Мужчины не ее жизни Ирвинг Джон

Счастливая пара и два ее несчастливых друга

Рут Коул и Харри Хукстра поженились утром в День благодарения — церемония проходила в запустелой гостиной лонг-айлендского дома Рут. Рут не могла придумать лучшего способа попрощаться с домом, чем сыграть в нем свадьбу. Передняя и коридор наверху были уставлены коробками с написанными на них указаниями для грузчиков. На всех предметах мебели были либо красные, либо зеленые бирки; красные означали, что эти предметы остаются здесь, зеленые — что их нужно везти в Вермонт.

Если дом не продастся до лета, то Рут собиралась сдать его в аренду. Большую часть мебели она хотела оставить здесь, да и не нравилась ей эта мебель. Дом в Гемптонах никогда не был счастливым для Рут, кроме того короткого промежутка времени, что она жила здесь с Аланом. (Воспоминания об Алане у нее редко ассоциировались с вермонтским домом, что тоже было кстати.)

Эдди увидел, что все фотографии сняты со стен; вероятно, они были упакованы в одну из картонных коробок. В отличие от прошлого раза, когда из дома были вывезены все фотографии, теперь из стен были вытащены и гвоздики, дырочки в стенах заделаны, а стены — свежевыкрашены или обклеены новыми обоями. Потенциальный покупатель никогда бы не узнал, сколько в этом доме было когда-то фотографий.

Рут сказала Эдди и Ханне, что священника для венчания она «одолжила» в одной из бриджгемптонских церквей. Это был крупный, с недоумевающим выражением лица человек, сердечно пожимающий руку собеседнику, с громовым баритоном, который резонировал в доме и вызывал вибрацию подготовленной к торжеству посуды в столовой. Кончита Гомес уже накрыла стол к обеду в День благодарения.

Эдуардо был посаженым отцом невесты, Эдди — дружкой жениха. Ханна была подружкой невесты — она исполняла эту роль уже во второй раз. На первой свадьбе посаженым отцом Рут был Эдди, и теперь он испытал облегчение, узнав, что его избавили от этой роли. Эдди предпочитал роль дружки жениха — хотя он и знал нидерландца меньше месяца, тот нравился ему все больше и больше. Нравился Харри и Ханне, но ей до сих пор было трудно смотреть на него.

Харри выбрал стихотворение, которое хотел бы прочитать на свадьбе. Он не знал, что Алан на своей панихиде завещал Эдди прочесть стихотворение Йейтса, и выбрал стихотворение Йейтса для своей и Рут свадьбы. Хотя от этого стихотворения у Рут, Ханны и Эдди слезы навернулись на глаза, для Рут это стало еще одним подтверждением правильности ее выбора. В нем говорилось о том, что такое «быть бедным», каковым (в сравнении с Рут) и был Харри. И бывший сержант прочел это стихотворение с такой же бескомпромиссной решимостью, с какой начинающий полицейский может зачитывать преступнику его права.

Стихотворение называлось «Он мечтает о парче небес», и Эдуардо с Кончитой, пока Харри читал, держались за руки, словно это была их свадьба.

Грэму поручили держать кольца, но он, не расслышав, решил, что его миссия — не держатель колец, а зарыватель колец[55], и когда пришло время отдавать кольца, Грэм возмутился, что упущена столь важная часть ритуала. Когда он должен был зарывать кольца и где? По завершении церемонии, поскольку Грэм был в отчаянии из-за того, что казалось ему умалением символического смысла колец, Рут позволила мальчику зарыть ее с Харри кольца у корней бирючины, высившейся над бассейном. Харри точно засек место захоронения, чтобы по завершении определенного торжественного промежутка времени Грэму можно было показать, где нужно откопать кольца.

В остальном вторая свадьба Рут прошла без сучка без задоринки. Только Ханна обратила внимание, что ни Рут, ни Эдди вроде бы не ожидают появления Марион, а если она и присутствовала в их мыслях, то они никак этого не демонстрировали. Сама Ханна, которая, конечно, никогда не видела матери Рут, редко думала о Марион.

Привезенной Рут и Харри из Вермонта на День благодарения индейки хватило, чтобы кроме Рут, Харри, Ханны, Эдди, Эдуардо и Кончиты можно было накормить еще целое семейство. Рут всучила половину остатков индейки уходившим домой Эдуардо и Кончите. Грэм, с подозрением относившийся к индейке, потребовал разогретый на гриле сэндвич с сыром.

В ходе длинного обеда Ханна осторожно спросила Рут, сколько та просит за сагапонакский дом. Сумма была настолько внушительна, что Эдди выплеснул себе на колени изрядно клюквенного соуса, а Ханна холодно сказала Рут:

— Может, поэтому ты его так и не продала. Может, тебе стоит спустить цену, детка.

Эдди уже расстался с мыслью, что этот дом когда-нибудь будет принадлежать ему, и, конечно, ему давно уже не хотелось разделить его с Ханной, которая все еще пребывала «между любовниками», но тем не менее умудрилась блистать красотой весь уик-энд на День благодарения. (Рут заметила, что Ханна в обществе Харри предпринимает немалые усилия, чтобы выглядеть красоткой.)

Теперь, когда Ханна опять уделяла внимание своей внешности, Эдди не замечал ее — ее прелести мало что для него значили. Рут была так очевидно счастлива, что отчаяние целый год тосковавшего по ней Эдди перестало быть таким острым; он снова, как то ему и полагалось, был влюблен в Марион. Но была ли у него хоть малейшая надежда увидеть Марион или хотя бы получить от нее весточку? Два месяца уже прошло с того дня, когда он отправил ей свои книги, но он так и не получил от нее ни слова в ответ. Эдди (как и Рут, которой Марион тоже не ответила) уже расстался с надеждой получить письмо от Марион.

Да и чего можно было ждать по прошествии почти сорока лет? Что Марион представит хвалебные отзывы о своем поведении в Торонто? Что она пошлет им эссе о своем опыте экспатриации? Нет, даже Рут и Эдди не могли ждать ее появления на второй свадьбе Рут.

«В конце концов, — прошептала Ханна на ухо Харри, когда тот подливал вино в ее бокал, — на первой ведь она не появилась».

Харри знал, когда нужно переменить тему. Он просто — импровизируя, как всегда, — начал нечто вроде бесконечной оды огню. Никто не знал, как на это реагировать. Единственное, что всем оставалось, это слушать. Харри даже одолжил грузовичок у Кевина Мертона и привез охапку вермонтских дров на Лонг-Айленд.

Эдди уже заметил, что Харри одержим каминами, дровами и огнем. Эдди не был так уж очарован хвалебными песнопениями Харри, которые продолжались на протяжении всего обеда. (Когда Эдуардо и Кончита отправились домой, Харри все еще продолжал развивать эту тему.) Эдди гораздо больше нравилось, когда Харри говорит о книгах. Эдди встречал не так уж много людей, которые прочли бы столько книг, сколько прочел Харри, за исключением покойного отца Эдди — Мятного.

После обеда, пока Харри и Эдди мыли посуду, а Ханна готовила Грэма ко сну и собиралась прочесть ему какую-нибудь сказку на ночь, Рут стояла под звездами у бассейна — его уже накрыли на зиму, а воду частично спустили. В темноте имеющая форму буквы U живая ограда из бирючины, окружавшей бассейн, служила огромной оконной рамой, сквозь которую она смотрела на звезды.

Рут даже не помнила тех времен, когда здесь не было ни бассейна, ни бирючины, когда газон был нескошенным лугом, вызывавшим споры между ее отцом и матерью. Теперь ей пришло в голову, что в другие холодные ночи, когда кто-то другой мыл посуду, а ее отец или бебиситтер укладывали в постель ее и рассказывали ей какую-нибудь сказку, ее мать, возможно, стояла в этом дворе под этими же безжалостными звездами. Марион тогда не устремляла взгляд в небеса и не чувствовала себя счастливой, как сейчас ее дочь.

Рут знала, что ей повезло.

«Моя следующая книга должна быть о счастье, — подумала она. — О том, что счастье и несчастье распределяются неравномерно если не в момент рождения, то в ходе жизни, под юз-действием независящих от нас обстоятельств, в ходе, казалось бы, случайных и никак не связанных между собой событий — встреч с людьми, коль скоро мы встречаемся с ними, и в зависимости от того, встречают ли (и если да, то когда именно) эти люди кого-то другого».

На долю Рут выпала лишь малая толика несчастий. Почему ее матери достался такой жребий?

«Ах, мамочка, — сказала Рут холодным звездам, — ну, приди, порадуйся своему внуку, пока еще не поздно».

Наверху в главной спальне — и на той же самой двуспальной кровати, где она занималась любовью с Тедом Коулом, — Ханна Грант все еще пыталась читать перед сном внуку Теда Коула, которого тот так и не увидел. Продвигалась вперед Ханна с трудом; ритуал чистки зубов и выбор пижамки занял больше времени, чем она предполагала. Рут сказала Ханне, что Грэм помешан на книгах о Мадлен[56], но Грэм вовсе не был в этом уверен.

— На какой это из них я помешан? — спросил Грэм.

— На всех них, — сказала Ханна. — Выбери, какую хочешь, и я тебе ее почитаю.

— «Мадлен и цыгане» мне не нравится, — сообщил ей Грэм.

— Хорошо, эту я тебе не буду читать, — сказала Ханна. — Мне она тоже не нравится.

— Почему? — спросил ее Грэм.

— По той же причине, по которой она не нравится тебе, — ответила Ханна. — Ты выбери, какая тебе нравится. Выбери любую из них.

— Я устал от «Спасения Мадлен», — сказал ей Грэм.

— Вообще-то и меня от нее тошнит, — сказала Ханна. — Ты выбери, какая тебе нравится.

— Мне нравится «Мадлен и плохая шляпа», — решил мальчик, — но мне не нравится Пепито. Очень не нравится.

— А разве Пепито есть в «Мадлен и плохой шляпе»? — спросила Ханна.

— Вот это-то мне и не нравится в этой книге, — ответил Грэм.

— Грэм, ты должен выбрать историю, которая тебе нравится, — сказала Ханна.

— Ты сердишься? — спросил ее Грэм.

— Я? Да никогда, — сказала Ханна. — У меня впереди весь день.

— Впереди ночь, — поправил ее мальчик. — День закончился.

— А как насчет «Мадлен в Лондоне»? — предложила Ханна.

— Там тоже есть Пепито, — сказал Грэм.

— А как насчет просто доброй старой «Мадлен», оригинальной «Мадлен»?

— Что такое «оригинальной»? — спросил Грэм.

— Первой.

— Ну, эту я слышал много раз, — сказал Грэм.

Ханна, выпившая много вина за обедом, удрученно повесила голову. Она искренно любила Грэма, который был ее единственным крестным сыном, но случались моменты, когда его поведение утверждало Ханну в намерении не иметь детей.

— Я хочу «Рождество Мадлен», — сообщил наконец Грэм.

— Но сейчас пока только День благодарения, — сказала Ханна. — Ты хочешь, чтобы я тебе читала рождественскую историю на День благодарения?

— Ты сказала, что я могу выбирать любую.

Их голоса доносились до кухни, где Харри отскребал сковородки. Эдди сушил лопаточку, с отсутствующим видом помахивая ею в воздухе. Он говорил с Харри о терпимости, но как будто сбился с мысли. Их разговор начался с темы нетерпимости (главным образом расовой и религиозной) в Соединенных Штатах, но Харри почувствовал, что Эдди дрейфует в более личную область; на самом же деле Эдди был готов признаться в своем нетерпимом отношении к Ханне, когда его отвлек голос Ханны, разговаривавшей с Грэмом.

Харри знал толк в терпимости. Он не стал бы спорить с Эдди или с кем-нибудь из его сограждан о том, кто терпимее — нидерландцы или американцы: он знал, что терпимее нидерландцы. Он чувствовал нетерпимость Ханны по отношению к Эдди, вызванную не только тем, что (с ее точки зрения) Эдди был комической фигурой и увлекался пожилыми женщинами, но еще и тем, что Эдди — не знаменитый писатель.

«Но самая главная нетерпимость в Америке — это типично американская нетерпимость к людям, не добившимся успехов», — думал Харри.

И хотя Харри не испытывал особого интереса к творчеству Эдди, сам Эдди ему нравился, особенно за его беззаветную преданность Рут. Да, природа поклонения Эдди Рут вызывала у Харри недоумение; его питала, судя по всему, любовь к ее исчезнувшей матери, думал бывший коп, правильно понявший, что более всего Рут и Эдди связывает отсутствие Марион. Ее отсутствие играло важнейшую роль в их жизни, такую же, как наличие дочери в жизни Рои.

Что же касается Ханны, то она требовала большей терпимости, чем была свойственна даже нидерландцам. И любовь Ханны к Рут была менее понятной, чем любовь Эдди. Более того, в том, как Ханна поглядывала на Харри, бывшему сержанту Хукстре виделось что-то знакомое. У Ханны было сердце проститутки, а Харри знал, что сердце проститутки отнюдь не золотое, как в поговорке. Сердце проститутки в первую очередь расчетливо. А расчетливая любовь немногого стоит.

Нелегко встречаться с друзьями человека, которого ты любишь, но Харри умел держать рот на замке и знал, когда лучше оставаться наблюдателем.

Харри поставил кастрюльку на плиту, а Эдди спросил бывшего полицейского, какие у него планы на жизнь, поскольку Эдди (как и Ханна) все еще недоумевал — какое занятие может найти для себя Харри. Не интересует ли его служба в полиции Вермонта? Харри был таким ревностным и в то же время разборчивым читателем — не хочет ли он сам попробовать написать роман? Еще было очевидно, что ему нравится работать руками. Не привлекает ли его какая-нибудь работа на свежем воздухе?

Но Харри сказал Эдди, что вышел на пенсию не для того, чтобы искать другую работу. Он хотел больше читать; он хотел путешествовать, но только когда у Рут будет время путешествовать с ним. И пусть Рут была никудышной — по ее же собственной оценке — поварихой, Харри умел это делать лучше, и именно у него в семье было время закупать еду. Более того, Харри с удовольствием возился с Грэмом.

Ханна по секрету сообщила Эдди: Рут вышла замуж за домохозяйку! Какой писатель не хочет иметь свою собственную домохозяйку? Рут называла Харри ее собственным полицейским, но на самом деле тот был домохозяйкой Рут.

Когда Рут вошла в дом, руки и лицо у нее онемели от холода, и она стала отогреваться у кастрюльки, которая начала закипать.

— На весь уик-энд у нас индюшачий суп, — сказал ей Харри.

Когда с посудой было покончено, Эдди сел с Рут и Харри в гостиной, в которой только сегодня обвенчали эту пару, хотя у Эдди было такое впечатление, будто Рут и Харри знают друг друга всю жизнь; Эдди был уверен, что теперь они действительно будут знать друг друга до самого конца. Новобрачные сидели на диване, Рут попивала вино, Харри — пиво. Сверху доносился голос Ханны, читавшей Грэму.

— Вот именно так и я себя чувствую, — сказал Харри. — В полном порядке.

— И я тоже, — сказала Рут.

— За счастливую пару, — сказал Эдди О'Хара, поднимая бокал со своей диетической колой.

Три друга подняли бокалы. В голосе Ханны, читающей Грэму, слышалось какое-то странное непреходящее удовольствие. И снова Рут подумала о том, как ей повезло в жизни, и о том, что ей выпало лишь совсем немного несчастья.

В течение этого долгого уик-энда на День благодарения счастливая пара еще только раз обедала с Ханной и Эдди — двумя их несчастливыми друзьями.

— Они протрахались весь уик-энд, клянусь тебе, — прошептала Ханна Эдди, когда в субботу вечером он пришел на ужин. — Они меня пригласили, чтобы я занимала Грэма, а они бы украдкой уходили к себе и трахались. Неудивительно, что они не уехали на медовый месяц — у них нет в этом нужды! А подружкой невесты они меня пригласили для отвода глаз!

— Может, тебе просто кажется, — сказал Эдди, но Ханна и в самом деле оказалась в необычном положении, по крайней мере «необычном» для нее.

Она была в доме Рут без любовника и остро чувствовала, что если Рут и Харри и не занимались сексом каждую минуту, то явно хотели этого.

В дополнение к свекольному салату Харри приготовил великолепный суп из индейки; еще он испек немного кукурузного хлеба. Все удивились, когда Харри удалось убедить Грэма попробовать немного супа — мальчик поел его с сырным сэндвичем, поджаренным на гриле. Они еще не закончили есть, когда в дверь постучала не знавшая ни сна, ни отдыха агентша по продаже недвижимости; она привела с собой недоброго вида женщину, представив ее как «потенциальную покупательницу».

Агентша извинилась перед Рут, что явилась без предварительного звонка и тем более что не договорилась о встрече, но потенциальная покупательница только-только узнала о том, что дом продается, и пожелала увидеть его немедленно; она этим же вечером хотела вернуться на Манхэттен.

— Чтобы опередить пробку, — сказала потенциальная покупательница.

Ее звали Кандида, и раздраженное выражение ее лицу придавал рот ниточкой — губы ее были так плотно сжаты, что улыбка, видимо, вызывала у нее боль; смех был вообще немыслим с таким ртом. Кандида когда-то блистала красотой и, видимо, не уступала Ханне (она все еще оставалась такой же стройной, как Ханна, и одевалась тоже по последней моде), но теперь она была в возрасте Харри, хотя и выглядела старше, и ее, казалось, больше интересовали люди в столовой, чем дом.

— Здесь что — кто-то разводится? — спросила Кандида.

— Вообще-то они только что поженились, — сказала Ханна, показывая на Харри и Рут. — А мы вообще никогда не женились и не разводились, — добавила Ханна, показывая на себя и Эдди.

Кандида вопросительным взглядом скользнула по Грэму. Из слов Ханны было непонятно, откуда взялся Грэм. Ничего и не буду ей объяснять, решила Ханна, осаживая взглядом женщину с раздраженным лицом.

На буфете в столовой неодобрительный взгляд Кандиды вызвали остатки салата; там же лежал экземпляр французского перевода «Моего последнего плохого любовника», который имел большую сентиментальную ценность для Рут и Харри, потому что они смотрели на «Mon dernier voyou* как на милое воспоминание о начале их любви в Париже. То, как Кандида посмотрела на книгу, выдавало ее неприязнь и ко всему французскому. Рут сразу же прониклась ненавистью к этой женщине. Наверно, агентша, у которой теперь был смущенный вид, тоже не испытывала к ней особой симпатии.

Агентша, высокая женщина, склонная поболтать, извинилась еще раз за вторжение во время обеда. Она была одной из тех женщин, которые начинают со скуки заниматься недвижимостью, после того как их дети покидают родительские гнезда. У нее были назойливые угодливые манеры неуверенного в себе человека, которые скорее пошли бы торговцу сэндвичами, а не недвижимостью; и тем не менее ее, пусть и неловкий, энтузиазм не был напускным. Она и в самом деле хотела, чтобы всем все нравилось, а поскольку такое случалось довольно редко, агентша часто разражалась неожиданными слезами.

Харри предложил включить свет в сарае, чтобы потенциальная покупательница могла увидеть просторный кабинет на втором этаже, но Кандида заявила, что ищет дом в Гемптонах не для того, чтобы проводить время в сараях. Она хотела осмотреть помещения наверху — более всего ее интересуют спальни, сказала Кандида, — и потому агентша потащилась за ней наверх. Грэм, которому стало скучно, пошел следом за ними.

— Блин, у меня все мое нижнее разбросано по полу, — прошептала Ханна на ухо Эдди, который вполне мог себе вообразить это — уже вообразил.

Когда Харри и Рут отправились на кухню колдовать над десертом, Ханна снова зашептала Эдди:

— Ты знаешь, чем они занимаются в кровати?

— Могу себе представить, чем они занимаются в кровати, — прошептал Эдди в ответ Ханне. — Мне даже и говорить об этом не нужно.

— Он ей читает, — прошептала Ханна. — Это может продолжаться часами. Иногда она читает ему, но его я слышу лучше.

— Ты же сказала, что они все время трахаются.

— Не все время — весь день. По ночам он ей читает — это ужас какой-то! — добавила Ханна.

И снова душа Эдди исполнилась зависти и грусти.

— Типичная домохозяйка такими вещами не занимается, — прошептал он Ханне, на что та ответила убийственным взглядом.

— О чем это вы там шепчетесь? — крикнула Рут с кухни.

— Может, у нас роман, — ответила Ханна, отчего Эдди перекосило.

Они ели яблочный пирог, когда агентша с Кандидой спустились со второго этажа в столовую, Грэм с мрачным видом шествовал сзади.

— Этот дом слишком велик для меня, — сообщила Кандида. — Я разведена.

Агентша, торопясь за уходящим клиентом, посмотрела на Рут полными слез глазами.

— На кой черт ей нужно было говорить, что она разведена? — спросила Ханна. — Я хочу сказать — по ней это и так сразу видно.

— Она полистала одну из книг, которые читает Харри, — сообщил Грэм. — И еще она все время смотрела на твои трусики и на твой лифчик, Ханна.

— Есть люди, которым это нравится, детка, — сказала Ханна.

В ту ночь Эдди О'Хара уснул в своем скромном доме на северной стороне Мейпл-лейн, где от изголовья его кровати до путей Лонг-Айлендской железной дороги было не больше двух сотен футов. Он так устал — усталость нередко одолевала его, когда он пребывал в депрессии, — что его не разбудил поезд, прошедший в 3.21 на восток. Поезд в это время обычно будил его, но в то воскресное утро Эдди спал без задних ног до 7.17, когда прошел поезд в западном направлении. (В будни Эдди каждое утро обычно просыпался раньше, чем в этот день, — его будил поезд на запад в 6.12.)

Ханна позвонила ему, когда он еще готовил кофе.

— Слушай, я должна выбраться отсюда, — прошептала Ханна.

Она пыталась сесть на маршрутку, но все места на микроавтобусы были распроданы. До этого она планировала уехать в 18.01 поездом до Пенн-стейшн.

— Но мне нужно уехать раньше, — сообщила ему Ханна.

— Я тут чуть не рехнулась — меня эта влюбленная парочка с ума сводит. Я подумала, ты знаешь расписание.

О да, Эдди знал расписание. Днем по субботам, воскресеньям и праздникам в западном направлении был поезд в 16.01. На него всегда можно было сесть в Бриджгемптоне. И все же, предупредил Эдди Ханну, в этом поезде обычно много народу, и, возможно, ей придется стоять.

— Ты что думаешь, ни один мужик не уступит мне места? Или хотя бы не предложит сесть ему на колени? — спросила Ханна.

Хотя на душе от этого у Эдди стало еще поганее, но он согласился заехать за Ханной и отвезти ее на Бриджгемптонский вокзал. Фундамент здания — все, что осталось от прежнего вокзала, — был практически в двух шагах от дома Эдди. Еще Ханна сообщила Эдди, что Харри уже пообещал Грэму погулять с ним по берегу во второй половине дня, а Рут в то же время собиралась надолго забраться в ванну.

В то воскресенье в конце праздника Благодарения шел холодный дождь. Рут, принимая ванну, вспомнила, что сегодня годовщина того вечера, когда отец преподал ей урок вождения и она отвезла его в «Станхоп», куда Тед приводил без числа своих женщин. По дороге он рассказал ей, что произошло с Томасом и Тимоти, а Рут не отрывала глаз от дороги. Теперь Рут вытянулась в ванне, надеясь, что Харри оденет Грэма как полагается и оденется сам — ведь гулять им придется по берегу под дождем.

Когда Эдди заехал за Ханной, нидерландец и мальчик в дождевиках и широкополых шляпах садились в грузовичок Кевина Мертона. На Грэме к тому же были высокие резиновые сапожки, но Харри надел свои обычные шиповки, которые он никогда не боялся промочить. (То, что его устраивало в де Валлене, не должно было подвести его и здесь — на берегу.)

Погода была плохая, и дневным поездом в город возвращалось не так уж много ньюйоркцев — большинство уехало раньше. Поезд, прибывший в Бриджгемптон в 16.01, не был набит народом, и Ханна сказала:

— По крайней мере, мне не придется платить невинностью, чтобы получить какое-нибудь вонючее сидячее место.

— Береги себя, Ханна, — сказал ей Эдди с искренней озабоченностью, если и не с подлинным воодушевлением.

— Это ты должен беречь себя, Эдди.

— Я знаю, как себя беречь, — возразил Эдди.

— Позволь мне сказать тебе кое-что, мой забавный друг, — сказала Ханна. — Время не останавливается.

Она взяла его руки в свои и поцеловала в обе щеки. Этим Ханна заменила рукопожатие. Иногда вместо рукопожатия она ложилась с мужчиной в постель.

— Что ты имеешь в виду?

— Эдди, почти сорок лет прошло. Пора тебе уже переболеть этим!

Поезд тронулся и увез ее. Уйдя на запад в 16.01, он оставил стоять под дождем Эдди, который окаменел, услышав слова Ханны. Ее слова были напитаны такой давней печалью, что Эдди не мог отделаться от них на протяжении всего вечера, когда механически готовил себе ужин и ел его.

«Время не останавливается» — эти слова звучали в ушах Эдди долго после того, как он метнул маринованный стейк из тунца на свой уличный гриль.

(Слава богу, газовое барбекю на переднем крыльце маловпечатляющего дома Эдди было защищено от дождя.)

«Эдди, почти сорок лет прошло», — повторял себе Эдди, поедая свой стейк из тунца вместе с вареной картошкой и горстью вареных бобов из заморозки.

— Пора тебе уже переболеть этим! — сказал он вслух, моя свою единственную тарелку и единственный бокал.

Эдди был настолько не в себе, что, когда ему захотелось немного диетической колы, он глотнул ее прямо из бутылки.

Дом задрожал, в 18.01 прошел направляющийся на запад поезд — более поздний, но не последний из западных поездов, следующих по воскресеньям.

— Я ненавижу поезда! — выкрикнул Эдди, потому что даже самый близкий из соседей не смог бы услышать его за этим грохотом.

Весь дом снова задрожал, когда прошел поезд в 20.04, - это, слава богу, был последний из воскресных поездов, следующих в западном направлении.

— Пошел ты в жопу! — бессмысленно закричал Эдди.

Да, верно, ему пора переболеть этим. Но переболеть Марион он не сможет никогда. Эдди знал, что никогда не сможет переболеть ею.

Марион в семьдесят шесть

Мейпл-лейн, вполне естественно, на половину своей длины засажена старыми кленами[57]. Вперемежку с кленами здесь растут и некоторые другие деревья — один-два дуба, несколько декоративных груш. Если идти с востока, то первое впечатление вполне благоприятное. Мейпл-лейн представляется тенистой улочкой, типичной для маленького городка.

Машины паркуются на подъездных дорожках (хотя некоторые жители паркуют свои машины прямо на улочке под деревьями); о присутствии детей свидетельствует то двух-, то трехколесный велосипед, то скейтборд. Все говорит о том, что здесь обитает вполне (хотя и не очень) обеспеченный средний класс. Собаки, к сожалению, заявляют сами о себе и делают это довольно громко. Собаки и в самом деле стерегут самое сердце квартала, в котором живет Эдди О'Хара, с такой остервенелостью, что человек посторонний или случайный прохожий может подумать, будто эти скромные по виду дома на самом деле ломятся от богатства, о котором вовсе не свидетельствует их внешний вид.

Если пройти по Мейпл-лейн еще чуть-чуть, то дойдешь до Честер-стрит, которая уходит на юг; здесь в манящей тени деревьев стоят дома, более ласкающие взгляд. Но потом, пройдя почти половину улочки — в том месте, где, тоже на юг, к Мейн-стрит, от нее отходит Корвит-авеню, — ты видишь, как облик Мейпл-лейн неожиданно меняется.

Северная сторона улочки занята всевозможными коммерческими заведениями. С крыльца Эдди видны «Запасные части НАПА» и дилерская фирма Джона Диира — они делят длинное уродливое здание утилитарного вида, без всякого намека на привлекательность. Неподалеку располагается «Грегори электрик», каркасное сооружение, хотя, возможно, и менее отвратительное, и «Айрон хоре графикс», занимающая вполне современное и приятное на взгляд здание. Небольшой кирпичный дом («Бэтл айрон энд бранз») выглядел бы даже и неплохо, если бы перед ним (перед всеми этими зданиями) не располагалась широкая запущенная парковка, усыпанная щебенкой. А за этими коммерческими корпусами проходит наконец главная достопримечательность Мейпл-лейн — пути Лонг-Айлендской железной дороги, идущие параллельно Мейпл-лейн и располагающиеся на расстоянии броска камня к северу от нее.

На одной открытой площадке видны неустойчиво уложенные одна на другую секции железнодорожных путей, а за ними насыпи песка, земли и гравия — склад фирмы «Гемптон материалс инкорпорейтид», обозначенный заметным издалека щитом.

На южной стороне Мейпл-лейн к другим коммерческим сооружениям примыкает еще немного частных домов, включая и офис «Гемптон тэнк энд гэс сервис», а дальше южная сторона улочки теряется — там дикие кустарники, пустыри, кучи гравия и (в особенности в летние месяцы или по уикэндам в праздники) шеренга автомобилей, припаркованных под прямым углом к улице. Иногда эта шеренга автомобилей тянется на сотню, а то и больше ярдов, но сегодня — в безлюдный воскресный вечер перед праздником Благодарения — там припаркованы лишь несколько автомобилей. У этого места вид запущенной площадки для брошенных машин. Но в отсутствие машин вид у площадки еще более унылый, можно сказать — безнадежный. Что еще больше усугубляется малопривлекательным сооружением на северной и более бедной стороне улочки — уже упомянутыми останками бывшего Бриджгемптонского железнодорожного вокзала.

Фундамент растрескался. Два небольших стандартных навеса — издевательская замена того, чем когда-то был этот вокзал. Под навесами две скамейки. (В этот холодный, промозглый воскресный вечер в конце ноября скамейки пусты.) Чтобы хоть как-то скрыть запустение некогда процветавшей железной дороги, здесь растет живая изгородь неухоженной бирючины. Заброшенные останки вокзала, и телефонная будка под открытым небом, и асфальтовая платформа, тянущаяся на пятьдесят ярдов вдоль путей… увы, преимущественно зажиточный Бриджгемптон мирится с таким положением.

В этой своей убогой части Мейпл-лейн вымощена асфальтом, положенным на исходный цемент. Обочины здесь гравийные и нечеткие, тротуаров нет. Уличное движение в этот ноябрьский вечер тут совершенно замерло. Впрочем, на Мейпл-лейн напряженное уличное движение бывает не часто; объясняется это не только небольшим количеством пассажирских поездов, останавливающихся в Бриджгемптоне, но еще и тем, что сами эти поезда представляют собой перепачканные сажей реликты. Пассажиры должны выходить из них, как в седой древности, — по ржавым ступенькам в конце каждого вагона.

Рут Коул, как большинство людей ее уровня доходов, никогда не пользовалась поездом; в Нью-Йорк и из Нью-Йорка Рут добиралась маршруткой. Эдди, хотя его достаток был явно ниже, чем у Рут, обычно тоже пользовался маршруткой.

В Бриджгемптоне не наберется и пяти-шести такси, ожидающих прибытия поезда, с которого может сойти один или два пассажира; например, с вечернего пятничного «Каннонболл экспресса», который прибывает ровно в 18.07 (отбыв с Пенн-стейшн в 16.01). И вообще, западная оконечность Мейпл-лейн — зрелище запущенное, убогое и печальное. Машины, после короткой остановки поезда у платформы, припускающие по улочке на восток или на юг по Корвит-авеню, словно спешат поскорее убраться оттуда.

Так что же удивительного в том, что и Эдди О'Хара хотел убраться оттуда?

Из всех воскресных вечеров — в особенности в Гемптонах — воскресный вечер в конце долгих выходных на праздник Благодарения самый безлюдный. Даже сержант Хукстра, который имел все основания быть счастливым, чувствовал грусть этого вечера. В четверть двенадцатого того воскресенья Харри предавался своему новообретенному любимому занятию. Отставной сержант полиции мочился на лужайке за сагапонакским домом Рут. Бывший полицейский повидал немало уличных проституток и наркоманов, мочившихся на улицах в квартале красных фонарей, но до своего знакомства с лесами и полями Вермонта и лужайками Лонг-Айленда Харри и понятия не имел, какое совершенное удовлетворение может дать акт мочеиспускания под открытым небом.

— Харри, ты там опять писаешь на улице? — позвала его Рут.

— Я смотрю на звезды, — сказал Харри.

Звезд на небе в этот вечер не было. Хотя дождь уже прекратился, небо было черным, а воздух заметно похолодал. Непогода ушла в океан, но северо-западный ветер оставался пронзительным; какую бы погоду он ни сулил, небеса были мрачными. По любым меркам вечер был безотрадный. Слабые отсветы на северном горизонте происходили от фар автомобилей, везущих запоздалых ньюйоркцев назад в город; на шоссе Монтаук, даже на его западных полосах, было на удивление мало машин для воскресного вечера. Плохая погода спугнула всех, и люди уехали в город раньше обычного. Харри вспомнил, что дождь — лучший полицейский.

Потом раздался траурный свисток идущего на восток поезда с остановкой в 23.17 — последнего поезда этого вечера. Харри повел плечами от холода и вернулся в дом.

Из-за этого поезда Эдди О'Хара не ложился в постель; он ждал, когда он пройдет, потому что ему невыносимо было лежать без сна в кровати, которая ходит ходуном с каждым прибытием и отправлением. Эдди всегда ложился после отправления поезда с остановкой в 23.17.

Дождь прекратился, и Эдди, тепло одетый, вышел на крыльцо своего дома. Прибытие поезда в 23.17 вызвало несусветный лай соседских собак, хотя по улице не прошло ни одной машины. Кто будет садиться в восточный поезд в конце уикэнда на День благодарения?

«Никто», — подумал Эдди, хотя в этот момент и раздался звук одиночной машины, отъезжающей с парковки в западном конце Мейпл-лейн; машина направилась к Баттер-лейн, минуя дом Эдди.

Эдди остался на своем холодном крыльце, слушая звук уходящего поезда. Когда собаки перестали лаять, а грохот колес по рельсам стих, Эдди попытался насладиться краткой тишиной, необычным спокойствием.

Северо-западный ветер явно нес на своих плечах зиму. Холодный воздух сдувал воду с многочисленных теплых луж на Мейпл-лейн. Из возникающего от этого тумана вдруг донесся звук колес, правда больше похожий на звук, производимый колесами игрушечного автомобиля, — он был едва слышен, хотя уже и привлек внимание одной-двух собак.

Из тумана возникла фигура женщины, тащившей за собой чемодан, из тех, что видишь в аэропортах, — чемодан на маленьких колесиках. Асфальт был неровным — трещины, гравий на обочине, не говоря уже о лужах, — а потому женщина не без труда тащила за собой чемодан, который больше подходил для аэропортов, чем для скверного закутка Мейпл-лейн.

В темноте и тумане определить возраст женщины было невозможно. Она была выше среднего роста, худощавая, хотя вовсе и не хрупкая; но даже и в бесформенном дождевике, в который она закуталась от холода, было видно, что ее фигуpa отнюдь не бесформенна. Она не была похожа на пожилую женщину, хотя теперь Эдди уже увидел, что на самом деле она в годах, но не утратила красоты.

Не зная, видит ли женщина его в темноте крыльца, а потому как можно осторожнее, чтобы не испугать ее, Эдди сказал:

— Извините. Могу я вам помочь?

— Привет, Эдди, — сказала Марион. — Ты, безусловно, можешь мне помочь. Я чуть не целую жизнь думала о том, как было бы здорово, если бы ты мне помог.

О чем говорили они спустя тридцать семь лет? (Если бы это случилось с вами, с чего бы вы начали разговор?)

— Скорбь может быть заразной, Эдди, — сказала ему Марион, когда он снял с нее плащ и повесил в стенной шкаф в передней.

В его доме имелось только две спальни. Единственная гостевая комната в конце лестницы была маленькой и душной, рядом с такой же маленькой комнатой, которой Эдди пользовался как кабинетом. Главная спальня находилась внизу, в нее можно было заглянуть из гостиной, где теперь на диване сидела Марион.

Когда Эдди бросился наверх с ее чемоданом, Марион остановила его, сказав:

— Я буду спать с тобой, Эдди… если ты не возражаешь. Лестницы меня пугают.

— Конечно не возражаю, — сказал ей Эдди и потащил ее чемодан в свою спальню.

— Скорбь — штука заразная, — заново начала Марион. — Я не хотела, чтобы ты заразился от меня скорбью, Эдди. И я очень не хотела, чтобы этим заразилась Рут.

Были ли другие молодые мужчины в ее жизни? Кто может порицать Эдди за этот вопрос? Молодых людей всегда влекло к Марион. Но разве мог кто из них сравниться с памятью о тех двух молодых людях, что она потеряла? В ее жизни не было ни одного молодого человека, который мог бы сравниться даже с ее памятью об Эдди! То, что Марион начала с Эдди, на Эдди и кончилось.

Никто не может порицать Эдди и за следующий вопрос, что он задал ей: знала ли она пожилых мужчин. (В конечном счете, он был больше знаком именно с подобными увлечениями.) Но когда Марион дружески принимала общество пожилых мужчин — главным образом вдовцов, но также и разведенных и закоренелых холостяков, — вскоре обнаруживалось, что даже пожилым мужчинам одной «дружбы» оказывается недостаточно, они, естественно, хотят и секса. А Марион не хотела секса — после Эдди она совершенно искренне не хотела секса.

— Я не хочу сказать, что шестидесяти раз достаточно, — сказала она ему. — Но ты установил-таки некий стандарт.

Поначалу Эдди думал, что Марион в конечном счете привлекло счастливое известие о втором браке Рут, но, хотя Марион и была рада узнать о счастье дочери, она призналась Эдди, что до того, как Эдди сказал ей о Харри Хукстре, она не слышала о нем ни слова.

Естественным был следующий вопрос Эдди: что же тогда привело Марион в Гемптоны? Вспоминая все те случаи, когда он и Рут ждали возможного появления Марион, Эдди не мог не задуматься: почему же именно теперь?

— Я узнала, что дом продается, — сказала ему Марион. — Я ведь никогда не бежала от этого дома… и от тебя я никогда не бежала, Эдди.

Она скинула с ног промокшие туфли, и под прозрачными колготками цвета чуть загоревшей кожи Эдди увидел ее ногти, покрытые огненно-розовым лаком цвета диких роз, которые росли за саутгемптонским владением грозной миссис Вон.

— Твой бывший дом — теперь дом дорогой, — осмелился сказать Эдди.

Он не мог заставить себя назвать точную сумму, которую запросила Рут.

Как и всегда, ему понравилась одежда Марион — длинная юбка темно-угольного цвета, кашемировый ярко-оранжевого цвета свитер с вырезом — почти тропический пастельный цвет, подобный тому розовому кашемировому джемперу, который был на ней, когда Эдди впервые встретил ее, тот самый джемпер, который был его наваждением, пока мать не отдала его какой-то преподавательской жене.

— И сколько же стоит дом? — спросила Марион.

Когда Эдди назвал ей сумму, она вздохнула. Она слишком долго не была в Гемптонах и понятия не имела, как расцвел здесь рынок недвижимости.

— Я заработала кругленькую сумму, — сказала Марион. — Я гораздо богаче, чем того заслуживаю, — с учетом того, что написала. Но столько денег я не заработала.

— Я своей писаниной вообще не заработал денег, — признался Эдди, — но я могу продать этот дом в любое время, когда захочу.

Марион вежливо демонстрировала, что не замечает убогой обстановки вокруг нее. (Мейпл-лейн была Мейпл-лейн, и те годы, что Эдди летом сдавал свой дом внаем, отнюдь не облагородили дом и изнутри.)

Марион сидела на диване, скрестив ноги, чуть ли не с чопорным видом. Прелестный шарфик жемчужно-серого цвета опускался точно между ее грудей, которые, как видел Эдди, на удивление не утратили своей прежней пышности. (Может быть, дело было в ее бюстгальтере?)

Эдди глубоко вздохнул, прежде чем начал говорить то, что хотел сказать.

— А что, если мы купим дом Рут фифти-фифти? Вообще-то, — тут же добавил он, — если ты можешь позволить себе две трети, то одна треть — это для меня более реально, чем половина.

— Я могу себе позволить две трети, — сказала ему Марион. — А еще я собираюсь после смерти оставить все тебе, Эдди. В конечном счете я оставлю мои две трети тебе!

— Но ты же не собираешься умирать сейчас, а? — спросил ее Эдди — он впал в панику, подумав, что призрак скорой смерти и заставил Марион вернуться к нему, чтобы сказать последнее прости.

— Слава богу, нет! Я себя прекрасно чувствую. По крайней мере, я не умираю ни от чего, что было бы мне известно, если не считать старости…

Этот разговор был неизбежен; Эдди предвидел его. В конечном счете, он столько раз писал этот разговор, что знал его наизусть. А Марион читала все его книги; она знала, о чем преданный молодой герой говорил пожилой героине во всех романах Эдди О'Хары. Молодой герой был вечным утешителем.

— Ты вовсе не стара, по крайней мере для меня, — начал Эдди.

Столько лет — и в пяти книгах! — он репетировал это мгновение. И тем не менее он нервничал.

— Тебе придется ухаживать за мной, и, может быть, скорее, чем ты думаешь, — предупредила его Марион.

Но Эдди тридцать семь лет надеялся, что Марион позволит ему заботиться о ней. Если Эдди и чувствовал удивление, то только потому, что с самого начала был прав — он был прав, полюбив Марион. Теперь ему нужно было поверить, что она вернулась к нему так скоро, как только смогла. Пусть на это и ушло тридцать семь лет. Может быть, столько ей было нужно, чтобы примириться со скорбью по Томасу и Тимоти, не говоря уже о примирении со всеми теми призраками, которых, несомненно, вызвал Тед, чтобы преследовать ее.

Да, это была цельная женщина, потому что, в соответствии со своим характером, Марион принесла Эдди всю свою жизнь, какая она есть, — покори и люби. Был ли кто-либо другой, способный на это? Пятидесятитрехлетний автор в течение всех этих лет любил ее и в буквальном, и в литературном смысле!

Нельзя корить Марион за то, что она рассказала Эдди о тех моментах ее повседневной жизни, которых она избегала. Например, когда дети уходят в школы — не говоря уже обо всех музеях, всех зоопарках. Когда они ходят в парки в теплую погоду — они там наверняка в это время гуляют со своими няньками или родителями; и во время всех дневных бейсбольных матчей… и всей рождественской беготни по магазинам.

Что прошло мимо нее? Все летние и зимние курорты, первые теплые весенние дни, последние теплые дни осени и, конечно, каждый Хэллоуин. И еще в ее списке того, чего не было и уже никогда не будет: она никогда не выходила к завтраку, она отказалась от мороженого… Марион была одинокой, хорошо одетой женщиной, обедающей в ресторане, заказывавшей столик на самое позднее для ресторана время обслуживания. Она заказывала себе вино бокалами и съедала обед, читая книгу.

— Я ненавижу есть в одиночестве, — сочувственно сказал ей Эдди.

— Есть с книгой — это не значит есть в одиночестве, Эдди, мне даже немного стыдно за тебя, — сказала она ему.