Хроника посещения (сборник) Филоненко Вадим
– Зачем вам пистолеты, козлы? – спрашиваю я и понимаю, что вопрос нелепый.
Понятно, что делать, – стрелять. Стрелять в кого – в меня. Моя бывшая учительница словесности гордилась бы мною. Если бы дожила. В меня зачем? Убить? А вот тут урок языка заканчивается и начинается литература.
С какой целью? Что подразумевали парни, захватив с собой оружие и не извлекая его до тех пор, пока некстати для них не подвернулся Корешок? И не упомянул их интереса к Золотому Шару?
Мне будет трудновато обходиться без услуг Жан-Люка… Но ничего не поделаешь. Если этот засранец начнет трепаться, что я, видите ли, знаю, где находится Золотой Шар, то мало мне не покажется. Шар выполняет желания, Шар может все… С чего, кстати, Жан-Люк решил, что я знаю, где этот Шар находится?
Вот вернусь, зажму пальцы в дверь, как говаривал сержант из нашего полицейского участка в годы моей молодости. Если вернусь. Сослагательное наклонение.
– Так зачем вам оружие? Вы в кого стрелять собирались?
– В вас, господин экскурсовод.
Ухмылка у Второго неприятная. Вот я сразу поверил, что он может стрельнуть. Может. И даже глазом не моргнет. Первый нервничает, но тоже выстрелит. Очень у него решительное выражение лица.
– Мы хотим знать, где Золотой Шар, – сказал Первый.
– Все хотят. Нет, правда, все хотят. Честно. Или почти все. Я вот не хочу, – говорю я, а сам пытаюсь понять, как выкручиваться.
Солнце уже к горизонту ползет, тени, соответственно, в противоположную сторону. Почти все, кроме теней от бензовозов. И если мы еще будем здесь трепаться, то я вполне могу опоздать к началу праздника. А мне бы очень этого не хотелось. Я Марии обещал, что точно буду. И если я не распоследний идиот в этом городе, то это обещание выполню. Мария – это самая красивая девушка в Хармонте, и даже я не знаю, почему она выбрала меня.
Бежать? Можно, конечно, попробовать, только откуда мне знать, что красавчики – не чемпионы по стрельбе?
– Мне очень нужен Золотой Шар, – как заведенный повторил Первый.
Он тоже стал понимать, что выглядит глупо с этой пушкой в руке. Должен требовать, а просит. Как дети, честное слово.
А Второй психует. Какого черта, кричит, мы тут с ним возимся? Ведь понятно же, что не скажет.
Не скажу.
Даже если и знает, кричит Второй. Так что переходим ко второй фазе. Его грохнем – и ко второй фазе.
– Хорошо, – как бы через силу говорит Первый. – Давай пока начнем, может, он и сам расскажет, когда увидит…
Это вряд ли, но вслух я этого говорить не стал. И дергаться не стал. Когда они потребовали, чтобы я руки за спину повернул, – повернул. Они наручники защелкнули и успокоились. Разрешили мне сесть, а сами стали из рюкзаков какие-то штуковины доставать.
Это, спрашиваю, чего? Бомба, говорят. Что-то вроде ядерной. То есть ядерная, но какая-то не такая. Я, в общем, не понял ни черта, так они мне просто сказали, что отсюда до города все превратится в пустыню. Даже, может, часть города затронет.
Они специально к дате подгадали.
Вообще-то они собирались Шар заминировать, вначале попросить у него что-то важное, а если он не выполнит, то и уничтожить. Теперь – только уничтожить. Он же все равно где-то неподалеку, сказал Первый.
Да вон там, сказал я, за холмом. Это как, не понял Первый. Прикалываешься, сказал Второй. Да нет, отвечаю. За холмом. Могу показать.
Я и сразу мог показать, только хотел выяснить, зачем им это. Теперь понял. Пусть попробуют, чего там.
– Вперед пойдешь, чтобы без глупостей, – сказал Второй, поднял меня на ноги и подтолкнул.
– Бомбу сразу возьмешь? – спросил я.
– Потом. Успеем. Если ты не врешь, то…
– А что вам плохого сделала Зона? И Шар?
– Что плохого? – Первый развернул меня к себе и посмотрел в глаза.
Не знаю, что он увидел у меня, а его глаза мне не понравились. Зрачки расширены, по белкам – красные загогулины. Психует, ясное дело.
– Зону нужно уничтожить, – заорал Первый. – Уничтожить.
То есть получается, что он собирался попросить Шар, чтобы Зона исчезла. Добровольно. Смешной парень. Жутко смешной.
– Ты понимаешь, что для многих людей – это единственный способ стать счастливыми? – спросил я.
– Счастливыми? Чушь. Нет здесь никакого счастья. Нет, не было и не будет! Здесь самая большая игла в истории человечества! Ты знаешь, что происходит с теми, кто здесь побывал?
– Счастливыми становятся…
– Ага. Счастливыми… Понимаешь, что они не хотят быть счастливыми, они хотят чувствовать себя счастливыми!
– А не один хрен?
– Да что ты с ним разговариваешь. – Второй дернул меня в сторону и подтолкнул, чтобы я, значит, шел к Шару.
Я бы и пошел, но Первый меня остановил.
Нет, говорит, подожди.
Подожди.
Что дает Зона? Ты приезжаешь сюда, получаешь заряд и уезжаешь счастливый. Потом проходит год, ощущение счастья исчезает, остается пустота. Холодная, давящая пустота. Ты не находишь себе места, тебе кажется все серым и пресным. Твоя любимая женщина – напыщенная уродливая кукла, твой друг – мерзавец и карьерист. Ты живешь не в городе, а в сточной канаве, населенной, кроме тебя, тупыми уродами. И что тебе делать? Правильно, ты снова берешь деньги и отправляешься сюда. И снова. И снова. Но дозы хватает только на год. Да, есть хабар, эти забавные штуки очень изменили мир, машины ездят на этаках, вся компьютерная техника переориентировалась на коллоидный газ, найденный здесь и который мы научились воспроизводить. Но людям-то все хуже и хуже… Людям плохо. И что самое страшное в этом наркотике – люди не презирают и ненавидят наркоманов. Люди мечтают сами уколоть себе дозу. Люди собирают деньги, чтобы сюда приехать, оплатить чудовищные расходы на транспорт, заплатить за проживание… Да, у вас счастье здесь бесплатно, нужны деньги только на бытовые услуги и консультации. Большие деньги.
А еще вас хотят видеть в каждом городе этого загаженного мира! Вас уговаривают переехать, предлагают дома, деньги только за то, чтобы вы поделились своим счастьем с другими. Пробовали даже похищать или заставлять в приказном порядке. Только тогда ваши земляки уже не приносят счастья людям.
– И что – это плохо? – спросил я.
– Плохо. Это чудовищно. Вас ведь не просто так везут в другой город. Вас везут для того, чтобы…
– Чтобы люди были счастливыми…
– Чтобы они не замечали своего несчастья. Жизнь ведь лучше не становится! Улицы чище не становятся, работы больше не становится, денег больше не становится. Но для людей это уже и не важно. Понял? Не важно! Они будут терпеливы, потому что счастливый человек – самый послушный и покорный человек. Вот и получаются города со счастливыми бомжами, безработными, проститутками, жуликами…
– Так преступность падает, – напомнил я.
– Преступность? В общем – да. Бытовые преступления на почве ревности, в результате ссоры – исчезают почти полностью. Твоя жена тебе изменяет – какая разница, я ведь все равно счастлив. Денег нет – отлично! Прекрасно! Никакие деньги не мешают мне быть счастливым. Я болею? И что? Я от этого несчастен? Нет? И все нормально. Люди перестают кончать жизнь самоубийством, потому что в этих городах, в которых поселились ваши, даже воздух пропитывается незаслуженным счастьем…
– Ага. Вот оно что. То есть счастье нужно заслужить. Иначе оно и не счастье вовсе? – спросил я.
– Да, заслужить. Добиться. Научиться. А не идти сюда, в Зону, за счастьем, приезжать в ваш город, чтобы уловить дуновение счастья. Затаскивать в постель ваших мужиков, потому что, по слухам, ребенок, зачатый с хармонтцем, рождается талантливым и счастливым…
– И вы решили все взорвать? Вы же понимаете, что Зона не исчезнет сама собой, чего бы вы от Шара не просили… Сами понимаете, или кто-то подсказал? Надоумил кто? И бомба откуда, ребята? Вот что-то мне подсказывает, что просто так, из деталей радиоконструктора, ее достанешь. Кто-то вам помог?
– Ну… – Первый посмотрел на Второго, тот отвел взгляд. – Есть группа людей, которые собрались, чтобы…
– А есть еще кто-то, кто решил вашими руками порешать свои проблемы. И вы даже не знаете, зачем им это на самом деле. Может, это просто завистники… Может, люди, искренне верящие в тот бред, что вы мне сейчас несете. И которые хотят все это уничтожить из самых благих намерений. Не помните, куда вымощена дорога этими забавными штуками? Не нужно этого уничтожать! Зачем? Объясните людям вокруг, что приезжать сюда за счастьем – неправильно. Объясните! Лекции читайте, передачи снимайте… Покажите… Докажите, что это наркотик. Объясните то, что говорили мне о грязных неуютных городах, населенных счастливыми людьми… А если не сможете, то, может, и не заслужили люди ничего другого? Может, и черт с ними, с этими наркоманами? Пусть подыхают? Пусть получают то, чего хотят? Не счастье, а его суррогат? Они жрут суррогат, носят суррогат, трахают суррогат, читают суррогат… Так думаете, что суррогатное счастье чем-то хуже всего этого? Ни хрена, я вам говорю. Ни хрена! Вы что, телек не смотрите? Не обратили внимания, что там показывают и говорят? Счастье – это покупать новые одежки! Ездить в крутой тачке – счастье. Трахнуть ходячую вешалку для одежды – счастье. Выбрать в президенты урода, отличающегося от другого урода только цветом предвыборной агитации, – счастье, трижды счастье. Так почему вы прицепились к Зоне? К ее счастью, бесплатному счастью для всех? Я тебе скажу зачем. А затем, что она слишком похожа на вас. На нас. На них. Она – это мы. Мы все. Она дарит счастье бесплатно, только вот, чтобы это счастье получить, приходится платить за бытовые мелочи. Крупно платить… А в мире как-то иначе? Люди живут в свободном мире, они свободные люди, только, чтобы не подохнуть от голода, им приходится гнуться перед всякой мразью, главной заслугой которой является дедушка или прадедушка, нахапавший большой мешок денег. А те, кто обладает этим мешком денег, – они, конечно, счастливы? Они четко знают, что их любят искренне не за деньги, а за красоту и благородство? Им не приходится охранять своих детей от похитителей, не приходится прятаться от толпы, ужимать свой мир до размеров виллы, офиса, номера на курорте или собственной дачи на дальнем острове. Они селятся на островах в южных морях и считают себя счастливыми. Они заперты на острове в компании со слугами, которые их ненавидят, с женами, которые их используют, и детьми, которые ждут их смерти. И называют это счастьем? И все остальные называют это счастьем? Так чем это хуже? Чем это хуже, я вас спрашиваю?
Первый не ответил, отвернулся. Второй – я так и знал, что он в компании самый нервный, просто врезал мне в рожу с левой руки. Правая была занята, в ней он держал пистолет.
Я упал, хоть удар был и не очень. Я с Гуталином четыре раунда выстоял на заднем дворе «Тошниловки». Но там на меня смотрели парни и ожидали чуда. А здесь от меня ожидали, что я упаду как кегля. Я и упал.
– Не умничай! – сказал Второй.
Я боялся, что он добавит мне ногой, но он бить не стал, подошел к бомбе, что-то на ней нажал, переключил со щелчком.
– Трое суток, – сказал он Первому. – Людей успеют эвакуировать, если что.
– А меня? – спросил я, отплевавшись от песка. – Я ведь точно всем расскажу, где бомба.
– А тебя мы убьем. Или ты нам скажешь, где тут ближайшая Чудесная поляна…
– Волшебная, придурок.
– Хорошо, пусть волшебная. Мы тебя отведем туда и оставим привязанного. Умрешь счастливым.
– Хорошая идея, – не мог я не согласиться.
Смерть легкая, даже приятная.
– Значит, так, – деловито сказал Второй. – Бомбу я взвел, так что, если Шар не выполнит твоего условия…
– Желания, придурок. Желания! Это государства выполняют или нет условия террористов, а Шар может исполнить желание. И не какое-нибудь, а только выстраданное, затаенное, может, даже не осознанное. Ты попросишь, чтобы зона исчезла, а она станет только больше. Другие появятся по всему миру. Понятно?
– А хоть желания, хоть условия, какая разница? Даже если мы оттуда, от Шара, не вернемся, то бомба все равно рванет. Ты сказал, сколько до Шара?
– Я сказал, что он за холмом. И все. А до него – метров пятьдесят.
– А у нас в радиусе километра температура достигнет пяти тысяч градусов, – радостно сообщил Второй. – Земля, камни, граниты, базальты в радиусе пятисот метров частично испарятся, частично расплавятся… Шару лучше выполнить желание и убраться куда-нибудь в другое место.
– Пойдем, – сказал Первый глухо.
– Нет уж, он – с нами. Он не полезет же в ловушку типа Волшебной поляны?
– А почему не полезу? Вы же все равно меня…
– Нет, ты не до конца все понял. Отключить бомбу нельзя. Только если Шар выполнит наше желание, ты останешься жив. Ты ведь хочешь жить?
– Хочу.
– Тогда пошли. Обнимемся – и пошли. – Второй поднял меня с земли, обнял левой за талию, как родного.
– Только ты особо не прижимайся, – попросил я. – Я не по этим делам…
– Я тоже, не бойся. – Второй подмигнул мне левым глазом. – Пошли…
И мы пошли.
До вершины холма было всего двадцать шагов. За ним – карьер. Старый, заброшенный карьер. В глубине – старый экскаватор, а за ним – Шар.
Второй присвистнул потрясенно и, кажется, чуть не выронил пистолет. Первый вздохнул.
– Вперед, господа! – театрально вскричал Второй, взмахивая оружием.
Ему наверняка жутко хотелось выпустить в воздух весь магазин, но он решил не портить торжественность момента.
Мы спустились с холма, песок осыпался под нашими ногами, ветер принес откуда-то перекати-поле, оно ударилось в мои ноги и покатилось вперед, как футбольный мяч.
Старый экскаватор стоял поперек карьера. Лапа с ковшом стояла, как арка, как ворота перед волшебной страной. Пройдешь сквозь них и окажешься в чудесном мире, в котором возможно все, даже счастье…
Мои клиенты вначале ничего не заметили, а потом уже было поздно.
Легкое дрожание воздуха возле проржавевшей гусеницы экскаватора вдруг метнулось к нам, облапило, сжало…
Второй закричал, тонко, пронзительно… Его напарник рухнул в песок, со стоном выдохнув воздух. Мерцание не отпускало их, пульсировало, наливалось молочным светом и становилось прозрачным, почти невидимым.
Парни не знали, что такое счастье возможно. Они даже представить себе не могли, что это чувство может быть настолько сильным, настолько всепоглощающим. Они кричали и выли, катались в песке, захлебываясь смехом и слезами. Это длилось всего полминуты. Это всегда длится полминуты. Ровно, ни больше ни меньше.
– Наручники снимите, – сказал я.
Второй молча встал на колени, достал из кармана ключ. Я повернулся к нему спиной и подождал, пока он расстегнет наручники.
– Что дальше? – спросил Первый, поднимаясь с песка.
– Вон Шар, – сказал я. – Можешь пойти, потрогать. Он теплый даже зимой.
– Забавно, – сказал Первый. – А он и на самом деле исполняет желания?
– Конечно. Только ты сейчас можешь у него что-то попросить? Есть идеи?
Первого качнуло, я удержал его на ногах.
– Даже не знаю… – пробормотал он. – Представить себе не могу…
– Еще чуть-чуть сильнее – и смерть, – сказал Второй, все еще стоя на коленях.
– Вы готовы уничтожить это? – спросил я.
Второй встал, отряхнулся от песка и пошел обратно, к озеру. Мы с Первым двинулись следом.
– Знаешь, – сказал Первый, когда они поднялись на холм, – а я вспомнил. Я вспомнил, когда мне было почти так же хорошо… Когда я был почти так же счастлив…
– Я – когда Илона согласилась пойти со мной на выпускной, – сказал Второй. – И когда мы таки добили ту проблему, помнишь – два года назад? Почти так же… Почти так же было…
– А у меня впервые такое было, когда отец вернулся живым с войны. И когда мать выздоровела после аварии, впервые открыла глаза. А потом… потом, когда мы все-таки решили ту проблему два года назад. Я ведь совсем не помнил тех чувств. Обиды – помнил. Удовлетворение – помнил, каждую свою бабу помнил, а счастья… Слушай, а ведь кто-то говорил, что счастье – всегда в прошлом. А оказывается… Выходит, что все это – не приносит счастья… Оно помогает вспомнить это счастье. И только тому, кто когда-то его уже испытывал – искреннее, настоящее… Помогает вспомнить. Но ведь… Ведь все равно кто-то приезжает сюда ежегодно… – сказал Первый. – Они что, снова забывают?
Кто как, говорю я. Кто как. Кто – забывает, кто – не может вспомнить, потому что и не было никогда. И тогда только это воспоминание, только это счастье у него в жизни. Вот он едет и едет сюда год за годом. Тут я помочь не могу. И никто не может. Зона не дарит счастье, она его возвращает. Каждому – свое. И поэтому никто не может уйти обделенным.
Когда я снова к ним повернулся, они уже свою бомбу разобрали. А ведь врали, что ее нельзя остановить.
– Назад понесете? – спросил я. – Вернете для другой попытки?
Они переглянулись, потом посмотрели на меня.
– В озеро, – сказал я.
– А не вытащат?
Я не ответил. Они собрали все детали и бросили в воду.
Когда мы вернулись из Зоны, во-первых, уже темнело, а во-вторых, город был словно пустой. Не горели ни уличные фонари, ни окна домов.
Парни недоверчиво крутили головами, ожидая какого-то подвоха. Даже дежурного на КПП не было, мне пришлось самому вычеркнуть соискателей из регистрационной книги.
Первый предложил меня подвезти, я отказался. Что я, машин не видел?
Они уехали, не прощаясь. Уж не знаю, смогут они объяснить остальным, что произошло и зачем, не будет ли следующей попытки. Во всяком случае – Она спокойна. Она нас выпустила, значит – все в порядке. Все правильно. В следующий раз кто-то другой окажется в нужном месте и в нужное время.
В центре города возле ратуши оглушительно щелкнуло, раздался свист, потом с громоподобным хрустом в небе развернулся огненный пузырь, завис и медленно растаял в воздухе. И грянула канонада. Каждый порядочный житель Хармонта, а у нас в городе живут только порядочные люди, целый год копит всякие ракеты и петарды, чтобы на день города, в годовщину начала новой эры человечества, все это взорвать и запустить.
Люди повалили из домов на улицы, крича, размахивая флагами, размахивая бенгальскими огнями и всячески валяя дурака.
У нас есть две особенности характера. У каждого жителя Хармонта. И обе эти особенности происходят от одного и того же странного явления. Очень странного и необъяснимого.
Мы ненавидим соискателей. Мы их жалеем и ненавидим. И мы умеем быть счастливыми. Наверное, это потому, что Зона на нас не действует.
Брезгует. Или щадит. Или кто-то за нас уже расплатился.
Поток людей вынес меня на центральную площадь. Окна ратуши открылись, из них вылетали разноцветные шарики – потоки разноцветных шаров. Миллионы разноцветных шаров. С крыш окрестных домов на головы людей хлынуло конфетти и серпантин. Крик, шум, гам…
Перекрывая гомон, мэр сообщил в микрофон, что предоставляет слово бессменной руководительнице оргкомитета праздника, и все заорали и засвистели.
На постамент памятника отцу-основателю влез Симпатяга Барбридж и принялся что-то орать в мегафон, его дети, Артур и Диана, попытались стащить старика вниз, потом махнули рукой на это дело и, кликнув своих детей, присоединились к главе славного клана Барбриджей.
Гута вышла на балкон, помахала рукой, и толпа взревела еще громче, хотя, казалось, куда же громче?
– Привет, – сказала Мария, обняв меня сзади за плечи и прижавшись щекой к моей щеке. – Правда, моя мама – красавица?
– Вся в тебя, – подтвердил я.
– Там ребята поставили столики на крыше «Тошниловки». Для нас держат два места. Побежали?
– Сейчас, я только…
– Он на той стороне, – сказала Мария. – Раздает…
– Ты иди, – говорю я, целую ее в щеку и иду сквозь толпу, не оглядываясь.
Я знаю, что она сейчас смотрит мне вслед, обняв себя за плечи, будто ей холодно. Она не ходит к своему отцу. Она любит его, но не ходит. Потому что он ее не узнает. И Гута, ее мать, я знаю, много лет пыталась достучаться до отца, но тот не узнает и ее. Он вообще их не замечает.
Целый год он слоняется по городу, целый день просит у людей писчую бумагу, по одному листику, ему больше не надо. Мы пытались ему купить пачку бумаги. Десять пачек, но он не использовал ни одного листочка. Все равно ходил и собирал по клочку. Просил и благодарил, когда ему давали.
Еще он собирал карандаши – огрызки, источенные до половины или даже больше. Вечерами он сидел в своей каморке, которую мы с ребятами оплачиваем вскладчину. Мы хотели снять ему дом или даже построить, но он согласился считать своим домом только ту каморку.
Так вот вечерами он сидел в своей каморке и сосредоточенно писал на листках огрызками. Листок за листком, листок за листком.
И мы, сталкеры, в тайне друг от друга, тоже садились рядом с ним и помогали писать. Листок за листком, листок за листком.
Это все, что мы можем сделать для бывшего сталкера, который, по легенде, однажды нашел в Зоне Золотой Шар. Потому что только от нас он принимает хоть какую-то помощь, не от жены и дочери, только от нас.
У него необыкновенно красивая жена. И потрясающе красивая дочь. Лучшая в мире. От сталкеров вообще рождаются необыкновенно красивые дети, но Мария – самая лучшая. Наверное, потому что – моя.
И да, он нашел Шар. И да, это он рассказал мне о том карьере. И каждый год он дожидается этого дня. Мы спросили, почему именно в этот день, и получили простой ответ. Потому что больше всего людей. Наши и приезжие. Много.
Я заметил его издалека, он шел сквозь толпу, и она раздвигалась словно по мановению волшебной палочки. Наши ребята помнят, как несколько лет назад какой-то урод решил, что городской сумасшедший ведет себя неправильно, и попытался прямо на месте его наказать. Урода гнали пинками до самого полицейского участка, а там полицейские, узнав, в чем дело, приняли эстафету в свои умелые руки.
Сейчас толпу раздвигали Гуталин, Мальтиец, Чупа… Еще кто-то шел неподалеку, я не разобрал, кто именно, но знал, что сталкеры где-то рядом. Потому что наши своих не бросают. Никогда.
А он… Он шел сквозь толпу и раздавал людям свои листки. Листок за листком, листок за листком, листок за листком…
Горожане благодарили и прятали листочки в карманы, осторожно, чтобы не потерять. Туристы недоуменно пожимали плечами, некоторые рассеянно роняли листки, другие, идиоты, выбрасывали небрежно.
Они не понимали, что протягивает им бывший сталкер, даже те, кто читал то, что было написано на листочках, вырванных из сотен тетрадок и блокнотов, не понимали, что именно им предлагают. Там было всего одно слово. Счастье.
Я продираюсь сквозь толпу, протягиваю руку, и он кладет мне на ладонь листок. Мне нужно три, говорю я, и он, улыбнувшись, дает еще два. Их я отдам Гуте и Марии, потому что сами они подойти не решатся.
А без этих листочков им будет трудно прожить год. Ведь это так важно – счастье, из рук самого счастливого человека нашего города, Рэдрика Шухарта.
Юлия Зонис
Мусорщик
– Знаешь, Хиль, у русских есть такой хороший анекдот.
Хиллер поморщился. Конрад был опытным техником, и им нужен был техник, никак при «треножнике» без техника, но слушать рассуждения Конрада было все равно что пережевывать по десятому разу одну и ту же табачную жвачку. Не то чтобы Хиллер пробовал жевать табак. Но ему казалось, что ощущения должны быть именно такие.
Конрад, ничуть не смущенный молчанием собеседника, продолжил:
– Так вот, заходит генерал в казарму и говорит солдатам: «У меня для вас две новости, хорошая и плохая. Плохая – из жратвы осталось только дерьмо. А хорошая – зато у нас его хоть жопой ешь». Так вот, у нас тут то же самое. Все, что мы тащим из зоны, – дерьмо. Зато его у нас хоть завались.
Хиллер скривил уголок рта, что с равным успехом могло означать и улыбку, и брезгливую гримасу. Техник Конрад выбрал первый вариант и довольно закудахтал. Пифия на «треножнике» снова затряслась и издала высокий щелкающий звук – что-то среднее между стрекотом сверчка и криком дельфина. Хиллер бросил взгляд на экран, где расцветились красным и зеленым зоны активности в височной и затылочной долях неокортекса. Экран с готовностью воспроизвел картинку с вторичной зрительной коры, только ни черта в этой картинке было не разобрать, как и во все предыдущие разы. Какие-то пульсирующие окружности, какие-то дергающиеся кривые, пятна… на энцефалограмме четкими пиками с плоскими шапочками плато шли пи-волны.
Пифия снова закричала и обмякла. Гипофиз на экране вспыхнул красным, датчики в кровотоке пифии зарегистрировали резкий выброс окситоцина.
– Кончила, – кратко резюмировал Конрад. – Сегодня уж вы от нее ничего не добьетесь.
Снова утробно хихикнув, он пошел снимать с пифии электроды и нашлепки датчиков. Хиллер дернул плечом и взглянул в окно. Из этого окна отлично просматривался Чумной квартал. Легкий ветерок развевал на антеннах волосяные мочала, а над ними было серое небо, а над серым небом был радиант Пильмана, хотя, возможно, и не было никакого радианта… физику Хиллер знал плохо. Паршиво, прямо скажем, знал. И экзамен сдал, списав все с учебника, который засунул в парту. Это было до того примитивно и тупо, что дежурные преподы, рыскавшие по аудитории в поисках электронных устройств, просто упустили его из виду. Так и сдал. Поэтому, есть ли радиант, нет ли радианта – это Хиллеру было неизвестно и до лампочки. Ему хотелось поскорей убраться из этой пыточной камеры с голой женщиной, нелепо и похабно восседавшей на «треножнике» – как в гинекологическом кресле, подумал он, колени разведены, тело безвольно откинулось – и пойти, например, в общежитие, и запереть, например, дверь, и включить какую-нибудь легкую музычку, и достать бутылку коньяку из бара… Нет, коньяк доставать нельзя. Саакянц, живущий по соседству, коньяк словно носом чуял, а это была хорошая подарочная бутылка. Значит, за коньяком придется тащиться в город, скажем в «Метрополь», хотя там цены отнюдь не божеские, а, прямо скажем, дьявольские цены. Но не в «Боржч» же. Нечего ему делать в «Боржче». Слишком велик шанс наткнуться на какую-нибудь из знакомых морд. В общежитие и в институт вход только по пропускам, и в «Метрополь» знакомые морды зарулят вряд ли, а вот в «Боржче» их наверняка хоть жопой ешь, если воспользоваться терминологией техника Конрада.
Тот, кстати, уже кончил высвобождать пифию из проводов, и к женщине подвалили санитары. Уложили на каталку и покатили в палату. Через восемь часов очухается, будет свежа и готова к очередным «пророчествам». Хиллер проводил каталку взглядом. Из-под простыни свешивалась тонкопалая рука. Ногти на пальцах были совсем синюшные, и нейробиолога передернуло, словно нажалась запретная кнопочка, приоткрылась запертая дверца… Приоткрылась и захлопнулась вместе с герметично закрывшимися за санитарами дверьми «пыточной».
Когда посторонних в помещении не осталось, Конрад нагло вытащил из кармана пачку сигарет и закурил. Вентиляция была настолько мощная, что даже запаха табака не чувствовалось, но Хиллер все равно нахмурился. Техник помахал рукой перед лицом и ткнул большим пальцем за плечо, туда, где открывался вид на Чумной квартал.
– Как думаешь, Хиль, почему стекла у нас с одной стороны не прозрачные? Думаешь, для того, чтобы журналистишки не подобрались на какой-нибудь вертушке и не засняли наши шибко ценные для науки эксперименты?
– Я вообще не понимаю, зачем в институте окна, – тихо ответил нейробиолог.
– Вот поэтому! – торжествующе заявил Конрад, как будто его слова что-то объясняли.
– Почему – поэтому? И вообще, перестаньте курить. Дождетесь когда-нибудь, что к нам наблюдатель нагрянет, а вы с сигаретой в зубах.
Техник осклабился.
– Наблюдатель сейчас у физиков. У Саакянца, за «пустышками» наблюдает. Не такой уж я дурак, как кажусь с лица. Почему, спрашиваешь? Потому что, когда ты слишком долго глядишь на Зону, Зона начинает пялиться на тебя. А ты не хочешь, чтобы на тебя пялилась Зона. Вот и окна у нас – с бельмами, слепые. Вроде как стоим к Зоне передом, а вроде и задом.
Все эти бесконечные непонятные прибаутки Конрада Хиллера немало раздражали. Он отвернулся к своему нейросканеру и сделал вид, будто просматривает последнюю запись. Это, однако, ничуть не остановило поток конрадовского красноречия.
– Откуда вы, ребята с дипломами, вообще взяли, что тренога – это средство связи? Что-то не очень она похожа на рацию или мобилу.
Хиллер пожал плечами и неохотно ответил:
– Как я понимаю, астрофизики обнаружили в радианте Пильмана источник излучения с той же частотой, что и пи-волны.
Он ткнул пальцем в пики на энцефалограмме.
– И они не рассеиваются. Все рассеивается. Тепло рассеивается. Свет рассеивается. Гамма-излучение. Только не пи-волны. Идеальная среда для передачи информации на большие расстояния.
– В смысле, в космос?
– В смысле, да.
Конрад, затушив окурок о ладонь и спрятав в пустую сигаретную коробку, почесал в затылке. Хиллеру показалось даже, что в нарочитой тишине пыточной он услышал скребущий звук, как будто вместо волос и кожи у техника там были кабанья щетина и чешуя. Нейробиолога передернуло.
– А почему бабы от этого кончают? – спросил Конрад, щуря белесые глаза.
– Побочный эффект вибраций «треножника».
Техник снова осклабился. Левый клык у него был с заметной щербиной.
– А если не побочный? Если эти ваши пи-волны – побочный? А на самом деле не «треножник» это никакой, а дильдо на батарейках для какой-нибудь инопланетной сучки.
Хиллер резко встал с кресла.
– Послушайте, Конрад, мне надоели ваши сальные шутки. Поймите, это неуместно и глупо…
– Вот ты как заговорил, – перебил его техник тихо и угрожающе. – А ведь я помню тебя, Хиль. Помню, как вы замочили ту девчонку…
Хиллеру пришлось вцепиться в угол нейросканера, чтобы не упасть. Ноги мгновенно ослабли и сделались ватными, внутри похолодело, а снаружи, наоборот, прошиб пот. Он дико взглянул на техника и непослушными губами выдавил:
– Что? Что вы сказали, Конрад?
– Я говорю, извините, господин Хиллер. Привык со своими, вот и забываю, что вы человек образованный, и понятия у вас совсем другие…
Биолог отер лоб. Ладонь была противной, влажной и дрожала, и кожа на лбу тоже была холодной, влажной и противной.
Он медленно опустился в кресло и, отвернувшись от Конрада, отрывисто сказал:
– Идите. Ну, идите же. На сегодня все. Завтра начинаем в обычное время.
За спиной протопали шаги. Раскрылись и снова с шипением сомкнулись створки двери. И все затихло. Только ветерок за окном играл мочалами в Чумном квартале, да истошно стучал пульс: у горла и в висках.
Жить в чужом саду совсем не так весело, как кажется на первый взгляд. Даже если в чужом саду растут яблони, вишни и декоративные японские персики, а на старом ореховом дереве висят качели. Даже если в большом доме посреди сада живет твой друг. Ну, скажем по-честному, не друг. Если тебе десять, а другу четырнадцать, то это скорей не друг, а приятель. Или начальник. Как хозяин большого дома и отец приятеля – начальник папы. И не только папы, но и всех работающих в цеху: их там человек пятьсот, а, может, и больше. У папы особая работа. Он следит за большой печью, в которой сжигают мусор. Работает по ночам. Работа очень тяжелая, потому что приходит он всегда грязный, злой, пропахший гарью и чем-то химически-кислым и, оттолкнув мать, сначала идет под душ и долго там плещется. Своим плесканием он будит Малышку. А Малышка, проснувшись, начинает квакать и пищать в кроватке и будит Геллерта. Потом приходит мама и забирает Малышку в их с папой комнату. Глаза у мамы покрасневшие и усталые – это видно даже в бледных лучах, пробивающихся сквозь занавеску и листья растений, стоящих в горшках на подоконнике. Как будто в саду всего этого мало.
И все же сад – это отчасти и неплохо, потому что другие семьи рабочих живут в заводских кварталах. Там дома в облупившейся, когда-то белой, а теперь пожелтевшей и посеревшей краске, листья на деревьях пожухли, а кое-где и никаких деревьев не осталось – так, сухие столбики. И дымы. Даже так – Дымы. На заводской окраине Дымы определяют все. Вплоть до того, что даже «Хармонтская волна», местное радио, каждое утро и каждый вечер объявляет направление и силу ветра, хотя вместо всех этих «северо-западный, умеренный, до трех метров в секунду» можно сказать проще: «к заводу» или «от завода». «К» – это хорошо, это значит, что сегодня не придется истошно кашлять, щурить глаза и прикрывать лицо шарфом или чем попало. «От» – это плохо. Даже когда сидишь в школе и смотришь в окно, не видно ни школьной площадки, ни сквера за ней, ни аптеки и пожарной каланчи – только желтые клубы, липнущие, жмущиеся к стеклу, словно тоже хотят послушать слова учительницы.
