Мужчины не ее жизни Ирвинг Джон
— Возможно, когда я вернусь из Европы, — сказала Рут. — Ты что — не хочешь узнать о моей матери?
— Когда ты вернешься из Европы! — прошептала Ханна. — Когда, кстати, это будет — через две недели? Три? Боженьки ты мой, он до твоего возвращения может познакомиться с кем-нибудь! А ты? Даже ты можешь с кем-нибудь познакомиться!
— Если я или Алан с кем-нибудь познакомимся, — ответила Рут, — то тогда тем лучше, что мы с ним не переспали.
Только сформулировав это таким образом, Рут поняла, что она больше боится потерять Алана как редактора, чем как мужа.
— Так расскажи мне все об Эдди О'Харе, — прошептала Ханна.
— Он очень милый, — начала Рут. — Он довольно странный, но в первую очередь милый.
— Но он сексуальный? — спросила Ханна. — То есть, я хочу знать, могла бы ты представить его с твоей матерью? Твоя мать была такая красавица…
— Эдди О'Хара и сам немного красавчик, — ответила Рут.
— Ты хочешь сказать, что он женственный? — спросила Ханна. — Боже мой, он хоть не голубой, а?
— Нет-нет, он не голубой. И ничуть не женственный, — сказала Рут Ханне. — Просто он очень мягкий. Он удивительно хрупкий на вид.
— Я думала, он высокий, — сказала Ханна.
— Высокий и хрупкий, — ответила Рут.
— Не могу себе это представить — он, похоже, странноватый.
— Я тебе уже сказала, что он странный. И он очень предан моей матери. Я хочу сказать, он хоть завтра готов на ней жениться!
— Правда? — прошептала Ханна. — Но сколько теперь твоей матери? Семьдесят с хвостиком?
— Семьдесят один, — сказала Рут. — А Эдди всего сорок восемь.
— Это и в самом деле странно, — прошептала Ханна.
— Ты ничего не хочешь узнать о моей матери? — повторила Рут.
— Подожди минутку, — сказала ей Ханна. Она отошла от телефона, потом вернулась. — Мне показалось, он что-то сказал, но он просто храпанул.
— Я расскажу в другой раз, если тебе не интересно, — холодно сказала Рут. (Она сказала это почти что своим голосом для чтения вслух.)
— Да конечно же мне интересно! — зашептала Ханна. — Думаю, вы с Эдди говорили о твоих погибших братьях.
— Мы говорили о фотографиях моих погибших братьев, — сказала ей Рут.
— Этого и следовало ожидать! — ответила Ханна.
— Это было странно, потому что он рассказывал о кое-каких фотографиях, которых я не помню. Потом были и такие, о которых помню я, а он — нет. Мы сошлись на том, что, должно быть, выдумали эти фотографии. Потом были такие, о которых помним мы оба, и мы решили, что эти-то и есть настоящие. Я думаю, у каждого из нас больше выдуманных фотографий, чем настоящих.
— Ты сама, «настоящее» и «выдуманное», — заметила Ханна. — Твоя любимая тема…
Рут негодовала, чувствуя явное отсутствие интереса у Ханны, но тем не менее продолжила.
— Фотография Томаса, лечащего коленку Тимоти, — это определенно настоящая, — сказала Рут. — И та, на которой Томас выше моей матери и держит хоккейную шайбу в зубах, — мы оба помним ее.
— Я помню фотографию, на которой твоя мать в кровати, а из-под одеяла торчат ноги твоих братьев, — сказала Ханна.
Ничего удивительного в том, что Ханна помнит эту фотографию, не было. Рут брала ее с собой в Экзетер и в Мидлбери; сейчас она висела в доме Рут в Вермонте. (Эдди не сказал Рут, что мастурбировал, глядя именно на эту фотографию, заклеив сначала ноги. Когда Рут вспомнила, что на фотографии было «что-то вроде полосок бумаги», закрывавших ноги, Эдди сказал, что ничего такого не помнит. «Значит, я и это выдумала», — сказала Рут.)
— А еще было фото, на котором твои братья в Экзетере сняты под добрым старым приглашением «Входите сюда, мальчики, и становитесь мужчинами». Помнишь эту херню на дверях? — спросила Ханна. — Бог ты мой, они там такие красавцы.
Рут показала Ханне фотографию своих братьев в первый раз, когда они приехали в Сагапонак. В то время они учились в Мидлбери. Эта фотография всегда висела в спальне ее отца, и Рут привела туда Ханну, когда отец играл в сквош в своем хитроумном сарае. Ханна тогда сказала то же самое, что и сейчас, — какие они красавцы.
«Именно это и должна была запомнить Ханна», — подумала Рут.
— Мы с Эдди помним одну постановочную фотографию на кухне — на ней мальчики едят омаров, — продолжила Рут. — Томас препарирует омара с легкостью и бесстрастием патологоанатома — на его лице ни малейшего напряжения. А вот Тимоти сражается со своим омаром, и побеждает омар! Я думаю, что лучше всего помню эту фотографию. И все эти годы я спрашивала себя — выдумала ли я ее, или она настоящая. Эдди сказал, что он ее помнит лучше других, значит, она тоже настоящая.
