Рысь Маннхарт Урс

– Он сказал, в другой раз. Это касается твоих слов в «Санкт-Галлер Тагблатт», которые не стыкуются с его коммюнике.

– Вот черт, а! – загремел Штальдер, бросив на тарелку остатки еды. – Что еще за цензура? Мы же работаем на станции. Семь дней в неделю носимся по горам, знаем своих рысей, знаем людей, которые здесь живут. А Пауль последние два года торчит в конторском кресле да на фуршетах по случаю проведения каких-нибудь зоологических конгрессов.

– Остынь, успокойся, – сказал Геллерт.

Он не успокоится. Потому что говорит дело. Он ничего не нарушал и скажет об этом Хильтбруннеру. А заодно объяснит, что эти экскурсии «Про Натуры» нужно организовывать иначе. Ему не доставляет ни малейшего удовольствия наблюдать, как Геллерт мучается с ними, откладывая свою работу.

Геллерт выслушал Штальдера безмолвно и отрешенно.

– Может, рысей поделим, а то уже ехать пора, – вставил Лен.

Геллерт, Штальдер и Скафиди повернулись в его сторону.

– Вот что значит альтернативный служащий, – похвалил Штальдер и поручил Геллерту провести распределение.

Геллерт вздохнул и вернулся к столу. Взял в руки листок, на котором были указаны даты пеленгования рысей, и заполнил таблицу.

Спустя некоторое время он предложил, что сам запеленгует Вино и Зико. Штальдеру достались Кора и Неро, Лену – Мила, а Скафиди – Мена.

Штальдер вопросительно посмотрел на Геллерта. Так не пойдет – во всяком случае, не сегодня.

– Сегодня нам надо провести, по крайней мере, трехточечную пеленгацию каждой рыси. Каждый должен подойти к рыси как можно ближе. А если возникнут подозрения, то четырехточечную. На это понадобится время. Вино и Зико – два самца на огромной территории: за день нельзя провести трехточечную пеленгацию и одного из них. Тем более при такой погоде. Я знаю, что тебе неохота звонить Пьеру, потому что он вечно ноет о лишних рабочих часах. И своей тридцатипроцентной ставке. Ничего удивительного. Но пока ты доберешься из Вайсенбаха до района обитания Вино, Пьер его уже запеленгует. Может, Вино сидит у него в Монтрё – тогда ему хватит получаса. А если ты быстро обнаружишь Зико, то можешь помочь Лену.

– Лен уж как-нибудь найдет Милу в ее небольшой зоне.

– Значит, запеленговав Зико, возвращайся в Вайсенбах и в виде исключения два часа строчи диплом.

– Хорошо, раз ты так говоришь. Звоню Пьеру.

– Я говорю только то, что думаю, – прорычал в ответ Штальдер.

Геллерт поднялся, посмотрел на синюю булавку, которой была обозначена последняя пеленгация Вино, и набрал номер Пьера Пюсьё.

5

Выйдя на улицу, Фриц Рустерхольц еще слышал, как в «Тунгельхорне» Альфред Хуггенбергер снова громогласно заказал всем пива, стрельнул у Пульвера «Мэри Лонг» и, как Беат Бюхи, противясь пиву, требовал «Ривеллы», потом дверь захлопнулась, и голоса оборвались. Смеркалось, улицы опустели. Покоем дышали поля, пересекаемые Луибахом и засыпанные тяжелым снегом, который чуть повыше, по бокам собравшихся вокруг Вильдхорна вершин, отливал серебристым цветом.

Фриц Рустерхольц натянул на лоб свой бежевокоричневый берет. Перед ним начиналась очищенная от снега дорога, по которой Фриц и отправился к Хундсрюггу, на двор своего брата. Двор этот хоть и располагался выше остальных, но не был самым впечатляющим среди дюжины дворов на покатом и солнечном склоне. Он находился чуть ниже первых сосен Хунценвальдского леса, который – пусть и в отдалении – мощно нависал над деревней. Над лесом, на последних сотнях метров до вершины Лауэнехоре, высился резкий, негостеприимный и поросший травой обрыв.

Уже два года жил Фриц Рустерхольц на дворе своего брата, а его по-прежнему дразнили зеландцем. Скорее всего, из-за Эрнста. Тот женился на местной и переехал сюда двенадцать лет назад, был добронравным, но замкнутым человеком, не испытывавшим никакого интереса к тому, чтобы хоть изредка пропустить в «Тунгельхорне» кружечку пива. В деревне он прославился лишь трагическим происшествием в Хунценвальдском лесу и тем фактом, что прибыл из Зеланда.

Рустерхольц работал у брата с тех пор, как жена развелась с ним, и ему пришлось покинуть родные места, чтобы не травить душу. Через несколько месяцев после приезда Фрица брат Эрнст из-за несчастного случая во время рубки леса потерял жену и надорвал спину. Не проходящие боли в спине, возможно, были связаны с гигантским чувством вины за убийство сосной собственной жены, хотя несчастье произошло по случайности, а не из-за неумения или недосмотра. Рентгеновские снимки спины не показывали ничего необычного, физиотерапевты Шпица и Берна долго трудились над его позвоночником, однако все оставалось по-прежнему: Эрнст Рустерхольц мог справляться лишь с несложной работой. Трагедия в Хунценвальде сделала Эрнста еще более нелюдимым и полностью зависимым от тестя, тещи и Фрица во всем, что касалось ведения дворового хозяйства.

От присутствия родителей жены, Терезы и Теобальда Бервартов, жизнь на Хундсрюгге проще не становилась. Шестидесятичетырехлетняя Тереза Берварт была мрачноватой особой, ценившей традиции и часто переоценивавшей себя. На Хундсрюгге она испокон веков отвечала за порядок, нравы и христианскую веру – неразделимую троицу. Семь дней в неделю она в полседьмого стояла на дворе и чистила снег или подметала – даже если нечего было чистить или мести. Дни она, как правило, проводила на кухне, где готовила питательные блюда из простых продуктов. Картошка, которую не любили ни Эрнст, ни Фриц, ни Теобальд, шла в ход первым делом. Остатки доедались во время следующего застолья. К излюбленным лакомствам Терезы относились гренки, приготовленные из черствого хлеба и яиц и посыпанные шоколадной крошкой. Их она обычно предлагала в качестве десерта.

Шестидесятисемилетний Теобальд Берварт обладал неважным слухом и подзорной трубой, через которую ясными ночами разглядывал небосвод. Смерть дочери выбила его из колеи. Замкнутый в своем внутреннем мирке, он стал пугливым и неразговорчивым стариком. Время он проводил за вполне бесполезными занятиями и часто штудировал старинные газеты. Не переносил, когда его чем-либо отвлекали, но любил жизнь во всех ее проявлениях. Никогда не заговаривал о смерти, на похороны после несчастного случая не ходил и раза два в год впадал в ярость, когда Тереза предпринимала очередную попытку уговорить его купить себе слуховой аппарат.

В подсознании обоих Бервартов по-прежнему сидело подозрение, что зять мог предотвратить смерть дочери. Хотя Эрнсту подобных упреков ни разу выслушивать не приходилось. Но молчание давило еще сильнее.

Фриц смирился с судьбой. Приехав ненадолго, он согласился остаться в Лауэнене насовсем, хотя время от времени и порывался пойти на попятный, подыскивая себе в Гштаде место электромеханика.

Фриц Рустерхольц шел не торопясь. Прогулка по свежему воздуху не приносила ему того облегчения, на которое он рассчитывал. Он все думал о пари. Не надо было соглашаться. Ох уж, эти сильные бугристые ладони с шершавой кожей, эти глотки с их зубами, языками, пивной пеной и хохотом, эта протокольно-ведомственная физиономия общинного секретаря Таннера. Рустерхольцу казалось, что своим рукопожатием он только что поздравил Хуггенбергера с победой.

Но сдаваться он не собирался. Он еще задаст этому Хуггеру. Тот еще посмотрит на него, зеландца, по-новому.

На автобусной остановке у почты, прислонив беговые лыжи к стене, стояло несколько людей. Фриц мельком глянул на них. Желание поскорее очутиться дома было написано на их лицах. Поздоровавшись вполголоса, он заковылял дальше. Световая табличка над входом в старое здание почты, пострадавшее от пожара 1982 года, несколько метров освещала лицо Рустерхольца бледно-желтым светом. Не слышно было ничего, кроме течения частично замерзшего Мюлибаха, протекавшего посреди деревни по вымощенному каналу, а затем впадавшего в Луибах.

Фермерам еще не пришло время отправляться на сыродельню. Большинство приступит к дойке – все менее окупавшей себя процедуре – лишь через полчаса. Несколько крестьян недавно расторгли контракт с владельцами сыродельни, фирмой «Swiss Dairy Food». Фирма мало платила за литр и не давала кормить коров силосным кормом, поскольку это запрещалось рецептами по изготовлению твердых сыров. Если б и остальным фермерам удалось найти для своего молока другого покупателя, то сыродельня, возможно, и закрылась бы. Влиятельный и уважаемый в Лауэнене Адольф Аттенхофер остался бы без работы. Проблему с молоком братья Рустерхольцы решили. Для этого им пришлось долго уговаривать Терезу и Теобальда Бервартов. Было ясно, что с надорванной спиной Эрнст не сможет трудиться как раньше. Тереза Берварт хотя и была способна оказать существенную поддержку, но ни она, ни Теобальд не могли трезво оценить объем ежедневных работ. Эрнсту и Фрицу с трудом удалось убедить супругов продать молочные квоты и купить коров на подсосе. Избавившись от молочных квот, братья перестроили дворовые помещения. Теперь они держали двенадцать коров на подсосе и столько же телят. Все были рыжеватыми и относились к породе лимузин, отличались кротким и непритязательным нравом, легко и часто отелялись и не доставляли хлопот на бойне. Телята бежали за коровами по свободному от ограждений Хундсрюггу и сосали молоко. Благодаря такой перемене братья Рустерхольц и супруги Берварт выиграли много времени и обрели спокойствие. Из-за телят появилось много навоза. Поэтому не понадобилось подключать старый крестьянский дом к общей канализационной системе [7] . А это обошлось бы недешево. Лишь пребывая в плохом настроении, Теобальд брюзжал, что ему хочется подоить коров.

Таким образом, они вовремя избежали споров со «Swiss Dairy Food», чему Фриц был несказанно рад, хотя и жалел Аттенхофера. Впрочем, теперь он сам ввязался в спор о рыси.

Брату Фриц о пари ничего говорить не станет. А тем более Бервартам. Сначала ему надо разработать план действий. Несколько раз покосился он на занавешенные окна – не подсматривает ли кто за ним. Деревенский покой казался обманчивым. Как если бы общинный секретарь Таннер уже растрезвонил всем о пари.

Фриц Рустерхольц прошел мимо покалеченной и оставленной перед автомастерской Ойгена Хехлера старой машины и по серпантину начал подниматься на Хундсрюгг. Когда он вышел из центра деревни и преодолел первый подъем, а вдали в темноте и дымке показались силуэты возвышавшихся в сторону Вале гор, на колокольне позднеготической кирхи зазвонили колокола. Они пробили без четверти пять – Рустерхольц мельком глянул на циферблат. С церковью после развода его ничто не связывало. К пасторам, машущим фимиамом, Фрица не тянуло, ему хватало помаваний метлы Терезы Бауэрварт.

Поднявшись выше, он различил трех лыжников, по-прежнему ожидавших на остановке у желтой почтовой вывески. Автобус, стоявший на парковке у «Тунгельхорна», только-только завелся. Беат Бюхи был неизменно пунктуален.

Рустерхольц проследил, как автобус скрылся из виду, проехав между сельхозтовариществом и автомастерской Хехлера, и перевел взгляд на беспросветно темный склон Хунценвальдского леса.

«Три тысячи франков – немалая сумма, Рустерхольц», – звучало у него в голове. Как же он ненавидел этого Хуггера. Как он его сейчас ненавидел.

Фриц Рустерхольц умел обращаться с винтовкой. Кто стрелял в стрелковом клубе, тот стрелял и в лесу. Вот только бы обзавестись желанным техническим устройством. Фриц не был уверен в том, что говорил за столом о сигналах. Однако он действительно служил радистом в армии и кое в чем разбирался. Но этого было недостаточно. Ему нужен был совет профессионала. И он знал, к кому обратиться: к своему другу Роберту Рихнеру из Мюнчемира.

На следующем витке серпантина ему открылась панорама всего Лауэнена. На восток простиралась боковая долина Шёнебодемедера, вершина Ротхорна, склон Тунгельматте, скалы Хольцерсфлуэ, отрезанные вклинившейся в альпийский ландшафт речкой Гельтенбах. Над Гельтенским ледником возвышались вершины Вильдхорна и Арпелиштока, правее – Шпицхорна, у подножья которого на невидимом плоскогорье располагалось Лауэненское озеро. А перед ними, за Хаммершвандом с его лыжным подъемником, двором и домом стрелкового клуба – Луимос, феннлеровские угодья, по которым протекал спрямленный Луибах, потом собственно центр деревни с позднеготической кирхой, у въезда в деревню – Сельскохозяйственное товарищество и автомастерская Хехлера. И за всем этим длинные, в основном безлесые склоны Виспилеграта.

Он вспомнил – чуть ли не впервые – о Дельфинчике. Так за ее татуировку тунгельхорнские завсегдатаи прозвали новую продавщицу деревенского магазина. Она ему сразу понравилась. Не прошло и недели с тех пор, как он покупал у нее сыр. Он заказал четверть кило, Дельфинчик приставила нож и положила на весы 251 грамм. И взглянула на него, утратившего дар речи, так, словно не было на свете ничего более естественного. Поскольку Фриц продолжал молчать и глядел как баран на новые ворота, она переспросила, правильно ли расслышала его, хотелось ли ему четверть. Кое-как кивнув, он снова вернулся к реальности.

Если не считать таланта резать сыр и татуировки, к сожалению – так и не увиденной во время последнего визита – Рустерхольц не знал о продавщице ничего. Она же знала о нем и того меньше, но она еще услышит о нем, узнает о его победе, ей расскажут, как ему удалось подстрелить хищную тварь и обвести Хуггера вокруг пальца.

Вся эта история создаст ему в деревне новую репутацию. Люди взглянут на него по-другому. Дельфинчик заговорит с ним. От одной мысли об этом Фриц растерялся, представил себе, как они поцелуются. Каким будет их первый поцелуй. Быть может, даже за сырным прилавком. Дельфинчик так и не выпустит из рук острого ножа. С ней будет пожарче, чем с прежней женушкой.

У него не было уверенности, стоит ли жениться второй раз. Был ли в том смысл и будут ли шансы на успех, если он начнет ухаживать за Дельфинчиком. Уверен он был лишь в том, что не собирается вечно тянуть лямку в братнином хозяйстве. Что это за жизнь такая – вкалывать на старом дворе, который ему не принадлежит, и каждый вечер общаться с молчаливым братом да дряхлыми Бервартами, поедая пюре из разваренных овощей, политых несъедобным коричневым соусом, и сверля дырку в усеянных цветочками обоях.

Иногда по ночам он сбегал из этого заточения, вырывался на улицу, на свободу, и стоял как вкопанный или слонялся, пока не промерзал до косточек. Если и это не помогало, бежал в подвал, летел по истершимся ступеням, забивался промеж сырых и холодных стен и при тусклом свете неоновой лампы в трудоголическом припадке лихорадочно собирал из присланных деталей штуцеры для жижеразбрасывателей. Иногда за ночь он собирал по два сорокакилограммовых штуцера. И эта подработка, за исключением пособия по инвалидности и нескольких дотаций, которые назывались здесь прямыми выплатами, оставалась единственным источником доходов.

Они с братом оба потеряли жен. Даже если его супругу и не убило сосной, все равно он отчасти разделил судьбу брата. И тем не менее Фрицу не хотелось, чтобы присутствие Эрнста ежедневно напоминало ему об этом. В его памяти роились неизгладимые воспоминания о жене, об этапах некогда чрезвычайно сильной любви. Лишь в последнее время в его мыслях снова нашлось место для других женщин.

Он задумался о рысях. Однажды рысь перебежала ему дорогу, когда он вечером ехал на тракторе. Случайность, из которой ничего не следовало. Рысьи следы он тоже видел – повыше, в Хунценвальдском лесу. Во всяком случае, он был уверен, что их оставила рысь. Быстро рассмотрев отпечатки лап, он двинулся по их направлению. Следы показались ему элегантными – они петляли вдоль зарослей и между молоденьких сосен, вверх до густо запорошенной тропинки, по краю которой и шли, пока не увели вверх, на скалы, куда ему было не забраться.

Тогда он был сильно впечатлен. Но нельзя целыми днями ходить по следам – особенно в Хунценвальде, где через несколько недель стает весь снег. К тому же, хождение по следам отнюдь не гарантировало, что когда-нибудь можно будет навести на рысь мушку прицела. Гораздо проще положиться на радиочастоты.

На следующем повороте он уже разглядел свой дом. В кухонном окне горел свет: судя по всему, Тереза Берварт готовила ужин. Наверняка, драники или, если у нее хорошее настроение, драники с кусочками сала. Под коричневым соусом и с разваренными овощами. Рядом с домом стоял новый коровник, виднелись очертания его старого «рено» и трех прицепов для жижеразбрасывателей. В ближайшие дни ему надо отремонтировать их штуцеры. Трудоемкое занятие, которым много не заработаешь. Фрицу даже не хотелось прикидывать, сколько штуцеров придется собрать, чтобы наскрести три тысячи франков.

6

Густой снег валил с зимментальского неба, засыпал горные отроги, замедлял дорожное движение, лепился к немногочисленным пешеходам, пробиравшимся по улицам под прикрытием зонтика или шляпы. В высокогорных деревнях прогноз погоды предсказывал сход лавин.

Посреди этой снежной круговерти Юлиус Лен ехал вверх по Зимментальской долине. Облачившись в великоватую куртку Геллерта, он сидел в «фиате панда», маленьком и шумном жестяном кубике. Машина с двумя сиденьями и не отделенным от салона багажником некогда принадлежала почте, отчего и была выкрашена в кукурузно-желтый цвет. Передавая ее проекту, на боку начертили красную полосу. Однако водителя упорно продолжали принимать за почтальона. В открытом бардачке лежал приемник, настроенный на канал 67,1 – канал самки Милы. Из динамика доносилось прерывистое, постепенно ставшее привычным потрескиванье.

В машине было шумно, на крутых поворотах рюкзак и горные ботинки перекатывались по багажнику, на дорожных выбоинах все стучало и дребезжало. В крошечном зеркальце заднего вида сквозь белую метель дрожала серая матовая дорога. На ветровом стекле без устали трудился одинокий, сбивчивый дворник.

Несмотря на толстую куртку Лену было холодно. Подогрев не работал, поднять температуру в салоне не получалось никак. На соседнем сиденье лежала стопка карт, бланки, телефон, компас и несколько аппетитных багетов.

Старый приемник ему не нравился. Лену уже приходилось пеленговать этим громоздким устройством, когда Штальдер и Геллерт забирали новые себе. Но сегодня Лен злился еще и потому, что было очень важно узнать точное местонахождение Милы. Надо было запеленговать Милу, а не только ее ошейник. А для этого и трехточечной пеленгации было недостаточно.

Лен надеялся, что не придется лазить по скалам. Хотя Скафиди удавалось проводить трехточечную пеленгацию даже среди скал. Тот был тренированным, страстным альпинистом, доморощенным экспертом по сходам лавин. А вот Лен предпочел бы оказаться здесь летом, но его заставили начать службу первого марта. Появление Лена на проекте было почти случайностью.

Его взяли, потому что он учился на картографа, хотя сейчас – спустя три года по окончании учебы – ничто больше не связывало его с профессией, кроме пристрастия к скрупулезному отображению земной поверхности. Во время обучения в Государственном ведомстве топографии Лен не захотел мириться с жесткой иерархичностью. Он рано ушел из родительского дома, все время искал чердак, девушку, работу. Нигде не задерживался. Работал на заправках, в копировальных пунктах, смотрителем в детском зоопарке, водителем такси для инвалидов, помощником в велосипедной мастерской. Однажды он откликнулся на странное объявление. Требовались терпеливые люди, согласные ради научного эксперимента целый месяц наблюдать за сернами в Лаутербруннене, посреди Бернского Оберланда. Вскоре Лен ежедневно проводил по пять часов у подзорной трубы, сосредоточивался на одной серне и считал, сколько раз в течение десяти минут животное отрывалось от еды и поднимало голову. Эта работа казалась ему полнейшей несуразицей, он не понимал, что в ней научного, и не интересовался – ему импонировал ее медитативный настрой. Позднее Лен подрабатывал дрессировщиком собак в бернском семейном клубе собаководов, кассиром в кинотеатре «АБЦ», помощником в Альпийском музее. Те, для кого он наблюдал за сернами, впоследствии рассказали ему о проекте с рысями.

Вообще-то, прежде чем пойти на альтернативную службу, Лену хотелось полгода проработать на хорошо оплачиваемой должности, чтобы впоследствии получать высокий процент с зарплаты. Но картограф на полгода не требовался никому. Лен смирился и подал бумаги на проект.

Ему хотелось узнать, что чувствует человек, находясь в двух шагах от искрящихся глаз дикой кошки. Хотелось вырваться на несколько месяцев из городской жизни, понять, сколько дикой природы еще сохранилось в Швейцарии. Пришлось проработать один испытательный день, было трудно. Геллерт сразу понравился ему. Они долго сидели в машине, Геллерт то и дело попивал сироп «Пингу». Лен вжимался все глубже и глубже в соседнее сиденье, лениво смотрел на проскальзывавшие мимо снежные обрывы, заледенелые скалы и извилистые долины, не обращая внимания на то, сколько они проехали и в каком направлении. Когда Геллерт наконец поймал сигнал, получасовое пеленгование и краткая поездка подошли к концу. А Лен-то думал, что придется часами бесшумно красться по какому-нибудь перелеску. Геллерт сказал, что обычно все происходит вот так. И пусть Лен не надеется: рыси не часто будут попадаться ему на глаза, а если и будут, то, скорее всего, в бинокль. Лен не очень-то слушал, потом решился-таки сделать глоток сиропа и подписал контракт.

До начала службы он провел две недели в Португалии, в гостях у старшей сестры. Потом вернулся в Берн и шесть недель раздавал на вокзале бесплатные газеты, отказавшись носить куртку с названием издания. Пару недель из этих шести он, к тому же, спал подопытным в университетской клинике «Инзель», за что получил восемьсот франков и четырнадцать отвратительных ночей. Скопление проводов и гудящих приборов с сотнями кнопок и лампочек было призвано исследовать его сон, однако, скорее, отнимало, и Лен выдержал все это лишь потому, что между раздачей газет и очередным опытом успевал как следует выспаться.

Сегодня, спустя две недели после первого рабочего дня, он докажет Штальдеру и Геллерту, да и альпинисту Скафиди, что они не зря выбрали его, покажет им, на что способен, что не собирается слинять отсюда через одну-две недели, хотя при мысли об обилии снежных масс и не желавшей меняться в лучшую сторону погоде те четыре месяца, на которые он подписал контракт, представлялись пугающе долгим сроком.

Пока Лен ехал по Цвайзиммену, под шум мотора и потрескиванье приемника, навстречу ему время от времени тихо проползали другие машины, а то вдруг прямо перед ним из снежной кутерьмы вырисовывался автомобиль, ехавший еще медленнее, и тогда Лен держался за ним на почтительном расстоянии, пока силуэт автомобиля не проглатывала очередная развилка.

Он воображал, как вернется на станцию после четырехточечной пеленгации. Увидит рысь с близкого расстояния, найдет свежие следы или задранную жертву – что-нибудь из этого обязательно случится. Еще он думал, что будет, если ему попадется рысь без четырех лап.

Лен свернул в направлении Ленка. Вскоре перед ним замаячили снежные крыши Бланкенбурга. Поиски Милы должны были пройти относительно просто. У некоторых самцов территория обитания была гигантской: на станции поговаривали о четырехстах квадратных километрах. Самки, как Лен успел усвоить, передвигались по площади в двести квадратных километров, которая ко времени родов, в конце мая – начале июня, заметно сужалась. В период спаривания, продолжавшийся с середины марта до начала апреля, рыси много передвигались, в особенности самцы, а среди них больше всех – Балу, которого Геллерт называл Блуждающим Яичком. Балу перебрался сюда из Центральной Швейцарии и со временем пообжился в Штокентальской и Зимментальской долинах. Однако там не водились самки. Поэтому в период спаривания самец отправлялся обратно в Центральную Швейцарию, где знал места обитания самок. Перед Интерлакеном он, как ни в чем не бывало, пересекал автобан, переплывал Аре, а через две недели возвращался на Штокхорн. Пеленгация Блуждающего Яичка в этот период требовала особого мастерства.

С Милой все обстояло намного проще. Лен уже дважды пеленговал ее: один раз с Геллертом, другой раз самостоятельно. Она обитала в Ленке на довольно ограниченной территории.

Лен проверил канал. Приемник потрескивал. В надежде услышать первые сигналы, он добавил газу.

Мимо проплыл дорожный указатель Санкт-Штефана, чуть погодя – две лошади. Несмотря на то что они быстро исчезли из виду, Лен успел уловить, как их головы спокойно и горделиво высились над широкими досками деревянной ограды. И хотя сами животные и их странная манера смотреть в никуда оставались для Лена загадкой, они вызывали у него восхищение. Лен до конца так и не разобрался, завидовал ли он их естественным телесным формам или той размеренности, с которой протекала их жизнь.

Снегопад не ослабевал. Лен надел на колеса цепи противоскольжения. Закрепить их, как следует, получилось не сразу.

Въезд в деревню был присыпан гравием. Несколько машин осторожно пробирались по узкому центру деревни – в основном, туристы. Среди них могут быть и браконьеры, подумал Лен. С приветом из бернских джунглей. Он как раз пробирался по самой чащобе этих джунглей, но ничего необычного не замечал. Лен вспомнил о фон Кенеле из Ленка, которого вчера упоминали на станции. О безрезультатном обыске. О дуболомах. Не исключено, что у фон Кенеля в Аргау были друзья, которые, пропустив по нескольку кружек пива, отвезли рысьи лапы на почту. Не исключено, что Лен искал уже мертвую рысь.

Из центра деревни Лен повернул в сторону Иффигтальской долины. В этой небольшой боковой долине было то же самое – уже через несколько метров начинался свой, особенный мирок.

Вообще работа на проекте представлялась Лену бессмысленной. Из года в год четверо или пятеро человек за государственный счет бороздили Альпы, наматывали между Шпицем и Монтрё тысячи километров только для того, чтобы узнать, где днем прикорнули несколько рысей, анализировать, как рыси поедают серн, собирать и хранить в морозилках рысий кал. Потом еще эти нелепые графы в пеленгационных бланках: был ли лес, в котором замечена рысь, густым, были ли рядом скалы, на какой высоте от уровня моря находилась рысь, в скольких метрах по горизонтали и вертикали от ближайшей дороги, ближайшего дома. Лену было совершенно не понятно, как эти частности могли помочь долгосрочному расселению рысей в Альпах. Проект по рысям отнюдь не представлялся ему образцом практической науки. Методы точных наук и прежде казались Лену высокомерными и вызывающими. И этот проект не стал исключением, хотя, возможно, ему пора было прекратить отождествлять своих коллег-зоологов с защитниками рысей. Зоологи работали с применяемыми на практике опытными данными, а защитники рысей – с эмоциями.

Свернув на очередную петлю серпантина, Лен прислушался к приемнику. С того дня, когда он два часа искал рысь не на том канале, он постоянно проверял все настройки.

Самой Иффигтальской долины видно не было, снег закрывал обзор белой пеленой. Приемник продолжал молчать и после следующего поворота. Лена одолевали подозрения. Глянув в зеркальце заднего вида, он остановился, вышел и натянул капюшон. Ветер легкими порывами раскачивал лес и заросли, задувал в лицо. Вокруг было белым-бело и тихо. Казалось, будто слышишь, как нарастают ледники.

Он снял штальдеровские перчатки и поднял над головой ручную антенну, которая была чувствительнее автомобильной.

Сигнал Милы поступал более чем отчетливо. Но это отнюдь не доказывало того, что она жива.

Вероятно, в машине он не слышал сигналов за шумом мотора. Лен попытался понять, откуда они шли. Свое местонахождение он как опытный картограф легко определял даже при такой погоде. Вооружившись компасом в этом лишенном очертаний пространстве, он сел в машину, отметил угол и качество приема, пропустил мимо небольшой автомобиль, засунул цепенеющие от холода пальцы обратно в перчатки и тронулся дальше.

После пяти пеленгований он предполагал, что знает, из какого леса поступают сигналы с Милиного ошейника. Сидя в «панде» и ориентируясь по компасу, Лен карандашом прочертил на не раз использовавшейся его предшественниками карте пятую линию. В результате получился район площадью в полтора квадратных километра. Если же не обращать внимания на два первых пеленгования, то вырисовывалась еще более заманчивая картина. Лен попытался представить себе, где бы Мила могла находиться – с лапами или без, – и подготовился к длительной вылазке.

От Иффигфальского водопада, мощного каскада, низвергавшегося в двух шагах от него, доносились лишь слабые отзвуки. Все было приглушенным, закутанным в вату. Трудно было вообразить, что когда-нибудь здесь бывает лето. Если среди этой стужи, помимо него, есть что-то живое, то оно наверняка забилось в глубокую теплую нору.

Впереди у Лена было еще полдня – пять часов дневного света. С косичками под капюшоном, зимними ботинками на ногах, приемником на шее и антенной в рюкзаке он отправился в путь.

Склон горы Бетельберг, у подножия которой он находился, плавно взбирался вверх. Зимние ботинки с каждым шагом утопали в снегу Чтобы лучите ориентироваться, Лен поначалу двинулся краем леса.

Спустя полчаса перед ним выросла альпийская хижина. Забравшись под козырек крыши, Лен достал карту и холодными пальцами стер со лба пот. Потом поднял антенну. Такое же потрескиванье, как обычно. Лишь немного поменяв частоту, он услышал куда менее четкие сигналы, чем ожидал. Продолжив путь, он поднялся выше по склону, чтобы улучшить угол приема.

Зашел в лес. Снег плохо проникал сквозь мощные ели. Темные стволы резко взмывали над снегом, словно разлитом по веткам и земле. Лену показалось, что он тут лишний. Слишком бесцеремонно врывались его шаги в царящую тишину.

Ветра в лесу не было. Сигналы от Милиного ошейника поступали с совершенно нового направления. Карандаш выводил лишенные смысла линии. Определяя координаты рыси, Лен наверняка ошибся. Хотя, возможно, это лишь доказательство того, что Мила жива и не лежит на одном месте.

Он осторожно двинулся дальше. Что-то в этом лесу его настораживало. Плохая видимость, непонятная структура почвы. Лишь во время следующей попытки поймать сигнал, Лен смог понизить чувствительность приемника. Явный признак того, что ошейник приближается. И находится в трехстах, а то и сотне метров.

Когда он снова включил приемник через несколько шагов, стрелку на шкале мотнуло вправо, тишину нарушил ровный сигнал. Лен вздрогнул. Не спуская глаз со стрелки, он зубами стащил перчатки с задубевших рук, понизил точность настройки до минимума. Стрелка с неослабевающей силой по-прежнему показывала на максимальное значение.

Мила или ее ошейник, живая рысь или передатчик – не важно что – находился совсем рядом. Лен неуверенно окинул взглядом заснеженный лес, сбросил капюшон. Вокруг не было никаких следов близости рыси, совершенно никаких.

Лен не смел шелохнуться, смотрел по сторонам и не понимал, отчего чудачит приемник, мечтал о новом, которому легче было бы доверять. Мечтал убраться подальше из этого леса, с этого снега.

Сигнал усиливался, хотя Лен продолжал стоять на месте. Он вертел антенну то так, то эдак, пока не вывернул ее до конца. Сигнал максимальной величины принимался в любом положении.

Перед глазами у него сменялись картинки. Картинки с доклада в минувший четверг, на который Штальдер и Геллерт взяли его с собой в Бернский университет. Толстые тома с цветными фотографиями, иллюстрирующие жизнь рысей в Швеции. Исследования, статистика и под конец несколько слайдов. На первом был изображен мощный самец, сидевший как истукан на еловом суку в трех метрах от земли и вперившийся в объектив леденящим взглядом.

Лен вжал голову в плечи, сложил антенну и медленно перевел взгляд на деревья. Его взгляд сначала ловил самые нижние ветки, потом запрыгал от ели к ели, с ближних на дальние – пока в глазах не зарябило, и не одолело отчаяние: ничего, нигде. И никакого висящего на ветке ошейника. При этом он был уверен, что ошейник не дальше, чем в пятидесяти метрах от него. Внимая и ожидая, стоял он там, держа приемник закоченевшими пальцами.

Сигнал становился слабее. Вскоре ему удалось определить направление, откуда тот поступал. Прежде чем сделать первый шаг, Лен проверил все направления. Шел он медленно, держа антенну на вытянутой руке. Грешил и на приемник, и на аккумуляторы. Хотя знал, что Штальдер заряжал их ночью. Был ли тут виноват давно надетый ошейник Милы, Лен судить не мог.

Шел он медленно, считая шаги. Приглушенный шум. Лен в панике обернулся. Всего-навсего снег, осыпавшийся с ветки. Он медленно двинулся дальше.

Пока не наткнулся на следы, свежие следы.

Рысьи следы на глубоком снегу. Лен облегченно вздохнул, опустил руку, которой уже целую вечность держал антенну. Теперь было ясно, что не Милины лапы лежали на столе судмедэксперта.

По отпечаткам лап можно было понять, что произошло: Мила приближалась к нему все более мелкими шагами. Склонившись над следами, Лен представил себе, как Мила подходила ближе, потрогал следы и с удивлением осознал, что его пальцы перестали мерзнуть. Ему казалось, он видит отпечаток хвоста – там, где она, должно быть, сидела. С того места уводили далеко разбросанные между собой следы. Приглядевшись к нему, Мила явно решила пуститься наутек. Странствовала она одна, без самца-спутника. Лен прикинул, кто из самцов обитал поблизости, настроился на канал Неро, но сигналов его не поймал. Такое ненастье, очевидно, мешало спариваться даже рысям.

Лен посмотрел в лес, по направлению исчезающих следов, бросил взгляд туда, где так беспомощно стоял несколько минут назад, и не мог понять, почему он не видел Милу.

Часы на телефоне показывали 14:32, и его поразило, насколько быстро удалась пеленгация. Четырехточечная пеленгация. Мила заметно упростила ему задачу своим приближением. Выйдя из леса, Лен отхлебнул из термоса. Посмотрел в даль, закрытую от него ниспадающими снежными хлопьями, снова закинул рюкзак на спину, спрятал дреды под капюшон, натянул перчатки, отыскал проторенный им путь и не без гордости набрал номер Геллерта. Сообщил ему, что Мила цела и невредима.

Некоторое время спустя Лен, отогреваясь и вознаграждая себя за четырехточечную пеленгацию, сидел в Ленке, в дымной пивной «Бык», низкий потолок которой напоминал гостиную Цуллигеров, хотя здесь не висели трофеи и не валялась старая почта. Теплый овомальтин [8] был немного жидковат, но как же приятно держать озябшие пальцы на большой горячей чашке. Мыслями Лен по-прежнему был рядом с недавно упущенной Милой, у ее следов. Сидел, закутавшись в куртку, согнувшись над столом, и всеми порами впивал тепло, а на других людей обратил внимание, лишь когда до него донеслось слово «рысь». Произнесли его не двое мужчин за соседним столом, а кто-то из глубины зала, где под широким знаменем – как показалось Лену, с гербом Ленка – и крупноформатной фотографией, на которой хозяин пивной был запечатлен с гигантским быком, сидела мужская компания – судя по одежде, все фермеры. Каждый из них держал на столе руки, словно рабочие инструменты, в любой момент готовые к использованию. Справа всегда были кружка пива и сигареты. Лен осторожно перевел взгляд на это собрание и навострил уши. Нетрудно было разобрать, что обсуждали там рысей. Он мельком посмотрел на хозяйку, приземистую девушку с мальчишеской прической – хотел удостовериться, что подслушивает незаметно от остальных. Не улавливая всего, Лен, тем не менее, разобрал, что от рысей сотрапезники далеко не в восторге. Кто-то рассказывал о недавно открытом счете и искал тех, кто согласится перевести туда хотя бы двести франков, чтобы собрать кругленькую сумму, на случай если придется покрывать судебные издержки. Реакция была разной: фермеры начали перешептываться, обменялись резкими высказываниями, а потом кто-то заговорил так тихо, что Лен, к своему глубокому сожалению, не мог ничего разобрать. Лену, все еще державшему чашку в руках, стало не по себе. Он не знал, что делать. Сидел в «Быке», прилепившись к остывающей чашке овомальтина, а в семи метрах от него стоял стол самых настоящих штальдеровских дуболомов. В каждой долине – свой мирок, каждая голова – непроходимые дебри, сродни густой растительности на лежащих поверх стола жилистых руках, остающихся открытыми круглый год, поскольку рукава мешали им и в коровнике, и в пивной. Эти люди кляли рысей на чем свет стоит, а когда через две минуты заговорили о счете и судебных издержках, то тоже из-за рысей.

Лену было ясно: он обнаружил притон организованных преступников. Ему хотелось знать, как выглядит упомянутый вчера фон Кенель. Вполне вероятно, что он сейчас сидит за тем столом. Возможно, он и есть заводила. Мужчин было всего четверо, всего восемь волосатых рук, и все же Лен не знал, как ему запомнить эти испещренные складками физиономии. Здесь, в Оберланде, так выглядели все мужчины. Во всяком случае, ему за первые две недели попадались только такие. У всех были похожие лица, которые хотелось разглядывать, как морды редких зверей в зоопарке, у всех – выдубленная непогодой кожа, влажные от пива усы, щеки с проступившими прожилками. Некоторые были поджарыми, сухопарыми, а у других свисали пивные животы, сверкали лысины и еле двигались тяжелые мясистые руки. И все они собирались у таких вот столов, посреди которых стояла забитая окурками пепельница, горбились над пивными кружками и сидели бы себе вечно – одинаково угрюмые, одинаково раздражительные и одинаково старые. Молодых мужчин в Оберланде не было.

Лен с удовольствием пересел бы за другой столик, поближе к собеседникам, но его растаманские косички и так выдавали его с лихвой. Лучше бы ему убраться подобру-поздорову на своей кукурузно-желтой почтовой машинке, пока очередной дуболом не вошел, сообщив собравшимся, что у них под носом сидит рыселюб. Лен торопливо поднялся, дал хозяйке чересчур щедрые чаевые, прошел мимо мужской компании, глядя на герб и быка и надеясь остаться незамеченным. Вышел на снег и, уезжая, увидел в зеркальце заднего вида, как подрагивает массивная входная дверь пивной.

Мила, Кора, Вино, Зико, Неро и Мена – в тот день их всех запеленговали трех– или четырехточечной пеленгацией. Тем самым было установлено, что присланные лапы не принадлежали пойманным рысям. И хотя популяция уменьшилась на одну особь, участники проекта по-прежнему вели наблюдение за тринадцатью животными и в известной мере считали их своими. Эти животные не только предоставляли данные для научных работ, но и информацию, на которой основывалась государственная политика в отношении рысей.

Помимо Лена, четырехточечная пеленгация удалась и Геллерту: ему довелось понаблюдать за Зико в достаточно светлом участке леса между Шварцзе и Шафхарнишем. Кроме этого, весьма ценным оказалось сотрудничество с Пьером Пюсье: Вино действительно находился недалеко от Монтрё, где жил Пьер.

Однако, кто прислал отрубленные лапы, оставалось загадкой. Геллерт и Штальдер выслушали взбудораженный рассказ Лена о том, что он видел и слышал в «Быке». Штальдер скорчил такое лицо, будто ему подали холодный кофе, но он всегда так корчился. По его прищуренным глазам Лен не научился читать за две недели, поэтому предпочитал держаться Геллерта. Тот тоже не нашел в рассказанном ничего сверхъестественного и в ответ лить набросал словесный портрет фон Кенеля: плотный, неопрятный, с поседевшими прядями, красный нос картошкой. С кем еще поделиться своими наблюдениями, Лен не знал. Когда он сидел в «Быке» незаметно от противников, о физическом присутствии которых прежде не догадывался, и вслушивался в их разговор, грея руки теплой чашкой, его охватило чувство, будто собранные им улики позже приведут к раскрытию какого-нибудь запутанного дела. Теперь, глядя на недоумевающих Штальдера и Геллерта, за спинами которых – словно в знак того, что проблема была гораздо шире, а подобный гневный вздор против рысей мололи в сотнях других пивных – висели шесть карт в масштабе 1:50 000, Лен почувствовал никчемность своих наблюдений и обрадовался, когда Штальдер и Геллерт от него отвернулись.

Лишь когда пришло извещение от тунского следственного комитета, в Лене вновь расцвели зародившиеся в «Быке» чувства. Комитет запрашивал письменные показания о подозреваемых и сожалел, что в связи с большим количеством работы сможет рассмотреть их не раньше, чем через несколько месяцев.

Геллерт пришел в ярость от этого письма, от этих, как он выразился, «салаг и бюрократических тряпок». Конкретных предложений касательно ответных мер у Геллерта не было, но, получив письмо, он впал в такое уныние, что готов был оправдать любой самосуд. Только продолжительная дискуссия с трезво рассуждающим Штальдером убедила Геллерта, что самоуправство в данном случае было бы не только лишним, но и контрпродуктивным средством, что надо не горевать об одной рыси, а улучшать условия жизни пятидесяти девяти оставшимся.

Лен, уже успевший вообразить себе ни с кем не согласованные, внезапные, ночные, окутанные снегом и туманом акции возмездия и молча следивший за дискуссией, был вынужден – пусть и нехотя – признать правоту Штальдера. Ему больше импонировала позиция Геллерта. Тот, как показалось Лену, уступил, лишь когда Штальдер заговорил о нравственной чистоте, набрал номер молодой воодушевленной учительницы биологии из цвайзимменской школы и, дозвонившись до нее после нескольких попыток, умело склонил ее к тому, чтобы она предоставила зоологам возможность провести урок через четыре недели. Штальдер прочтет доклад. Позаботится о том, чтобы «у тех, к чьему слову здесь будут прислушиваться через двадцать лет, были не только унаследованные предрассудки». Он считал, что лучше рассказывать о рысях молодежи, чем распинаться перед старыми дуболомами.

Вдохновленный Штальдером Геллерт, в свою очередь, вступил в сотрудничество с Надей Орелли, белокурой энергичной любительницей животных из «Про Натуры» и добился того, чтобы, начиная с этого дня, у каждого пеленгующего был с собой хотя бы один буклет «Про Натуры» о рысях – для раздачи всем желающим.

Самосудом тут и не пахло, трезво констатировал Лен.

Штальдер малодушно назвал эту идею хорошей, но предостерег Скафиди и Лена от излишней навязчивости. По его мнению, правда и так слишком резала некоторым оберландцам глаза, а уж тем более правда, подкрепленная статистикой: «Если сказать фермеру, что в Северо-Западных Альпах живут шестьдесят рысей, а потом добавить, что каждая из них за год задирает полсотни косуль или серн, то он начнет напряженно кумекать, шестеренки заскрипят, и вскоре из ушей дым повалит – когда он подсчитает, что таким образом ежегодно исчезают три тысячи косуль и серн, а это число покажется дуболому настолько огромным, что не будет ни малейшей надежды втолковать ему хоть что-нибудь о рысьих повадках. С тех пор он будет видеть в рысях лишь тварей, кровожадных тварей, на совести которых ежегодно три тысячи косуль, то есть тридцать тысяч за десять лет, и которых надо немедленно пристрелить».

Лен удивленно кивнул, посмотрел на рысь, мило глядящую с обложки протянутого Геллертом буклета, и был откровенно рад тому, что раньше ничего об этих цифрах не знал. Ни о фермерах, которые во время пеленгований обычно поглядывали на него исподлобья, ни о трех тысячах мертвых косуль. Число задранных косуль и серн казалось непомерно большим даже ему.

7

Двор Альбрехта Феннлера чуть отстоял от центра деревни, одиноко располагаясь посреди обширных овощных полей Нижнего Луимоса. С востока поля окаймляла узенькая дорога, ведущая от «Тунгельхорна» к Лауэненскому озеру, излюбленному пристанищу туристов в конце долины – там Гельтенбахский и Тунгельбахский водопады срывались с горной гряды, что южнее начинала вздыматься в сторону кантона Вале. Позади двора незаметно протекал Луибах. Бассейн Луибаха простирался на всю Гельтентальскую долину, Хюэтунгель, Штиретунгель, Зульцграбен, Хаммершвандфлуэ и Шёнебодемедер. От чего в этой топкой местности нередко случались наводнения. Чтобы земля больше не оставалась запущенной и невозделанной, в шестидесятые годы община приняла решение спрямить русло Луибаха и осушить Нижний Луимос. Двор в Нижнем Луимосе, принадлежавший Феннлерам уже не первое поколение, использовался для посадки овощей, потому что земля там была плодородная, но непригодная для передвижения на тяжелой технике.

Альбрехт Феннлер сидел в жарко натопленной гостиной на скамье, над которой величественно возвышались три крупных головы серн. На столе перед ним, рядом со старой керосиновой лампой, лежал календарь, где карандашом была четко размечена вся посевная этого года. В поисках заявки владельца гостиницы Райнера Вакернагеля Феннлер просмотрел все газетные объявления о строительстве. Не отрывая глаз от газеты, он медленно макал куски почерствевшего хлеба в кофе и отправлял их под развесистые усы. По радио, стоявшему на полках, уставленных книжками «Сильвы»! как раз начинались девятичасовые новости, когда Марк, девятнадцатилетний сын Феннлера, шаркая вошел в гостиную. Это был утонченный юноша, чья плохо ухоженная шевелюра имела точно такой же ржаво-рыжеватый оттенок, что и усы отца. Марк порылся в стопке старых газет.

– Хочешь сэкономить на поезде и поехать со мной? – спросил Альбрехт. – Твоя колымага вряд ли с места сдвинется. Я поеду через полчаса.

О старом «опеле корса», который Марк не глядя купил прошлым летом за двести франков и в залихватской развеселой манере снабдил вырезанными из картона номерами, с Альбрехтом Феннлером лучше было не разговаривать.

– Не трогай мой ультрамариновый «опель». [9]

– Тому, что не ездит, место на свалке. Ультра он или марин.

– Предоставь это мне, уж я как-нибудь отремонтирую свою тачку.

– Когда же, позволь спросить? Мне не нравится, когда в деревне говорят, что у нас металлолом на дворе. Когда я летом начну продавать овощи, этой колымаги здесь быть не должно. Приезжим съемщикам ее вид тоже вряд ли понравится.

– Починю-починю, в ближайшие недели.

– В ближайшие недели. Что-то не верится. Так ты поедешь со мной?

– Я с Бюхи.

– У тебя появились деньги на билет?

– Билет не нужен, у меня повестка, – ответил Марк, не отрываясь от газетной стопки.

– Когда тебе надо быть на месте? И когда пересадка в Цвайзиммене? – спросил Альбрехт и добавил, что ему не составит труда подбросить сына в Маттен.

Марк, похоже, нашел то, что искал: выудил лежавшую между газетами повестку.

Альбрехт, так и не нашедший ничего о заявке Вакернагеля среди объявлений о строительстве и ничего другого, к чему можно было бы придраться, вопросительно взглянул на сына, короткими неоконченными предложениями настоявшего на путешествии автобусом и поездом. Ему хотелось ехать в одиночестве. Призывают-то, в конце концов, его, но если отцу снова хочется в рекрутскую школу, он, конечно, уступит ему повестку.

– Если б ты знал, каким адом была рекрутская школа в мое время, ты бы с радостью поступил в сегодняшнюю, – сказал Альбрехт Феннлер. – Уже решил, в каких войсках служить?

– Нет, – безучастно ответил Марк.

– Такого у нас не было, – сообщил Альбрехт, пробежавшись по письму из Лауэненского общинного совета. Марк снял с подоконника масло и намазал им хлеб. Некоторое время оба молчали.

– Если хочешь моего совета: иди в радисты. Или в разведчики – там тебя хоть о тактике и технике просветят. Я никогда не говорил, что из тебя должен выйти гренадер, но что-нибудь приличное ты вполне мог бы выбрать. Ты уже прочел про танкистов?

Альбрехт испытующе взглянул на сына. Тот, похоже, совершенно не слушал отца.

– Мне все это не нужно, я хочу не в армию, а в театр, – громко заявил Марк и посмотрел отцу в глаза.

Альбрехт оторопел. Непонимающе взглянул на Марка. Прежде чем он смог выговорить хотя бы слово, у кухонного стола появилась Дора, его жена, в джинсах и футболке, с прядями седых волос, и попрекнула Альбрехта, что он опять ест черствый хлеб, когда она потрудилась испечь свежий. Альбрехт ничего не ответил, по-прежнему пораженный словами Марка, а тот сидел у стола, склонившись над письмом. Дора поднесла к глазам Альбрехта какую-то бумагу и сказала, что это мейл от семьи с Боденского озера, заинтересовавшейся их «Ночлегом на соломе».

Феннлер быстро пробежал его и протянул обратно.

– Ответь им, что солома у нас не отапливается, и пусть пишут летом.

– Вот именно, – не отставала жена. – Они хотят забронировать на лето.

– Напиши, что неизвестно, сохранится ли сарай до лета, и что мы не хотим обременять себя идиотскими бронированиями. И уж тем более не в тот момент, когда все вокруг завалено снегом и непонятно, наступит ли когда-нибудь лето. А теперь у меня нет времени, мне надо к Алоису Глуцу в Шёнрид. Было бы лучше, если б мы требовали что-нибудь взамен за эти бронирования. Это же наше право.

– Наше право и наши деньги, – парировала Дора, забрав у Альбрехта распечатку. – Сарай забронирован, – добавила она и поспешно отвернулась.

– А насчет работы на парковке у озера тебе что-нибудь писали? – спросил Альбрехт.

– Таннер еще подумает, но я уверена, что мне ее дадут, – ответила Дора и скрылась в своей комнате.

Альбрехт глянул ей вслед, пробормотал нечто невнятное об общинном секретаре Таннере и его деревенской хронике, снова склонился над газетой, а спустя некоторое время вновь повернулся к сыну.

– Так, значит, театр? – спросил Альбрехт.

Марк не отвечал.

Макнув в кофе очередной кусок хлеба, Альбрехт засунул его под усы, не сводя с сына глаз. Потом с недовольным видом допил кофе, навалился на стол и поинтересовался:

– Ты уже выяснил, когда тебе надо быть в Маттене?

Марк не отвечал.

– Ты уверен, что поезд придет в Маттен вовремя?

– Опаздывать я не собираюсь, – ответил Марк, вернув повестку на стопку старых газет и избегая отцовского взгляда.

Управившись с делами в машинном сарае, Альбрехт Феннлер вернулся в гостиную, где по-прежнему сидел его сын, пожелал ему успехов и посоветовал выбрать что-нибудь поприличнее – все-таки речь идет о том, что будет определять его жизнь до сорокадвухлетнего возраста. Три лишних кружки пива, которые он выпьет по случаю, лучше отдать унитазу, не довозя их до деревни, и пусть сразу напишет о распределении, чтобы он уже завтра знал, с кем ему предстоит иметь дело впоследствии. Марк безучастно стоял напротив Альбрехта. Даже когда Альбрехт сунул ему в руку двадцать франков и хлопнул по плечу, Марк не выразил никаких эмоций. Не поблагодарил.

Альбрехт Феннлер сел в машину и поехал по направлению к Цвайзиммену, не обращая никакого внимания на снег, устеливший дорогу. Думал он о немецких и голландских туристах, что летом снова нагрянут в его сарай, оплатив его по цене двухкомнатной квартиры, а за завтраком станут осыпать его жену комплиментами, которых та не заслуживала. Если бы постояльцы не приносили солидного дохода, он бы уже давно заявил Доре – «Ночлег на соломе» был ее идеей, – что он в этом больше не участвует.

Вообще-то он и так едва ли участвовал. Если Дора ухаживала за гостями, готовила им полноценный завтрак, советовала, где погулять и куда сходить за покупками, а иногда даже водила их вокруг Лауэненского озера, то Альбрехт, когда гости не показывались из сарая в восемь утра, загонял к ним громко хрюкающую свиноматку Эльму. Он надеялся, что община предоставит Доре ту работу, о которой они говорили. Собирать деньги с машин у Лауэненского озера, пока не поставят парковочные автоматы. Эта работа прекрасно подошла бы его жене, а главное – была бы постоянным источником дохода.

Уходящая зима последний раз засыпала снегом Бернский Оберланд. Фуникулеры и лыжные подъемники отвозили обладателей ярких спортивных костюмов наверх, где им по заоблачным ценам предлагались теплые напитки и круассаны с ореховым кремом. Даже в Лауэнене, чей пологий склон с единственным подъемником привлекал в основном семьи, горнолыжников было хоть отбавляй. Лауэненцы, как и все остальные оберландцы, туристической лихорадке не поддавались. Они делали свои дела, блюли свои привычки. В лесах немым свидетельством отбушевавшего урагана лежали тысячи кубометров древесины. Многие владельцы леса пытались избавиться хотя бы от части упавших деревьев, пока весной не появятся жуки-короеды. Другим же не хотелось инвестировать в то, на чем и в обычные годы нельзя было сколотить состояние, и они полностью игнорировали бурелом.

Незадолго до Гштада Феннлер увидел на встречной полосе автобус. Склонив голову набок, Бюхи вписывался в поворот. Они помахали друг другу. Феннлер вспомнил о сыне, который сейчас поедет на этом автобусе. Он боялся, что Марк со временем станет тем же, кем уже стали Хуггенбергер, Пульвер и Рустерхольц, – тунеядцем. Вчерашний вечер в «Тунгельхорне» лишь подтвердил его мнение об этих людях. Они не понимали, что значит подстрелить рысь. Хуггенбергер еще даже не осознал, что те работы, которые поручал ему отец, были пустой тратой времени, а их хозяйство велось нерационально. Пульвер был и того хуже. Вся деревня знала, что этот церковнослужитель уже несколько недель мыкался между пыльными полками Сельскохозяйственного товарищества и не мог произвести инвентаризацию, с которой полагалось покончить еще в ноябре. А высоко над деревенским центром, на Хундсрюгге, Фриц Рустерхольц ползал на карачках по сырому подвалу, изолируя стены дешевым пенопластом – по мнению Феннлера, жалкая попытка предотвратить надвигающуюся на их старую лачугу лет через пять смерть Рустерхольца и его брата, а заодно и стариков Бервартов, от ревматизма.

Бюхи был своего рода исключением среди этих неудачников. Пусть он тоже ничего не понимал, зато работу свою делал исправно. Он знал, как одним нажатием на педаль дать понять пассажирам, что даже в лауэненской минуте всего шестьдесят секунд.

Когда-нибудь Феннлеру придется прочитать своему сыну мораль.

В Шёнриде он остановился у магазина «Визави Глуц». Его владелец Алоис Глуц, бывший кантональный полицейский и действующий президент Зимментальского союза охотников, выйдя на пенсию, все чаще стоял за прилавком. Глуц не мог решиться уволить работавшую у него на почасовой основе даму преклонных лет, хотя с работой вполне справлялся и в одиночку Ему было легче сетовать на избыток свободного времени.

Магазин предлагал набор высококачественных молочных продуктов из местной сыродельни, небольшой ассортимент выпечки и множество громоздящихся друг на друга консервных банок «Хироу», ставших столь же безвременными, как окружавшие их швабры, фартуки, резиновые перчатки, чистящие средства и салфетки. За витриной лежали не самые безупречные овощи, второсортные фрукты и инструменты для повседневного использования. У кассы стояли поскрипывающие вертушки с открытками, видами Зимментальской долины семидесятых-восьмидесятых годов. И кто знал, что таилось в выдвижных ящиках под прилавком: тяжелые радиоприемники, килограммовые фонарики и, ни много ни мало, боевые патроны – списанное достояние бернской кантональной полиции.

Алоис Глуц, который как раз очаровывал своим тяжеловесным шармом постоянную клиентку, был рад видеть Феннлера и угостил его травяным кофе. Альбрехт Феннлер согласился добавить лить немного шнапса и осведомился об отрубленных лапах.

Глуц – большое лицо и маленькие глазки, в которых даже после выхода на пенсию читалась уверенность кантонального полицейского в своей правоте посреди насквозь преступного мира, – не знал, кто отправил лапы, однако был чрезвычайно рад произошедшему. Если он, свежеиспеченный пенсионер, летом заскучает, то вполне вероятно посвятит несколько часов преследованию этих тварей.

Альбрехт Феннлер, не склонный к подобным эмоциональным всплескам, повторно поинтересовался, не знает ли Глуц, кто подстрелил рысь. Тот с сожалеющим видом пожал мощными плечами: в Шёнриде все тоже толкуют о лапах, но нет даже никаких слухов. Феннлер разочарованно помешал дымящийся кофе. Глуц задумчиво отхлебнул и предложил Феннлеру составить письмо от имени зимментальских охотников, официально осудить выходку с лапами. «Это мы для проформы», – доверительно добавил он. Феннлер пристально взглянул на бывшего полицейского и вытер тыльной стороной ладони кончики длинных усов, на которых задержались капельки кофе. После продолжительной дискуссии ему понравилась идея улучшить пошатнувшееся реноме охотников в глазах широкой общественности. В результате оба оказались за прилавком и в перерывах между приемом посетителей писали письмо, адресованное и кантональному Ведомству по охране природы, и федеральному Министерству, и СМИ.

Пока Алоис Глуц и Альбрехт Феннлер подбирали формулировки, отбрасывали их и придумывали новые, казавшиеся им более удачными, Марк Феннлер стоял на взлетной полосе военного аэродрома в Маттене, под затянутым облаками небом Верхнего Зимменталя – вместе с шестьюдесятью тремя другими девятнадцатилетними рекрутами, которым тоже прислали повестки, – и чувствовал себя далеко не лучшим образом. Согласно алфавитному порядку он находился посреди полукруга, в центре которого стоял, громко и обрывочно вещая, надувшийся от важности служака.

Марк смотрел на окружавшие его лица. С кем-то его связывали общие воспоминания. О школе. О юности в Лауэнене. Он взглядывал лишь мельком. Поглубже засунув руки в карманы брюк, он думал о завернутых в фольгу сухарях. О морали и металле, о муштровке и маскировке. О запахе бензина и пота, строгой дисциплине, эротических журналах, скудной кормежке, тесных комнатах – обо всем, что он слышал о рекрутской школе.

Он увидел, как один из людей в форме подошел к концу полукруга. Ему вспомнилась Соня, его подруга, и Лайка, ее весьма подвижная собака, плоскомордая и настырно глядящая дамочка породы боксер, с которой они гуляли в любое время дня и ночи. Соня была невысоким, коротко стриженным и хорошо сложенным комочком энергии, чуть старше Марка, крайне любопытна и разговорчива. Сюда она приехала из Центральной Швейцарии, зимой работала инструктором по сноуборду, а летом прислуживала в отеле «Лауэнензе» и носила на шее акулий зуб.

Вместе с Соней и Лайкой Марк обошел всю Гельтентальскую долину, одолел Виспилеграт, поднялся на Хюэтунгель, принял душ под Тунгельбахским водопадом и забрался на Вильдштрубель.

Соня так же, как он, не понимала, зачем изобрели зонтики, сумочки и помаду, не церемонилась, если приходилось есть руками, и так же, как он, считала, что секс – нечто грубое, громкое и звериное, а значит, именно таким образом им и надо заниматься.

Прошлой зимой Соне во что бы то ни стало захотелось построить иглу и переночевать в нем. Летом она могла часами валяться на лугу и рисовать. Марку приходилось ждать, пока она не закончит рисунок, но тем сильнее он желал взглянуть на результат и узнать породившие его соображения. Эта девушка вдохновляла Марка. И хотя они проводили друг с другом уйму времени – прежде всего, летом, – он еще ни разу не брал ее с собой на двор в Нижнем Луимосе. У него не было ни малейшего желания показывать ее своим родителям. И вообще с родителями ему хотелось иметь как можно меньше общего.

Он думал о Соне, о театре, к которому прикипел душой. Думал о раздвоении личности. Один Марк стоял на аэродроме, думал о подружке и неважно себя чувствовал, другой Марк наблюдал за тем, как тот стоит, думает о подружке и неважно себя чувствует, и все это комментировал.

Пока человек в форме шаг за шагом продвигался вдоль строя, его коллега вырос в центре полукруга и объявил, как будет проходить набор.

Марк вопрошал судьбу, почему она не устроила так, чтобы он опоздал, не посадила батарейки на часах, не задержала Бюхи, чтобы он не успел на поезд в Гштаде.

Военный, продвигавшийся по строю, подходил все ближе.

Марк снова подумал о театре. О друзьях во Фрибуре, с которыми он то и дело встречался, чтобы репетировать малоизвестную пьесу Беккета. Вспомнил о театральном училище в Тичино, куда ему так хотелось поступить. В августе, вместо рекрутской школы. Не забыл и о десяти тысячах франков за обучение, которые ему каким-то образом надо было раздобыть, чтобы воплотить эту мечту, эту иллюзию. Быть может, им даже не удастся поставить Беккета на сцене. Даже самой заштатной.

Перед ним еще оставались двое.

В последние месяцы Марк уделял театру много внимания – и все время откладывал вопрос, идти ли ему в армию или откосить, предъявив справку от психиатра. Перспектива пятнадцать недель заниматься не пойми чем, чтобы окончить рекрутскую школу, была не слишком заманчивой.

И вот военный подошел к Марку. Взглянул ему в глаза, протянул руку. Марк не понял, вытащил правую руку из кармана, но потом сообразил, что офицер не собирается ее пожимать. Под испепеляющим взглядом до Марка наконец дошло: военный билет. Если он не ошибался, тот лежал на полу его комнаты среди писем, компакт-дисков, книг и театрального реквизита.

Строго взглянув на Марка Феннлера, военнослужащий отправил его домой. Нет билета, нет зачисления. Пусть возвращается через четыре недели.

Марк Феннлер не верил своим ушам. Он испытал громадное облегчение. Отсрочка на двадцать восемь дней. Двадцать восемь дней на то, чтобы подумать.

Толком не сообразив, что ему нужно, Марк уже сидел в скором поезде в Шпиц, где минувшим летом окончил гимназию, а спустя некоторое время, к собственному удивлению, стоял с оголенным торсом посреди Шпица на приеме у старого, спокойного врача, и жаловался на боли в спине.

Врач осторожно привел спину Марка в вертикальное положение и велел молодому человеку не двигаться. Едва он надел на Марка свинцовый жилет и в белых сандалиях бесшумно вышел в соседнюю комнату, чтобы нажать на кнопку, как пациент сделал шаг на месте. Через пять минут врач предъявил ему рентгеновский снимок, на котором был ясно виден необычайно искривленный и больной позвоночник. Пораженный и полный сочувствия врач, отказывавшийся понимать, как такая серьезная проблема не была выявлена раньше, взял с Марка обещание, что тот обратится к своему врачу в Гштаде для проведения более тщательного обследования и начнет ходить к физиотерапевту. Он передал Марку снимок в желтом конверте и сказал, что надеется, военврачи больше не станут призывать его. Если возникнут вопросы, он готов ответить в любое время.

8

Через два дня Ник Штальдер за ужином зачитал остальным текст, опубликованный на основе письма Алоиса Глуца и Альбрехта Феннлера. С особенным оживлением Штальдер прочел то место, где говорилось, что акция по посылке лап строго порицается оберзимментальскими охотниками. В ответ Беньямин Геллерт лишь пожал плечами, а Штальдер заговорил о призрачной справедливости, добавив, что не удивится, если составители этого коммюнике и тот, кто прислал лапы, закадычные друзья.

Других отголосков случившегося в СМИ почти не было. Время от времени появлялось интервью с представителем властей или каким-нибудь охотником – тем же Алоисом Глуцем, президентом Кантонального комитета охотников. Потом о рысях замолчали – и на телевидении, и в печати.

В последующие дни и недели подопытные рыси, у которых начался период спаривания, привлекли внимание зоологов к более приятным вещам. В конце марта множество синих булавок вплотную приблизилось к красным: Юлиус Лен целую неделю пеленговал Раю и примкнувшего к ней Неро. Оба обитали на южных склонах позади Лауэнена, на Хольцерсфлуэ, по краю Шёнебодемедера и в Гельтентальской долине. Вино покинул Монтрё, чтобы присоединиться к Коре во фрибурской глубинке, Телль пожаловал в гости к Юле у горы Низен, повыше Виммиса. Балу, Блуждающее Яичко, отправился в Центральную Швейцарию и спустя десять дней вернулся обратно. Улиано Скафиди заметил Милу с самцом, на котором не было передатчика. А вот с Зико ясности не было. Хотя он и находился в зоне обитания Сабы, однако ни разу не был локализован рядом с нею и передвигался по довольно ограниченному пространству, в то время как остальные самцы отдалялись от самок и метили свою территорию, преодолевая немалые расстояния.

В целом, пеленгования давали повод надеяться на хороший приплод. Если самка в течение семидесяти дней, то есть до конца мая или начала июня будет обитать на том же месте – это верный признак того, что визит самца не оказался безрезультатным. Тогда в конце июня или начале июля зоологи отправятся искать место родов и снабдят малышей ушными метками.

Утопая в застегнутой куртке из гортекса, Юлиус Лен возвращался из Гильбахской долины в Адельбоден, располагавшийся в двух часах езды от Вайсенбаха, и поглядывал в зеркальце заднего вида на перевал Ханенмос, силуэт которого вырисовывался на фоне то серого, то голубого неба. Так или иначе, в долины приходила весна.

На канале 76,1 не было слышно ничего, кроме треска. От Тито не было и следа. Лен искал его уже несколько часов, переехал из Зимментальской долины в Димтигтальскую, где с разоблачающей антенной в руках наткнулся на двух угрюмых фермеров. Оба сразу сообразили, зачем Лен пожаловал. Неприветливо поздоровались. Говорили так, словно видели Лена насквозь. И не желали ничего слышать, только бы он назвал им место, где обитает поганая рысь. Лен отвечал уклончиво и сухо. И даже не думал о том, чтобы упомянуть о буклетах «Про Натуры», оставленных им в машине. Один из фермеров спросил, почему бы сразу не выпустить на овец волков и медведей, другой сказал, что скоро придется завозить косуль и серн, чтобы предотвратить их вымирание.

Возможно, Штальдер был прав, утверждая, что, чем возиться с дуболомами, лучше вести разъяснительную работу среди школьников. И подождать еще лет двадцать, прежде чем к их мнению начнут прислушиваться.

Из Димтигтальской долины Лен спустился в Мениггрунд, поднялся на Гриммиальп, доехал до Ридерена – все безрезультатно. В Зимментальской долине, за Латтербахом, он попал под обстрел стрелков-л. бителей, которые – неслыханная дерзость, как показалось ему – стреляли поверх дороги, сантиметрах в двадцати над его машиной по мишеням, расположенным на противоположном склоне. Такое, Лен был твердо убежден, могло твориться только в Оберланде. Вероятно, все горожане проезжали здесь, пригнув головы, и с облегчением вздыхали, преодолев этот участок в целости и сохранности.

Лен задумался, сколько же пуль сейчас летит в рысей. Он знал, что над Латтербахом, неподалеку от висевших на обрыве мишеней, стояли западни, поскольку там находились облюбованные рысями скалы. Установка тех же западней будущей зимой – для того чтобы поймать и перевезти в Восточные Альпы нескольких рысей – оставалась под вопросом.

В Виммисе он припарковался и пеленговал неподалеку от дома с выступающей и словно придавливающей крышей. Перед домом стояла красная «субару», на заднем стекле которой, как приглядевшись заметил Лен, красовалась наклейка величиной с кредитную карточку. На белом фоне – та же пятнистая, доверчиво глядящая рысь, что и на буклетах «Про Натуры». Только здесь какой-то циничный кустарь пририсовал еще и прицел, перекрестье которого приходилось на сердце рыси.

Лен с раздражением рассмотрел наклейку и оценивающе взглянул на дом. Медленно шагнул к машине, словно подкрадываясь к чему-то опасному. Хотел понять, нарисован ли прицел, или напечатан. Когда он сделал еще несколько шагов, неожиданно скрипнула дверь, и на пороге дома показался невысокого роста человек в колпаке набекрень. Пристально оглядев Лена, он отправился куда-то пешком, и как будто даже что-то пробормотал. Теперь подходить к машине Лен не отважился.

Лен чувствовал себя не в своей тарелке. Дуболом, спешащий в банк с двумя сотнями франков в кармане, думал он. Или циничный художник, делающий себе имя такими наклейками. До выезда из Виммиса Лен увидел еще две таких же наклейки. И был рад, что не обнаружил здесь Тито.

Он снова вспомнил о застолье в прокуренном «Быке». Урывками разбираемое бахвальство тех мужланов звучало у него в ушах на повороте во Фрутигтальскую долину. Прежде всего, его раздражало то, что все считали его зоологом. Ему вовсе не хотелось вступаться за рысей с доводами, позаимствованными у Штальдера и Геллерта. Не ему, горожанину с растаманскими дредами, было объяснять местным старожилам, что рысям здесь самое место. Что он мог сказать тому, кто знал родную деревню как свои пять пальцев, знал, когда и на какой опушке до появления рысей показывались пропавшие теперь косули? Все это никуда не годилось. Точно так же, как не годилась ему эта гортексовская куртка.

Полный безотрадных мыслей, Лен поднимался по серпантину к Адельбодену, в багажнике дребезжали антенна и зимние ботинки. В Гильбахе Тито тоже не было. Треск приемника начинал действовать на нервы. Ему не хотелось возвращаться в Вайсенбах с пустыми руками. Не хотелось разочаровывать ни Штальдера, ни Геллерта – особенно теперь, когда на станции из-за отрубленных лап царила атмосфера подавленности. В трудную минуту Штальдер разражался гневными тирадами в адрес дуболомов, Геллерт не готовил ничего, кроме фондю, а Скафиди зарывался в специальную литературу о ферментации сыра. Лену было обидно, что дело закончится «обвинением неизвестного» [10] и отправится пылиться в архив. Он недоумевал, как Штальдер и Геллерт могут спокойно продолжать рутинную работу. Возможно, это свидетельствовало о научности их подхода, ведь он в науке отродясь ничего не смыслил.

Однако в безуспешных поисках Тито это ничего не меняло. Тито был не рядовой рысью, а главным героем сайта «Про Натуры», и Лену предстояло снять его или хотя бы ту местность, где он обитал, на цифровой фотоаппарат, валявшийся под картами и буклетами на соседнем сиденье. Потом они вместе с Геллертом напишут сопроводительный текст, который также разместят на сайте.

После истории Балу, Блуждающего Яичка, Лену больше всего нравилась история Тито. Природоохранная организация «Про Натура», провозгласившая рысь главным зверем 2000 года, неслучайно ждала от исследователей информации именно об этой рыси. В прошлом году юный Тито попал в газеты, когда задрал сразу несколько овец в кантоне Фрибур и, согласно концепции «Рысь-Швейцария» был отдан на отстрел. Вскоре после этого Тито удалился от овечьего пастбища более чем на пять километров, исчез из района, где был разрешен его отстрел, и перебрался в Бернский Оберланд. Что прославило Тито на всю страну и подлило масла в огонь дискуссий о легализации отстрела. Многие жители гор требовали от государства передать кантонам право разрешать отстрел, чтобы снизить бюрократические издержки и обеспечить быстрое реагирование. Вот почему многие надеялись на новую концепцию «Рысь-Швейцария», в которой по-новому регламентировалась политика разрешений и которая должна была вступить в силу первого мая.

Появление Тито на сайте «Про Натуры» не обошлось без дружеских связей Геллерта. Работающая в Интернет-службе «Про Натуры» Надя Орелли несколько семестров изучала вместе с Геллертом биологию и лишь потом предпочла учебе работу в этой организации. Во время учебы они несколько раз вместе лазали по горам, распознавали растения, рассуждали о научной литературе или барьерах в системе образования и после длительных прогулок ночевали в неотапливаемых хижинах Швейцарского альпийского клуба. Позже они потеряли друг друга из виду, и Геллерт был сильно удивлен, когда однажды утром, полгода назад, Надя позвонила на станцию и предложила ему разместить историю Тито на сайте. Пауль и Марианна Хильтбруннеры пришли в полный восторг.

Однако в вопросе о том, как Тито будет представлен на странице, мнения исследователей разошлись. Ник Штальдер долго противился предложению Пауля Хильтбруннера все время показывать на карте местонахождение самца. Поскольку справедливо опасался, что браконьеры используют эту информацию для охоты на Тито. В итоге договорились, что местонахождение будет указываться лишь приблизительно и, по меньшей мере, через пять дней после пеленгации. Такие данные браконьерам не помогут.

Лену этот сайт казался симпатичной страничкой. Благодаря ему Тито мог объявиться в далеких и теплых гостиных, мог охотиться, подстерегать, валять дурака, метить территорию – но пока не мог спариваться. До половой зрелости ему оставался еще год. А сколько времени оставалось до того, как Лен найдет его? Он выехал из Адельбодена в направлении Энгстлигенальпа и направился к сизоватому, ниспадающему в долину Энгстлигенскому водопаду. Ему гораздо больше хотелось странствовать пешком, в тяжеловесных горных ботинках, к которым уже привыкли ноги. После пеленгования прислониться к поленнице у еще не заселенной альпийской хижины, скинуть с себя ботинки и куртку, щуриться на солнце и слушать, как каплет сквозь прорехи в крыше тающий снег – энергично и с неравными интервалами, как настоящий джаз, а спустя некоторое время, когда уже поднадоест слушать капель, медленно заполнить бланк. И несмотря на длительные паузы успеть запеленговать еще одну рысь – Милу или Раю. Или просидеть часок в отеле у Лауэненского озера, болтая с Райнером Вакернагелем – симпатичным, пусть и немного прилизанным, роскошно одетым словохотом. Вакернагель чрезвычайно интересовался всем, что было связано с рысями, и наверняка снова с воодушевлением принялся бы рассказывать о своих планах проложить за отелем, в Верхнем Луимосе, Рысью тропу. Дорожку с деревянными фигурами рысей, по которой можно было бы гулять даже в инвалидной коляске.

У подножья покрытого снегом Энгстлигенальпа, на гравийной площадке перед нижней станцией фуникулера, Лен по-прежнему не улавливал сигнала. Разочарованно взглянув на ползшее по небу облако, он прислушался к Энгстлигенскому водопаду, глухо и необычно грохочащему в незримой глубине. Принялся отчаянно изучать карту. Подумал, не позвонить ли еще раз Геллерту, и не стал. Геллерт и Штальдер, конечно же, скажут, что все в порядке. Скажут, что иногда приходится возвращаться, не поймав ни единого сигнала, а Тито вообще трудно отыскать, поэтому тут нет ничего страшного. Но они скажут это так, что сразу поймешь обратное.

Лен взглянул на соседнее сиденье, где на стопке бланков, рядом с фотоаппаратом лежала сплюснутая картонка от туалетной бумаги, на которой он пометил все частоты. Он выбрал эту картонку, потому что она без ущерба переносила в карманах брюк все странствия под снегом и дождем. С частотами он сегодня сверялся уже не раз. Все было правильно.

Если не считать нынешних блужданий, ему уже довольно хорошо удавалось определять местоположение хищника – с точностью до гектара. Ему везло: он уже воочию видел трех рысей. Эти моменты настолько впечатляли его на фоне обычного равнодушия, что искупали долгие часы за рулем с окоченевшими руками и ногами, когда он колесил по бесконечно извивающимся долинам, между заснеженными или влажными, уныло-серыми скалами, и не слышал ничего, кроме потрескиванья приемника.

Возможно, он выкладывался на этой работе так, как никогда раньше, потому что был один на один с самим собой. Отдыхать он себе позволял, лишь когда заканчивал одну пеленгацию и ясно понимал, что на следующую ему не хватит времени. По пути в Вайсенбах он как правило настраивал приемник на новый канал. И однажды поймал таким образом сигналы еще одной рыси. Им овладело непонятное волнение и, удивляясь своему честолюбию, он в конце дня отправился в очередное странствие, закончившееся безрезультатно, поскольку в наступающих сумерках рысь покинула свое дневное лежбище и с такой скоростью поспешила на охоту или к уже убитой жертве, что точная пеленгация была невозможна.

Но сегодня о второй рыси и речи быть не могло, сегодня ему не удавалось отыскать и первой. Четвертый час был уже на исходе. Лену стало обидно, что ему достался Тито, в то время как Скафиди получил Зико и Сабу, которые наверняка находились поблизости от удобного для пеленгаций Штокхорна и предавались зову природы на какой-нибудь солнечной полянке. В дурном настроении Лен выехал из Энгстлигентальской долины и направился обратно в Вайсенбах.

С большим удовольствием он поехал бы в Берн. В Вайсенбахе не было ничего, кроме двенадцати крестьянских домов, из окон которых высовывалось то одно, то другое лицо, когда зоологи с длинными антеннами на крышах проезжали по деревенским улицам, настолько узким и извивающимся вдоль фасадов, что две машины могли разъехаться лишь в двух определенных местах, а на каждом втором доме пришлось вешать круглые зеркала. Еще в этой деревне была «Лошадка», тускло освещенная, обставленная темной мебелью пивная, в которую зоологов не тянуло даже после самых изматывающих будней. Рядом с «Лошадкой» располагалась сиротливая железнодорожная станция, где поезда останавливались по требованию. Взвивая снежный шлейф, проносились мимо составы и заставляли мерцать неоновое освещение телефонной будки. Рядом с будкой стояла скамья – достижение Общества благоустройства. Иногда по выходным Лен дожидался на ней поезда, уносившего его в Берн, где он в одиночестве бродил по улочкам или встречался с друзьями.

Среди недели Лен выбирался из Альп, из этих тисков Зимментальской долины, только по четвергам, и то – лишь когда вечером ехал вместе со Штальдером, Геллертом и Скафиди послушать доклад о рысях в университете. На доклады всегда приходило много народа: с рысями хотело работать огромное количество студентов и уже дипломированных зоологов, хотели урвать кусок от делившегося там пирога, искали ту научную нишу, которую еще не заняли другие.

Это было очевидно: на Геллерта и Штальдера в лекционном зале смотрели с завистью и восхищением. Все их знали, все хотели поговорить о рысях, порасспросить, как сейчас обстоят дела в Оберланде. Завидовали же им, потому что обоим удалось осуществить мечту: работать непосредственно с дикими кошками.

После доклада, в поезде на Вайсенбах, все обычно пребывали в изнеможении и устало молчали. Один только Штальдер возбужденно выявлял недостатки только что услышанной речи, хотя никто с ним особо не спорил.