Остроумие мира Артемов Владислав

— Герцог скончался, напутствуемый своим всегдашним духовником.

* * *

Как известно, у регента был любимец, кардинал Дюбуа, пользовавшийся замечательно дружной ненавистью всего парижского населения. Регента всеми силами убеждали не выдвигать этого человека вперед, но он никого не хотел слушать. Между прочим, граф Носэ говорил регенту:

— Ваше высочество, вы можете сделать его, конечно, чем вам благоугодно, но честным человеком вы его не в силах сделать.

Смелый Носэ поплатился за это изгнанием, хотя регент очень любил его. Когда же Дюбуа умер, регент поспешил вернуть Носэ, написав ему при этом чрезвычайно странное собственноручное послание:

«Умер змей, умер и яд. Жду тебя сегодня в Пале-Рояль к ужину»,

* * *

Лагранж-Шансель написал против регента чрезвычайно злой памфлет, был в этом изобличен и сослан регентом в заточение на острова Св. Маргариты, те самые, где содержалась знаменитая «Железная маска». Перед ссылкой, однако, регент пожелал видеть автора и спросил у него:

— Веришь ли ты сам всему тому, что ты написал про меня?

— Верю! — отвечал Лагранж-Шансель.

— Ну то-то, твое счастье! Если бы ты сам этому не верил, я бы тебя вздернул на виселице!

* * *

Фридриху Великому приписывается (хотя иные и оспаривают его авторство) весьма нелюбезное слово относительно прекрасного пола:

— Женщина, — будто бы говаривал он, — все равно что отбивная котлета: чем больше ее бить, тем она становится мягче!

* * *

Фридрих был убежденный атеист. Однажды в беседе с Арно-Бакюляром он начал высказывать свои взгляды на религию, а тот стал горячо с ним спорить. Видя в своем собеседнике человека верующего, король сказал ему:

— Как, вы тоже придерживаетесь всех этих отсталых взглядов?!

— Точно так, государь, — отвечал Арно, — мне утешительно думать, что есть существо, стоящее выше королей.

* * *

Однажды Фридрих работал у себя в кабинете, а в это время внук его, которому вход в кабинет никогда не возбранялся, играл тут же в комнате, бросая волан. И вот волан вдруг упал королю на стол. Фридрих бросил его мальчику, и тот, продолжая играть, снова пустил игрушку на стол; он и на этот раз получил ее обратно; но когда волан в третий раз упал уже прямо на бумаги, разложенные перед Фридрихом, он схватил волан и спрятал его в карман. Мальчик начал упрашивать отдать ему игрушку, но тот ему сначала сказал, что не отдаст, а потом вовсе ничего не отвечал. Тогда мальчик перешел от просьб к требованиям. Он подошел к столу вплотную, упер руки в боки и сказал громко и решительно:

— Я спрашиваю ваше величесгво, отдадите вы мне мой волан, да или нет?

Король расхохотался и, отдавая мальчугану его игрушку, сказал:

— Ты храбрый малый, они у тебя не отнимут назад Силезии!

* * *

Однажды Фридриху представили для подписи приговор, которым присуждался к смертной казни некто, обвиненный в преступной связи с собственной дочерью. Фридрих написал на приговоре:

«Надо прежде всего доказать и установить, что она ему действительно дочь».

А так как этого не удалось установить с достоверностью, то король просто приговорил его к непродолжительному заключению.

* * *

При Фридрихе был отдан приказ, чтобы офицеры королевской гвардии всюду в публичных местах появлялись не иначе как в форменной одежде. Один из гвардейских офицеров вздумал прогуливаться в дворцовом саду в штатском костюме и как раз наткнулся на короля. Тот при встрече сделал вид, что не узнает его, и спросил его, кто он такой.

Я офицер, но я здесь инкогнито! — развязно ответил находчивый воин.

Фридриху это понравилось, и он отпустил нарушителя дисциплины с миром, посоветовав, однако, «не попадаться на глаза королю».

* * *

Один из пажей Фридриха, видя забытую королем на столе драгоценную табакерку, открыл ее, понюхал табаку и начал рассматривать табакерку. Король, видя эту проделку и тихонько подойдя к пажу, спросил его:

— Тебе понравилась моя табакерка?

Бедный паж стоял перед королем, не говоря ни слова от страха.

— Ну, милый мой, — сказал ему король, — для нас двух эта табакерка будет мала; гак уж ты лучше пользуйся ею один, возьми ее себе!

* * *

Фридрих допускал и терпел со стороны своих приближенных иногда величайшие проявления бесцеремонности на словах. Так, перед боем под Розбахом он говорил своему генералу:

— Если я проиграю эту битву, то брошу все, уеду в Венецию и буду там жить, сделаюсь лекарем!

— Значит, все-таки останетесь человекоубийцей! — заметил генерал.

* * *

Один из любимых капралов Фридриха, очень храбрый и лихой солдафон, но большой щеголь, вздумал носить цепочку, чтоб показать, что у него завелись часы, хотя часов у него не было; а чтобы цепочка не выпадала из кармана, он на конце ее вместо часов привесил тяжелую мушкетную пулю. Увидев на нем эту цепочку, Фридрих заметил:

— Ого, капрал, да ты, видно, скопил деньжонок: у тебя часы завелись. Ну-ка, взгляни, который час на твоих. На моих шесть.

Капрал догадался, что король желает над ним подтрунить. Нимало, однако, не смущаясь, он вынул свою пулю и сказал:

— Ваше величество, мои часы не показывают ни пять, ни шесть а они только напоминают мне каждую минуту, что я должен лечь костьми за ваше величество!

— Хорошо сказано, мой друг, — ответил король. — Возьми же себе эти часы, чтобы тебе знать и тот час, когда придется положить за меня жизнь!

И он отдал ему свои усыпанные бриллиантами часы.

* * *

Однажды две придворные дамы заспорили о первенстве мест на каком-то торжестве и не только сами не могли прийти ни к какому соглашению, но и другие, невзирая на все усилия, не могли водворить между ними мир и согласие. Пришлось доложить об этой схватке королю Фридриху.

— Скажите же им, — разъяснил король, — что первое место принадлежит той, у которой муж занимает высшую должность!

— Они это знают, ваше величество, но их мужья занимают одинаковые должности!

— Ну, так первенство принадлежит той, чей муж раньше назначен на должность.

Но и в этом строптивые дамы оказались с равными шансами.

— Ну так скажите им, что пусть первое место займет та, которая глупее, — воскликнул раздраженный король.

* * *

Однажды в Потсдаме, на площади перед дворцом, собралась огромная толпа, которая сильно шумела. Фридрих приказал своему адъютанту сходить и узнать, что это за шум. Вернувшийся офицер сообщил королю, что кто-то написал жестокий памфлет на короля и привесил его очень высоко на стене дворца, так что трудно до него достать, и огромная толпа теснится около стены, стараясь прочесть пасквиль. Сообщив об этом, адъютант поспешил прибавить, что дворцовая гвардия уже уведомлена и немедленно рассеет толпу.

— Ничего этого не нужно, — приказал король, — а прикажите снять бумагу и прикрепить ее пониже, чтобы все, кто хочет, могли ее читать без всякого затруднения!

* * *

При Фридрихе Великом, который был большим любителем музыки, опера в Берлине процветала, и сам король охотно ее посещал и вообще очень ею интересовался. В то время в числе прочих была у него одна особа в высшей степени талантливая и голосистая, но одаренная от природы ленью в гораздо большой степени, нежели голосовыми средствами. Неудивительно поэтому, что она не столько пела на сцене, сколько жаловалась на нервы да на простуды, которые обеспечивали за ней безнаказанное отлынивание от лицедейства на сцене. Фридрих знал за ней этот порок, долго терпел его, но, наконец, не выдержал и… распорядился с ней по-капральски. Вот как было дело. Однажды вечером король посетил оперу. Занавес поднялся, и перед зрителями предстал режиссер труппы, провозгласивший:

— Милостивые государи и государыни! Дирекция театра с великим сожалением извещает вас, что наша талантливая примадонна по случаю простуды не может принять участие в сегодняшнем представлении.

При этих словах Фридрих подозвал адъютанта, отдал ему потихоньку какой-то приказ, а затем, когда тот, откланявшись, немедленно вышел, король подал знак музыкантам, чтобы они спокойно оставались на своих местах и ждали. Публика тоже ждала, ничего не понимая. Прошло, однако, не более четверти часа, как занавес вновь взвился, и тот же режиссер, но уже с довольной физиономией, возгласил:

— Милостивые государи и государыни! С радостью возвещаю вам, что наша талантливая примадонна внезапно почувствовала полное облегчение и сейчас будет иметь удовольствие предстать перед вами!

И в самом деле, певица вышла на сцену, и хотя все заметили, что она бледна, но пела она в этот вечер превосходно и привела всех в восторг.

Как совершилось это волшебство? Очень просто. Ленивая служительница муз спокойно сидела у себя дома около камина, совсем здоровая, как вдруг перед ней предстал адъютант, командированный королем, да не один, а в сопровождении четырех здоровеннейших гренадеров.

— Милостивая государыня, — возгласил он, — король, мой повелитель, поручил мне справиться о вашем здоровье.

— Я простудилась, — пролепетала певица.

— Королю это известно, и он приказал мне препроводить вас в военный госпиталь, где вас живо вылечат

Актриса побледнела.

— Что это за странная шутка! — пробормотала она.

— Сударыня, — отвечал ей адъютант, — я явился сюда к вам вовсе не затем, чтобы шутить с вами, а затем, чтобы исполнить повеление короля.

И вот, по знаку, данному офицером, четверо богатырей гренадеров подошли к певице, схватили ее, как перышко, на свои могучие руки, бережно вынесли, посадили в карету. Сами они сели на коней, и экипаж, ими конвоируемый, помчался к лазарету.

Не прошло и пяти минут, как певица объявила адъютанту, что начинает чувствовать себя лучше. Тот ее вежливо поздравил с облегчением, но тут же добавил, что король желает ее полного выздоровления, и притом немедленного, так, чтобы она в тот же вечер могла петь.

— Я попытаюсь, — проговорила злополучная пациентка.

— В театр! — скомандовал офицер.

Карета живо примчалась к опере. Певица наскоро оделась, но перед выходом на сцену сказала своему неожиданному исцелителю:

— Милостивый государь, король требует, чтоб я пела, и я буду петь, но как я буду петь, уж пусть его величество не взыщет!

— Вы будете петь как подобает великой певице.

— Я буду петь как подобает простуженной!

— Никак нет-с!

— Как нет?

— За каждой кулисой у меня будет стоять гренадер, и прошу вас помнить, что при малейшем неудачном звуке солдаты схватят вас, и мы увезем вас в госпиталь!

* * *

Однажды кучер Фридриха Великого опрокинул экипаж и вывалил короля на мостовую. Тот пришел в ярость, но кучер спокойно сказал ему:

— Ну, чего ж так гневаться? В кои веки оплошал — эка беда! Разве вам самим не случалось проигрывать сражения?

* * *

В другом случае у него вышла уже настоящая, и притом решительно неприличная ругань с маркитанткой. Он ее за что-то выбранил, и выбранил чересчур резко. Бойкая баба начала его стыдить: вы, дескать, король, да еще старый человек, а такие слова говорите. Фридрих отвечал ей еще более крепкой бранью. Тогда раздраженная баба выпустила против него уже без всякого удержу полный лексикон казарменного острословия. Фридриха эта словесная игра очень забавляла, и он продолжал громко отругиваться, постепенно удаляясь от маркитантки, пока они перестали слышать друг друга.

* * *

В начале Семилетней войны Фридрих Великий однажды беседовал с английским посланником, которого он высоко ценил за его ум и опытность. В разговоре посланник, между прочим, сообщил королю, что французы отбили у англичан остров Минорку и еще какую-то крепость.

— Новость очень печальная, государь, — прибавил посланник, — но отчаиваться нам не следует; мы вновь начнем вооружения и поправим наши неудачи: нам поможет Бог.

— Бог? — с иронией произнес атеист-король. — Я не знал, что и Бог тоже состоит в числе ваших союзников.

Задетый за живое посланник, припомнив сам и желая напомнить королю, как щедро он пользовался денежной помощью Англии в своих войнах, с живостью отвечал ему:

— Да, государь, Он тоже наш союзник, и притом удобный тем, что ни копейки нам не стоит!

* * *

При Людовике XVI славился своими каламбурами и остротами маркиз Карачоли. Однажды, когда его назначили вице-королем Сицилии, Людовик поздравлял его, говоря, что на его долю выпало одно из лучших мест в Европе. Король употребил при этом слово place, которое означает место, должность, но также и площадь, плац. Карачоли, пользуясь этим, отвечал королю:

— Ах, государь, Вандомская площадь, которую я для этого должен покинуть, гораздо мне милее!

* * *

У Людовика XVI был в числе любимцев некто майор Дарланд. Как-то этот господин вздумал совершить полет на воздушном шаре. Король, узнав об этом, сделал ему дружеский и ласковый выговор по поводу страшной опасности, которой тот подвергался.

— Простите меня, государь, — сказал ему в ответ Дарланд, — но ваш военный министр сделал мне столько посулов и обещаний, потонувших в воздушном океане, что я, наконец, решился отправиться за ними туда вдогонку!

* * *

Узнав, что, несмотря на свой преклонный возраст, Карачоли все еще ведет любовные интриги, Людовик сказал ему:

— А мне передавали, маркиз, что вы все еще занимаетесь любовью.

По-французски король выразил это обычными словами: «делать любовь».

— О государь, вас ввели в заблуждение, — отвечал игривый старичок. — Я давно уже не «делаю» сам любви, я покупаю ее готовую!

Эпоха Великой французской революции чрезвычайно богата всякими «словами» — свирепыми, кровавыми, патриотическими, возвышенными, но собственно остроумием ее деятели не блистали. Отметим, однако же, кое-что и в этой эпохе.

Дантон, как известно, был одним из основателей революционного судилища. Когда это же судилище приговорило его к смерти, он воскликнул:

— И в такое-то время я, безумец, вздумал учреждать революционное судилище! Я каюсь в этом перед Богом и людьми!

* * *

Тот же Дантон перед самым моментом своей казни сказал палачу:

— Ты покажешь народу мою голову, она стоит того!

* * *

Сен-Жюст очень разгорячился во время какого-то бурного совещания. Робеспьер сказал ему:

— Успокойся, власть принадлежит спокойным.

* * *

Робеспьер погубил у одной женщины двух сыновей. В день казни знаменитого революционного страшилища эта женщина стояла около эшафота, и когда голова Робеспьера пала, она громко вскрикнула: «Бис!»

* * *

Очень остроумна была выходка скульптора Шинара, который ею спас себе жизнь. Во время террора он попал в список подозрительных, т. е., другими словами, ему угрожал немедленный арест, а затем, конечно, и гильотина. Он переоделся, ловко совершил какую-то ничтожную мошенническую проделку, вроде подлога, был, конечно, схвачен, как обыкновенный мошенник, назвался выдуманным именем, был судим под этим именем за свое мошенничество и приговорен к годовому тюремному заключению. Это его и спасло от гильотины.

* * *

Молоденькая 16-летняя девушка во время террора переоделась артиллеристом, принимала участие в военных действиях против революционных войск, была схвачена и осуждена на смерть.

— Как ты не боялась битвы, — спрашивали ее судьи, — и как ты могла решиться направлять пушку против своего отечества?

— Не против его, а в защиту! — отвечала храбрая девушка.

— Веришь ты в ад? — спрашивал президент революционного судилища у одного священника.

— Как же в нем сомневаться, когда попадешь к тебе на суд? — отвечал неустрашимый служитель алтаря.

* * *

Другой судья спрашивал у священника, верит ли он в Бога. Несчастный, думая отступничеством спасти свою жизнь, отвечал, что не верует.

— А вот тебе сейчас отрубят голову, тогда ты поверишь!

* * *

Лесенка, ведшая на трибуну Конвента, была очень неудобная. Один оратор, всходя по ней, оступился, ушибся и заметил:

— Что это такое, словно на эшафот всходишь!

— А ты приучайся, скоро пригодится! — отвечали ему.

* * *

Однажды кто-то застал Верньо, видного деятеля революции, не ладившего с Маратом, очень грустным и расстроенным. На вопрос, что с ним, он ответил:

— Со мной случилось большое несчастье: вчера Марат отзывался обо мне хорошо.

В те времена было, конечно, всего лучше, когда власть предержащие, вроде Марата, вовсе не вспоминали о человеке: ни плохо, ни хорошо.

* * *

В Версале, вблизи здания, где заседало Национальное Собрание, какой-то парикмахер в то время придумал себе вывеску:

«Здесь бреют духовенство, причесывают дворянство и делают головные уборы третьему сословию».

Надо заметить, что в простонародной французской речи «брить» — значит разорять, разгромлять, «причесывать» — значит бить, таскать за волосы, а «делать убор, снаряжать» — бить палкой, исполосовать.

* * *

Седьмого июля 1792 г. лионский епископ произнес в Национальном Собрании чрезвычайно сильную и прочувствованную речь, в которой призывал все партии собрания к примирению, любви, единению, дружной общей работе на пользу отечества. Речь так сильно подействовала на депутатов, что они все кидались друг другу в объятия и клялись забыть свои распри. Но, увы, через сутки снова началась в собрании поножовщина, и остряки, вспоминая вчерашние объятия, труня, говорили:

— Это ведь не были лобзания любви, а так, нечто вроде летучих поцелуев с уличными нимфами.

* * *

Во время революции заставляли духовенство присягать конституции. Часто к этому побуждали священников свои же прихожане в церквах, во время службы. Так случилось в Нормандии с одним кюре.

— Друзья мои, — отвечал он, — я никогда не клянусь.

Но тут нужно разъяснить, что по-французски «клясться, приносить присягу», означает в то же время и «ругаться»; так что слова кюре можно было понимать в том смысле, что он никогда не ругается. В ответ ему с угрозами кричали: «присягайте» (или «ругайтесь»).

— Хорошо, — согласился кюре, — вы этого требуете, извольте. Убирайтесь отсюда к дьяволу, черт вас всех побери!

Расхохотались и разошлось миром.

* * *

Герцогиня Бирон была в театре в конце 1790 года, когда в успехе революции почти никто уже не сомневался, и простонародье уже не упускало случая оскорблять ненавистных ему «аристократов». В тот вечер в театре толпа вела себя буйно, задевала сидевших в ложах, видя в них аристократов, и швыряла в них яблоками. Одно из этих яблок угодило в голову герцогини Бирон. Она на другой день отправила его к Лафайету с запиской, в которой было сказано: «Препровождаю вам первый плод революции, попавший в мои руки».

* * *

В начале террора в одном обществе обсуждали вопрос: нельзя ли устроить какими-нибудь средствами примирение и сближение между монтаньярами (крайними революционерами) и жирондистами (умеренными).

— Это невозможно, — заметил кто-то из присутствующих, — у этих людей преупрямые головы!

(По-французски «упрямый» значит также «затруднительный»).

— Ну, это затруднение можно и устранить, — возразили ему. Тут игра слов. «Устранить, разрешить затруднение» по-французски выражается словом, которое значит «срезать, отрубить».

Выходило, что если головы жирондистов составят затруднение, то можно их и отрубить.

* * *

Как-то раз большая уличная, очень буйно настроенная толпа окружила аббата Мори с обычными в то время криками:

— На фонарь!

Мори спокойно остановился и крикнул толпе:

— Ну, и что же из этого выйдет? Повесите вы меня вместо фонаря, так разве вам от этого светлее станет?

Толпа расхохоталась и бросила его.

* * *

Мартенвиль читал во время террора очень деятельную контрреволюционную проповедь, был схвачен и приведен в судилище:

— Подойди сюда, гражданин де Мартенвиль, — крикнул ему председатель.

— Мое имя Мартенвиль, а не де Мартенвиль! — вскрикнул подсудимый. — Вы забываете, гражданин председатель, что ваша обязанность состоит не в том, чтобы удлинять людей, а чтобы укорачивать их! (т. е. рубить им головы). Эта выходка спасла его.

* * *

У какого-то путешественника во время террора на границе спросили имя и паспорт. Он подал паспорт и сказал, что его имя «Ни».

— Как Ни? — крикнул на него чин, опрашивавший проезжих. — В паспорте ты назван Сен-Дени.

— Но как же быть, — возразил приезжий, — ведь святые (по-франц. «сен») и «де» (дворянская приставка к имени) теперь упразднены?

* * *

Архиепископ Тулузский Ломени де Бриенн славился своими поучениями, удивительно тяжелыми, скучными, малопонятными. Кончил этот мрачный человек тем, что отравился. Известный тогдашний остряк Ривароль сказал по этому поводу:

— Бедняга, он, должно быть, проглотил нечаянно какое-нибудь из своих поучений!

* * *

Поэт Флориан напечатал одну из своих поэм на роскошной бумаге с широкими полями.

— Самые блестящие места в этой поэме — поля! — заметил Ривароль.

* * *

Встретив однажды того же Флориана, Ривароль, видя, что у него из кармана торчит рукопись, заметил:

— А ведь этак, пожалуй, кто не знает вас, может соблазниться и вытащить из кармана вашу рукопись!

* * *

Про одного очень неопрятного человека Ривароль сказал:

— Он на самой грязи оставит пятно!

* * *

Ривароль не любил Мирабо. Он говорил про него:

— Нет человека, который был бы так похож на свою репутацию, как Мирабо.

* * *

Известно, что Мирабо был очень некрасив собой. Про него же он сказал:

— За деньги Мирабо на все способен, даже на доброе дело!

* * *

Тибо читал в Гамбурге публичные лекции, которые тамошней публикой очень неохотно посещались. Ривароль говорил про него:

— Тибо платит его рожам не за то, чтоб они никого не впускали на его лекции, а за то, чтоб никого не выпускали с них!

* * *

Во время одного заседания Конвента Лежандр, затеяв спор с Ланжюинэ, до того увлекся, что едва не ударил своего противника.

— Постой, — остановил его Ланжюинэ, — прежде чем нанести мне удар, ты добейся указа о том, чтобы я был превращен в быка!

Это был намек на специальность Лежандра: он был мясник.

* * *

В другой раз они же оба зашли к книгопродавцу, и Лежандр, раскрыв том Монтескье, прочел там фразу: «Кто правит свободными людьми, тот сам должен быть свободен».

— Как вам нравятся эти слова, Ланжюинэ?

— Они бессмысленны, — отвечал Ланжюинэ, — это все равно, как если б сказать: кто хочет убивать откормленных быков, тот сам должен быть хорошо откормлен!

* * *

Биевру приписывают каламбур, который потом повторяли несчетное число раз. На вопрос какого-то любителя табачку, где он, Биевр, берет такой славный табак, Биевр отвечал:

— Это вы берете, а я не беру, а покупаю!