Дочь последнего дуэлянта Бенцони Жюльетта
– Что и говорить, все чудесно! – насмешливо одобрила сестру Изабель. – Маркиз, которого вы видели единственный раз в жизни, успел вам многое поведать. Я бы даже сказала, что он вам исповедался. Наверное, исповедь входит в привычку, когда в собственном доме постоянно общаешься с князьями церкви!
– Изабель! – снова одернула ее госпожа де Конде. – Не наговорите, дорогая, глупостей! Предстоящий брак мне кажется удачным со всех точек зрения, и тем более меня радует, что наша Мари-Луиза не станет матушкой настоятельницей в каком-нибудь из монастырей. Готовьтесь к отъезду, моя дорогая девочка! А я за это время отвечу на письмо вашей матери.
Но в молчальнице, похоже, забил фонтан красноречия, и она продолжила:
– Если кто-то из моих подруг боится заболеть оспой, мама будет счастлива оказать им гостеприимство у нас в Преси!
– Думаю, что при ожидаемых событиях их присутствие в вашем доме будет излишним. Но я считаю, что Франсуа должен сопровождать сестру, потому что отныне глава семьи – он. А вы, Изабель? Вы поедете с сестрой?
– С вашего позволения я останусь. Замужество весьма серьезное событие, а все серьезные события меня пугают. Я боюсь попасть впросак или совершить оплошность.
– А вы не боитесь совершить оплошность, оставшись с нами? Что, если судьба поставит под угрозу вашу красоту?
– Клянусь, не боюсь нисколько! Если я ее потеряю, значит, такова воля Божия, и я исполню ее самым достойным образом: уйду в монастырь! Мы, Монморанси, от рождения умеем находить достойный выход, – и горделивое выражение на секунду стерло с ее лица улыбку.
Изабель искренне верила в каждое слово, которое произносила, но истинная причина ее желания остаться в Париже таилась совсем в другом. Предчувствие говорило ей, что Людовик Энгиенский вот-вот вернется домой, и она ни за что на свете не хотела отказаться от встречи с ним. Во время встречи с ним что-то должно было произойти! Но что? Она не имела представления. Но что-то гораздо более важное, чем знакомство с будущим зятем. Изабель была в этом уверена!
Через несколько дней, четвертого декабря, кардинал Ришелье перешел в мир иной. Две предыдущие ночи он страдал от горловых кровотечений, понимал, что конец его близок, и ждал его с удивительным спокойствием. Людовику XIII, который пришел его навестить, кардинал сказал несколько слов, которые были его политическим завещанием. Он сказал:
– Я умираю, радуясь, что не навредил королю, что государство его возвысилось, что враги повержены.
В полдень сердце кардинала перестало биться, и воцарилась тишина.
Его ненавистники, зная, что конец уже близок, заранее радовались его смерти, не сомневаясь, что вместе с ними обрадуется вся страна. Они ошиблись. Смерть этого человека оказалась куда весомее их чаяний. И каждый, кем бы он ни был – простолюдином или аристократом, – услышав весть, что Ришелье больше нет, снимал шапку и крестился со странным чувством, что лишился стоящего над ним умного и многоопытного старшего человека. Даже в суетливом особняке Конде, где у покойного было больше врагов, чем друзей, никто не высказал несогласия, когда особый курьер от господина принца привез приказ не снимать траур и после погребения. Кардинал как-никак стал членом их семьи. К тому же Людовик XIII, не медля ни минуты, объявил, что заведенный кардиналом порядок правления останется незыблемым, только в Совет войдет теперь кардинал Мазарини, его политические таланты стали уже общепризнанными. По крайней мере, людьми благонамеренными.
Принц де Конде с сыном приехали из Дижона только через день после смерти кардинала, ночью. Лицо отца выражало что-то вроде озадаченности, которая необыкновенно смешила Изабель, а вот сын находился в страшном возбуждении, радостно расцеловал мать и сразу же стал расспрашивать, как себя чувствует сестра, даже не подумав поприветствовать дам и девиц, которые стояли возле принцессы. И ответа матери он тоже слушать не стал, а ринулся к покоям сестры и вошел в них без стука, несмотря на протестующие возгласы.
Герцогиня де Лонгвиль понемногу оправлялась от болезни, которая, по счастью, была к ней милосердной. Сейчас ей смазывали несколько оставшихся на лице оспинок бальзамом, который был известен как чудодейственный. Благодаря ему должны были окончательно исчезнуть крошечные, но досадные повреждения кожи, которая славилась своим ослепительным си-янием.
– Вон отсюда! – закричала Анна-Женевьева в ярости. – Не приближайтесь! Вы же видите, я занята своим туалетом.
– Мне-то что до него? Я просто хочу вас поцеловать.
– Именно этого я и не хочу! Извольте выйти! Вы вернетесь через четверть часа!
– И что такого случится с вами за эти четверть часа? Ну уж нет, я пришел сюда, здесь и останусь. Но зато вам, барышни, я буду бесконечно обязан, если вы оставите нас наедине с госпожой герцогиней. Мадемуазель де Ла Верпильер, окажите любезность, покажите всем остальным пример, – посоветовал он молодой девушке, которую Анна-Женевьева выделила из своего нового окружения, приблизила к себе и сделала своим доверенным лицом.
Людовик даже подал ей руку и повел ее к двери.
– Ла Верпильер! Я запрещаю…
– Тише! Тише! Всего на несколько минут!
Когда в комнате не осталось больше никого, кроме …их двоих, Людовик взял салфетку, осторожно снял пятнышки бальзама с лица сестры, обнял ее и покрыл лицо поцелуями, потом, умерив свой порыв, стал целовать ей руки.
– Бог мой! До чего же вы красивы! – вздохнул он. – А я до невозможности счастлив! И должен был любой ценой разделить свою радость с вами!
– Вашу радость? Откуда она взялась?
– Господи! А смерть кардинала? Не говорите, что и вы присоедините свои слезы к слезам тех, кто его оплакивает! Среди них и наш отец, и всем им кажется, что они многое потеряли. Я потерял только тюремщика, и могу признаться – вам, по крайней мере! – что я ликую!
Брат изливал свою радость, а сестра все больше мрачнела.
– Тюремщика? – переспросила она.
– А кого еще? Я, наконец, смогу развестись с женой. Тем более что благодаря браку нашей кузины де Бутвиль, который вскоре состоится, у нас в семье появятся значительные князья церкви, которые смогут оказать поддержку. Интересно, как удалось нашей славной Мари-Луизе найти такую выгодную партию?
– Когда вы с ней увидитесь, спросите ее об этом. А что касается вашего развода, то мне кажется, он отошел в область преданий. Да, кардинал умер, но король по-прежнему жив.
– Если верить тому, что говорят, жить ему осталось недолго…
– Говорят всегда, что хотят. Главное, что король не лежит на смертном одре. И мне кажется, что с мыслью о разводе, которая стала вашей навязчивой идеей, пора теперь расстаться. Разве вы забыли, что ваша жена беременна?
– Нет никаких оснований думать, что она выносит этого ребенка. Она как была, так и осталась тощим скелетиком, не став ничуть привлекательнее. И я буду крайне удивлен, что ребенок появится и будет здоров. К тому же может родиться девочка.
– Да, но и девочка будет вашей дочерью.
– Если выживет. Немало детей умирает во младенчестве и утягивает с собой в могилу и мать. В общем, маленькая дурочка должна родить в июле. Если ребенок останется жив, то вполне возможно, что король…
Слова Людовика окончательно рассердили Анну-Женевьеву, она встала со своего места, сделала несколько шагов по комнате, вернулась и встала напротив брата.
– Когда вы оставите эти пустые бессмысленные надежды? Вы понимаете, что стали жертвой навязчивой идеи? Навязчивые идеи ведут к безумию, а я не хочу, чтобы мой брат стал сумасшедшим. Неужели вас до сих пор занимает дю Вижан?
– Ничего не изменилось… Она почти так же прекрасна, как и вы, она страстно любит меня, и я отвечаю ей столь же сильной страстью.
– Да неужели? Мне трудно совместить вашу страсть со слухами, которые ходят о вас и юном Ла Муссэйе. Впрочем, хватит об этом. Вернемся к этому разговору потом. Пока вам необходимо дождаться, по крайней мере, вскрытия завещания Его Преосвященства. Вы, похоже, забыли, что причиной вашей женитьбы было богатство кардинала, которое и привлекло внимание нашего отца. Так что о Марте больше ни слова!
– Вы бываете просто несносны, если захотите! Можете позвать обратно ваших прислужниц!
– Я позову их, когда сочту нужным. А что касается вас, то, если вы не откажетесь от ваших бредовых идей, я поставлю о них в известность нашего отца!
– Донос? Из ваших уст? Подобное их недостойно!
– Речь идет о вашем спасении, вас нужно спасти от самого себя. Наша мать утверждает, что ей предсказали для вас ошеломляющую судьбу. Вы должны стать славой не только нашей семьи, но всего нашего королевства. Так не портите себе будущее из-за какой-то дю Вижан!
– Однако сколько пренебрежения! А я считал, что вы с ней подруги.
– Она не может оставаться мне подругой, превратившись в препятствие. Я не потерплю никаких препятствий на вашем пути!
– Потому что вы меня любите?
– Да, потому что я вас люблю. И вам этого должно быть довольно!
Людовик с восхищением смотрел на сестру. Гнев необыкновенно шел ей. Он оживил ее прекрасное лицо, которое обычно выражало безразличие, одушевил какой-то особой дикой страстностью, на которую герцог внезапно откликнулся с мощью, какой сам в себе не подозревал. В следующую секунду Анна-Женевьева уже была в его объятиях, и он с пылом целовал ее в губы, а молодая женщина с тем же пылом отвечала на его поцелуи. С резкостью, с какой он привлек ее к себе, он ее и отстранил.
– Почему вы родились моей сестрой? – пробормотал он, направляясь к двери.
И за спиной услышал смех, какого никогда еще не слышал. Насмешливый, но вместе с тем ласковый, воркующий.
– Неужели это имеет какое-то значение? Мы – Конде, и никому с нами не сравниться… Мы вправе создавать собственные законы, которых черни не понять. А вы, Людовик, думайте о своем величии и бегите любви, которая вас умалит!
Он уже был у дверей, но остановился и обернулся. Анна-Женевьева вновь возлежала на кровати в позе, исполненной изысканной непринужденности.
– Надо быть сумасшедшим, чтобы выдать вас за старика Лонгвиля! Вы достойны короля! – бросил брат в сердцах.
– Трудно было найти короля, достойного меня, – отозвалась она, не затрудняя себя ложной скромностью. – Что касается моего дорогого супруга, то он не затруднил себя даже соблюдением клятвы верности, которую мы приносим перед алтарем. Он по-прежнему со своей Монбазон, а она открыто обманывает его с обольстительным герцогом де Бофором. Впрочем, надеюсь, что в Пьемонте он уже нашел себе какую-нибудь хорошенькую девушку.
– Вас это забавляет?
– Почему бы нет? Он дает себе волю, я – тоже.
– И что вы под этим подразумеваете?
– Дверь должна быть или открыта, или закрыта, решить это должны вы. Наш разговор боится сквозняков.
Герцог резко обернулся и плотно закрыл дверь, прислонившись к ней спиной. Он внезапно побледнел, как мел.
– Я хочу знать! У вас есть любовник? У вас?!
– Если бы я захотела, у меня их могло бы быть и двадцать, но мне достаточно одного. Он молод, красив, он меня обожает.
– Кто он?
– Думаю, вы недолго останетесь в неведении. Но прошу вас запомнить следующее: я запрещаю вам прикасаться к нему и устраивать встречу на какой-нибудь лужайке. Имейте в виду, я могу не побояться дурного вкуса и оплакивать его, а вас проклинать… Могу даже захотеть отомстить! Так что отправляйтесь хоронить дядюшку кардинала и узнайте, не приготовил ли он вам приятный сюрприз в своем завещании.
Герцог Энгиенский больше не медлил, он вылетел из комнаты и вне себя от гнева с такой силой хлопнул дверью, что она могла бы и треснуть, к восторгу любопытных дам, которые не сводили с него глаз, сбившись в стайку в ожидании, когда смогут вернуться к своей госпоже. Герцог не стал раскланиваться в ответ на их реверансы, одарил мрачным взглядом и поспешил к лестнице.
Несколько дней спустя, четырнадцатого декабря, с необычайной пышностью хоронили кардинала. На похоронах присутствовали король с королевой, придворные и все парижане, которым удалось отыскать себе местечко на улицах. Шестерка лошадей в черных попонах везла катафалк, покрытый черным бархатом с белыми атласными крестами и гербом покойного по углам. По бокам катафалка шли пажи со свечами в руках, а за ними – в красных плащах с траурными повязками на рукаве – знаменитые гвардейцы, с которыми всегда было столько хлопот у королевских мушкетеров. Позади катафалка шли родственники кардинала во главе с отцом маленькой герцогини Энгиенской и его двоюродным братом Ла Мейерэ. Далее следовали все остальные. Похороны были почти что королевские. Таково было желание Людовика XIII, он хотел отдать последние почести великому слуге Франции.
После погребальной мессы гроб опустили в крипту часовни при Сорбонне, где Ришелье приготовил себе усыпальницу, так как был ректором Сорбонны.
Изабель и ее подруга Мари де ла Тур не были приглашены на похороны, поэтому всю церемонию они наблюдали издалека. Точнее, свысока, потому что девушки забрались на чердак особняка Конде, стоявшего неподалеку от Сорбонны, вооружились морским биноклем, который неведомо где выискали, и, усевшись у чердачного окна, с удобством любовались великолепной процессией, сожалея, что с ними нет Франсуа. Госпожа принцесса решила, что во время похорон Франсуа должен находиться рядом с ней.
– Мы с ним оба последние Монморанси и оба жертвы! – заявила она без обиняков своему супругу, не пожелав выслушивать его возражения. – И раз уж «великого человека» больше нет, я не вижу, кто упрекнул бы последних Монморанси в том, что они его хоронят. Не каждый день предоставляется такая возможность повеселиться.
Услышав последнее слово, принц едва не задохнулся от возмущения.
– Вы соображаете, что говорите?! Повеселиться! На погребении члена нашей семьи!
– Вашей семьи, может быть, но уж никак не моей!
– Вы хотите сказать, что у вас нет невестки? Бедное дитя в горе, вы должны поддержать ее. Не забывайте, что она беременна и что она боготворила своего дядю!
Госпожа де Конде чуть-чуть приподняла свои красивые брови, а в ее синих глазах запрыгали веселые искорки.
– Я совершенно согласна, что покойный кардинал мог вызывать только сильные чувства, но что его возможно боготворить, слышу в первый раз. Может быть, ему уже готовы воздвигать статуи?
– Да! Одна будет воздвигнута на его могиле!
С этими словами старшие удалились, молодежь отправилась к лестнице, что вела на чердак, а Анна-Женевьева вместе со своими дамами отправилась в свои покои. Она все еще считалась больной, и никто не осмелился бы сказать ей что-нибудь в упрек.
Со своего наблюдательного поста девушки могли вдосталь налюбоваться благородной скорбью родственников Ришелье. Клер-Клеманс не составляла исключения, она была с ног до головы в траурном крепе, и ее вели под руки добрейшая госпожа Бутийе де Шавиньи, ее вечная опекунша и герцогиня д’Эгийон. Сверху юная женщина казалась такой хрупкой, что Изабель не могла ей не посочувствовать.
– Бедняжка! – шепнула она подруге. – Ее горе можно понять. Сегодня она потеряла даже больше, чем близкого родственника. Под защитой всемогущего она могла ничего не бояться… Даже мужа, который только и мечтает, как бы от нее избавиться. Она попросила принять ее здесь, у нас, на несколько дней, чтобы не чувствовать себя одинокой. Надо будет ей помочь, как-нибудь утешить ее в горе.
– В горе? – удивленно откликнулась подруга. – Я совсем не уверена, что она горюет. Вы ни разу не сопровождали госпожу принцессу, когда она, исполняя долг, ездила с визитами к невестке, чтобы осведомиться о ее здоровье, а я ездила. Так вот Его Преосвященству было уже очень плохо, но его племянницу это не слишком печалило. Она горда тем, что она госпожа герцогиня, что ждет наследника и надеется на завещание.
– Но уже при заключении брачного контракта она знала, что ей все выдано в виде приданого. Триста тысяч экю – сумма немалая!
– Конечно. Но с тех пор многое изменилось. При заключении контракта никто не знал, как поведут себя эти, столь мало подходящие друг другу, супруги. Теперь же господин герцог не только не развелся, но и ждет от нее ребенка. И она считает, что заслуживает за это вознаграждения.
– Мы очень скоро все узнаем, завещание вскроют сегодня вечером.
– Так скоро?
– Да. Волю кардинала спешат выполнить, потому что королю с каждым днем все хуже, так что нельзя терять времени.
Церемония закончилась, люди стали расходиться, и девушки спустились вниз, ожидая, когда вернется родня кардинала. И родня вернулась, но не в слезах, а скорее – это было видно по лицу отца, сына и особенно невестки – в немалом гневе. Одна только принцесса Шарлотта изо всех сил сдерживала смех.
– Ну что? – осведомилась госпожа де Лонгвиль. – Похоже, нашлось чудодейственное средство, чтобы высушить ваши слезы?
Мужчины не успели рта раскрыть, как Клер-Клеманс с возмущением зачастила:
– Какие могут быть слезы? Могу ли я плакать о человеке, который оказался таким вероломным? Он говорил, что любит меня больше, чем любят собственных дочерей, и отверг в свой последний час! Это гадко! Гадко!
То, что исторгалось из ее груди, можно было бы принять за рыдания, но ее била дрожь, с ней началась истерика. Принцесса подошла к ней и хлопнула по одной щеке и по другой.
Клер-Клеманс успокоилась, словно по мановению волшебной палочки.
– Вы посмели меня ударить?
– И посмею еще раз, если вы не успокоитесь. Прошло всего несколько часов, как вашего дядю опустили в могилу, вы только что оплакивали его, а теперь смеете упрекать? И весь этот шум из-за каких-то имений?
– Каких-то имений?! – с неменьшим возмущением вмешался в разговор ее супруг. – Вы меня изумляете! Герцогство-пэрство Фронсак досталось адмиралу де Брезе, племяннику! Малый Люксембург в Пуату и замок Рюэй – герцогине д’Эгийон, его нежно любимой племяннице…
– Чрезмерно любимой, – скрипнула зубами герцогиня. – Все на свете знают, что она много лет была его любовницей!
– Фамилия и герцогство-пэрство Ришелье – внучатному племяннику Арману де Пон-Курле. Великолепная библиотека кардинала – тоже ему, с тем чтобы он содержал ее и открыл для публики. И, наконец, королю…
– Королю! – взвыла племянница, чувствуя себя ограбленной. – Можно подумать, что…
– Кардинальский дворец со всеми его коллекциями и лучшими образцами мебели и обстановки.
– Вы забываете о главном подарке – подарке из подарков, вишенке на торте! Франции подарен кардинал Мазарини, оснащенный полным набором замечательных качеств, в рабочем состоянии! – воскликнула принцесса и, уже не сдерживаясь, от души расхохоталась.
– Вас это только смешит, дорогая мама? – холодно упрекнула ее дочь. – А это означает, что жалкий lazzarone[19], появившийся неизвестно откуда, войдет в Государственный Совет, займет место Ришелье и будет продолжать его политику, не так ли?
– Именно так, но не стоит слишком переживать, сестричка, – заявил герцог Энгиенский. – Не забывайте, что король тоже тяжелоболен и, вполне возможно, не доживет до Нового года, который наступит через несколько дней. И тогда…
– Тогда, – громовым голосом произнес отец семейства, – мы, де Конде, будем служить королеве, которая станет регентшей, и маленькому королю, как служили его отцу, который готовится отойти в мир иной! Не забывайте, что мы – опора королевства, что я отвечаю за обширные земли, а, как известно, положение обязывает!
И хотя все придворные делали вид, что не верят в близкий конец короля, Людовик XIII день за днем приближался к своему смертному часу.
Двадцать второго апреля уже следующего, 1643 года в замке Сен-Жермен после нескольких недель, во время которых королю становилось то лучше, то хуже и он прилагал все силы, чтобы справиться с недугом, он вдруг понял, что не может подняться с постели и больше не встанет с нее никогда. И тогда он занялся приведением всех своих дел в порядок. Первое, что он сделал, это окрестил сына, до этой поры мальчик получил только помазание. В крестные матери король пригласил принцессу де Конде, а в крестные отцы – кардинала Мазарини! Крещение происходило в дворцовой часовне в присутствии всего двора. Когда к королю привели сына, которому исполнилось четыре с половиной года, он спросил его:
– Сын мой, как же вас теперь зовут?
– Людовик XIV, – ни секунды не колеблясь, ответил малыш.
– Пока еще не совсем так, но в скором времени вполне возможно, если будет на то воля Божия.
Еще при жизни Ришелье выполнил свое обещание: поскольку Клер-Клеманс стала носить ребенка, северная армия была отдана под начало герцога Энгиенского, так что весной началась новая кампания против испанцев и империи Габсбургов.
Двенадцатого мая умирающего короля посетило необычное видение. Проснувшись, он подозвал к себе принца де Конде, который все эти дни безотлучно находился в королевской опочивальне.
– Мне только что привиделось, – прошептал король, – что ваш сын, герцог Энгиенский, вступил в бой с врагом, битва была жестокой и упорной, победа переходила из рук в руки. Но все же она осталась за нами, как и поле боя…
Умирающий возвестил о великолепной победе при Рокруа. Благодаря этой победе испанцы на долгие годы были изгнаны с французской земли, а молодой герцог стал героем.
5. Ширма
Обитатели дома Конде первыми узнали о победе. Весть о ней привез де Ла Муссэйе, едва держащийся на ногах от усталости, но сияющий. Из особняка со скоростью молнии новость распространилась по всему Парижу. Вестник не успел еще добраться до Лувра, а восторженные парижане уже собирали солому и поленья, намереваясь зажечь праздничные костры, чтобы плясать вокруг них. На колокольнях уже трезвонили колокола, и громче всех гудел огромный колокол собора Парижской Богоматери, где на следующее утро будет отслужена благодарственная месса. Вокруг дома героя собралась толпа, приветствуя его семью. В Париж прискакали всадники и привезли захваченные у врага знамена. Восхищенный Франсуа де Бутвиль опустился перед ними на колени, коснулся шелка губами и вознес благодарственную молитву Господу со слезами на глазах.
Принцессе, госпоже де Лонгвиль и Изабель казалось, что они вознеслись на седьмое небо, и все слуги в доме, вплоть до последнего поваренка, чувствовали себя осененными славой, которой засиял дом Конде.
Королева и кардинал Мазарини не скрывали своего восторга. Блистательная победа подоспела вовремя, она совпала с началом правления регентши и помогла ей укрепить свою власть. Анна Австрийская нарушила завещание покойного супруга, пожелав править самовластно. Одним словом, все были счастливы. Кроме принца де Конде. Он заявил в доверительном разговоре Пьеру Лэне, главному прокурору парламента Бургундии, своему близкому другу, к советам которого всегда прислушивался:
– Попомните мое слово: чем больше прославится мой сын, тем больше бед постигнет мой дом!
Лэне не стал возражать принцу, он хорошо его знал и умел размышлять. Ему и в голову не пришло отнести это мрачное предсказание на счет несносного характера принца. Подумав, он покачал головой и сказал, что вполне возможно, тот прав.
– Но, думаю, вам это не помешает, монсеньор, попросить для нашего героя, когда он вернется, губернаторства? – добавил он.
– Вы полагаете, мне не откажут?
– Если бы решение зависело от одного Мазарини, я бы ответил «не откажут» без колебаний. А вот что касается королевы… Она бы тоже охотно на него согласилась и даже рукоплескала бы назначению, если бы не опасные сирены прошлых времен, к которым она стала прислушиваться после смерти короля…
Действительно, королева, нарушив волю покойного супруга, поспешила вернуть ко двору всех, кто был им изгнан. Изгнанники не замедлили вернуться и по-прежнему стали оказывать поддержку Месье – Гастону Орлеанскому, брату короля, вечному заговорщику и интригану. Возглавила партию Гастона опасная и коварная герцогиня де Шеврез, когда-то ближайшая подруга королевы. Она была огорчена, что прием во время ее первого визита к королеве оказался холоднее, чем она надеялась. Но что поделать? Изменилась она сама, изменилась и королева. Однако по-прежнему много значили родственные и дружеские связи герцогини: как-никак она была дочерью старого герцога де Монбазона, чья молодая супруга была любовницей герцога де Лонгвиля. Герцог де Шеврез, в свою очередь, был братом герцога де Гиза, что связало Лотарингский дом с ненавистниками Ришелье, которые жаждали мести и перенесли свою ненависть на Мазарини, презирая его еще и за то, что поначалу, когда он только появился во Франции, он был беден и незнатен. Госпожа де Шеврез нисколько не скрывала, что хотела бы видеть на месте презренного итальянца де Шатенефа своего давнего любовника. Желание поскорее покончить с Мазарини объединяло многих. Дом Конде поддерживал в первую очередь короля, а значит, служил и его первому министру, поэтому подвиги герцога Энгиенского не слишком обрадовали жаждущих реванша изгнанников.
И вот что в результате всего этого последовало: герою никто не мешал торжествовать и радоваться, однако желаемого губернаторства он не получил. Отказано было его отцу и в его просьбе относительно награждений отличившихся офицеров. От королевы принц дождался только похвал, причем высказанных весьма прохладным тоном. Тогда он взял в руки самое лучшее гусиное перо и написал сыну: «Ваши дела плохи, ваши заслуги не отмечены благодарностью, ваши друзья прозябают, ваши враги процветают». Послание не слишком огорчило Людовика. Молодой герцог ответил, что в настоящее время готовится взять в осаду город Тионвиль, как то пожелал кардинал Мазарини, и, во имя службы королю, остальное его не волнует.
Однако среди первых бумаг, которые подписала Анна Австрийская, став регентшей, была грамота, возвращавшая имение Шантийи принцессе Шарлотте де Бурбон-Конде. Шарлотту королева очень любила. И если она только сейчас окончательно передала в ее руки свой подарок, о котором, возможно, сообщила несколько преждевременно, то причиной тому было пошатнувшееся здоровье короля. Дело в том, что король полюбил великолепное имение Монморанси, и в особенности лес, где обожал охотиться, отдавая ему предпочтение перед своим небольшим Версалем. Просить его подписать дарственную грамоту, когда он и без того плохо себя чувствовал, было бы немилосердно. При этом королева незадолго до смерти мужа узнала, что сам Людовик не возражал против дарственной.
Вечером того дня, когда крестили их сына и Шарлотта стала его крестной матерью, Людовик сказал королеве:
– Когда меня не будет, вы вернете Шантийи принцессе.
– Почему бы вам самому не вернуть его?
– Нет, я не могу этого сделать. Оно досталось короне из-за предательства брата принцессы де Бурбон-Конде, герцога Анри. Я не могу ни простить его, ни вернуть ему жизнь. Вы с ней дружите, и ваш подарок крестной матери нашего сына будет выглядеть совсем иначе.
В особняке Конде радости не было конца, хотя принц продолжал ворчать и выражать недовольство, видя в подарке откровенную несправедливость.
– Я бы понял, если бы Шантийи подарили герцогу Энгиенскому как награду за его подвиги, но подарить его вам!
– Что вы хотите этим сказать?
– Что крестным матерям дарят конфеты, а не замки!
– Когда нарекают именем Генрих Второй де Бурбон-Конде, вполне возможно. Другое дело, когда крестят Людовика, будущего короля. А то, что вы теперь член Совета при регентше, вас, наверное, все-таки радует? По крайней мере, пока.
– С болваном Мазарини в качестве первого министра? Хотите знать, что я на самом деле думаю? Мне кажется, я вернулся на двадцать лет назад во времена, когда не стало вашего благоухающего чесноком возлюбленного и мы должны были терпеть прихоти и фанфаронство Кончино Кончини.
– Не припомню, чтобы Кончини был кардиналом.
– Нет, не был. Он был тем, чем был. Он не рядился в сутану, как этот, которому пристало быть разве что деревенским кюре!
– Как вы меня огорчаете, монсеньор! Думаю, вам пора в Лувр, куда вас призывает долг службы, а я прикажу запрячь карету и поеду в мое любимое Шантийи. Сегодня вечером обо мне не беспокойтесь, я воспользуюсь гостеприимством нашей кузины де Бутвиль. Она очень обрадуется нашему возвращению в родовую усадьбу. Ее Преси всего в одном лье от Шантийи.
– Кого вы собираетесь взять с собой?
– Изабель и Франсуа, само собой разумеется, Мари де ла Тур…
– А нашу дочь герцогиню де Лонгвиль?
– Ее нет. Избави боже! Я оставляю ее вам. Она предпочитает дожидаться, когда замок будет приведен хоть в какой-то порядок!
– Это всего лишь означает, что она готовится принимать у себя дюжину или две дюжины льстецов, которые будут курить фимиам сестре героя, а потом все они будут петь, танцевать, и у меня, в собственном доме, не будет уголка, где я бы мог посидеть спокойно!
– Тем лучше, потому что под этой крышей вам совершенно нечего делать. Вы же должны быть в Лувре! Почему вы туда не едете?
– Радость отшибла у вас память, дорогая. Вы забыли, что Ее Величество, не в силах больше терпеть это старое мрачное здание, решила перенести свою резиденцию в великолепный Кардинальский дворец, который отныне будет именоваться Королевским! И если вы будете – а я думаю, что будете, – благодарить королеву, то письмо нужно адресовать туда.
– Как хорошо, что вы мне напомнили! Я напишу ей немедленно, и вы могли бы взять с собой письмо и сами ей передать.
Раздражение принца, который начал понемногу успокаиваться, вспыхнуло с новой силой.
– Вы хотите, чтобы я, принц крови, играл роль курьера в присутствии проклятого Бофора, насмешника и болтуна, о котором всем известно, что у него любовные шашни с королевой и он всем заправляет при дворе?!
– Бофор при ней по-прежнему?
– И намерен с ней остаться. Вспомните сами…
В самом деле, в тот самый день, когда умер король Людовик XIII, Анна Австрийская призвала ко двору находившихся в изгнании на своих землях принцев де Бурбон-Вандом, потомков Габриель д’Эстре. Первым королева представила Людовику XIV Франсуа де Бофора со словами:
– Перед вами, сын мой, герцог де Бофор, ваш кузен и наш друг. Ему я доверяю вас и вашего брата. Он сумеет о вас позаботиться. Это самый честный человек в королевстве.
Сказанное произвело на всех присутствующих впечатление громового удара. В первую очередь был поражен кардинал Мазарини, почувствовав, что власть, которую вручил ему Ришелье, а потом король Людовик XIII, может поколебаться.
Нет слов, герцог де Бофор, сын Сезара де Вандома, был честным человеком и обладал к тому же силой и отвагой, которые в древние времена помогли бы ему занять место за Круглым столом короля Артура. Еще он был незлобивым, щедрым и компанейским, но, увы, ничего не смыслил ни в дипломатии, ни в орфографии и, хотя заставлял трепетно забиться не одно женское сердце, сам питал страсть только к морю, страсть единственную и всепоглощающую. Его заветным желанием было получить почетное звание адмирала Франции, которое носил его отец, Сезар де Вандом, и которого, как и губернаторства в Бретани, его лишил Ришелье.
Между Конде и Бофором не было большой приязни – в свое время принц отказал Бофору в руке Анны-Женевьевы. Еще меньше Бофору нравился Мазарини, он считал его выскочкой и не давал себе труда скрывать свое пренебрежение.
Пользуясь полным и безграничным доверием Анны Австрийской, с которой он находился в тайной любовной связи, Бофор считал, что все самые безумные его мечты осуществимы, и вел себя соответственно…
– Вы тысячу раз правы, – вздохнула Шарлотта. – Но если он надеется избавиться от Мазарини, то, думаю, ему это не удастся. Этот лис знает королеву не со вчерашнего дня и научился к ней великолепно подлаживаться. Еще когда он был папским нунцием и только приезжал в Париж с поручениями, он уже сумел расположить ее к себе, привозя всевозможные мелкие подарочки, какие так любят получать женщины. И потом, он говорит по-испански… И еще я помню слова королевы, которые она однажды обронила: она сказала, что кардинал отдаленно напоминает ей герцога Бэкингема, а всем известно, что она любила герцога…
Воцарилась тишина, супруги погрузились каждый в свои размышления, но принцесса заговорила первая и с большой живостью:
– Впрочем, поступайте, как считаете нужным. На мой взгляд, самое неотложное сейчас – мое обожаемое Шантийи, куда я немедленно еду!
Сидя рядом с принцессой в карете, Изабель была почти так же счастлива, как и она. Изабель было пять лет, когда казнили ее дядю, Анри де Монморанси, и при слове «Шантийи» перед ней возникали весьма смутные картины, какие могут запечатлеться в памяти ребенка: густой темный лес, неоглядная гладь воды, огромный замок – она скорее ощущала его, чем отчетливо представляла себе, – цветущие кусты, лошади, и все вместе окутано туманом легенд. Подлинное Шантийи не разочаровало ее, хотя находилось в некотором запустении и, несомненно, требовало забот и ухода.
Среди глади огромного озера возвышался прекрасный замок, к которому с берега вел Королевский мост. Сам замок, который пугал Изабель в детстве своей огромностью, состоял, как оказалось, из двух зданий, тесно приникших к средневековой крепости с шестью башнями, очень похожей на Бастилию. Одно из зданий, изящная постройка в стиле Ренессанс, как оказалось, было построено коннетаблем де Монморанси, отцом принцессы. Синева окружавшего замок озера с плавающими в нем белыми облаками рождала ощущение, будто замок парит в небесных высях. На берегу, по другую сторону моста, раскинулся большой сад, в стороне – хозяйственные службы. В саду по-прежнему цвели цветы, которых, судя по всему, не смутило отсутствие ухода. А за садом темнел лес, в глубину его густой зелени убегали дорожки, и весь он звенел голосами птиц. Новая хозяйка, показав на лес рукой, сказала с лукавым смешком:
– Вот причина, по какой ждали смерти короля, чтобы вернуть мне имение моей юности: в этом лесу король очень любил охотиться.
– А королева любила здесь бывать? – спросил Франсуа. – Мне кажется, что она отдала этот замок слишком поспешно, словно хотела от него избавиться.
– Может быть, и так. Она сохранила об этом замке плохие воспоминания. Здесь она претерпела серьезное унижение.
– Унижение?! Она, королева Франции, испанская инфанта? И кто же посмел ее унизить?
– Канцлер Сегье. Она никогда ему этого не простила. И каждый ее поймет. Другое дело, что сама она вела себя крайне неосторожно. По ее повелению в конце улицы Сен-Жак, уже за стенами Парижа, был построен монастырь Валь-де-Грас, где для себя она выделила небольшой флигель. Она часто приезжала туда, чтобы собраться с мыслями, послушать молитвенное пение монашек и… получить и отправить письма своим испанским родственникам во Фландрию, которые увозил и привозил Ла Порт, ее верный слуга. А ведь Франция в те времена воевала с Испанией…
– Мы и сейчас с ней воюем, – не удержался от замечания Франсуа и тут же с улыбкой извинился.
– Да, конечно, но теперь, благодаря победе моего сына, испанцы отброшены за пределы Франции. А тогда все было по-другому. И что было самым серьезным: королева переписывалась с графом де Мирабель, послом. На королеву донесли, и за доносом произвели расследование: Ла Порт был арестован, в Валь-де-Грас устроен обыск. После того, как у Ла Порта нашли улики, говорящие, что переписка существовала, под наблюдение взяли настоятельницу монастыря. Король тогда уехал в Шантийи и взял с собой королеву, но она находилась здесь скорее в роли пленницы, вместе со своей фрейлиной – госпожой де Сенеси, камер-фрейлиной – мадемуазель де Отфор, беспредельно ей преданной, и еще одной фрейлиной – мадемуазель де Лиль, которая для нее пела. Ходили слухи о близком разводе. Называли даже имена девушек, которых король мог бы взять в жены… Придворные, разумеется, избегали из осторожности королеву. И стали избегать еще больше после того, как канцлер Сегье явился к ней и стал допрашивать ее по поводу одного из писем. Королева вырвала у него из рук это письмо и спрятала за корсаж. Сегье уже приготовился извлечь его, но мадемуазель де Отфор оттолкнула его и выставила за дверь…
– Господи Боже! – воскликнула Изабель. – Неужели он хотел обыскать королеву?!
– Именно так! Но я должна сказать, что слухи о произошедшем дошли до кардинала и вызвали его страшный гнев. Он лично явился к королеве, тогда как король не желал ее видеть. Мадемуазель де Отфор рассказывала – а она не поклонница Ришелье, – что он был с королевой необыкновенно ласков, и она, расплакавшись, во всем ему призналась. Он утешал ее и старался объяснить, что любить своих родственников похвально, но при этом не должно допускать… как бы это сказать… опрометчивых поступков. Они расстались лучшими друзьями, и Ришелье приложил все силы, чтобы помирить супругов.
– Откуда вы все это знаете, госпожа принцесса? – тут же спросил любопытный Франсуа, не обращая внимания на сестру, которая дергала его за рукав, желая остановить.
– Оставьте его, Изабель, – улыбнувшись, сказала Шарлотта. – Нет ничего естественнее, чем быть любопытным в его возрасте. И в вашем, впрочем, тоже. Что касается этой истории, то я слышала ее от самой королевы. Вы же знаете, что мы с ней очень дружны. Для полноты картины прибавлю, что, когда кардинал вышел от королевы, он увидел толпу придворных, которые столпились на другом конце Большой галереи, как можно дальше от ее покоев, и все они смотрели на него с презрением. Он шел между ними, словно под ударами бича. Теперь вы знаете, почему королева невзлюбила Шантийи.
Изабель про себя подумала, что Анна Австрийская, несмотря на нежную дружбу с Шарлоттой, не торопилась бы отдать усадьбу ее законной владелице, не будь этого крайне неприятного воспоминания. Усадьбой явно пренебрегали, и она нуждалась в немалых трудах, чтобы вновь стать великолепным гнездом, достойным высокородных Монморанси, какими были они все, ее предки и она сама. Изабель поймала взгляд брата и поняла, что они думают об одном и том же, и пообещала себе, что будет навещать Шантийи как можно чаще, особенно когда будет гостить в Преси.
Огорчалась Изабель напрасно. Принцесса Шарлотта в самом скором времени распорядилась о необходимых работах в усадьбе и сама за ними наблюдала. Нужно было починить мост, восстановить каменное кружево на замке коннетабля, отреставрировать зубцы старинной крепости, почистить озеро, восстановить оранжереи, вернуть первоначальный вид парку и «домику Сильвии». Увидев «домик Сильвии» впервые, Изабель почувствовала что-то вроде сердечного удара. Может быть, потому, что этот домик был построен во имя любви…
Изящный павильон в итальянском стиле уютно укрылся в тени столетних деревьев, а построили его для прелестной Марии-Фелиции Орсини, жены последнего герцога де Монморанси, в которую он влюбился с первого взгляда. Рядом с домиком протекал небольшой ручей, образуя сначала небольшой водоем, а потом торопясь дальше, чтобы влиться в озеро. Воинственный герцог часто отсутствовал, и его прелестная супруга любила сидеть у ручья и удить рыбу.
Именем Сильвии ее наградил поэт Теофиль де Вио, один из проклятых поэтов, преследуемый за свои безбожные стихи. Когда его искали, грозя сжечь на костре, герцогиня поселила его в этом маленьком домике. И, конечно же, Вио влюбился в свою покровительницу и посвятил ей немало чудесных стихов.
Место и впрямь было прелестное, и Изабель, даже когда приезжала в Шантийи во время ведущихся в усадьбе работ, непременно прибегала сюда, садилась на берегу ручья и погружалась в мечты, жуя травинку. Иногда она брала с собой свою подругу Мари, которая так же, как она, любила природу, но чаще мечтала здесь одна. Когда она однажды привела сюда с собой Франсуа, он долго рядом с ней не остался. Его лукавые замечания и насмешки очень скоро рассердили сестру, и она прогнала его и швыряла вслед камешки, крича, чтобы никогда больше ноги его здесь не было! Отныне свое очарованное царство она решила хранить для одной себя.
Пришла осень, работников в саду стало меньше, и они стали не так заметны. Зато добрые знакомые дам из особняка Конде узнали дорогу в Шантийи и стали туда ездить. Столпы «Голубой комнаты», поэты, во главе с Вуатюром, отдали своих муз в услужение госпоже принцессе и ее маленькому двору. Но Изабель по-прежнему обычно уединялась в «домике Сильвии». Герой, одержавший победу при Рокруа, еще не возвратился, и поэтому развлечения и все, что им сопутствовало, мало интересовали Изабель. К тому же супруга героя, благополучно разрешившись двадцать девятого июля от бремени, подарила победителю сына и с этого дня появлялась в Шантийи, не дожидаясь приглашения, считая, что отныне заняла прочное место в семействе Конде, которое должно восхищаться отпрыском героя.
Клер-Клеманс подросла, но стало очевидным, что она так и останется женщиной небольшого роста. У нее были красивые волосы, лицо хоть и с правильными чертами, но несколько тяжеловатое, красивые карие удлиненные глаза, но кожу ей слегка испортила оспа, зато у нее были тонкие руки. К сожалению, в Клер-Клеманс не было изюминки, обаяния, она была из тех, кого не замечают в толпе, но среди поэтов находились те, что славили «ее красоту», и она прониклась приятной уверенностью, что герцогиня Энгиенская, мать будущего принца де Конде – лицо значительное, о чем никто не должен был забывать.
Свекровь, хоть и признавала охотно, что жизнь у бедняжки нелегкая, выносила невестку с трудом, Анна-Женевьева просто не выносила ее, а Изабель – чем реже видела, тем лучше себя чувствовала.
Она с трудом удержалась от недовольной гримаски, когда в предвечернее время ласкового осеннего дня, уединившись возле любимого ручья с книжкой в руках, вдруг увидела возле себя Клер-Клеманс и лакея, который держал над ней зонтик от солнца.
– Что вы здесь делаете? – осведомилась Клер-Клеманс, явно недовольная тем, что встретила тут Изабель.
– Мне казалось, это ясно без слов. Я читаю.
– Обращаясь ко мне, нужно прибавлять «госпожа герцогиня».
«Похоже, что эта малявка принимает себя всерьез, – подумала про себя Изабель, которая вплоть до этой минуты была склонна скорее жалеть Клер-Клеманс. – Придется все расставить по местам!»
– Вот как? – проговорила она, шаря рукой по карманам, и, найдя там яблоко, с хрустом откусила кусочек. – А ко мне по-дружески обращаются «мадемуа-зель». Могу я узнать, что вам пожелалось… госпожа герцогиня?
– Отдохнуть здесь!
– Милости просим! Места здесь предостаточно.
Изабель вновь принялась за книгу.
– Вы меня не поняли. Я желаю быть здесь одна. Этот хорошенький домик мне нравится, и я хочу, чтобы он был моим.
Тон молодой женщины становился все более высокомерным, Изабель сдвинула брови, но больше ничем не выразила своих чувств.
– На каком основании?
– На том основании, что он принадлежит мне по праву. Это у вас нет никаких оснований. В один прекрасный день я стану принцессой де Конде, а эта усадьба и была возвращена принцессе Конде.
– Вот тут вы ошибаетесь. Королева вернула эту усадьбу Шарлотте де Монморанси. А я одна из Монморанси. Мой брат Франсуа, вполне возможно, будет последним герцогом с этой фамилией. Госпожа принцесса очень его любит, и почему бы ей не передать Шантийи ему?
– Потому что ее сын и мой любимый супруг покрыл себя неувядающей славой, перед которой все склоняют головы и все ей рукоплещут.
– И я тоже, однако это не означает, что права на все вокруг уже принадлежат ему, а тем более вам. Так что пока вы будете их дожидаться, попросите вашего слугу принести из дома табурет или садитесь прямо на траву, как я. Только, прошу вас, не мешайте мне читать.
– Какая наглость! Я надеялась на несколько минут одиночества, но раз вы продолжаете упрямиться, я возвращаюсь в замок. Но это… Это неслыханно! Чтобы дочь казненного смела возражать…
Клер-Клеманс не докончила своей фразы. Бледная, как смерть, Изабель поднялась на ноги и двинулась на нее.
– Кому я сочувствовала?! Племянница палача смеет мне еще и дерзить! Ну, уж этого я не потерплю! Вы, вы не просто никто! Вы – воплощение глупости и тщеславия! Я уступаю вам место! Посидите здесь в одиночестве и вспомните, кого еще обезглавил ваш дядя! Среди них будет и хозяин Шантийи тоже! И считайте, что вам очень повезло, что вы не получили от меня пощечину… госпожа герцогиня!
Изабель подхватила обеими руками юбки и бегом побежала к замку. О книге она позабыла. Она бежала бегом всю дорогу, гонимая гневом, который продолжал в ней клокотать.
До въездного моста она добежала, уже едва дыша, и, почувствовав резкое колотье в боку, вынуждена была опереться о парапет, чтобы немного прийти в себя. Огляделась, никого вокруг не заметила и тогда прикрыла глаза и постаралась дышать глубоко и ровно, пока наконец не почувствовала, что боль ее отпустила.
Прошла скорым шагом мост и свернула в сторону конюшен. Она была намерена взять там лошадь и немедленно отправиться в Преси, а из Преси прислать слугу с извинительным письмом принцессе Шарлотте. Еще она собиралась попросить отправить к ней в Преси ее вещи. Мысль, что она снова встретится лицом к лицу с этой тщеславной индюшкой, вызывала у нее отвращение. Конечно, эта убогая не виновата в том, что у нее была сумасшедшая мать, но, получи она приличное воспитание, она, по крайней мере, знала бы, что не стоит говорить неизвестно что каждому, кого встретишь! И умела бы радоваться своему незаслуженному счастью: мало того, что стала женой человека, которого Изабель любила, но еще и родила ему сына! По мнению Изабель, этого было больше, чем достаточно, чтобы заполнить свою жизнь и чувствовать себя счастливой!
Изабель добежала до ворот конюшенного двора, и ей навстречу сразу вышел старший конюх. Он хорошо знал Изабель, потому что она обожала лошадей, была великолепной наездницей и часто приходила к нему попросить лошадь, чтобы отправиться на прогулку. Этой небольшой привилегией она была обязана своему знатному имени. Но увидев ее сейчас, чуть ли не в сумерки, он спросил, не скрывая беспокойства:
Читать бесплатно другие книги:
