Саквояж со светлым будущим Устинова Татьяна

Маша перевела дыхание и сунула на полку утюг, который все ехал и ехал из пальцев.

И открыла дверь.

— Давай собирай их! — приказал вошедший. — Попользовалась, и хватит!… Час расплаты настал!

— Тимофей Ильич, к вам Катерина Дмитриевна.

Он оторвался от бумаг — чтение было трудным, он даже губами шевелил, когда читал, и еще помогал себе лбом, — и посмотрел населектор.

— Где?

Секретарша знала все его интонации, как свои собственные, и именно в этой не было ничего хорошего.

— В… приемной, Тимофей Ильич. Рядом со мной.

— Я ее не вызывал.

В селекторе послышался какой-то шум, шевеление и возня — дрались они там, что ли? — и голос его жены сказал:

— До чего ты противный мужик, Кольцов! Ну, не хочешь, и не надо!

И все смолкло.

Тимофей Ильич еще некоторое время смотрел на селектор, потом пожал плечами и вернулся к чтению.

Читал долго.

Когда дочитал, понял, что ничего не понял, и обозлился. Его жена обладала удивительной способностью отвлекать его от любых занятий, даже когда он и не собирался отвлекаться и даже когда она ничего особенного для этого не делала.

Интересно, зачем она приходила?…

«Ни за что не буду звонить, — решил он. — Буду соблюдать себя. Буду равнодушным и сильным. Что я ей, на самом деле, мальчик, что ли?! Если хочет поговорить со мной, пусть говорит вечером. Или мы вечером куда-то собирались?»

Он наморщил лоб, потом побарабанил пальцами по столу. Обнаружил заусенец и тут же расковырял его, очень неудачно, потому что сбоку сразу закровоточило.

«Подумаешь, она пришла!… И что теперь? Я из-за нее должен работу бросить?»

Рассуждая таким образом, Тимофей Ильич Кольцов, олигарх, губернатор, судостроитель, вершитель судеб и практически бог-отец и бог-сын в одном лице, потер заусенец, встал из-за стола, решительно распахнул дверь в приемную — на взволновавшуюся секретаршу даже не взглянул, прошагал мимо охранника — тот вскочил и сделал «в ружье» — и вырулил в коридор. Там никого не было, на его персональном этаже в компании помещалась только служба безопасности, а больше никого, дошел до двери на лестничную клетку и распахнул ее. Сразу за стальной дверью начинались шум, гул голосов, запах сигарет и духов — компания жила, дышала, работала, будто отделенная от хозяина не только стальной дверью, но и незримой стеной, за которую не проникали мелкие человеческие проблемы и страстишки, карликовые карьерные соображения, дурацкие мысли о повышениях и зарплатах.

Офисы, хоть бы и свои, Тимофей Ильич не слишком любил. Он любил производства и людей, которые работают на них. Он, конечно, лучше в них разбирался и лучше их понимал.

Он сбежал на один пролет, касаясь рукой деревянных полированных перил. Офисы он отделывал только своим деревом, с собственных лесопилок, и в этом был определенный шик, что-то вроде купеческой гордости — мол, у нас все свое, и мануфактурка, и заводишко железоделательный, и лес свой, и паровой катер. Даже лосось в тарелке свой, открыли лососевую ферму, а что же делать, норвежский, что ль, покупать, деньги тратить?!

При его появлении — лоб государственно нахмурен, на людей не глядит, за спиной пристроившийся охранник — все разговоры на площадке смолкли, курящие одномоментно и даже несколько кучно кинулись к урне, затолкали в решетку свои бычки, побежали к двери, возле которой произошел некоторый затор. Кольцов наблюдал совершенно равнодушно.

— Добрый день, Тимофей Ильич!

— Здрасти.

Так или иначе, сотрудники все протиснулись, только одна осталась, длинноногая и длинноволосая, с длинным мундштуком. Она наблюдала за исходом коллег с лестничной площадки с загадочной улыбкой. Она попадалась Тимофею в коридорах и на лестницах не один раз, и ему казалось, что она пытается с ним заигрывать.

Дура.

Он прошел по коридору, открыл одну дверь, вторую, кивая направо и налево и слушая, как за его спиной привычно смолкает шелест голосов, перед третьей чуть задержался, чтобы охранник смог притормозить и остаться, и вошел один.

Его жена сидела за столом, прихлебывала из кружки, нетерпеливо болтала ногой и одним пальцем что-то печатала.

— Тим, — сказала она, едва завидев мужа и ничуть не удивившись его приходу, — ты знаешь, как фамилия хозяйки дома, у которой мы будем гостить в Киеве?

Тимофей Ильич моргнул, помедлил и почесал за ухом свернутыми в трубку бумагами, которые он зачем-то прихватил со своего стола.

— Как?

— Цуганг-Степченко! — провозгласила Катерина. — Мирослава Цуганг-Степченко! Поэтесса.

— Ну и чего?

Катерина оторвалась от компьютера и передразнила олигарха и губернатора:

— Да ничего! Смешная фамилия!

— А мне-то что за дело, какая там у нее фамилия!

— Да тебе-то никакого, а мне смешно!

— Ну и чего?

— А ее мужа зовут Казимир. Мирослава и Казимир Цуганг-Степченко! Звучит?

Тимофей немного подумал.

— А он кто? Поэт, что ли?

— Он не поэт. Он торгует водкой. По-украински, значит, горилкой. Он торгует горилкой, а она сочиняет стихи. Прелестно.

— Ты думаешь?

— Да ну тебя, — сказала Катерина. — От тебя можно с ума сойти. Ты чего притащился?

Ну вот! Он же еще и притащился! Это она притащилась, а он решил, что разговоры разговаривать они будут дома, а на работе нужно работать, только потом на почве недовольства собой заусенец обгрыз и пришел спросить, что она хотела спросить, когда приходила, а он ее не принял и теперь не знает, зачем Катерина приходила!

Вдруг осознав, что все десять лет после женитьбы он ходит вокруг нее, как бычок на веревочке, и, в сущности, демонстрирует полную покорность, зависимость и предсказуемые реакции, Тимофей Ильич рассвирепел. Он всегда свирепел, когда это осознавал.

Однако его жена, знавшая его как свои пять пальцев, взъяриться ему не дала.

— Тим, — быстро сказала она, глядя, как олигарх медленно и неотвратимо краснеет и вот-вот начнет изрыгать из ноздрей дым, а изо рта, подобно Змею Горынычу, испускать языки пламени, — я хотела у тебя спросить, идем мы сегодня тусоваться или не идем?

— Куда еще нам тусоваться, блин!

— Мне надо со Светой Астаховой увидеться, а ты, по-моему, с Павлом хотел переговорить. Или я ошибаюсь?

Павел Астахов, знаменитый адвокат, время от времени работал вместе с Егором Шубиным, штатным и постоянным адвокатом холдинга «Судостроительные заводы Тимофея Кольцова». Вдвоем Астахов и Шубин были решительно непобедимы, и противники Тимофея Ильича мрачно пошучивали, что в договоры с Кольцовым, в графу «Обстоятельства непреодолимой силы» следует вписывать, что интересы его защищают Астахов и Шубин.

Лучше не соваться. Обстоятельства непреодолимой силы.

Катерина права. С Павлом нужно было бы увидеться, и… не дома и не в офисе.

Черт побери, опять права Катерина!

— Хорошо, — сказал олигарх и напоследок пыхнул в ее сторону пламенем из ощеренной Змей-Горынычевой пасти. — Мы пойдем. И куда?

— Тим, я не знаю. Помощники в курсе. Зачем нам география, нас кучер куда хочешь довезет!

Тимофей Ильич посмотрел с подозрением:

— Ну и чего?

— Чего?

— Да это вот, про кучера-то? Шутка новая, что ли?

Катерина вылезла из-за стола, подошла к губернатору Калининградской области, крепкой рукой взяла его за затылок и поцеловала в губы:

— Это старая шутка, темнота! Это Фонвизин. Комедия «Недоросль»!

Тимофей Ильич посмотрел на нее сверху вниз. От поцелуя у него стало тяжело в голове, и внизу тоже начались оживление и взбрыкивание, и он с тоской подумал, что до ночи, когда они наконец останутся одни, еще полжизни пройдет!

Все ему казалось, что они женаты десять минут, а не десять лет.

— Только ненадолго, — распорядился он, глядя на ее рот, — приедем, поговорим и уедем. И вообще ты плохая мать, Катька! Про детей ни фига не помнишь. Все бы тебе по балам разъезжать!

Это была неправда, маленькая месть за то, что он притащился к ней, не выдержал характер. Не то чтобы он хотел ее обидеть, но последнее слово всегда должно оставаться за ним. Пусть попереживает малость, ей на пользу пойдет.

Тут ему пришло в голову, что он играет по правилам именно молодожена, а не умудренного семейным опытом мужа, и это несколько отравило радость осознания «последнего» оставшегося за ним слова.

— Охота тебе всякую ерунду говорить, — сказала Катерина и хладнокровно пожала плечами. — У нас самые лучшие дети в мире! Вот сколько детей на свете ни есть, а наши все равно самые лучшие, а я самая лучшая в мире мать!

— Это точно, — внезапно для себя подтвердил совершенно раскисший от мыслей о детях промышленник, политик и олигарх.

Он вырос в детском доме, и этот самый детский дом был самым крохотным испытанием из тех, что ему пришлось пережить в детстве. Можно даже сказать, что и не испытанием вовсе. В детдоме кормили — каждый день, ей-богу, каждый божий день он получал миску еды! Он долго не мог в это поверить, но по правде получал! А еще там был повар дядя Гриша. Добрый, пьющий, с носом, скособоченным на одну сторону, в переднике в сальных пятнах. Дядя Гриша очень жалел маленького Тимофея, который в те времена не умел даже говорить. Ему было десять лет, а он не говорил. Он целыми днями сидел на своей койке, с головой накрывшись одеялом, и молчал. Когда его пытались вытащить, а одеяло сорвать, он дрался, и выл, и кусался до крови, и его оставили в покое. Себе дороже такого тащить! Волчонок, а не человек!

Дядя Гриша приходил из кухни, садился возле Тимофеевой койки и жалостливо смотрел на холмик под серым солдатским одеялом. Тимофей подсматривал в дырку, проделанную в одеяле. Он ненавидел и боялся всех, весь мир, и дядю Гришу ненавидел и боялся тоже, и даже однажды сильно лягнул ногой, когда тот попытался его погладить.

Но дядя Гриша не ударил его в ответ, хотя Тимофей, скрючившись под одеялом, ждал этого и уже пытался подставить коленку или ногу, а не беззащитный бок, чтобы в коленку или в ногу в случае чего пришелся удар рассвирепевшего дяди Гриши! Но тот не рассвирепел и не стал его бить. Никуда — ни в коленку, ни в бок. С тех пор он стал приносить Тимофею картошку на тарелке.

Тарелка была щербатая, толстая, с потрескавшейся эмалью и синей полосой по ободку. На полосе было написано загадочное слово «минпрос». Намного позже Тимофей узнал, что это означает «министерство просвещения», и тарелки, из которых ели беспризорники, принадлежали именно этому могущественному ведомству. Картошки в ней была целая гора, и сбоку еще лежал изрядный шматок сливочного масла, который подтаивал и потихоньку съезжал в тарелку, оставляя за собой желтую полосу. А с другого бока была щепотка соли — солить, если мало покажется. Картошку дядя Гриша приносил огненную, только что сваренную, и сразу уходил, наверное, чтобы Тимофей не стеснялся.

В первый раз Тимофей решил, что есть ни за что не станет — вот еще, не надо нам вашей поганой доброты, знаем мы ей цену!… Но из тарелки так пахло, и пар щекотал его волчьи ноздри, и слюна уже не помещалась во рту, и он шумно глотал ее под одеялом, и картошка, предназначенная именно ему, ему одному, пересилила гордость и страх.

Он стянул с головы одеяло, давясь и обжигаясь, съел все до крошечки, без масла и соли, и еще донышко вычистил пальцем, и палец тоже облизал, и нырнул под свое одеяло, и вдруг заснул, оттого что в животе было тепло и сытно. Он спал, должно быть, совсем недолго, потому что его разбудил дядя Гриша, вернувшийся за тарелкой, но все же спал, и это было чудом, потому что спать он перестал еще в подвале.

В подвале содержали таких, как он, — проданных в рабство, приготовленных на убой. Маленький Тимофей каждую ночь ждал, что придут его убивать, и не спал, готовился дорого продать свою никому не нужную жизнь. Его не убили случайно, он сбежал и долго слонялся по холодным улицам, искал еду, ничего не нашел и пристроился под каштаном помирать. В Калининграде тогда было много каштанов. Его нашли и отправили в детский дом, и стали давать еду, и понемногу он даже начал говорить и спать, и перестал кусаться и бояться любых прикосновений.

А дядя Гриша изо дня в день приносил ему картошку в тарелке с надписью «минпрос», и ничего вкуснее Тимофей Кольцов не ел больше никогда и нигде.

Едва заработав первые деньги, он нашел дядю Гришу, постаревшего, совсем спившегося, кое-как тянувшего лямку на свои скудные пенсионные, и валандался с ним, и лечил, и сделал ремонт в его однокомнатной «малогабаритке» на Советском проспекте. Всего этого Тимофею Ильичу казалось мало, все это не шло ни в какое сравнение с той картошкой, которая так упоительно пахла, и ее было так много, что первый раз в жизни он наелся досыта именно ею, дяди-Гришиной картошкой!

Кольцов похоронил детдомовского повара на самом лучшем городском кладбище, на самом «козырном» месте, среди местной братвы и криминальных авторитетов, которые и на кладбище оставались исключительно «авторитетными» — кругом черный полированный мрамор, гранитные глыбы, надписи золотом с непременными вензелями. Дяде Грише он тоже соорудил гранитную глыбу и надпись золотом написал, и все равно этого казалось мало, мало, а он так хотел… заплатить и маялся от сознания, что заплатить не может.

Его выручила Катерина. Она всегда его выручала.

Откуда-то она проведала про дядю Гришу, хотя — вот ей-богу! — он никогда не рассказывал ей о нем. Они тогда только поженились, и на Пасху она потащилась за ним на кладбище. Впереди он, раздосадованный тем, что тащилась чуть позади него новоиспеченная жена, а еще чуть позади охрана, без которой он, ставши олигархом, даже в сортир не ходил. Охрана волокла веночек и букетик, предназначенные для повара.

Они дошли до «аллеи звезд», как в народе именовалось «козырное» кладбищенское место, и Тимофей Ильич зашел за оградку. Он понятия не имел, что должно делать на кладбище. Вспоминать, что ли, и что-то говорить, но как разговаривать с покойниками?! И никакого дяди-Гришиного присутствия поблизости он не чувствовал, и что говорить — не знал. Что еще один завод купил? Что после того, как он заработал первый миллиард, перестал считать миллионы? Какое дело до этого могло быть покойному детдомовскому повару?!

Кольцов понятия не имел, что должен делать возле мраморного дяди-Гришиного монумента с вензелями и позолотой, и поэтому просто стоял и выжидал время, когда уже можно будет уйти отсюда, вернуться в машину и там, в машине, начать зарабатывать следующий миллиард, и тут в оградку вошла Катерина, на которой он недавно женился.

Она потеснила Тимофея от монумента — он с неудовольствием посторонился, — вытащила из холщовой старомодной сумки совочек и три кустика анютиных глазок. Корни были заботливо обернуты в мокрую газету и прикрыты целлофановым пакетиком. Катерина деловито развернула немудрящие цветочки, раскидала гравий и совочком выкопала лунки. Тимофей стоял и смотрел, как она сажает цветы, как весенний ветер треплет ее волосы, как она отряхивает грязные ладошки и жмурится от солнца. Из пластмассовой бутылки из-под колы она полила каждый кустик, очень трогательный в своей поникшей сиротливости среди гранита и мраморной крошки. Потом достала общепитовскую глубокую тарелку и широкогорлый термос — откуда он взялся у нее в сумке?!

Она открутила крышку, из термосного нутра пошел пар и поднялся сытный картофельный дух, и на тарелке оказалась гора вареной картошки.

Как когда-то.

Катерина тихонько поставила тарелку на гравий, поднялась и отошла, старательно на Тимофея не глядя.

Ему вдруг стало трудно дышать, галстук впился в шею и начал душить. В глазах все странно подернулось дымкой и поплыло, и больше ничего он не видел, ни Катерины, ни охранников, ни синего холодного весеннего прибалтийского неба. Он смотрел только на тарелку картошки в окружении поникших анютиных глазок, и слезы текли по его щекам, и он утирал их кулаком, и ему становилось легче, и он даже думать забыл о том, что недавно мучился от стыда.

В тот день он понял, что больше не должен платить. Как будто дядя Гриша сказал ему об этом.

Он не должен платить, потому что детдомовский повар жалел его и кормил не «за что-то», не по долгу службы, не из корысти, а от доброты. И еще он вдруг понял, что есть чувства, за которые нельзя заплатить. Нельзя, даже если очень хочется!

Доброта. Любовь.

Можно быть благодарным, а заплатить — нельзя.

С тех пор Катерина всегда приходила с ним к дяде Грише и картошку приносила, и Кольцов перестал мучиться оттого, что никак не может расплатиться.

Тимофей Ильич вспомнил все это в одну секунду и в очередной раз жарко поклялся себе, что никогда, ни при каких обстоятельствах его дети не останутся без него. Он твердо об этом знал, как будто посоветовался с богом и тот шепнул Тимофею на ухо нечто ободряющее и утешающее: ничего, обойдется.

— Тимка, ты что? — спросила рядом жена, которая всегда как-то умудрялась почувствовать его состояние. — Ты что? Тебе плохо?

— Мне хорошо, — громко сказал Тимофей Ильич.

Специально так громко, чтобы громкость она слышала, а больше ничего не слышала. — Значит, так. Мы едем на эту самую тусовку, куда нас кучер везет. Будем там столько, сколько мне нужно, чтобы с Астаховым поговорить. Потом едем домой и… сидим с детьми. Поняла?

— Поняла, — согласилась Катерина. — Что ж тут непонятного? Тим, а Воздвиженский Аркадий, большой русский писатель, на той даче под Киевом будет? Ну, с которым ты все хотел познакомиться! Или мне как-то по-другому организовать ваше с ним рандеву?

— Да наплевать мне, как ты все организуешь! Мы чего, там жить, что ли, собираемся, на даче этой?! Приедем, уедем, и все дела!

— Нет, не все. Тебе же с Головко придется какие-то долгие разговоры вести, правильно я понимаю?

Тимофей присел на стол, взял ее кружку и отпил из нее. На краю остался след от губной помады, а помаду он терпеть не мог, особенно на Катьке. Впрочем, на кружке она ему тоже не особенно нравилась. Пальцем он стер розовый след и еще отпил.

— Кать, какие там у меня с Головко могут быть долгие разговоры?! Все разговоры с ним Абдрашидзе будет вести. — Так звали его первого зама. — А мне-то что? Я ему денег дам, и он знает, что дам. Он меня должен клятвенно заверить, что деньги не пропьет-прогуляет, а вложит в предвыборную борьбу. Что он на мои деньги победит, а как иначе-то? Ну, а как победит, так, значит, мы с ним бывшую братскую республику поровну поделим. Ему, значит, меньшую половину, а мне большую!

— Зачем тебе большая половина бывшей братской республики, Тим?

— Да пригодится на что-нибудь, — сказал ее муж совершенно серьезно. Подумал и добавил: — Буду из нее Европу делать. В Евросоюз отдам, экономику… того… налажу. Работать всех заставлю. Ну, курорты какие-нибудь открою. Чего там у них, в смысле курортов?

— В смысле курортов у них там Крым, Тимофей.

— Ну, хоть Крым. Дыра, конечно, но при желании и грамотном подходе можно этот самый Крым в черноморское побережье Турции переделать. Да они хорошие ребята, хохлы-то! Их только надо повернуть правильно, они и потянут, и вытянут! Что же все на самотек пускать!

Катерина смотрела на него во все глаза. Ну никак она не могла привыкнуть к своему мужу и его имперским амбициям. И до сих пор иногда не знала, когда он шутит, а когда говорит серьезно.

— Если на самотек пустить, они, пожалуй, выберут… бандюка, который догадается водки на всех поставить! Будет вторая Белоруссия. Два кольца, два конца, а посередине гвоздик! Два болота, три уезда, а посередине батька!

— Да тебе-то что за дело до этого, Тимыч!?

— А мне такое дело, что я в Европе хочу жить.

— Да ты со своими миллионами уже на Луне можешь жить!

— Да пошла она, Луна эта!

И они посмотрели друг на друга.

— Я тебя люблю, — сказала Катерина. Подошла, оперлась руками о его колени и заглянула ему в глаза.

— И я тебя люблю, — признался Тимофей Ильич. — Давай, может, Мишку с собой возьмем в Киев-то? Что, блин, мы не видимся совсем!

Мишке недавно стукнуло девять, а Машке семь.

— Легко! — весело согласилась Катерина. — И давай, иди уже, у меня работы полно!

Они еще раз поцеловались, потом подумали и поцеловались еще раз, и потом еще, самый последний раз.

Он ушел было, но из-за двери вернулся.

Возле ксерокса в большой комнате, где размещались основные силы его пресс-службы, маячила давешняя длинноволосая симпапуля.

Хорошо, что он ее увидел.

— Кать, — сказал Тимофей Ильич громко, на весь отдел, и все замерли, прислушиваясь, и охранник вывалился из-за шкафа, где он как пить дать кофей кушал, поджидая, пока шеф кончит амурничать с супругой. — Кать, ты новых сотрудников инструктируешь, когда на работу берешь?

Его жена в дверях молчала и смотрела выжидательно.

— Ты их, Кать, инструктируй, а? Я в университетах не учился и антимоний никаких не понимаю! Я если вижу, что штатная единица без дела болтается, на лестнице курит и глазки напропалую строит, я ведь ее в два счета уволю и с отделом кадров консультироваться не стану! Ты, Катя, доведи это до сведения общественности, лады?

Симпапуля возле ксерокса стояла вся красная.

— Хорошо, — обреченно сказала Катя. — Доведу.

Придется теперь бедную девочку валерианой отпаивать!

— Я пошел, — объявил олигарх и на самом деле пошел.

За ним пристроился охранник.

В комнате все молчали.

— Катерина Дмитриевна, — пропищала секретарша, — вам с телевидения звонят. Говорят, из какого-то ток-шоу. Будете разговаривать?

Катерина ни за что не взяла бы трубку, если бы голова у нее не была занята Тимофеем, дачей Мирославы Цуганг-Степченко, превращением Украины в Европу и, напротив, непревращением ее в Белоруссию, оскорблением, которое ее муж только что нанес молодой сотруднице, и поэтому трубку она взяла.

— Да!

— Не ездила бы ты в Киев, — шепнула трубка трудноопределимым голосом. — Там свои законы.

— Что? — помолчав, переспросила Катерина.

— Неровен час в гробу придется в Москву везти твоего Кольцова.

Дмитрий Родионов среди ночи вдруг вспомнил: он забыл что-то напомнить Маше Вепренцевой.

Только вот что?…

После кофе, красного вина, щебетания с подругой, которая честно пыталась увлечь его рассказами о своей жизни или самой увлечься рассказами о жизни писателя Аркадия Воздвиженского, все как-то в его голове затуманилось.

Аркадий Воздвиженский о своей жизни ничего не рассказывал, томно покуривал и говорил, что устал, хотя Люда очень-очень настойчиво выспрашивала его о «жизни знаменитостей», в которую Аркадий был ввергнут в силу того, что и сам знаменитость.

Про подругу Андрея Малахова, знаменитого телеведущего, он ничего не знал, про мужа Дарьи Донцовой, знаменитой писательницы, знал и того меньше, про увлечение Александры Марининой горнолыжным спортом слышал первый раз в жизни.

— Ты все врешь! — в конце концов догадалась Люда. — Ты все-все врешь! Я-то знаю! Маринина тебе звонила при мне, и ты называл ее Машенька, а теперь говоришь, что ничего про нее не знаешь!…

— Умница ты моя, — похвалил Воздвиженский Аркадий, — до чего ж ты молодец!

От таких его хвалебных слов Люда оказалась в тупике.

— Почему я молодец, Дим?

— Все-то ты понимаешь, — расшифровал Аркадий, — что тебе ни скажи, какую загадку ни загадай, ты все сразу понимаешь и отгадываешь!

— Смеешься, да? — спросила Люда и отвернулась, обиженная. Впрочем, обижалась она недолго, повеселела и пристала к нему с рассказами о собственной жизни.

Родионов слушал.

С некоторых пор он был совершенно уверен в том, что любые союзы, участники которых никак не связаны друг с другом по работе, обречены на скоропостижную и неизбежную кончину. Что-то должно быть общим — если общим не может быть офис, то хотя бы образование, или знакомства, или связи, или, допустим, направление движения. Другими словами, в продолжительную любовь учительницы и сталевара Родионов верить перестал.

Сталевар ничего не знает о том, как завуч обошелся с географичкой и какие выгоды извлекла из этого Роза Львовна, вновь пришедшая химичка. Учительница ничего не знает о том, как на седьмой домне закозлило и пришлось выбивать шлак, чтобы чугун пошел без флокенов «Флокены -дефекты».

И самое главное: учительнице неинтересно про флокены, а сталевару наплевать на географичку!

Вот как организовать такой союз, думал Родионов, призывая на помощь свое писательское воображение, если организовать его решительно невозможно?! Допустим, приходит сталевар домой и говорит: «Иду я нынче в сторону разливочной, а на ковше сегодня Зуев. Вот Зуев мне оттуда, значит, с ковша, кричит, что по разнарядке восьмому цеху уже выдали, а Орехов задерживает! Задерживает Орехов, и все тут!…»

Какой Зуев?… Какой Орехов?… Кто эти люди? Что выдали? И хорошо это или плохо, что Орехов задерживает?…

Вот поэтому Люду он слушал вполуха или даже в четверть уха и ничего из того, что она рассказывала, не задерживалось у него в голове, насквозь просвистывало.

Люда училась на психолога.

Родионов знал, что теперь в любом вечернем институте на базе средней школы № 237746398276 можно запросто выучиться на психолога. Особенность именно этой специальности заключалась в том, что никто — ни обучающие, ни обучаемые — толком не знали, в чем должны состоять обучение и дальнейшая трудовая деятельность. Некоторые, особо увлеченные, слышали о том, что бывают такие психологические тесты, и даже сами видели их в журналах и отмечали кружочком правильный ответ: «Что вы будете делать, если, зайдя в кабинет к шефу, обнаружите его сидящим верхом на секретарше? А. Завизжите и броситесь прочь. Б. Дадите им ценный совет из личного опыта. В. Спокойно пожелаете ему доброго утра и осведомитесь о планах на день».

Люда очень любила тесты и заставляла Родионова отвечать на вопросы, и рисовать человечков, и закрашивать круги, и он отвечал, рисовал и закрашивал, но от подозрения в том, что психология состоит все же в чем-то другом, не избавился.

— …только если практика будет успешной, а для этого мне нужно поработать по специальности. Слышишь, Дим?

— А?

— По специальности поработать!

— А-а!

— Дим, устрой меня на работу! По специальности.

— А?!

Люда вылезла из кресла, где сидела с ногами, — героини модных сериалов сидят в кресле с ногами, греют в ладонях бокал с вином и с загадочной улыбкой посматривают на молодцов-удальцов, сидящих напротив, в образе роковых мужчин. Если артистка представляет женщину деловую, на коленях у нее еще должен стоять лэптоп, даже если дело происходит ночью на даче. Если женщину романтическую — значит, она должна быть в его рубашке, даже если дело происходит в гостинице и ему, бедному, с утра в этой рубашке на работу отправляться.

Люда сделала круг по комнате и вернулась к дивану, на котором полеживал Родионов:

— Дим, ну тебя все-все в этой стране знают!

— Ну и что?

— Ну устрой меня куда-нибудь! К политику какому-нибудь в штаб или в ваше издательство! Я в прошлом году работала у нашего депутата, и мне практику зачли, и даже декан меня хвалил, что я по специальности все лето отработала.

— Ну и что?

— Я листовки писала и советовала, где их развешивать, и какие встречи проводить, и еще много чего! А лучше бы ты меня взял на работу вместо твоей Каллистраты. Я бы тебе все грамотно организовала и со всеми разобралась, и ты бы у меня работал по расписанию и никогда рукописи не задерживал!… А рекламу бы я тебе совсем другую сделала, потому что тут нужен научный психологический подход. Если ты ассоциируешь себя с большинством, это еще не значит, что ты и есть это самое большинство! Но если ты ассоциируешь себя с меньшинством, это значит, что у тебя комплекс адмирала Нельсона и тут нужен совсем-совсем другой подход!

В этот момент Родионов вдруг разозлился.

Что эта самая Люда могла знать про его работу, комплексы и адмирала Нельсона?! Как это ей в голову пришло, что она сможет организовать его жизнь?! Даже Маша Вепренцева иногда не справлялась, особенно когда он капризничал, или болел, или требовал повышенного внимания, или злился, или опаздывал, или не мог сладить с героями!

— Какие еще листовки?! — он раздраженно сел и подбил себе под спину подушку.

Красное вино было куплено в дорогом магазине, и он даже изучил этикетку — виноградники, сорта, купажи. Но он совершенно не разбирался в вине и не умел его пить! Понятия не имел, как это можно пить и получать удовольствие, изжога у него делалась от дорогого красного вина! Поэтому допивать его он не стал, а отломил кусок шоколадки и стал тоскливо жевать.

— Господи, ну на выборах я писала листовки для нашего кандидата в депутаты! Их потом по автобусным остановкам расклеивали, а сначала составляли психологический портрет кандидата! Только это не я составляла, а наш руководитель! Там было все-все, и комплексы, и самосознание, и всякие синдромы, словом, все-все, а я печатала!

Шоколадка увязла у Родионова в зубах, и теперь их невыносимо ломило. Маша Вепренцева сто раз записывала его к стоматологу, а он все не шел, все ломался, все некогда ему было. От отвратительной ломоты, сковавшей челюсть, он схватил бокал с красным вином и опрокинул его в рот. Во рту сделалось кисло и совсем невыносимо. Родионов взял себя за щеки и застонал.

Люда, будущий психолог, погладила его по голове, почмокала губами в воздухе, как будто целуя бедняжку, и продолжила про свою практику.

— Возьми меня в Киев, Димочка! Я тебе пригожусь. Я там все так организую, что все твои закачаются!

Родионов отрицательно помотал головой, изумленный тем, что она явно не шутит.

— Димочка, ну ты же никогда и никуда меня не берешь! Никогда и никуда! Я тебе что, не человек?!

— Э-а-эк, — согласился Родионов, не разжимая зубов.

— А раз человек, то и веди себя по-человечески! Я хочу с тобой в ресторан, я хочу с тобой в люди выйти, а ты приезжаешь только спать! Димочка, я не хочу быть просто приложением к тебе!

Родионов перепугался.

С чего она вообще взяла, что может быть к нему… приложением? Нет у него никаких приложений! У него куча работы, Марков, недовольный тем, что он в очередной раз задерживает роман, Маша Вепренцева, визит в Киев, Тимофей Кольцов, Илья Весник, Таня Табакова — чудесный, привычный, деловой, знакомый и такой важный для него мир! Люде нет и не может быть в нем места!

— Люд, я не понимаю, о чем ты говоришь. Не понимаю, и все тут. Твоей практикой я заниматься не буду. Со мной в Киев ты не поедешь. Это работа, а не тру-ля-ля!

— А я и буду работать!

— Да не будешь ты работать! — неожиданно для себя вдруг жестко сказал Родионов. — Все это ясно и понятно. Сколько тебе лет?

— Двадцать… один.

— Вот именно. У тебя образования нет и не будет. В институт ты ходишь, просто чтобы время отбыть, и преподаватели ваши ходят за тем же! Я все понимаю в жизни и в карьере тоже, Люда! Ты еще год проваландаешься со своими тестами, потом напишешь диплом «Зигмунд Фрейд как зеркало мирового психоанализа», потом устроишься на работу в школу. Будешь психологом младших классов. Нарисуйте, дети, картинку, как ваша семья сидит за обедом в выходной! Вот и вся твоя работа.

Глаза у нее налились слезами, но Родионова уже несло, штормило, качало, и он ничего не хотел замечать.

— Димочка, как ты можешь?

— А так, что я знаю, как делаются карьеры. День и ночь, двадцать четыре часа в сутки! Какой тебе штаб, Людочка?! Ты писать сначала научись без ошибок, а потом уже в штаб! И расписание мне составлять не надо, я в этом не нуждаюсь!

— Не нуждаешься?… — переспросила Люда и широко раскрыла глаза, как-то даже выпучила их, как Мишель Пфайфер в фильме про маньяков.

— Ты вот сидишь в своем психологическом институте и сиди себе, только не смеши людей тем, как ты станешь замечательно работать! Для того чтобы работать, мозги нужны, дорогая моя, мозги и желание пробиться наверх!

Должно быть, все это было несправедливо и не слишком красиво, и уж точно совсем не умно, но Родионов, что называется, разошелся. Ему теперь непременно нужно было довести ситуацию до точки кипения.

— И помогать тебе я не буду, потому что нечему помогать! Помогать в твоем понимании — это значит все сделать за тебя, а я не понимаю, почему я что-то должен за тебя делать! И не буду, и не хочу!

— Я тебя ненавижу, — вдруг отчетливо выговорила Люда и взялась обеими руками за спинку кресла. — Я тебя уничтожу.

— Валяй.

Родионов поднялся с дивана и стал одеваться. Давно бы ему догадаться одеться! Общественный обвинитель без штанов — это смешно. А ему не хотелось быть смешным, ему хотелось быть величественным.