Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать Монтемарано Николас

Был третий час ночи. Включенная лампа в коридоре, подмигивающая гирлянда в окне. Ральф приветствовала меня со шлепанцем в зубах, принялась бегать кругами вокруг моих ног. Я присел на корточки, и она выронила шлепанец, чтобы облизать мне лицо. Я почесал ее за ушами, отыскал любимое местечко; одна из ее лап непроизвольно подергивалась, когти скребли деревянный пол.

Кэри уснула на моей стороне кровати, одна нога на одеяле, одна под ним. Я снял пальто и остальную одежду, уронил на пол, а потом – ее тепло вдоль моего продрогшего тела. Все шесть лет, которые мы были вместе – больше двух тысяч ночей, – я редко засыпал первым. Она говорила, что для нее это удовольствие – засыпать рядом со мной, неспящим, мое дыхание для нее – колыбельная. А я говорил, что для меня удовольствие – смотреть, как она спит. Иногда во сне она брала мои руки – у меня вечно мерзнут ладони – и зажимала между своих ног, там, где было теплее всего, и я прижимался животом к ее спине, и сегодняшняя ночь была точно такой же. Но было в ней и кое-что еще: да, было наслаждение мгновением, комфорт тепла внутри, когда снаружи холод, но больше не было ощущения того, что впереди нас ждет несметное число таких ночей. Теперь было некое ощущение предразлуки, которая делала это мгновение еще более драгоценным, но не таким спокойным, и я больше ни разу не уезжал, сколько бы денег мне ни сулили за мои выступления.

Глава 5 Жаль, что тебя здесь нет

Сэм сидит на водительском месте, читая мою третью книгу, «Случайностей не бывает». Я спрашиваю, не могла бы она читать что-нибудь другое.

– Я не взяла с собой ничего другого.

– Впрочем, неважно, – говорю я. – Паром скоро прибудет в Вудс-Хоул. Там тебе придется вести машину.

Я забыл взять с собой обезболивающее. Дышать больно, поэтому я задерживаю дыхание. Десять секунд, двадцать, но в конце концов телу приходится вдохнуть. Голова еще хуже, чем ребра. Я пытаюсь держать глаза закрытыми, но когда они закрыты, под веками вспыхивают огоньки. У какой-то машины постоянно ревет сигнализация, сирена эхом отдается в чреве парома.

Ральф вздыхает на заднем сиденье, не сознавая наших человеческих драм. Ее нос подергивается; даже во сне она пытается принюхаться к морскому воздуху.

– Скажи мне, куда мы направляемся.

– Чем меньше ты знаешь, тем лучше, – возражает она. – Давай смотреть правде в лицо – ты не слишком позитивно отнесся к этой поездке.

– И сколько мы будем туда добираться, где бы ни было это там ?

– Зависит от дорожного движения.

– Приблизительно?

– Семь, может быть, восемь часов.

– Ты действительно собиралась поехать без меня?

– Да.

– Я думал, ты блефуешь.

– Никоим образом, – говорит она. – Вот-вот произойдет что-то очень значительное.

Опорожняя мочевой пузырь в засорившемся туалете рекреационной придорожной зоны в Коннектикуте, я решаю, что лучше было мне оставаться в Чилмарке – утренние прогулки с Ральф, игры с апортом, походы на рынок. Я решаю, что мой отец был сном, Глория Фостер окажется тупиком, а вся эта поездка – приключение, как Сэм нравится это называть – ни к чему не приведет.

Но у меня нет никакого плана – негде спрятаться, некуда бежать. Нет никого, кому я мог бы позвонить из таксофона, стоящего позади автоматов с газировкой. Я не того типа человек, чтобы добираться автостопом обратно до парома, да и куда угодно, если уж на то пошло, хотя полагаю, что у меня не должно быть никаких причин бояться. Когда случается самое худшее, не остается ничего такого, чего следовало бы бояться. Я не уставал удивляться, почему моя мать не понимает той свободы, которая приходит вместе с утратой. Теперь я понимаю: всегда остается чего бояться.

Я гляжу в щель между дверью и дверной петлей: какой-то мужчина помогает сыну вымыть руки; мальчик все жмет и жмет на кнопку раздатчика с мылом, пока мыло не образует розовую лужу в раковине. Мужчина постарше, седой, бородатый, сутулый, в вельветовых брюках и кроссовках, ополаскивает лицо водой. Подросток – черный тренч, черная подводка вокруг глаз – сталкивается с пожилым мужчиной. «Простите», – говорит тот, хотя и не сделал ничего плохого. Раздатчик бумажных полотенец пуст, а фен-сушилка сломан; он пытается досуха отряхнуть руки, сдается, уходит.

Это я – через тридцать лет.

О чем думаешь, тем и станешь, сказал бы прежний я.

Просите – и дано будет вам [8] .

Прежний я попытался бы спасти этого пожилого мужчину, заставил бы его выпрямить спину, заставил бы его улыбнуться, почувствовать себя на десяток лет моложе, и все это – просто показав ему, как изменять свои мысли.

Прежний я попытался бы спасти меня нового.

Я стою в кабинке двадцать минут – недостаточно долго, чтобы составить какой-то план, но достаточно, чтобы меня замутило от запаха.

Достаточно, чтобы оказалось, что Сэм ждет меня снаружи туалета.

– Я уж забеспокоилась, – замечает она.

– Ты что же, думала, что я брошу Ральф?

Она смущенно смотрит на меня.

– Я просто подумала, что, может быть, тебе стало плохо.

– Мне и есть плохо, – сообщаю я ей. – Думаю, нам следует вернуться.

Она приближает ко мне лицо, и на какое-то мгновение мне кажется, что она вот-вот меня поцелует, а я настолько устал, что позволю ей это сделать, хотя и не уверен, что у меня хватит энергии или желания ответить на ее поцелуй. Совсем близко оказывается ее синяк под глазом, еще не вполне заживший, этот взгляд мог бы принадлежать женщине на десять лет старше. Тихо, почти шепотом, она говорит мне:

– Я хочу, чтобы ты меня выслушал. Я обещаю тебе, я тебе клянусь, что мы найдем ее, и, когда мы это сделаем, это будет что-то значить.

У меня возникает внезапное желание сесть на пол: отказаться двигаться и разговаривать. Или так – или биться головой о стену.

– Значить – что?

– Не знаю, – говорит она. – Как раз это мы и собираемся выяснить.

– Все это имеет отношение только к твоему брату.

– Не все, – возражает она.

Пожилой мужчина, которого я видел в туалете, блуждает от автомата с конфетами к автомату с газировкой, вытирая ладони о брюки. Лезет в карман за мелочью, роняет монеты на пол, нагибается, чтобы подобрать их, не может дотянуться, загоняет монеты под автомат. Я нащупываю мелочь в своем кармане. Больше всего на свете я хочу, чтобы этот человек получил свою газировку. Я не желаю знать его историю, но если бы я только мог заставить автомат выдать ему то, что он хочет!.. Как раз в тот момент, когда я об этом думаю, когда формулирую намерение, мужчина протягивает руку и нажимает кнопку, и автомат, хотя мужчина не бросил в него ни одной монетки, выдает ему банку апельсинового напитка.

– Я вышел в отставку и больше не помогаю людям, – говорю я.

– Мне не нужно, чтобы меня кто-то спасал.

– И какой же помощи ты ждешь от меня ?

– Я просто знаю, что тебе необходимо быть там.

– Скажи мне где.

– Еще через четыре часа.

– Скажи мне.

– Ладно, – говорит она. – В Пенсильвании.

– Где именно в Пенсильвании?

– В Ланкастере.

– В Ланкастере?

– Ты когда-нибудь бывал там?

– Однажды, когда был мальчишкой – ездил на уикенд с родителями.

– Случилось что-нибудь странное?

– Ничего такого, что бы мне запомнилось.

– Так вот, туда мы и направляемся.

– У тебя есть адрес?

– Нет.

– Хотя бы улица?

– Не совсем…

– Тогда откуда нам знать, куда нужно ехать?

– Это дом возле кладбища.

– Ты представляешь, сколько домов может стоять возле кладбища?

– Да, но эта улица – во сне, я имею в виду – была зеленой. Машины, дома, больница через улицу. Мой брат стоял посреди улицы, и все на ней стало зеленым.

– Ну и что?

– Может быть, это Грин-стрит.

– И это наш, с позволения сказать, ориентир?

– Вот поэтому я не хотела рассказывать тебе все подробности, – поясняет она. – Для человека, который сделал себе имя, уча позитивному мышлению, ты можешь быть поразительно негативным.

– Ты еще мою мамочку не видела.

– Ну, так не будь своей мамочкой.

Ланкастер больше, чем мне помнится. Мы приезжали в эти края, когда мне было двенадцать лет, за несколько месяцев до того, как умер мой отец, но в город не въезжали; мы гостили в деревне – действующие амишевские фермы, одноэтажное здание школы, парк развлечений Dutch Wonderland . Останавливались в мотеле, мои родители спали в кровати, я – на полу, и когда я выглядывал в окно – разбуженный теми же сверчками, которые вечером меня усыпили, – видел ряды кукурузы в лунном свете, и, помню, думал, что я мог бы жить в таком месте, мог бы научиться доить коров, и сбивать масло, и пахать поле, мог бы обходиться без электричества, мог бы носить одни и те же черные штаны с подтяжками и простую белую рубаху каждый день.

Не ожидал, что я сюда вернусь. И уж точно не ожидал, что вернусь со сломанными ребрами, с головой, которая идет кругом из-за нарушенного после сотрясения мозга равновесия, с почти незнакомой женщиной, которая привезет меня и мою состарившуюся, страдающую артритом собаку, чтобы отыскать кого-то с именем Глория Фостер, именем, которое произнес мой умерший отец.

С другой стороны, сегодня и впрямь первое апреля – День дураков.

Мы паркуемся в центре города, через улицу от кафе, которое называется «Голодающий художник», его передняя витрина заколочена досками. Через несколько домов дальше по улице находится ресторан под вывеской «Жаль, что тебя здесь нет». Четвертый час пополудни; небо потемнело от грозовых облаков.

Я выгуливаю Ральф, которая неторопливо обнюхивает деревья и столбы, потом покупаю ей два хот-дога на заправочной станции. Годы назад я заставил бы ее заслужить каждый кусочек: сидеть, лежать, коснуться моего пальца носом – но она слишком стара, чтобы заставлять ее работать ради такого предмета первой необходимости, как еда, так что я позволяю ей улечься на прохладный цемент, а сам отламываю кусочки и подношу их к ее пасти.

Она лакает воду, которую Сэм льет в мои сложенные лодочкой ладони.

Ральф забирается на заднее сиденье, чтобы подремать, кладет голову на мой спальный мешок. Сторож из нее всегда был никудышный, грозна она лишь на вид – и этого достаточно. Падают первые капли, затем дождь прекращается – фальстарт. Но через несколько минут небеса разверзаются, и внезапный ливень загоняет нас в ресторан.

Слишком поздно для обеда, мы заказываем чай с собой. Сэм спрашивает официантку – светлые волосы, колечко в носу, беременная, – не подскажет ли она нам, где находится Грин-стрит.

– Грин-стрит… – повторяет женщина и возводит глаза к потолку, словно ожидая божественного ответа.

– Грин-стрит, – снова повторяет она. – Кажется, я такой не знаю, но это может быть в той части города, которая мне незнакома. Эй, Митч! – кричит она, и из кухни выходит повар, молодой человек в толстовке с капюшоном, с неряшливыми каштановыми волосами, на его кисти вытатуировано какое-то слово. – Где это – Грин-стрит? – спрашивает официантка. Он подходит ближе, и я вижу это слово, и думаю, что, может быть, мы все же попали туда, куда надо, но он говорит:

– Простите, никогда не слышал о Грин-стрит.

И тогда я вижу, что показавшееся мне Кэри – на самом деле Гэри ; может быть, его отец, или брат, или лучший друг, словом, дорогой покойник, которого Митч вспоминает всякий раз, переворачивая блинчик или принимаясь мыть руки.

– Не подскажете нам, где находится кладбище? – продолжает расспросы Сэм.

– Которое? – уточняет Митч.

– Ланкастерское кладбище.

– Это на восточной стороне, – машет он рукой. – Вы вообще знаете город?

– Нет.

– Налево, на Лайм-стрит, – говорит он. – Оно будет по правую сторону улицы. Не промахнетесь.

Небо светлеет, и я беспокоюсь, как там Ральф.

– По прогнозу должна быть страшная буря, – замечает официантка.

Гремит гром, официантка роняет стакан, и вот мы все оказываемся на полу, собирая осколки и кусочки.

– Вы сказали, Лайм-стрит, правильно? – уточняет Сэм. Она невнимательна, и я вижу, как она морщится – порезала палец.

– Черт! – восклицает официантка. – Прошу прощения.

– Вы не виноваты, – говорю я.

– Да я вообще неудачница, – говорит она. – Давайте, я соберу остальное.

– Это всего лишь маленький порез, – успокаивает ее Сэм. Она сжимает палец, пока на нем не расцветает капелька крови, потом слизывает ее.

– Говорю же вам, – повторяет официантка, – невезучая я.

– Вы сказали – Лайм-стрит, – повторяет Сэм.

– Около мили, – утвердительно кивает Митч. – Прямо перед больницей.

– Спасибо, спасибо вам огромное ! – говорит Сэм, будто он поведал ей тайну жизни, причину, по которой мы все здесь оказались, и будто это – добрая причина.

– Поосторожнее там, – напутствует нас официантка.

Мы бежим через улицу к машине, где Ральф скребет лапой стекло. Порыв ветра гонит вниз по улице газету и распластывает ее на боковой стене церкви.

В машине мы переводим дыхание. Сквозь ветровое стекло ничего не видно, несмотря на то, что дворники работают во всю мочь. Ральф бегает туда-сюда на заднем сиденье.

– Черт, – говорю я. – Я не взял с собой таблетки, которые даю ей во время грозы.

Сэм выводит машину на проезжую часть.

– В такую погоду нельзя никуда ехать.

– Ты же слышал, что он сказал – это близко.

– Я думал, мы ищем Грин-стрит.

– Нет никакой Грин-стрит. Лайм и есть зеленый!

– И что же мы будем делать, если найдем этот дом?

– Позвоним в дверь.

– Я не стану звонить в дом к незнакомым людям и спрашивать о Глории Фостер только потому, что твой умерший брат швырял в этот дом головки одуванчиков.

– Лучше не строить никаких планов, – говорит она.

– А что, если она действительно там? Что мы ей скажем?

– Полагаю, мы скажем «здравствуй».

Те немногие машины, которые я вижу через ветровое стекло, тормозят у обочин. Сэм продолжает ехать вперед. Пять лет назад я перестал бояться всего, кроме того, что мне придется дожить до конца остаток моей жизни, и поэтому идея об автомобильной аварии – еще одной – не должна была бы меня пугать. Но мой страх после аварии в Чилмарке вернулся.

Я по-прежнему гадаю, не был ли голос моего отца частью сна, вызванного физической травмой. Попыткой мозга справиться с клинической смертью, защитным механизмом тела против аннигиляции.

Может быть . Вот моя мантра – или я бы хотел, чтобы это было моей мантрой.

В течение последних пяти лет я веровал в неверие – пожимал плечами при мысли обо всем, чего не видел собственными глазами. Руководствовался собственными органами чувств. Почти как собака. Существо настоящего.

Может быть, это был сон. А может быть – и нет. Что так, что сяк, тебя там не было, так что я немного боюсь, что Сэм въедет в дерево.

Думаю, даже торнадо не помешал бы Сэм добраться до кладбища.

У меня мелькает эта мысль – и дождь превращается в град. Ледышки отскакивают от ветрового стекла. Ральф трясется на заднем сиденье, и не успеваю я обернуться, чтобы успокоить ее, как она прыгает на переднее сиденье, выбивая рычаг коробки передач в нейтральное положение. Ральф бьет лапами мне в лицо, будто я – это дверь, через которую она хочет прорваться. Она то и дело прыгает с моих коленей назад, потом снова ко мне на колени. Она угодила лапой мне по ребрам, и я задыхаюсь от боли. Градины размером с мяч для гольфа лупят по ветровому стеклу, и оно идет трещинами. Сэм выправляет машину и давит на газ. Я не вижу, куда мы едем. Машину заносит поперек дороги на другую сторону, она идет юзом и замирает.

Она припаркована идеально, только развернута не в том направлении. Глядя через боковое стекло, я вижу ворота кладбища.

Я держусь за бок, делая короткие одышливые вдохи. Ральф царапает стекло и лает. Она никогда не понимала, что гроза снаружи, а не внутри. Сэм бьет ладонью по рулевому колесу, нажимает клаксон.

– Ты видишь, где мы? Я имею в виду, ты понимаешь?!

– Да, вижу.

– Ну, так почему же ты не взволнован так, как я?

– Я взволнован, – возражаю я. – Иисусе… глянь-ка!

– Прямо возле кладбища, – говорит она. – Я имею в виду, ты представляешь, каковы на это шансы?

– Да я не об этом говорю.

– Клянусь тебе, это не я вела машину. Ее вел кто-то другой.

– Послушай меня, – говорю я ей. – Ты видишь, что происходит?

День превратился в ночь. Ветер гнет деревья; толстый сук обрушивается позади машины. Кладбищенские ворота широко распахиваются, с лязгом захлопываются, потом снова распахиваются.

Ральф ложится, тяжело дыша. Полагаю, страх мог бы убить собаку ее возраста. Вылезаю из машины и открываю заднюю дверь. Град клюет мое лицо, грудь. Я бегу в единственном направлении, в котором ветер позволяет мне бежать; Ральф следует за мной. Я слышу, как Сэм вопит позади нас. Я подбегаю к ближайшему дому, перевожу дух на крыльце. Вдоль улицы ветер гонит мусор. Сэм бежит к нам, тщетно пытаясь прикрыть голову от града руками.

– Какого черта! – восклицает она, когда добегает до порога.

– Похоже, ты была права.

– Я тебя не слышу!

– Ты была права! – кричу я сквозь ветер. – Лучше всего – не иметь никаких планов.

– Что?!

– Никакого плана!

В дверях появляется молодой мужчина. Невысокий и мускулистый, с бритой головой. Хлопковые голубые брюки и рубаха, рабочие ботинки, униформа – сантехник или электрик. Он машет рукой, подавая нам знак войти внутрь.

– Поторопитесь, – говорит он. – Все уже в подвале.

Мы пробегаем через маленькую гостиную – кроссовки и туфли на полу, детские книжки, игрушки – и столовую, где шесть стульев стоят в кружок, вот только стола нет, обстановка больше подходит для сеанса групповой терапии, чем для ужина.

Через дверь и вниз по ступенькам в подвал, освещенный единственной висящей на проводе лампочкой. Внизу еще три человека – две женщины и девочка.

Когда я выпускаю поводок, Ральф бежит к девочке, которая сидит на полу в задней части подвала, окруженная коробками с припасами, пыльными журнальными столиками и старыми банками с краской. Ей лет пять, может быть, шесть, и ее темные волосы убраны в хвостики. Она зажмуривает глаза и сжимает губы, а Ральф вылизывает ей лицо.

– Нашел их на пороге, – поясняет мужчина. – Там, наверху, вся преисподняя с цепи сорвалась.

– Я Эрик, – представляюсь я.

Мужчина пожимает мне руку.

– Джей, – говорит он. Потом здоровается с Сэм.

– Сэм, – говорит она.

Мы машем руками женщинам, и они машут нам в ответ.

– Это моя жена, Эвелин, – он указывает на женщину помоложе; та сидит на оранжевом складном стульчике, курит. Мешковатые джинсы, белые кроссовки, свитер Пенсильванского университета. Она делает затяжку, снова помахивает нам рукой.

– Это наша дочь, – продолжает Джей. – А это – моя мать.

– Добро пожаловать в наш прекрасный дом, – говорит его мать. – Будем надеяться, что и завтра он будет по-прежнему стоять на том же месте, – она смеется, издает громкое внезапное «ха». Это полная женщина лет за пятьдесят, у нее седые волосы, короткие и стоящие торчком. Она спрашивает, как зовут Ральф, и когда я называю ее кличку, говорит:

– Сюда, Ральф! Поди сюда, мальчик!

– На самом деле, Ральф – девочка.

– И как же с ней такое приключилось? – спрашивает ее сын.

– Долгая история, – отмахиваюсь я.

Девочка встает, подходит ближе. Стоя в сиянии лампочки, дважды хлопает себя ладонью по ноге. Делает какой-то знак отцу – слишком быстро, чтобы я успел разглядеть. Касается своей головы, сжимает ладони в кулаки, трясет руками.

– Почти все собаки боятся, – говорит ей Джей.

Я в растерянности гляжу на него.

– Я забыл, что вам нужно переводить, – поясняет он. – Она говорит, что ваша собака боится грома.

– Она не разговаривает, – вклинивается Эвелин.

– Нет, разговаривает, – возражает Джей. – Только по-своему.

– Она поет, – говорит женщина постарше.

– Она мычит, – не сдается Эвелин.

Мать Джея поднимается со стула и протягивает Сэм руку.

– Меня зовут Дина.

Джей лезет в картонную коробку, наполненную инструментами, гвоздями и отвертками, и вытаскивает оттуда фонарик. Лампочка вспыхивает, потом гаснет. Девочка дважды охватывает нос указательным пальцем, свернув его крючком, и тянет вниз.

– С ними все будет в порядке, – заверяет ее Дина.

– Не надо было покупать ей этих чертовых кукол, – ворчит Эвелин.

Девочка придвигается поближе к бабушке и повторяет тот же знак.

– Золотко, с ними все будет в порядке.

Девочка начинает плакать, и Ральф вылизывает ее лицо.

– Я принесу кукол, – говорит Джей.

– Нет, ты никуда не пойдешь! – говорит Эвелин.

– На это потребуется две секунды.

– Ты всегда ей поддаешься.

Эвелин вздыхает, прикуривает очередную сигарету.

– Ладно, тогда иди наверх и принеси их. Но если с тобой что-нибудь случится, тогда помоги мне Бог…

– Иисусе! – восклицает Джей. – Я же не на Луну улетаю. Они прямо возле лестницы. Заодно прихвачу другой фонарик, пока буду там.

– Осторожнее, – напутствует его мать. – Послушай, что там происходит.

Девочка трет грудь, снова и снова.

– Ладно, ладно, – сдается Эвелин. – А ты, – говорит она мужу, – учти, что лучше бы тебе вернуться.

– Не волнуйся.

– Поди-ка сюда и поцелуй меня.

– Я вернусь через пару минут, – говорит он и поднимается по лестнице.

– Она любит этих чертовых кукол больше, чем нас, – говорит Эвелин.

– Ей же всего пять годков, – вступается Дина.

– Она больше ни о чем не думает – все детки-приемыши да детки-приемыши, – Эвелин роняет сигарету, растирает ее кроссовкой. – Так она их называет, – поясняет она нам. – У нас фамилия такая, Фостер – приемыш, вот и получается, детки-приемыши.

– Да пусть она придумывает себе истории, жалко, что ли, – говорит Дина.

– Прощу прощения, но она – моя дочь, и мне это не нравится.

Я чувствую, что Сэм смотрит на меня, пока Эвелин прикуривает еще одну сигарету.

– Да черт его возьми, куда он подевался ?

Она стучит в потолок ручкой метлы. Все мы прислушиваемся, ожидая услышать его шаги по полу над нашими головами, но слышим только грохот града о боковую стену дома.

– Я могу подняться и посмотреть, – говорю я, но не успеваю дойти до лестницы, как Джей возвращается.

– Там просто кошмар какой-то, – говорит он. – Дерево рухнуло на дом напротив нашего, через улицу. А в нашем переднем дворике творится черт-те что.

Джей отдает дочери кукол, и она спешит в заднюю часть подвала, чтобы поиграть с ними. Ральф следует за ней, потом ложится рядом.

Девочка указывает на меня обеими руками, потом манит пальцами к себе. Она повторяет этот знак до тех пор, пока Дина не говорит:

– Она хочет, чтобы вы с ней поиграли.