— А ты что, никогда не спрашивала об этих фотографиях у своего отца? — спросила Ханна. — Он наверняка должен был помнить их лучше, чем ты или Эдди.
— Он был так зол на мою мать, что она их увезла, — он отказывался о них говорить, — ответила Рут.
— Ну, ты слишком к нему строга, — сказала ей Ханна. — Мне кажется, он обаятельный.
— Я слишком уж часто видела его «обаятельным», — сказала Рут Ханне. — И потом, только это у него всегда и есть — обаяние. Особенно когда ты поблизости.
Ханна пропустила замечание Рут мимо ушей, что было вовсе не похоже на нее.
Согласно теории Ханны, многие женщины, знавшие Марион (пусть хотя бы только по фотографиям), должны быть польщены вниманием к ним Теда Коула просто потому, что Марион была удивительной красавицей. Рут на эту теорию Ханны отвечала так: «Моя мать от этого наверняка пришла бы в неописуемый восторг».
К этому времени Рут откровенно устала от безуспешных попыток объяснить Ханне, как важен для нее был этот вечер с Эдди. Ханна просто не врубалась.
— А что Эдди говорил насчет секса? И вообще, говорил ли он об этом? — спросила Ханна.
«Вот все, что ее интересует!» — подумала Рут.
При мысли о разговоре про секс Рут совсем пала духом, потому что этот предмет скоро снова приведет Ханну к ее вопросам о том, когда она собирается «заняться этим» с Аланом.
— Эта фотография, которая так тебе запомнилась, — начала Рут. — Мои красавцы братья в дверях главного здания академии…
— Да, и что с ней? — спросила Ханна.
— Эдди сказал, что моя мать занималась с ним любовью под этой фотографией, — сообщила Рут. — Это был их первый раз. Моя мать оставила эту фотографию Эдди, но ее забрал отец.
— И повесил ее в своей спальне! — хрипловато прошептала Ханна. — Вот это интересно!
— Какая у тебя превосходная память, Ханна, — сказала Рут. — Ты даже помнишь, что фотография моих братьев висит в спальне моего отца!
Но Ханна не ответила, и Рут снова подумала: «Я устала от этого разговора». (Больше всего устала она от того, что Ханна так и не извинилась за свое отсутствие.)
Рут иногда спрашивала себя: а если бы она не стала знаменитой, осталась бы Ханна ее подругой? На свой лад — в меньшем мире, в журнальном, — Ханна тоже была знаменитостью. Она заработала себе репутацию в качестве эссеиста. Когда-то она вела шутливый дневник; по большей части это был отчет о ее сексуальных приключениях. Но скоро автобиография стала утомлять ее. Ханна «выросла» до смерти и разрушения.
В этот патологический период ее жизни Ханна интервьюировала умирающих людей — она посвятила себя безнадежным случаям. Безнадежные дети приковывали к себе ее внимание года полтора. Потом она опубликовала статьи об ожоговом отделении в больнице и колонии прокаженных. Она ездила в зоны военных действий и в страны, охваченные голодом.
Потом Ханна «выросла» еще раз. Она оставила смерть и разрушение ради мира всевозможных извращений и странностей. Однажды она написала о мужчине-порнозвезде, про которого говорили, что он всегда пребывает в состоянии эрекции, в его кругу у него было прозвище — «Мистер Сталь». Еще Ханна взяла интервью у одной бельгийки, которой перевалило за семьдесят; за свою жизнь она приняла участие в более чем трех тысячах секс-шоу, передававшихся в прямом эфире; ее единственным партнером был ее муж, скончавшийся после одного из таких представлений; скорбящая вдова после этого бросила секс. Она не только блюла верность мужу на протяжении более чем сорока лет; в последние двадцать лет брака они занимались сексом исключительно перед публикой.
Теперь Ханна снова трансформировалась. Ныне в сферу ее интересов попали знаменитости, а это в Штатах были главным образом кинозвезды, герои спорта и иногда эксцентричные типы, владевшие неимоверным богатством. Ханна никогда не брала интервью у писателей, хотя несколько раз и поднимала вопрос об «экстенсивном» — или Ханна говорила об «интенсивном»? — интервью с Рут.
Рут давно уверовала: единственное, что в ней может быть интересно, это ее романы. Она крайне подозрительно относилась к идее Ханны проинтервьюировать ее, потому что Ханну больше интересовала частная жизнь Рут, чем ее романы. А если Ханну что и интересовало в творчестве Рут, так это как раз личная сторона — то, что Ханна называла «настоящим».
«Ханне, наверное, не понравился бы Алан», — подумала вдруг Рут.
Алан уже признался ей, что для него слава Рут если и не бремя, то источник тревог, что он задерган всем этим. Он редактировал несколько знаменитых авторов, но сам бы согласился на интервью только на том условии, что его замечания даются «без ссылки на источник». Алан так охранял свою частную жизнь, что даже не позволял авторам посвящать ему книги, а когда один из писателей продолжал настаивать, Алан сказал: «Только если вы используете мои инициалы, одни инициалы». Книга, таким образом, была посвящена А. Ф. А. Рут восприняла как предательство со стороны Алана тот факт, что она не могла вспомнить, откуда там взялось Ф.
— Ой, я пошла… Кажется, я его слышу, — зашептала Ханна.
— Ты меня не подведешь — приедешь в Сагапонак? — спросила Рут. — Я на тебя рассчитываю — будешь меня спасать от отца.
— Приеду. Вырвусь как-нибудь, — прошептала Ханна. — Я думаю, это твоего отца нужно спасать от тебя — вот ведь кто бедняжка.
С каких это пор ее отец стал «бедняжкой»? Но Рут так устала, что предпочла оставить без внимания последнее замечание Ханны.
Повесив трубку, Рут пересмотрела свои планы. Поскольку ужин с Аланом завтра отменяется, она может по окончании последнего интервью уехать в Сагапонак — на день раньше, чем планировала. Тогда у нее будет вечер наедине с отцом. Один вечер с отцом еще пережить можно. На следующий день появится Ханна, и они проведут вечер вместе — втроем.
Рут не терпелось сказать отцу, как ей понравился Эдди О'Хара, не говоря уже о том, что Эдди рассказывал о ее матери. Лучше, чтобы Ханны не было там, когда Рут будет рассказывать отцу, что ее мать собиралась уйти от него еще до того, как погибли мальчики. Рут не хотела, чтобы Ханна присутствовала при этом разговоре, потому что Ханна всегда принимала сторону отца Рут, может, только для того, чтобы спровоцировать ее.
Рут была так зла на Ханну, что еще долго ворочалась — не могла уснуть. Лежа без сна, она вдруг вспомнила, как потеряла невинность. Об этом событии она не могла вспоминать, не припомнив и вклад Ханны в эту малую катастрофу.
Хотя Ханна была на год моложе Рут, но выглядела всегда старше, и не только по той причине, что, пока Рут еще ходила в девственницах, Ханна успела сделать три аборта, но и потому, что больший сексуальный опыт Ханны придавал ей зрелый и умудренный вид.
Когда они познакомились, Рут было шестнадцать, а Ханне пятнадцать, но Ханна уже и тогда демонстрировала большую сексуальную осведомленность. (А это было еще до того, как сама Ханна потеряла невинность.) Рут как-то написала в своем дневнике о Ханне: «От нее исходила аура посвященности задолго до посвящения».
Родители Ханны, которые были счастливы в браке, — она их называла «занудными» и «степенными», — воспитали своего единственного ребенка в превосходном старом доме на Брэтл-стрит в Кембридже, штат Массачусетс. У отца Ханны, профессора Гарвардского юридического факультета, был патрицианский вид; у него были манеры человека, который категорически не склонен ни во что ввязываться, что, по словам Ханны, вполне соответствовало действительности: не случайно он женился на богатой и совершенно неамбициозной женщине.
Рут всегда нравилась мать Ханны, которая была добродушной и приветливой до полной безответственности. Еще она много читала — ее никто не видел без книги. Миссис Грант как-то сказала Рут, что они не стали заводить второго ребенка, потому что после рождения Ханны ей стало не хватать времени на чтение. Ханна рассказала Рут, как ее мать не могла дождаться, когда Ханна повзрослеет настолько, что будет сама находить себе развлечения, чтобы миссис Грант могла вернуться к своим книгам. Ну, Ханна и «находила себе развлечения» по полной программе. (Возможно, именно матери была Ханна обязана тем, что стала поверхностной и нетерпеливой читательницей.)
Если Рут считала, что Ханне повезло с отцом, который не изменяет матери, то Ханна утверждала, что если бы ее отец хоть немного волочился за юбками, то был бы не таким предсказуемым; для Ханны «предсказуемость» была синонимом занудства. Она говорила, что отец ее стал не от мира сего из-за долгих лет, проведенных на юридическом факультете, где абстрактные размышления, посвященные теоретической юриспруденции, казалось, безнадежно отдалили его от какого бы то ни было практического понимания юриспруденции. Он испытывал сильную неприязнь к юристам.
Профессор Грант настоятельно советовал дочери изучать иностранные языки; максимум, на что он рассчитывал для Ханны, — это карьера в межнациональном банке. (Межнациональный банк — таков был предел мечтаний выпускников юридического факультета Гарварда.)
Ее отец испытывал и сильную неприязнь к журналистам. Ханна училась в Мидлбери, специализируясь на французском и немецком, когда вдруг решила, что ее будущее — в журналистике. Она была в этом уверена так же, как Рут в более раннем возрасте была уверена, что хочет стать писательницей. Ханна с самой обыденной убежденностью заявила, что поедет в Нью-Йорк и будет делать карьеру в журналистике. С этой целью она просила родителей по окончании колледжа отправить ее на год в Европу. Она собиралась усовершенствовать там свой немецкий и французский и вести дневник, чтобы, как сформулировала это Ханна, «отшлифовать наблюдательные способности».