Когда-то, когда Геллерт был маленьким, они жили там. Потом начальник цеха пригласил их с папой и мамой (Малышки тогда еще не было) на вечеринку у себя дома. Он каждый год такие вечеринки проводил, и народу набиралась уйма, но мама обычно не ходила – сидела с маленьким Геллертом. А теперь он подрос, и можно было сходить на вечеринку. На вечеринке взрослые много пили, и начальник делал маме комплименты. Она была в бабушкином платье, которое сама перешила. Очень красивое платье, темно-синее, и мамины серые глаза тоже казались синими, а улыбка стала совсем молодой. Хотя Геллерт не особо на нее смотрел. Он с другими детьми носился по саду. Ватагу возглавлял, конечно, Эрик, сын начальника. Он выстроил их и поделил на охотников и добычу, и даже сочинил какую-то сложную историю, что-то про каменный век и саблезубых… Геллерт не помнил уже. Сад наливался темнотой, голоса гулко разносились между деревьев. Ближе к дому на яблони была наброшена сетка из мелких-мелких лампочек, переливающихся желтым, зеленым и синим. На веранде горели огни, звенели бокалы, взрослые смеялись, переговаривались. Но Геллерт брел по доисторической саванне и думал о пещере, в которой притаился тигр. Эрик его сразу принял в охотники и выдал копье. Геллерт сжимал древко влажной от пота ладонью и весь дрожал, с ног до головы, в каком-то странном предвкушении, словно белые доски забора были белыми скалами, а в скалах и вправду жил тигр…
После той вечеринки они переселились во флигель. Начальник любезно пригласил их папу пожить во флигеле – ведь Дымы плохо влияют на здоровье мальчика. То есть его, Геллерта. И на цвет лица госпожи Хиллер. Папа поначалу спорил и не соглашался, но мама его уговорила. Геллерт был очень рад. Сад ему с самого начала понравился. И Эрик – с соломенного цвета вихрами, с прищуром прозрачно-серых глаз и чуть заметными веснушками на носу, Эрик, почти взрослый и все же принявший его в охотники, Эрик-сын-начальника, ему понравился тоже.
Теперь, четыре года спустя, сад нравился Геллерту куда меньше. Все дело было в том, как вечером хлопала стеклянная дверь на веранде, как мама, торопливо накинув на плечи легкую кофточку, убегала к большому дому по усыпанной гравием дорожке и растворялась в сумерках – как будто сад мог съесть ее, однажды проглотить и не вернуть. Мама делала это только тогда, когда была уверена, что Геллерт и Малышка спят. И никогда в те ночи, когда отец оставался дома. И она всегда возвращалась раньше отца, до того, как тот, ругаясь и воняя Дымами, приходил со смены. И все же… все же…
– А где твоя мама? – однажды спросил он у Эрика.
Тот выплюнул зубочистку, которую грыз уже несколько минут, стукнув кедами, спрыгнул с перил веранды и сказал:
– Пошли, покажу.
Пройдя по яблоневой аллее, они вошли в большой дом через кухонную дверь. Черная Бригитта, кухарка, сердито замахнулась на них полотенцем. Эрик хмыкнул и, выскочив в зал, пулей взлетел до второго лестничного пролета. Лестница, Геллерт знал, вела на второй и третий этажи, в спальни хозяина, игровую комнату и спальню Эрика, библиотеку и комнаты для гостей.
А над лестницей, на стене, обшитой дубом, висел большой портрет очень красивой и очень молодой женщины. Она была в синем платье, темно-синем, и чем-то напоминала маму, хотя была куда красивей и моложе.
– Дымы, – сказал Эрик, пиная носком кеда ступеньку. – Мама не могла переносить Дымы, даже здесь, на другом конце города. Она уехала. Папа остался. И если ты меня спросишь, приезжает ли она повидать меня, я дам тебе в глаз.
Ступенька обиженно скрипела. А вот Геллерт совсем не обиделся. Тогда – не обиделся.
У «Метрополя», как всегда, было душно, людно, пыльно, от стеклянных дверей пялился швейцар в бордовой ливрее, слонялись голубые каски – словно бы и не по делу, но с видом деловым, отчего отчетливо запахло Квотербладом. Хиллер выбрался из такси, расплатился с индусом в тюрбане – из последней генерации таксистов, тех, что уже не мечтали о лихой судьбе сталкера и быстрых деньгах, а просто приехали в растущий, как на дрожжах, город и развозили по отелям богатеньких туристов и сомнительных дельцов – и, взбежав по отделанным мрамором ступенькам, вошел в холл. У бара, сверкающего хромом, никелем и загадочными этикетками, на высоком табурете сидел Ричард Нунан. Был он розов, пухл, свеж и жизнерадостен, как младенец. А если точнее, как младенец, родившийся где угодно, только не в Хармонте. Хиллер невольно поднес руку к лицу и потрогал подбородок, колкий, в двухдневной щетине. И от рубашки его пахло чем-то нехорошим. Нунан был сама опрятность, просто грех нести свое пропотевшее тело через бар и плюхаться на табурет рядом с таким совершенством, но именно так Хиллер и поступил.
Увидев его, Ричард радостно всплеснул руками, словно они не виделись по меньшей мере лет пять, а не встречались позавчера в директорском кабинете.
– Геллерт, дорогой мой! Как вам нейросканер?
Читать бесплатно другие книги:
