Третья сила. Сорвать Блицкриг! (сборник) Вихрев Федор

Журналистка

— Товарищ командир, вызывали? — спросил летчик, вошедший в большой штабной блиндаж.

— Да, капитан, к тебе тут из «Красной звезды» корреспондент приехал. — Комполка кивнул в сторону сидящей на стуле молодой девушки в военной форме. Она заметно замерзла, пока добралась до их аэродрома, и теперь пила чай из большой железной кружки, держа ее двумя руками. Хорошее освещение позволяло рассмотреть ее красивое лицо и тонкие пальцы, держащие горячую кружку. Одета она была в командирский полушубок, а ее белая шапка с красной звездой лежала на столе. Но необычным было не это, а светло-серые волосы. Такой цвет не мог быть естественным. «Наверное, покрасила, — подумал летчик, — но цвет выбрала какой-то странный, лучше бы — каштановый. Но это женщины, кто поймет, что у них на уме».

Девушка встала и протянула руку для рукопожатия.

— Военкор Немоляева Надежда.

— Командир эскадрильи капитан Покрышкин, — представился вошедший летчик и добавил: — Александр Иванович.

— Капитан, проводи товарища военкора в столовую и накорми с дороги, заодно и поговорите, — дал приказ комполка.

— Есть! — ответил Покрышкин. И уже обращаясь к военкору, добавил: — Давайте я ваш портфель понесу.

Столовая располагалась метрах в ста от штаба, так что дошли быстро, даже не успев озябнуть на холодном зимнем ветру. Придя в столовую, летчик помог девушке снять полушубок и, усадив ее за стол, взял на себя роль гостеприимного хозяина. Принес ей тарелку горячих щей, хлеба и чаю. От каши она отказалась. Но, несмотря на протесты, Покрышкин принес ей добавку первого со словами: «Кушайте, кушайте. Горячая пища всегда нужна, а особенно на войне, тем более зимой. Сначала поешьте, а потом все вопросы. И пока чай не допьете, отвечать не буду».

— Александр Иванович, мне поручили написать о вас статью для «Красной звезды», так что попрошу вас уделить мне час времени.

— Да хоть два часа, погода нелетная, так что спешить мне некуда, я весь ваш. — Молодому человеку, а ему нет еще и тридцати, было приятно находиться в компании такой красивой девушки. Особенно если эта девушка корреспондент такой газеты, да еще и статью про него писать будет.

— Вы один из лучших летчиков-истребителей в нашей авиации… — начала официальную часть военкор Немоляева, при этом она достала из портфеля карандаш и несколько листов бумаги, которые положила на стол, и приготовилась записывать вопросы и ответы.

— Ну, это вряд ли, есть много других летчиков, которые воюют гораздо лучше. — Лесть, конечно, приятная штука, но человеком Покрышкин был скромным и поэтому даже слегка оробел от такого начала.

— Летчиков хороших у нас много, это правда, — согласилась девушка, — но не все летчики предлагают и разрабатывают новую модель воздушного боя. Новые тактические приемы. А вы не испугались авторитета бывшего командира вашего полка.

— Да тут не только моя заслуга. Я сам до чего-то додумывался, с ребятами обсуждал, а в начале декабря вызвали в штаб фронта, все внимательно выслушали, а потом дали почитать материалы по тактическим приемам воздушного боя. Там и мои идеи прописаны, и многое из того, что я только предполагал, а что-то и такое, о чем я даже и не думал. Получается, кто-то наверху и без меня сообразил, что старые приемы уже не работают. Так что моей заслуги в этом нет.

— Вам предлагали перейти на другую должность, готовить летчиков, разрабатывать новые методики, а вы отказались? — В глазах Надежды читался не только профессиональный интерес журналиста к интересной теме, но и чисто человеческий интерес к этому необычному летчику. Прошедшему годовой курс подготовки за семнадцать дней и сдавшему все экзамены на «отлично».

— Как говорил Чкалов, настоящий летчик как птица, он без неба не может. Да и пользы от меня тут больше, чем от моего сидения в кабинете. — Говорил он так, как будто отними у него завтра небо, и послезавтра он умрет.

— Настоящий моряк не может без моря, а настоящий летчик не может без неба.

Девушка записала его слова и продолжила задавать вопросы:

— А какой истребитель, по-вашему, лучший?

Александр Иванович улыбнулся, услышав этот вопрос:

— Да как вам сказать, у каждого истребителя своя задача, под которую он создается и для решения которой используется. Например, МиГ хорош как высотный перехватчик, а в собачьей свалке от него проку мало. Это уже задача «яков» и «лаггов». Но у них вооружение слабовато, пулеметы калибра 7,62, они называются ШКАС, лучше менять на УБС. Но вам, наверно, это неинтересно?

— Нет, ну что вы, наоборот интересно, продолжайте, пожалуйста. Я ведь тоже хотела быть летчиком, но не прошла по здоровью. Я специально сюда напросилась, чтобы с летчиками пообщаться. Хотела даже уговорить вашего командира полка, чтобы он разрешил слетать на боевой вылет, но он категорически отказал. Правда обещал, если погода будет, прокатить на У-2, но У-2 — это же так… швейная машинка, а не самолет, — грустно поведала она о разговоре с местным начальством.

— Ну, тут он прав. Во-первых, истребитель машина одноместная, и второго человека туда не посадишь, во-вторых, рисковать вашей жизнью он не имеет права, и, в-третьих, даже в двухместном самолете в бою второй человек без дела не сидит. Это в АДД хорошо. Поднялись повыше, прошли над облаками, отбомбились, и домой. А у нас так в бою головой накрутишься, что к вечеру шея как деревянная. А про У-2 вы зря так думаете. Для ночных вылетов он очень хорошо подходит. Подкрадывается тихо, летит низко. Прилетели, гранатами всех закидали, и домой отсыпаться. На них женщины летают. Их даже немцы прозвали «Ночные ведьмы». Говорят, что даже за каждый сбитый ночью У-2 немцы получают награду и отпуск.

— А вам лично, Александр Иванович, какой самолет больше нравится? — не унималась Надежда.

— Раньше летал и на «миге», и на «яке», но недавно получил новый И-185. Отличная машина. Правда, чтобы на нем летать, нужен большой опыт, но в умелых руках он чудеса творит. Умеет Поликарпов машины делать, не зря Чкалов его хвалил.

Беседа плавно перетекла в разговор ни о чем двух молодых людей. Говорили о музыке, кино, литературе. Но почему-то разговор никогда не переходил на то, что было до войны. Едва Покрышкин попытался заговорить о довоенной жизни, Надя впадала в некий ступор, и разговор срочно приходилось переводить на другую тему.

— Ой, заболтали вы меня, Александр Иванович, а я и забыла про основную тему статьи, — встрепенулась девушка. — На вас рапорт написан на представление к званию Героя Советского Союза.

Летчик об этом слышал, но относился к этому спокойно. Звезда Героя — это замечательно, но думать о том, что будет когда-то, если каждый день можешь погибнуть, он уже отвык давно.

— Да не совершал я особых подвигов, чтобы меня награждали. Воюю, как и все, не хуже, не лучше. Я не герой, просто хороший летчик.

— Не скромничайте, — улыбнулась капитану Надежда, — у вас за последние семь дней боев — девять сбитых немецких самолетов. А вы говорите, не герой.

Лицо Покрышкина вдруг посерьезнело. Он закусил губу и сжал кулаки. Военкор поняла, что сказала что-то не то, но она хотела его поздравить, а получилось наоборот.

— Вы, Александр Иванович, меня извините, я не знала, что это тема вам неприятна, — оправдывалась она, искренне не понимая, что сказала или сделала не так, — вы, наверное, в этих боях друзей потеряли, а тут я со своей статьей влезла. Простите меня, дуру глупую. — Она говорила, и ее голос начал предательски дрожать.

Покрышкин резко выдохнул, словно снимая с себя оцепенение.

— Нет, Надя, вы не виноваты. Просто вспомнил кое-что.

Он расстегнул нагрудный карман гимнастерки и положил на стол фотографию. На фото, сделанном с низколетящего самолета, была изображена сгоревшая грузовая машина, стоявшая на зимней дороге в степи, а вокруг машины лежали какие-то странные не то свертки, не то тряпичные куклы. Чтобы лучше рассмотреть фотографию, девушка взяла ее в руки и поднесла к лицу.

— Это дети, убитые дети… — Голос капитана дрожал от нетерпения и ярости. — Представляешь, — он перешел на «ты», но даже этого не заметил, — он расстрелял машину с детьми, не с бойцами, а с детьми. Я на дежурном У-2 фотокорреспондента в город отвозил. Лечу вдоль дороги, смотрю, машина сгорела, а он мне, мол, опустись пониже, сфотографирую. А там вот что. Я самолет прямо на дороге посадил, как не разбил, сам не знаю. Подбежали, а они все мертвые, только шофер чуть живой, ему ноги очередью перебило. Они детей сирот везли из детдома на праздник на елку. Укутали потеплее, чтобы в кузове не продуло, а самых мелких в кабину посадили. Они там и сгорели. Короче, немец их увидел и начал охоту. — Голос одного из лучших советских асов душили слезы. — Видел же, сука, что дети едут. Вот скажи мне, как так можно. Я с первого дня на войне и до сих пор не пойму, каким же зверем надо быть, чтобы по детям из крупнокалиберных пулеметов стрелять. Знаешь, что бывает с человеком, если в него очередь попадет? В лучшем случае сразу мгновенная смерть, а так руки, ноги отрывает на хрен. А он по детям стрелял, которые от машины разбегались.

Его голос стал каким-то пустым и безжизненным.

— Шофер потом в госпитале рассказал, что как увидел самолет, сразу по тормозам. И крикнул сопровождающей: «Ты ребятишек подавай, а я их принимать буду». Человек десять снять успели, пока немец очередью женщину не срезал и детишек, что рядом с ней были. А тут еще бак загорелся, видно, трассер попал. Короче, очнулся мужик, ноги перебиты, машина догорает. Ребятне, что постарше сказал: «Идите вдоль дороги», и сознание потерял. Кто-то ушел, кто-то остался. До деревни дошел один шестилетний парнишка. Один спасся из двадцати шести человек. А на следующий день утром мы их нашли. Дети, которые спаслись из огня, ночью замерзли. Мне врач в госпитале сказал, что и шофер долго не протянет. Он или без сознания лежит, или бредит и кричит: «Там дети плачут, детей спасайте, они же сгорят все». Вот теперь как вижу немецкий самолет, все кажется, что это он в нем сидит. От тарана только и удерживает то, что надо этих гадов всех уничтожить. Вот, Надя, теперь ты понимаешь, почему я за семь дней девять самолетов сбил.

— Понимаю. Ты мне можешь данные того фотокора дать? Я напишу про этих детей, а фотографии у него возьму.

— Это лучше в штабе узнать, сейчас сходим, я нашего замполита спрошу. У него должны быть.

До штабного блиндажа они шли молча.

— Товарищ военкор, а я уже вас искать собрался! — окликнул их замполит полка. — Думаю, куда это Покрышкин такую красавицу увел. Очень хорошо, что я вас нашел. У нас минут через пятнадцать машина пойдет в город. На ней вы и поедете.

Замполит полка был мировой мужик. Общался со всеми просто и лишний раз не дергал людей по партийной части. В прошлом сам летчик, был списан на землю после ранения. Он понимал, что лишние полчаса сна полезнее для летчика, чем десять партсобраний.

— Товарищ майор, — обратился к нему капитан, — помнишь, к нам фотокор приезжал, ну тот самый.

— Помню. — С лица майора сразу исчезла улыбка. А он сам в один миг из доброго дядьки превратился в жесткого волевого человека.

— Товарищу военкору нужны его контакты, чтобы взять фотографии.

— Фотографии у меня есть, перед отъездом зайдите ко мне, подберем несколько штук, — и тут же вернулся в роль доброго замполита. — А ты, Покрышкин, не отвлекай девушку своей болтовней, ей скоро ехать.

Уже провожая военкора до машины, летчик спросил:

— Надя, а можно задать один вопрос?

— Можно, — спокойно ответила та.

— А зачем ты волосы в такой цвет красишь, тебе он совсем не идет.

Девушка будто налетела на невидимую стену. Остановилась, посмотрела ему в глаза и сказала:

— Дело в том, что я их не крашу, и до победы красить не буду. Это не краска — это седина.

— Как седина, тебе сколько лет? — растерялся капитан.

— Двадцать один, — ответила она. Ответила нехотя, как будто через силу. — Пойдем, а то вон уже машина ждет.

— Это что же такое случилось, что ты в двадцать лет поседела?

— Война случилась, — ответила девушка.

Они шли по белому снегу, а на душе у каждого лежал черный пепел. Пепел сожженных городов и деревень, пепел сожженных танков и самолетов, пепел сожженных детей и взрослых, пепел сожженных жизней и выжженных человеческих душ.

— Я до войны в Белоруссии жила. Папа мой был командиром полка. 108-го пехотного полка. Когда война началась, его по тревоге вызвали ночью, он утром забежал к нам, сказал мне и маме: «Похоже, немцы провокацию на границе устроили, но ничего, мы им быстро дадим на орехи. Японцы на Халхин-Голе свое получили, и эти получат. Ждите меня, девчонки, через неделю. А ты, Надежда, испеки мой любимый пирог». Я, дура, пирог и вправду печь собралась. Городок у нас маленький был, никто не знал, что произошло на самом деле. Почти весь полк ушел, а через неделю пришли немцы. Пришли рано утром. Часов в пять. Даже боя не было, разоружили охрану, загнали всех военных в казарму, только окна досками забили, наверное, чтобы не убежали. А в обед к ним пришел учитель немецкого языка со списками: кто коммунист, кто военный, все же всех знали. Вот он, гад, и расстарался. Немцы собрали всех после обеда и давай сортировать кого куда. Коммунистов в одну сторону, военнопленных в другую, местных жителей в отдельную кучу. Мужчин отдельно, женщин с детьми отдельно, евреев отдельно. Проклятый немецкий порядок. А эта сволочь мало того что переводил, так еще и показывал, если кого-то забыл в список внести: «Вот, мол, коммунист стоит, я его записать забыл». Короче, местных переписали и отпустили по домам, а нас, как были по группам разделены, так по группам и загоняли в разные здания и строения. Дня три все было спокойно. Воду давали, даже еду какую-то. Мы думали, обойдется. Придут наши, всех освободят. А наши не пришли, пришли эсэсовцы. Я в окно видела, выгнали они евреев из барака, отобрали человек двадцать, а остальных в машины погрузили и повезли куда-то. А этих поставили около стены, вывели наших пленных солдат и говорят: «Кто из вас хочет присоединиться к великой миссии немецкого народа — очистке земли от евреев. Шаг вперед». Все стоят. Тогда спросили по-другому: «Все вы будете отправлены в лагерь, и скорее всего вас там расстреляют. Те, кто хочет жить — шаг вперед». Из строя вышло человек тридцать, а всего их больше сотни было. К вышедшим подошел офицер и сказал на хорошем русском: «Сейчас мы вам дадим оружие, и вы будете стрелять в это еврейское отродье. Кто откажется, будет расстрелян вместе с ними. Все понятно?» «Понятно», — ответил один из толпы. «Гут», — кивнул немец и, указав на этого человека и еще нескольких, махнул им рукой. Они вышли, офицер дал какую-то команду, и немецкие солдаты стали раздавать этой группе наши винтовки, трехлинейки со штыками. Знаешь, у меня этот ужас как сейчас перед глазами стоит… — Надя, рассказывала как-то отстраненно, как будто это было не с ней, а с кем-то еще. Видимо, мозг человека, включая эту отстраненность, таким образом защищал себя от невыносимой душевной боли. — Представляешь, а один боец, совсем молоденький парнишка, отказался стрелять. Ему винтовку суют в руки, а он не берет. Тогда подошел офицер, выстрелил ему из пистолета прямо в лицо и сказал: «Великому рейху не нужны трусы. Кто хочет показать свою смелость и доказать полезность для великой Германии?» Вышел один боец, я его узнала, он на гармошке в клубе играл. Его Сергей звали. Веселый такой парень был. Я его вальс танцевать учила. Выходит и говорит: «Разрешите мне, господин офицер. Комуняки моего отца расстреляли как врага народа, только за то, что он в Гражданскую за белых воевал. У нашей семьи с ними давние счеты. Пока начнем с евреев, а там и до краснопузых доберемся». Дальше я уже смотреть не могла, только слышала выстрелы, а потом немец сказал по-русски: «Пойдите и добейте штыками тех, кто еще жив. Патроны еще пригодятся». Дальше начался ад. Днем во дворе расстрел, каждый день, ровно в восемь утра. Будь они прокляты со своей немецкой педантичностью. И расстреливали по пять человек. В основном коммунистов. А стреляли наши бывшие солдаты. И так каждый день. А вечером приходили немцы и забирали нескольких женщин якобы для какой-то работы, то полы мыть, то для работы на полях, то в столовую. Никто из них не возвращался, а нам говорили, что все работают за городом и их там хорошо кормят и скоро отпустят. Мол, немцы не воюют с женщинами и детьми, а Красная Армия уже разбита и немцы вот-вот возьмут Москву. Мы еще завидовали тем, кто якобы попал в столовую. Там хоть поедят нормально. Однажды забрали меня и еще четверых девчат, сказали, что в госпиталь повезут, за пленными нашими бойцами ухаживать будем. Мы обрадовались, глупые. Привезли в соседнее село, завели в здание школы, мы думали, там госпиталь, а там казарма немецкая. Сначала не поняли ничего, а когда немцы стали на Полинке одежду рвать, я догадалась, зачем нас привезли, ударила одного немца между ног и бежать. Да, куда там, стукнули меня чем-то, наверно прикладом, я сознание и потеряла, к счастью. Так бы не выжила, с ума сошла бы, наверное. Сколько это продолжалось, не знаю. Очнулась, оттого, что меня водой холодной облили. Открываю глаза — бойцы наши, красноармейцы. Обрадовалась, говорю: «Наконец-то вы родненькие пришли». А один, ухмыляясь, отвечает: «Какие мы тебе, сучка красная, родненькие. Твоя родня на воротах висит, а те, что еще не висят, усатому зад лижут. Но ничего, недолго им осталось землю топтать и воздух портить. Кто первый эту будет?» И понимаю, что лучше бы я умерла, хоть не мучилась бы. Тут подошел один парень, посмотрел на меня: «Да это же, — говорит, — Надька, нашего комполка дочка. Ребята, не надо ее, и так девке от немцев досталось будь здоров». Уж не знаю, что там было, но меня никто не трогал. Я так и лежала на полу одна в комнате. Потом пришли немцы, что говорили, я уже ничего не понимала. Как будто умерла уже, но все еще вижу и слышу. Взяли меня за руки, потащили куда-то, а мне уже все равно. Бросили в яму, потом еще кого-то сверху на меня, тут я сознание потеряла и очнулась только на кровати. Смотрю, потолок беленый, хата какая-то. Повернула голову, старушка стоит у стола. Увидала меня, заохала, что-то говорит. А я не понимаю ее, вроде слова знакомые, а не понимаю. Только потом дошло, что она на белорусском говорила. Я его, в принципе, понимаю, но тогда даже имя свое не помнила. Выхаживала меня старушка больше месяца, отварами всякими поила, кормила с ложечки, возилась как с дитем малым. Потом, когда я выздоравливать начала, рассказала, что принес меня еле живую местный полицай и сказал: «Выходишь девку, все для тебя сделаю». Он потом приходил пару раз, продукты приносил. Оказалось, это он меня тогда узнал и спас, служил при штабе в нашем полку. Вот и заприметил красавицу — дочку командира. А заговорить было боязно. Кто он и кто я. А тут война, немцы. Его приятель и подбил к немцам пойти. Сначала еще раздумывал, а когда сам расстрелял человека — все, обратной дороги нет. А тогда, в казарме, он меня выкупил. Весь табак отдал, чтобы не трогали. И специально яму закапывать вызвался, чтобы спасти. А так бы присыпали землей еще живую — и все, и с концами. Старушка эта мне из дома запретила выходить строго-настрого, мол, увидят, донесут. Арестуют всех зараз. Я когда себя в зеркало увидела в первый раз — испугалась. Седая стала, как бабка старая, а потом поклялась не красить волосы, пока немцев не победим. Вот так и хожу с тех пор. В начале сентября меня к партизанам переправили. Этот полицай как-то на них вышел и помогал, чем мог. Наверное, сильно его совесть мучила за то, что предателем стал. А там с первым самолетом отправили за линию фронта, как-никак дочь командира полка. Отец мой погиб, их полк почти весь полег. Мать пропала. Известно лишь было, что ее увезли куда-то. Но я ее уже похоронила. Братьев и сестер нет. Приехала в Москву, там друг отца помог устроиться военкором в газету. Просилась на фронт, бить гадов. Хоть кем-нибудь, хоть медсестрой. Но он мне сказал, что там от тебя пользы до первого боя, а хороший военкор для врага опаснее танковой дивизии. Теперь я это сама поняла.

Они стояли возле машины: один из лучших асов Сталина и военкор «Красной звезды», поседевшая в двадцать лет. Держали друг друга за руки и не хотели расставаться. Если бы не эта проклятая война, ей не надо было бы сегодня уезжать, ему не надо было бы завтра лететь, рискуя уже не вернуться никогда. Если бы не эта проклятая война — они бы никогда не расстались, если бы не эта проклятая война — они бы никогда не встретились. Стояли, смотрели друг другу в глаза и видели только друг друга. «Би-и-ип» — раздался сигнал машины. В этой тишине он резанул острой бритвой по их израненным сердцам, которые только-только начали оттаивать, почувствовав душевное тепло другого, такого же искалеченного этой войной, и поэтому такого близкого, родного и понимающего человека.

— Девушка, ну поехали же! — ругался шофер. — Вам любовь, а мне надо успеть до темноты обернуться.

— Еду, еду! Не кричите! — И уже садясь в машину, добавила: — Какая же я глупая, я же тебе свой адрес не оставила. — Быстро достала из портфеля листок бумаги и, написав на нем карандашом несколько строк, протянула его капитану. — Саш, вот мой домашний адрес и телефон, но дома я редко бываю, а вот адрес и телефон редакции. Ты пиши лучше на адрес редакции. Там мне передадут. Только пиши обязательно.

Уже закрывая дверь машины, которая увозила от него его Надежду, Покрышкин сказал девушке:

— И ты тоже пиши!

Машина тронулась, а гроза люфтваффе, как простой мальчишка, смотрел ей вслед с грустью и тоской. И впервые за последнюю неделю он не чувствовал в себе слепой и безысходной ярости, а только холодную жесткую решимость бить врага до последней капли крови. Только сейчас он понял весь глубокий смысл этого заезженного казенного штампа. Проводив машину, он взглянул на часы: «Ого, время как летит. Полетов сегодня не будет, значит, будут теоретические занятия. Расскажу ребятам кое-что полезное и нужное».

Когда закрывшаяся дверь полуторки отделила Надю от этого летчика, вдруг, за какой-то час ставшего самым дорогим на свете человеком, она услышала, даже скорее не услышала, а почувствовала его просьбу писать ему письма. И, уже уезжая с аэродрома в промерзшей машине, она сказала себе: «Я обязательно буду писать тебе, Саша. И обязательно напишу в газете статью о тебе. О тебе и о детях».

Степан

Ну, вот я и дома. Да, да, дома: в расположении бывшей первой механизированной бригады особого назначения, в Кубинке. Забавно: за несколько месяцев где только ни жил, а домом воспринимаю только бригаду, остальное — рабочее место. И у меня есть целых двое суток — поглядев на мою изрядно отощавшую тушку и оценив заморенный вид, начальство попыталось отправить в недельный отпуск. Естественно, я отказался, ибо условия работы у меня не сравнимы ни с солдатами в окопах, ни с рабочими у станков, а ни тем, ни другим отпуск не полагается. Тогда мне вручили командировочное предписание в Кубинку, с формулировкой «провести инспекцию ОМСБРОН в срок не менее двух суток». А поскольку инспектировать там нечего, ибо там и так все в ажуре, то можно считать это приказом бездельничать. Ну, почти бездельничать.

Домик, где находятся наши с Саней квартиры, дверь…

— Кто там?

— Я… — Блин, что с голосом?

— Дядя Степан? Вы? — В дверях появляется удивленно-радостное лицо Аськи.

И тут же исчезает, ибо Сашка убегает, стремясь оповестить об этой новости весь невеликий домик.

И вот мы сидим на кухне и пьем чай. Мы — это сестры, я и Валентина Михайловна — женщина, присматривающая за квартирой и за девочками. Просто пьем чай военного времени, но сейчас просто нет ничего вкуснее, ибо дома. Дома…

По неизвестным мне причинам, поезд на Пермь шел через Челябинск и Златоуст. Когда мы стояли на станции, я увидел вокзал. Родной вокзал родного города. И не узнал его, да и не мог узнать, ибо старого здания я не застал, а новое построено где-то в семидесятые. Я смотрел на этот вокзал и с трудом сдерживался, чтобы не завыть. Человек из ниоткуда, никто и звать никак, и даже город, в котором родился и прожил всю жизнь, и тот — другой. Потом паровоз потянул состав, побежали назад станционные постройки, а я все смотрел и смотрел. Пока не углядел нечто до боли родное. «Лисий хвост» — тот самый дым, из-за которого я здесь очутился и благодаря которому электросталеплавильный цех номер один получил почетное прозвище «крематорий». Цех стоял на месте, там, где его поставили в тридцать четвертом году. А вон прокатка, электростанция — завод стоял на месте, исправно дымя и выдавая сталь. Интересно, что сейчас там варят?

Завод скрылся за очередным поворотом, потом замелькали дополнительные рельсы, в противоположном окне мелькнул деревянный домик «ст. Уржумка». Знакомо — эту станцию построили для разгрузки оборудования, прибывающего на строящийся машиностроительный завод еще в тридцать восьмом. Завод достроили, а станция осталась. И странно, ничего ведь не изменилось вокруг, но с каждым пройденным километром, с каждым ударом колес на стыках рельсов отступала накатившая тоска. Даже интересно стало, а в этой реальности Машзавод что делать будет? А Метзавод? Интересно. А еще интересней, чем наша эпопея закончится. Впрочем, это зависит только от нас.

Видимо, задумался я куда сильнее, чем мне показалось. По крайней мере, тишину за столом я заметил последним. Один-единственный вопрос:

— Куда?

Долгий взгляд, глаза в глаза. Врать? Бесполезно и очень обидно. Договорились ведь.

— Вместе с бригадой, зенитки испытывать. Новые.

— Их же уже испытали, сутками гоняли здесь. — В голосе — надежда, в которую, кажется, не верит никто.

— Верно. Но на этих машинах людям в бой идти. А значит, их в бою проверить и нужно. В старину мастер вставал под мостом, который он выстроил, чтобы доказать, что строение не обрушится. Здесь — то же самое: создатель установки должен в первый бой вести ее самостоятельно. По крайней мере, иначе я не могу.

— …Товарищ подполковник, командир опытного зенитно-самоходного взвода капитан Сергеев прибыл в ваше распоряжение.

Ставка Верховного командования

Сталин прохаживался по кабинету, попыхивая любимой трубкой, а члены ГКО сидели за столом и смотрели на Хозяина, готовые ловить его каждое слово.

— Товарищи, операция «Южный парк» развивается успешно. Даже, что греха таить, лучше, чем мы ожидали. Немцы на юге выдохлись, и наше наступление позволит снять напряжение на этом участке фронта. Но вот по данным разведки, германская армия готовит наступление на севере. Товарищ Шапошников, введите в курс дела всех присутствующих.

Начальник Генштаба встал, подошел к карте, висящей на стене, взял указку и начал рассказывать о сложившейся ситуации на фронте.

— На данный момент на юге наблюдается следующая картина. Нам удалось остановить наступление немцев под Мелитополем, прорвать фронт и успешно деблокировать крымскую группировку. Войска Киевского, Юго-Западного и Южного фронтов продолжают успешное наступление. Наступление одесской группировки также развивается успешно. По итогам операции группе армий «Юг» будет нанесен очень серьезный ущерб, особенно в танках и артиллерии. По проверенным данным, у немцев нет резервов, чтобы воспрепятствовать нашему наступлению. Так что задача по выходу на линию Одесса — Умань — Киев будет выполнена.

— А зачем нам останавливаться? Пока немец не очухался, его надо бить! — Ворошилов всегда отличался некоторой горячностью. — Мы можем, пользуясь ситуацией, выйти на границу и выгнать немца вообще с нашей территории.

Но его несколько осадил Сталин:

— Клим, не спеши. Мы не можем пока это сделать. Нет у нас на это пока сил. Вылезем, а немцы нам с севера и юга во фланги ударят, и все. Продолжайте Борис Михайлович. — Это он уже сказал Шапошникову.

— Так вот, на юге все развивается исходя из нашего плана. Теперь хочу обратить ваше внимание на север. — Он указал указкой в район Ленинграда. — По данным нашей разведки, германское командование планирует провести в конце весны — начале лета крупную операцию на северо-западном направлении. Предварительная цель операции — захват Ленинграда, Архангельска и дальнейший поворот на юг с целью окружения Москвы. Это будет основной удар. Вспомогательный удар будет нанесен на Смоленск, с целью связать войска нашего Центрального фронта. Также в рамках наступления немецкой армии на Ленинград финские войска должны будут нанести удар с севера. У нас есть несколько возможных вариантов действий в данной ситуации. Вариант первый — усиление Ленинградского фронта. Создание дополнительных линий обороны и направление туда резервов. Далее — изматывание наступающего противника и возможная контратака. Но у этого варианта есть несколько недостатков. Пассивная позиция, которая у нас была в период начала войны, показала свою полную несостоятельность. В современной войне как никогда актуален лозунг: «Лучшая защита — это нападение». Чему мы сейчас и являемся свидетелями на южном участке фронта. Провести крупномасштабное наступление против немцев на Ленинградском фронте мы не можем. На это просто нет сил. Но пассивно ждать немецкого и финского наступления мы тоже не можем. Поэтому рассматривается другой вариант развития ситуации. Задача — перехватить стратегическую инициативу у противника. Каким образом это сделать? Необходимо провести серьезную операцию там, где от нас этого не ждут. Причем эта операция должна иметь целью не только осложнение или срыв немецкого наступления на участке Ленинградского фронта, но и принести результат помимо всего прочего. Так вот, нами была разработана операция под кодовым названием «Северный поток». Задачи операции: первое — отвлечь немецкие и финские войска от активных действий по захвату Ленинграда, второе — свести к минимуму действия Финляндии в войне. К сожалению, пока о выходе Финляндии из войны говорить не приходится. А вот нанести по ней серьезный удар мы можем.

Неугомонный Ворошилов и тут вставил свои пять копеек:

— Как бы опять не застрять в их болотах. А то один раз уже было дело. Пока мы будем ковырять эту проклятую линию Маннергейма, немцы могут по Ленинграду ударить.

Для Ворошилова тема финской войны была особенно болезненна. Он после нее лишился должности наркома.

— Я понимаю ваши сомнения, Клим Ефремович, — спокойно парировал выпад Шапошников, — мы сделали выводы из ошибок Зимней войны. Теперь не будет наступления на укрепрайон по всему фронту. Наступления на участке севернее Ленинграда вообще практически не будет. Прорыв фронта в узком месте и быстрый бросок для захвата Виипури. Сам город защищен очень слабо, поэтому здесь сложностей не будет. Прорыв будет осуществлять бригада генерала Мындро. Она как никакое другое соединение подходит для этого. Обычная стрелковая дивизия, даже при поддержке танкового полка, не сможет решить эту задачу в такие короткие сроки. Завязнут в наступлении, и у немцев с финнами будет время отреагировать и подтянуть ресурсы. Использовать более крупные соединения тоже нет возможности. Разведка противника, а ее не надо недооценивать, внимательно отслеживает ситуацию на этом участке фронта. Поэтому прорыв нужно будет осуществлять относительно малыми силами, а затем вводить уже дополнительные соединения. Задача, как я уже сказал, — захват и удержание города Виипури. Город в наших руках — это прекрасный плацдарм для развития наступления на Финляндию. И немцы, и прежде всего — финны, это понимают. Они сделают все для того, чтобы уничтожить этот плацдарм. Задача наших войск — отвлечение на себя основных сил финнов и немецких подразделений, расположенных в Финляндии.

— Но этого будет явно недостаточно, чтобы немцы отказались от своего замысла, — с сомнением в голосе сказал Молотов. — Финнов мы, может быть, отвлечем, да и то — ненадолго. А вот немцы будут спокойно проламывать нашу оборону. Им проблемы Виипури неактуальны. Какой-то несерьезный отвлекающий удар получается. Не сможет он серьезно повлиять на ситуацию на северо-западе.

Шапошников, как военный до мозга костей, не терпел, когда в военные вопросы лезли гражданские. Но как человек воспитанный, не стал об этом говорить Молотову. Сталину виднее, кого назначать членом ГКО, а кого нет.

— Этот удар и не является основным. Как я уже сказал, задача этого удара — заставить финнов стянуть войска и резервы для уничтожения нашей группировки. Основной удар будет нанесен не ранее середины мая по рудникам Петсамо. Для Финляндии потеря Петсамо будет серьезным ударом. Так же это будет ощутимо для немецкой промышленности. Нашей же промышленности дополнительный источник никеля будет крайне полезен. Пока СССР находится с Финляндией в состоянии войны, рудники и все, что там добывается, являются собственностью Советского Союза. Если финны захотят это получить назад, им надо либо проводить крупномасштабную военную операцию, на что у них нет сил, либо привлекать к этой операции значительные силы вермахта. Что, в свою очередь, ставит под угрозу не только успех немецкого наступления на Ленинград, но и сам факт такого наступления.

Шапошников прервал свою речь, и этим сразу воспользовался Сталин:

— Товарищ Молотов, а что вы думаете по поводу переговоров с финнами о выходе их из войны?