Рут, которая подала заявление (и была принята) в аспирантуру университета Айовы по специальности «литературное творчество», предложение Ханны поехать с ней в Европу застало врасплох.
«Если ты хочешь стать писателем, то тебе нужно накопить какой-то материал, о котором ты будешь писать», — сказала подружке Ханна.
Рут уже знала, что с писательством все обстоит не так, по крайней мере для нее. Ей нужно было только время, чтобы писать; то, о чем она будет писать, уже ждало ее в воображении. Но она отложила поступление в аспирантуру в Айове. В конечном счете ее отцу это было по средствам. А год в Европе с Ханной — это будет здорово.
— И потом, — сказала ей Ханна, — тебе пора начинать трахаться. Если будешь держаться меня, это непременно случится.
Этого не случилось в Лондоне, первом городе их путешествия, хотя Рут и потискал какой-то парень в баре отеля «Роял-корт». Рут познакомилась с ним в Национальной портретной галерее, куда она ходила посмотреть портреты нескольких из ее любимых писателей. Молодой человек пригласил ее в театр и в дорогой итальянский ресторан рядом со Слоун-сквер. Он был американцем, но жил в Лондоне — его отец работал каким-то дипломатом. Он стал первым, назначившим ей свидание и имевшим кредитные карточки, хотя Рут и подозревала, что это были кредитные карточки его отца.
Вместо того чтобы трахаться, они напились в баре «Роял-корт», потому что к тому времени, когда Рут созрела, чтобы привести молодого человека в отель, Ханна уже «заняла» их номер. Ханна шумно занималась любовью с ливанцем, которого подцепила в банке; она познакомилась с ним, когда он обналичивал дорожный чек. («Мой первый опыт в области международного банковского дела, — записала она в своем дневнике. — Наконец-то мой отец может начать мной гордиться».)
Вторым городом их европейского турне был Стокгольм. Не все шведы оказались блондинами, как обещала Ханна. Два молодых человека, познакомившихся с Ханной и Рут, были темноволосыми и красивыми, они все еще учились в университете, но были уверены в себе, и один из них — тот, который и уложил Рут в постель, — блестяще говорил по-английски. Второй, который был немного красивее, но по-английски не знал ни слова, немедленно прилепился к Ханне.
Молодой человек, предназначенный для Рут, повез всех четверых в дом родителей, находившийся в сорока пяти минутах езды от Стокгольма. Его родители уехали куда-то на уикэнд.
Это был современный дом с массой светлого дерева. Молодой человек Рут, которого звали Пер, сварил лосося с укропом, и они съели его с молодой картошкой и салатом из кресса, сваренных вкрутую яиц и лука. Ханна и Рут выпили две бутылки белого вина, а ребята пили пиво; после еды тот, что был чуть покрасивее, увел Ханну в одну из гостевых спален.
Рут уже не в первый раз слышала, как Ханна занимается любовью, но этот случай был несколько иным, потому что молодой человек, ушедший с Ханной, не говорил по-английски и все то время, пока Ханна стонала, Рут и Пер мыли посуду.
Пер все время говорил:
— Я ужасно рад, что твоя подруга получает такое удовольствие.
А Рут все время ему отвечала:
— Ханна всегда получает такое удовольствие.
Рут пожалела, что посуда скоро кончилась, но она знала, что и без того продержалась слишком долго. Наконец она сказала:
— Я девственница.
— И хочешь ею остаться? — спросил ее Пер.
— Нет, но я очень нервничаю, — предупредила она его.
Она всучила ему презерватив еще до того, как он начал раздеваться, — три беременности Ханны кое-чему научили ее; хоть и с опозданием, но эти же беременности кое-чему научили и Ханну.
Но когда Рут всучила презерватив Перу, молодой человек удивленно посмотрел на нее.
— Ты уверена, что ты — девственница? — спросил он. — У меня еще не было девственниц.
Пер нервничал не меньше Рут, за что она была ему благодарна. К тому же он выпил слишком много пива, о чем и сообщил ей в ходе совокупления. «Цl», — прошептал он ей на ухо, и она подумала, он сообщает ей, что сейчас кончит. Он же, напротив, извинялся, что так долго не может кончить. («Цl» по-шведски означает «пиво».)
Но у Рут не было опыта, а потому ей не с чем было сравнивать — их соитие для нее было не коротким и не долгим. Главным мотивом для нее было — приобрести опыт, просто (наконец уже) лечь с кем-то в постель. Она ничего не чувствовала.
И потому, решив, что это часть шведского сексуального этикета, Рут тоже сказала: «Цl», хотя она-то еще не кончала.
Когда Пер вышел из нее, он был разочарован: он ждал, что крови у девственницы будет куда больше. Рут пришла к выводу, что все эти их упражнения были для него не так удовлетворительны, как он того ожидал.
И уж явно они не отвечали ее ожиданиям. Мало куража, мало страсти, даже боли маловато. Всего этого было как-то маловато. Она не могла себе представить, с чего это там Ханна Грант стонала все эти годы.
Но урок из своего первого сексуального опыта Рут извлекла, и состоял он в том, что последствия сексуального акта нередко более памятны, чем сам акт. Для Ханны не было никаких последствий, которые стоили бы ее памяти, даже три аборта не останавливали ее — она была готова снова и снова предаваться этому занятию, которое считала гораздо более важным, чем любые последствия.
Но утром, когда родители Пера вернулись домой намного раньше, чем собирались, Рут одна и голая лежала в постели родителей Пера. Пер принимал душ, когда его мать вошла в спальню и начала говорить с Рут по-шведски.
Мало того что Рут не понимала ни слова, она еще и не могла найти свою одежду, а Пер за звуком воды не слышал резких интонаций в голосе матери.
Потом в спальню вошел отец Пера. Если Пер был разочарован, что крови от дефлорации Рут было мало, то Рут увидела, что полотенце, которое она расстелила на простыне, залито кровью. (Она поступила порядочно, взяв на себя неприятную обязанность защитить простыни на кровати родителей Пера.) Теперь, пытаясь прикрыться запачканным кровью полотенцем, она понимала, что отец и мать Пера видели ее всю нагишом вместе с ее кровью.
Отец Пера, строгого вида мужчина, был словно громом поражен, но тем не менее он пожирал Рут глазами с жаром, пропорциональным той степени истерики, в какую все больше впадала его жена.
Найти одежду Рут помогла Ханна. Ханне же хватило присутствия духа открыть дверь в ванную и криком вызвать Пера из душа.
— Скажи своей матери, чтобы она не орала на мою подругу! — закричала ему Ханна. Потом она закричала и на мать Пера: — А ты на своего сына ори, а не на нее, дырка ты заросшая!
Но мать Пера не могла остановиться — она кричала на Рут, а Пер оказался слишком трусливым (или он слишком легко уверовал, что виноваты они с Рут), чтобы возражать своей матери.
Что же касается Рут, то она была неспособна ни на решительные движения, ни на связную речь. Она молча, как ребенок, позволила Ханне одеть ее.
— Бедная детка, — сказала ей Ханна. — Ну и невезение для первого раза. Обычно все кончается гораздо лучше.
— Секс был ничего, — промямлила Рут.
— Только «ничего»? — переспросила ее Ханна. — Слышишь, ты, вялый член, это я тебе! — закричала Ханна Перу. — Она говорит, что ты был всего лишь «ничего».
Тут Ханна заметила, что отец Пера все еще смотрит на Рут, и закричала на него.
— А ты, хер моржовый, — сказала она ему. — Ты так и будешь пялиться на нее или закроешь зенки?
— Вам с подругой вызвать такси? — спросил отец Пера у Ханны на английском, который был еще лучше, чем у его сына.
— Если вы меня понимаете, то скажите вашей сучке, чтобы она прекратила орать на мою подружку — пусть лучше орет на вашего дрочилу-сыночка!
— Молодая дама, — сказал отец Пера, обращаясь к Ханне, — мои слова уже сто лет не оказывают ни малейшего влияния на мою жену.
Рут запомнила благородную печаль старшего шведа больше, чем трусливого Пера. А когда отец Пера поедал глазами ее наготу, Рут читала в его глазах не похоть, а только больную зависть к счастливчику сыну.
В такси, на котором они возвращались в Стокгольм, Ханна спросила Рут:
— Отец Гамлета был случайно не шведом? Кажется, шведом, как и эта его сучка-мамаша… и нехороший дядюшка. Не говоря уже об этой дурочке, которая утопилась. Они ведь все были шведами, да?
— Нет, они были датчанами, — ответила Рут.
Она получала мрачное удовлетворение оттого, что кровотечение у нее, хотя и слабое, так еще и не прекратилось.
— Шведы, датчане — какая разница? — сказала Ханна. — Все они засранцы.
Позднее Ханна заявила:
— Мне жаль, что секс у тебя был «ничего». У меня так просто классный. — Помолчав, она добавила: — У него поц такой длины — я таких еще не видела.
— А почему длинный лучше? — спросила Рут. — Я не посмотрела, какой у Пера, — призналась она. — Нужно было?
— Бедная детка. Да ты не переживай, — сказала ей Ханна. — Не забудь посмотреть в следующий раз. А в любом случае, важно, что ты чувствуешь.
— Нет, я, кажется, ничего чувствовала, — сказала Рут-Просто я не того ждала.
— Ты ждала чего-то лучше или хуже? — спросила Ханна.
— Я думаю, что ждала и лучше, и хуже, — ответила Рут.
— Все еще будет, — сказала Ханна. — Уж ты мне поверь, у тебя еще будет хуже и лучше.
По крайней мере в этом Ханна оказалась тогда права. С этой мыслью Рут наконец погрузилась в сон.
Тед в семьдесят семь
На вид ему нельзя было дать ни на день больше пятидесяти семи. И дело было не только в том, что он поддерживал форму благодаря сквошу; хотя Рут и беспокоило, что подтянутая, хорошо сбитая фигура ее отца стала для нее эталоном — именно так должен выглядеть мужчина, считала она. Тед блюл себя, чтобы оставаться миниатюрным. (Помимо неприятной привычки клевать с чужих тарелок у Алана Олбрайта была еще и проблема с размерами: он был гораздо выше и чуть тяжелее, чем мужчины, каких обычно предпочитала Рут.)
Но теория Рут, объяснявшая, почему ее отец не стареет, не была связана с его физической формой и размерами. Лоб Теда не бороздили морщины, под глазами у него не было мешков, морщинки в уголках глаз у Рут были почти такие же, как и у него. Кожа на лице ее отца была ровной и чистой, как у мальчишки, который только-только начал бриться или которому требовалось бритье всего два раза в неделю.
После того как Марион ушла от него и он (выблевав кальмаровые чернила в унитаз) отказался от крепких напитков (пил он теперь только пиво и вино), Тед спал крепко, как ребенок. И как бы ни страдал он от гибели сыновей (а позднее от потери их фотографий), внешне казалось, что его страдания остались в прошлом. Может быть, больше всего Рут выводила из себя эта его способность спать — крепко и долго!
Рут считала, что у ее отца нет совести или обычных тревог; он никогда не испытывал стрессов. Как это заметила еще Марион, Тед почти ничего не делал; как автор и иллюстратор детских книг он вполне преуспел (еще в 1942 году), удовлетворив свои небольшие амбиции. Он многие годы ничего не писал. Но ему и не нужно было этого; Рут спрашивала себя: а хотел ли он писать когда-нибудь вообще?
«Мышь за стеной», «Дверь в полу», «Шум — словно кто-то старается не шуметь»… в мире не было ни одного книжного магазина (с более или менее приличной детской секцией), в котором не продавались бы книги Теда Коула. Были выпушены и видеокассеты — Тед сделал рисунки для анимации. Теперь Тед не занимался практически ничем, кроме рисования.
И если в Гемптонах его статус знаменитости померк, то спрос на Теда во всех других частях мира оставался высок. Каждое лето он соблазнял как минимум одну мать при хорошей погоде на писательской конференции в Калифорнии, другую — на конференции в Колорадо и еще одну — в Вермонте. Еще он был популярен в студенческих городках, в особенности в университетах захолустных штатов. За редкими исключениями нынешние студентки были слишком молоды и не поддавались на чары даже такого не имеющего возраста мужчины, как Тед, но оставалось гнетущее одиночество заброшенных преподавательских жен, чьи дети выросли и улетели из родительских гнезд; эти женщины для Теда все еще оставались моложавыми.
Удивительно, что в своих странствиях по писательским конференциям и студенческим городкам Тед Коул ни разу не пересекся с Эдди О'Харой, правда, Эдди предпринимал некоторые усилия, чтобы избегать таких встреч. Ему достаточно было спросить состав приглашенных преподавателей и лекторов, и если среди них оказывалось имя Теда, то он отклонял приглашение.
И если морщинки в уголках глаз о чем-то говорили, то Рут впадала в отчаяние оттого, что годы старят ее быстрее, чем отца. Хуже того, ее сильно тревожило, как бы низкое мнение ее отца о браке не оказало на нее долгосрочного действия.
Празднуя в Нью-Йорке с отцом и Ханной свое тридцатилетие, Рут отпустила нетипичное для себя легкомысленное замечание касательно своих немногочисленных и коротких отношений с мужчинами.
— Ну вот, папа, — сказала она Теду, — ты, наверно, думал, что я к тридцати уже буду замужем и ты сможешь больше обо мне не волноваться.
— Нет, Рути, — ответил он ей, — вот когда ты выйдешь замуж, я и начну о тебе беспокоиться.
— Слушай, — сказала ей Ханна, — чего тебе выходить замуж? Стоить тебе захотеть, все мужики и так будут твои.
— Мужчины по преимуществу существа непостоянные, Рути, — сказал ей отец.
Он уже говорил ей это (еще до того, как она уехала в Экзетер, когда ей было пятнадцать!), но находил случай, чтобы повторять это хотя бы два раза в год.
— Но если я захочу ребенка… — сказала Рут.
Она знала отношение Ханны к тому, чтобы родить ребенка — никаких детей Ханна иметь не хотела. И Рут прекрасно знала точку зрения отца: иметь ребенка — значит жить в постоянном страхе, что с ним может что-то случиться, не говоря уже о «неспособности быть матерью», которую (по словам ее отца) продемонстрировала Марион.
— Ты что, хочешь ребенка, Рути? — спросил ее отец.
— Не знаю, — призналась Рут.
— У тебя еще много времени впереди — можно похолостяковать, — сказала ей Ханна.
Но теперь ей уже было тридцать шесть, и если Рут хотела иметь ребенка, то времени для этого у нее оставалось не так уж много. И стоило ей только упомянуть Алана Олбрайта отцу, как Тед Коул сказал:
— Сколько ему? Он лет на двенадцать — пятнадцать старше тебя, да? — Тед знал все обо всех в издательском бизнесе. Писать он, может, и прекратил, но был в курсе всего, что происходит в писательской среде.
— Алан старше меня на восемнадцать лет, папа, — сказала Рут. — Но он в некотором роде похож на тебя. Он в прекрасной форме.
— Мне наплевать на его форму, — сказал Тед. — Если он на восемнадцать лет старше тебя, то он помрет на тебе, Рути. А что, если он оставит тебя с маленьким ребенком? Одну-одинешеньку…
Воспитывать ребенка одной — эта ужасная мысль преследовала ее. Она знала, как повезло ей и ее отцу; практически Рут воспитывала Кончита Гомес. Но Эдуардо и Кончита были ровесниками ее отца, и разница состояла в том, что они выглядели на свои годы. Если Рут в ближайшее время не родит ребенка, Кончита будет слишком стара и не сможет помогать Рут в воспитании. Да и вообще, как может Кончита помочь Рут воспитывать ребенка? Гомесы по-прежнему работали у ее отца.
Как и всегда, стоило зайти разговору о браке и детях, Рут ставила телегу впереди лошади — она перескакивала к вопросу о ребенке, не ответив на вопрос, за кого она собирается выходить замуж и собирается ли. И Рут не с кем было говорить об этом, кроме Алана. Ее лучшая подруга не хотела иметь ребенка, Ханна оставалась Ханной, а ее отец… да, он оставался ее отцом. Теперь Рут хотела поговорить с матерью даже больше, чем когда была ребенком.
«Черт ее побери!» — подумала Рут.
Она давно решила для себя, что не будет искать мать. Ведь это Марион бросила ее. И теперь Марион либо вернется, либо — нет.
«И что же это нужно быть за мужиком, чтобы не иметь приятелей-мужчин?» — размышляла Рут. Как-то раз она предъявила отцу это обвинение напрямую.
— У меня есть приятели-мужчины! — возразил ее отец.
— Назови двух. Ну, хотя бы одного! — потребовала Рут.
К ее удивлению, он назвал четырех. Эти имена были ей незнакомы. Он смело перечислил своих нынешних партнеров по сквошу; их имена менялись каждые несколько лет, потому что партнеры Теда неизменно старели и не могли соревноваться с ним. Теперешние его партнеры были возраста Эдди, а то и моложе. Рут познакомилась с самым молодым из них.
У отца был бассейн, давнишняя его мечта, и душ во дворе — все почти так, как он описывал Эдуардо и Эдди летом 58-го года наутро после отъезда Марион. В деревянной кабинке были две душевые головки, расположенные друг подле друга. «Стиль раздевалки», — говорил Тед.
Рут выросла, постоянно видя голых мужчин и своего голого отца, которые, выбегая из душевой, прыгали в бассейн. Оставаясь сексуально неопытной, Рут повидала немало мужских членов; возможно, эти воспоминания о незнакомых мужчинах, принимающих душ и плавающих нагишом с ее отцом, и вызвали у Рут сомнения относительно справедливости утверждения Ханны, полагавшей, что чем больше, тем лучше.
Год назад, прошлым летом, Рут «познакомилась» с самым молодым из текущих партнеров Теда по сквошу — Скоттом (фамилии она не запомнила), юристом лет сорока. Она вышла на настил перед бассейном, чтобы повесить на просушку свое пляжное полотенце и купальник, и тут-то и увидела своего отца и его молодого партнера в их послесквошевой или после-душевой наготе.
— Рути, это Скотт. Моя дочь Рут… — начал говорить Тед, но Скотт, увидев ее, нырнул в бассейн. — Он юрист, — добавил отец, пока Скотт находился все еще под водой.
Наконец этот самый Скотт Как-его-там всплыл в глубокой части, где начал баламутить воду. Он был рыжеватый блондин и сложен, как ее отец. Поц у него, как показалось Рут, был довольно средних размеров.
— Рад с вами познакомиться, Рут, — сказал молодой юрист.
У него были короткие курчавые волосы и веснушки.
— Рада с вами познакомиться, Скотт, — сказала Рут, возвращаясь в дом.
Отец, все еще стоявший нагишом на настиле, сказал Скотту:
— Не могу решить — стоит купаться или нет. Как вода — холодная? Вчера была довольно холодная.
— Она и сегодня холодная, — услышала Рут голос Скотта. — Но когда ты уже здесь, то вроде ничего.
И вот эти-то постоянно меняющиеся партнеры по сквошу и были единственными друзьями Теда! К тому же они были не ахти какими игроками в сквош — ее отец не любил проигрывать. Чаще всего его партнерами были хорошие спортсмены, которые относительно недавно начали играть в сквош. В зимние месяцы Тед находил немало игроков в теннис, которые были не прочь потренироваться с ним; они обладали хорошим чутьем к спортивным играм с ракеткой, но удар в теннисе совсем не то, что удар в сквоше — в сквоше нужно бить кистью. Летом, когда теннисисты возвращались на свои корты, они обнаруживали, что стали играть хуже, потому что в теннис невозможно играть кистью. И тогда у Теда мог появиться в напарниках ренегат от тенниса.
Ее отец выбирал напарников по сквошу с таким же эгоизмом и с такой же расчетливостью, с какой он выбирал себе любовниц. Может, они и в самом деле были его единственными приятелями-мужчинами. Получал ли ее отец приглашение в их дома на обеды? Приударял ли он за их женами? Были ли у ее отца хоть какие-то жизненные правила? Рут хотелось это знать.
Она стояла на южной стороне Сорок первой улицы между Лексингтон и Третьей авеню в ожидании маршрутки, которая должна была доставить ее в Гемптоны. А добравшись до Бриджгемптона, она собиралась позвонить отцу, чтобы он подскочил за ней.
Рут уже пыталась дозвониться до него, но отца не было дома, или он не брал трубку, а автоответчик выключил. У Рут было много багажа — вся одежда, которая ей понадобится в Европе. Она думала, что ей следовало бы позвонить Эдуардо или Кончите Гомес. Если они не делали что-нибудь для ее отца или не работали в его доме, то всегда были дома. Ее мысли были заняты всякими такими предотъездными мелочами, когда по тротуару Сорок первой улицы к ней подошел самый молодой из напарников ее отца по сквошу.
— Едете домой? — спросил Скотт Как-его-там. — Ведь вы Рут Коул, верно?
Рут привыкла к тому, что ее узнают на улице. Сначала она приняла его за одного из ее читателей. Потом она обратила внимание на его мальчишеские веснушки и короткие курчавые волосы; среди ее знакомых было не так уж много рыжеватых блондинов. И потом, в руках у него были только портфель и спортивная сумка, из полуоткрытой молнии которой торчали две ракетки для сквоша.
— Да это же ныряльщик, — сказала Рут.
У нее почему-то потеплело на душе, когда она увидела, как он зарделся.
Стоял теплый день бабьего лета. Скотт Как-его-там снял пиджак и подсунул под ремень своей спортивной сумки, галстук у него был ослаблен, а рукава белой рубашки закатаны выше локтей. Он протянул ей правую руку, и Рут обратила внимание, что размеры и мускулатура его левой руки были больше, чем правой.
— Я Скотт — Скотт Сондерс, — напомнил он ей, пожимая ее руку.
— Вы левша, да? — спросила его Рут.
Отец его был левшой. Рут не любила играть с левшами. Лучшая ее подача шла в левый угол, и левша мог отбить такую подачу ударом справа.
— Ваша ракетка с вами? — спросил ее Скот Сондерс, признавшись, что он левша.
Он обвел взглядом ее багаж.
— У меня при себе три ракетки, — ответила Рут. — Они упакованы.
— Собираетесь побыть немного с батюшкой? — спросил юрист.
— Всего два дня, — сказала Рут. — А потом еду в Европу.
— Вот как, — сказал Скотт. — Дела?
— Да — переводы.
Она уже знала, что они будут вместе сидеть в автобусе. Может быть, у него в Бриджгемптоне оставлена машина, тогда он смог бы отвезти ее (и весь ее багаж) в Сагапонак. Может, его будет встречать жена, и они будут настолько любезны, что подбросят ее до дома. В бассейне, когда он баламутил воду, она в лучах вечернего солнца увидела, как сверкает его обручальное кольцо. Но когда они сели рядом в автобусе, кольца у него на пальце не оказалось. Среди жизненных правил Рут было одно неколебимое: никаких романов с женатыми мужчинами.
Над ними с жутким грохотом пролетел самолет — автобус проезжал рядом с аэропортом Ла Гуардиа, — когда Рут сказала:
— Позволю себе высказать предположение. Мой отец обратил вас из теннисиста в сквошиста. А вы с вашей чувствительной кожей… вы, наверно, побаиваетесь солнечных ожогов… и сквош для вашей кожи лучше — в него играют в помещении.
Он улыбался надменной скрытной улыбкой; похоже, он был не чужд мысли, что любое событие может закончиться судебной тяжбой. Скотт Сондерс не был приятным человеком. На этот счет Рут не испытывала никаких сомнений.
— Вообще-то я променял теннис на сквош, когда развелся. Один из пунктов бракоразводного соглашения состоял в том, что жена сохраняет за собой членство в загородном клубе. Для нее это было важно, — великодушно сказал он. — И потом, там же давались уроки по плаванию для детей.
— А сколько лет вашим детям? — покорно спросила Рут.
Ханна давно сказала ей, что первый вопрос разведенным мужчинам должен быть именно таким.
«Разведенный мужчина, говоря о своих детях, начинает себя чувствовать хорошим отцом, — сказала ей как-то Ханна. — А если ты собираешься закрутить с ним любовь, то должна знать, с кем тебе, возможно, придется иметь дело — с трехлетним ползунком или подростком; разница тут существенная».
Маршрутка двигалась все дальше на восток, и Рут скоро забыла, сколько лет детям Скотта Сондерса, — ее больше интересовало, насколько сильного противника имеет ее отец в лице Скотта.
— Ой, он обычно выигрывает, — признал юрист. — Выиграв первые три или четыре гейма, он иногда позволяет мне выиграть один-два.
Читать бесплатно другие книги:
