мне славным парнем, – но только не заносчивого глупца Бертона! – Ральф сердито швырнул мундир на пол, выбрался из подтяжек и остался сидеть на краю кровати. Майя перехватила в зеркале его озадаченный взгляд.

– Откуда ты, собственно, его знаешь?

Она на секунду остановилась, но потом усердно продолжила расчесывать волосы.

– С давних времен, – вскользь обронила она. – Он бывал в гостях у отца, еще когда учился в Оксфорде.

Ральф встал и выпустил из-за пояса рубашку.

– А почему я узнаю об этом только сейчас?

Майя слабо, коротко засмеялась, продолжая заниматься волосами.

– О господи, Ральф, если мне придется назвать тебе имена всех студентов, что посетили Блэкхолл, мы просидим здесь до завтрашнего утра!

Он подошел к ней сзади, наблюдая, глядя то на ее спину, то на отражение в зеркале.

– Мне не понравилось, как он на тебя смотрит, – медленно сказал он.

Майя игриво взглянула на него через плечо.

– Но ты ведь не собираешься ревновать?

Он схватил ее за руку выше локтя и рывком повернул к себе так, что щетка выпала из ее пальцев и с грохотом улетела в угол.

– Между вами что-то было? – крикнул он и встряхнул ее.

Майя всеми силами старалась не показывать испуга и сохранять спокойствие.

– Вздор, – сердито ответила она и попыталась освободиться. – С чего ты взял?

На долю секунды перед глазами предстал городской переулок, куда Ричард затащил ее во время ливня, и их поцелуй, а потом взгляд Ричарда этим вечером, взгляд раненого хищника…

Ральф, словно прочитав эти ее мысли, так резко прижал ее к стене, что она задохнулась. Он судорожно вцепился в нее и снова встряхнул, заорав:

– Немедленно отвечай! Между вами что-то было?

– Ничего, – крикнула в ответ Майя, порывисто пытаясь освободиться от его хватки, колотя босыми ногами по его икрам. – А теперь отпусти, мне больно!

Он отпустил ее так же внезапно, как и набросился. Испугавшись собственной вспышки, Ральф смотрел, как она потирала локоть, запястье, поднял ладони, торопливо, ласково ощупал ее плечи, руки, лицо, словно хотел убедиться, что ничего не сломал.

– Прости меня, – пробормотал он, – я… я не хотел. С тобой все в порядке? – осторожно, чуть не плача, спросил он, гладя ее по лицу.

Майя кивнула, тихо вздохнув, легонько вздрогнула, но не стала противиться, когда он заключил ее в объятья.

– Я не хотел делать тебе больно, честное слово, – пробормотал он, уткнувшись ей в волосы, нежно ее покачивая. – Ты – самое важное, что есть у меня в жизни.

Они судорожно вцепились друг в друга, словно сироты. Майя подумала о письме, наконец полученном Ральфом из Глостершира две недели назад, после долгого молчания. С каменным лицом он скомкал его и небрежно кинул в огонь очага, а потом отправился в клуб, откуда вернулся тяжелым шагом лишь поздней ночью, в облаке алкогольных паров и табачного дыма. Он молча лег рядом с женой в кровать, моментально заснул и больше ни единым словом не упоминал об этом письме.

И пока они держали друг друга в объятьях, Майе казалось, что они стоят на наклонной плите, медленно, но неудержимо соскальзывая по зеркальной поверхности прямо в бездну.

4

За пару сотен миль от английского гарнизона этим вечером тоже собрались мужчины, тоже пили и обсуждали положение дел. Они беседовали о вольной гавани Адена, Оутрэме, Гайнсе и султане Лахеджа. Но вместо джина пили пряный чай, а говорили не на английском, а на арабском.

Дворец султана Ижара представлял собой длинный, сложный комплекс зданий и хранил память о предках султана Салиха ибн Мушина аль-Ижар. Поколение за поколением, с приумножающимся богатством пристраивались все новые внутренние дворы и покои. В их ядре еще было узнаваемо изначальное назначение постройки: неприступная крепость на страже богатств страны и дорог, по которым их развозили в соседние султанаты и гавани побережья. Вид с башен Ижара открывался на все стороны света и все контрасты Аравии: на юге и западе громоздились горы и скалистые плато, на севере начиналась пустыня Рамлат эс-Сабатайн, отрог огромной Руб эль-Хали. Напротив, на востоке, простирались плодородные земли, питающие Ижар, речные русла и бассейны в период дождей давали достаточно воды для полей и садов, превосходного скота и поддержания жизни в суетливых городках ремесленников. Этого было достаточно для того, чтобы Ижар мог вывозить большую часть урожая и изделий в обмен на звонкую монету: яркие хлопчатобумажные ткани тонкой работы, вышивку и искусные поделки из серебра, которыми так славился Ижар.

Но вид с башен больше не радовал сердце султана Салиха. Серьезные заботы тяготили его, убавляли гордость за охваченное взглядом государство и придавали ей горьковатый привкус. Нет, в Ижаре никто не голодал, слава Аллаху! Но благосостояние, обеспеченное торговлей, убывало с каждым годом. Виноваты были англичане: они перетянули в Аден всю торговлю Южной Аравии.

Новый султан Лахеджа прежде всего надеялся на финансовую прибыль от британского поселения в Адене, но присутствие англичан должно было повлечь за собой и выгодную торговлю с Индией. Ведь почти все ведущие в Аден караванные маршруты Аравии проходили через территорию Лахеджа, за исключением узкой полосы побережья на территории Фадли. Султан действительно проявил тонкое чутье, потому что город переживал быстрый экономический подъем, и не в последнюю очередь благодаря постоянно растущему гарнизону. Солдат нужно было обеспечивать продовольствием, и они хотели тратить на что-то свое жалованье. Торговля процветала: в меньшей степени благодаря драгоценному ладану, специям, шафрану и перцу, но больше за счет угля, скота, хлеба, кормов для животных, фруктов, овощей и в первую очередь – кофе. На кофе французские купцы набрасывались не менее жадно, чем американские и египетские. Сколь пустынным был полуостров, столь плодородны лежащие за ним земли, возделанные с помощью хитроумной древней системы орошения. Поэтому Лахедж греб деньги, установив высокие таможенные пошлины, а когда в 1850 году Гайнс еще и решил объявить Аден вольной гаванью, где не нужно платить налога, преимуществ только добавилось: конкурирующие гавань Шукры в султанате Фадли и гавань султаната Акраби, находящиеся в непосредственной близости, вышли из игры. В некотором роде Аден стал торговой монополией всей Южной Аравии, а султану Лахеджа достались еще большие пошлины, кроме того, он одержал триумф над заклятым врагом Фадли и укрепил связи с англичанами. Растущее благосостояние Лахеджа и Адена нигде не проявлялось столь явно, как на рынках и в магазинах города.

Но остальные гавани побережья стояли почти заброшенными, а для Ижара, как и султаната Байбраха, последствия оказались особенно тяжелыми. Они находились от Адена дальше всех, их караванам приходилось проделывать особенно долгий путь через большинство султанатов и платить самую высокую дорожную пошлину. Когда товары из Ижара прибывали в Аден, продажа уже не приносила выгоды, и в том, что в самой гавани не приходилось платить налог, не оставалось никакой пользы. К тому же все чаще стали нападать разбойники – вооруженные до зубов воинственные племена требовали незаконную плату и грабили караваны. Эти племена, как и султан Ижара, пострадали от изменившейся из-за англичан экономической ситуации.

Поэтому сегодня султан Салих созвал старейшин родов Ижара и предводителей армии, чтобы посовещаться. Мужчины почтительно поприветствовали друг друга, опустились на пестрые ковры, устилавшие гладкий каменный пол, и утолили жажду чаем, а голод закусками, лежащими на серебряных подносах и в маленьких чашах посередине: кубане из круглого теста, запеченное в закрытой печи до хрустящей корочки, еще дымящееся изнутри, со схугом, пастой из размельченных в ступке чеснока, петрушки и кардамона, приправленных перцем и солью, и шафут, кислое молоко с острой фасолью и травами. Жареная курица и ягненок подавались с рисом и дыней. В завершение можно было освежиться финиками и пирогом из нескольких слоев круглого плоского теста с расплавленным маслом и медом.

Сквозь высокие узкие окна струился пряный вечерний воздух. Керосиновые лампы из серебра дарили красноватый, мерцающий свет, оживляя орнамент на стенах, словно дуновение ветра пробегало по лесу, полному листвы и цветов. Султан терпеливо ждал, пока его гости насытятся, как того требовал обычай, отщипывал отовсюду по кусочку и рассматривал по кругу людей, собравшихся в большом зале в самом сердце дворца. Лица четырнадцати шейхов, грубые, помеченные стихиями и седобородые, как его собственное, смотрели на него столь же преданно, как лица присутствующих здесь сыновей, словно шейхи были ему братьями. Лишь разные цвета и узоры длинных одежд и тюрбанов выдавали, что они происходят из разных родов. Султан Салих ощущал себя главой огромной семьи, семьи Ижара, и забота о ее благополучии лежала на его плечах. Разве не были они и впрямь единой семьей, с тех пор как больше двухсот лет назад их предки, спустя столетия чужеземного господства Мамелюков, Тахиридов и Расулидов, наконец взялись за оружие и изгнали османов? Турки запретили арабам прикасаться к ввезенным ими мушкетам, но те все же завладели огнестрельным оружием и нанесли османам сокрушительное поражение. С тех пор мечи и кривые кинжалы, джамбии, стали символами мужества и традиции, а винтовки и патронные ленты – регалиями боевой мощи. И если земли к северу от Адена формально принадлежали Константинополю и управлялись имамами династии Зейдитов, здесь, на юге, восточнее Адена, на руинах древних Сабейского, Минейского, Кватабанского, Осанского, Химьярского и Хадрамаутского царств, вдоль старой дороги ладана, на земле, еще во времена Птолемея нареченной Arabia felix, «счастливая Аравия», возникло восемнадцать султанатов.

Чужеземные династии еще во времена пророка Мухаммеда принесли сюда не только веру в Аллаха, но и священную книгу Коран, особые элементы в архитектуре, искусстве и музыке, язык и письменность. Но люди гордились старинными традициями, родовым укладом и законами, искоренявшими любое чужеземное влияние – даже Великой Османской империи. Сохранилось и врожденное недоверие ко всему чужеземному. Тому, кто родился не здесь и – по крови или личным достижениям – не нашел себе места в сложной структуре родов и семей, делать в Аравии было нечего. Это касалось как европейских авантюристов, пытавшихся изучить и описать белое пятно на картах, так и чудаков, желающих пересечь пустыню Руб эль-Хали исключительно из жажды приключений. И, разумеется, здесь настороженно относились к англичанам, заселившим Аден.

– Уже четыре года, – начал султан, когда мужчины, один за другим, снова выпрямились, очистили руки от пищи и устремили на него внимательные взгляды. – Четыре года прошло с тех пор, как Аден перестал брать пошлину. Четыре года процветает и развивается султанат Лахедж, напрямую торгуя с чужеземцами и пользуясь их защитой. Уже четыре года сокровищницы Лахеджа набиваются дорожной пошлиной, пока наши пустеют и больше не пополняются деньгами.

Он сделал паузу и поочередно посмотрел на всех шейхов, согласно кивавших с одинаково огорченным видом.

– Торговцы жалуются, и крестьяне, и ремесленники, – взял слово один из них.

– И у нас, – подтвердил второй.

– Султан Лахеджа – предатель, – бросил третий с глубоким презрением. – Он предал традиции и своих братьев! Он продался чужеземцам, укрепив за их счет тылы, и плюнул на султанов Фадли и Акраби!

Султанату Акраби, находившемуся между Лахеджем и Аденом, очень маленькому по размеру и с давних времен соединенному узами тесной дружбы с Фадли, больше других угрожала растущая мощь Лахеджа, и он особенно боялся бедности рядом с могущественным и богатым соседом.

– Значит, плюнул и на нас! – горячо вступил следующий, вызвав одобрительный, гневный ропот всех собравшихся.

– Султаны Фадли и Акраби всегда были нам верными союзниками как в торговле, так и на войне, – согласился султан Салих. – Меня огорчает, что их положение ничем не лучше нашего.

– Чужеземец даже заблокировал гавань Акрабиса!

– Лахедж заплатил Фадли за молчание, чтобы немногим позже выступить против них под защитой чужеземца!

– Лахедж продает исключительное право на поставку в свой султанат рыбы, мяса, топленого масла и табака любому, кто предложит больше денег. Другие остаются ни с чем и лишаются дохода!

– Лахедж позовет на помощь чужеземца, едва почувствует угрозу от любого из нас!

Султан Салих поднял руку и подождал, пока утихнет возмущенный гул голосов и воцарится спокойствие. Его взор обратился в сторону мужчин, сидящих от него дальше всех, – по обветренным лицам, вылинявшим на солнце тюрбанам и одеждам и кожаным патронным лентам в них можно было узнать военных.

– Что вы скажете про Аден, Рашид? Вы последний, кто там бывал.

Все взгляды обратились к воину. Рашид ибн Хусам аль-Дин аль-Шахин явно был одним из самых молодых среди присутствующих. В его бороде, обрамляющей полные губы и подчеркивающей массивный подбородок, было мало седины, как и в длинных, по традиции его рода, волосах до плеч. Их иссиня-черный цвет гармонировал с оттенками рубашки, опоясанной на талии широким кожаным ремнем, несколько раз обернутого вокруг головы платка и свободных штанов, окрашенных в индиго, цвет воронова крыла, переходящий в темно-синий, фиолетовый и нежно-серый.

Даже если бы кто-то из собравшихся мужчин не знал Рашида аль-Шахина, он бы смог точно определить его корни. Потому что на сотни миль вокруг было немного племен, использующих краситель индиго, еще меньше тех, кто делал это с таким мастерством, и совсем немногие носили штаны вместо традиционных одежд. Так одевались только племена всадников с гор, и только женщины аль-Шахинов столь искусно покрывали рубашки своих мужей тонкой красно-белой каймой и украшали их коваными серебряными чешуйками. Говорили, людям с гор нельзя доверять, они коварны, вороваты и лишены понятий о чести. Но каждый присутствующий знал, что это не относится к племени аль-Шахинов – его мужчины славились своей воинственностью, и ссориться с ними не стоило. Аль-Шахины передвигались по горам и долинам вокруг Ижара столь же свободно, как в пустыне Рамлат эс-Сабатайн, жили скотоводством и коневодством и славились своим мастерством в соколиной охоте. Лучшие наездники аль-Шахинов уже многие годы верно служили султану Ижара.

Это относилось и к Рашиду, чье имя означало «праведное поведение» и совершенно ему подходило, как и его отцу Фадху и деду Хусаму аль-Дину. Тонкий как нитка шрам, белеющий на золотисто-коричневой коже, рассекал одну из его бровей, другой тянулся между глубоко посаженными темными глазами до крупного, выступающего носа. Похожие рубцы виднелись и на больших, сильных руках, обхватывающих пестрый стакан чая. Свидетельства того, что Рашид храбро завоевал место предводителя наемного войска султана Ижара. Он доставлял караваны султана в Аден целыми и невредимыми, прославившись воинскими качествами, а также исключительным умом и здравомыслием. И потому никого не удивило уважение, проявленное султаном к столь молодому человеку. Все с нетерпением и любопытством ждали взвешенного ответа Рашида.