Остроумие мира Артемов Владислав

— 1225, ваше величество! — отчеканивает полковник.

— А сколько в лазарете?

— 1310!

— Хорошо! — говорит Наполеон и отходит.

Быстрота и точность ответов так его успокоили, что ему и в голову не пришло сопоставить числа.

* * *

Как известно, 18 фруктидора V года (1 сентября 1797 г.) часть директоров во главе с Барра устроила переворот, отняв власть у других членов директории. В деле принимал участие, хотя и негласное, Наполеон. Впоследствии он спросил у Карно (одного из поверженных членов директории), как это он тогда стерпел обиду и простил вероломному Барра.

— Вам следовало, — говорил он, — пронзить этого Барра шпагой насквозь.

— Я так и хотел сделать, — отвечал Карно, — но побоялся, чтоб вас не задеть, так как мне думалось, что вы стоите сзади него.

* * *

— Государь, — говорил Наполеону граф Молэ, — вы окончательно уничтожили революционный дух.

— Неправда, — возразил Наполеон, — я только закладка в книге революции, на той странице, где она приостановилась. Когда меня не будет, революция перевернет эту страницу и отправится дальше!

* * *

Став императором, Наполеон обращался с коронованными особами с удивительной бесцеремонностью. Так, однажды он обедал с тремя королями; те сидели за столом с обнаженными головами, а он в шляпе. В другой раз он ехал в одном экипаже с королями саксонским, баварским и вюртембергским. По дороге он заехал в Мальмезон к Жозефине и оставался у нее целый час, а короли сидели в карете и ждали его. Веселый и жизнерадостный баварский король сказал своим спутникам:

— Коли с нами обращаются, как с лакеями, то давайте и развлекаться по-лакейски!

Он приказал принести в карету вина, закусок, ел, пил и рассказывал анекдоты. Положение было таково, что с всесильным воителем никакая борьба была невозможна.

* * *

Кювье, знаменитый натуралист, однажды прибыл в Сен-Клу во главе какой-то академической депутации. Наполеон встретил его чрезвычайно любезно и тотчас спросил, чем в последнее время были заняты члены Академии наук. Кювье отвечал, что все это время академия разрабатывала вопрос о возделывании сахарной во Франции.

— Ну и что же, — спросил Наполеон, — годится ли климат и почва Франции для возделывания свеклы?

В ответ на это Кювье начал целую лекцию о геологическом строении французских почв, о климате, о свойствах свекы. Наполеон с первых же слов перестал его слушать и думал о другом. И только когда Кювье умолк, он вспомнил о том, что ведет беседу с ученым академиком и тотчас с большим интересом спросил его:

— Так что же вы думаете, годится ли климат и почва Франции для возделывания свеклы?

Кювье, порешив, что властелин, занятый другими мыслями, не слушал его, снова начал свою лекцию и прочитал ее всю с начала до конца. Наполеон слушал его еще меньше, чем в первый раз, и вновь оторвался от своих мыслей только тогда, когда ученый умолк.

— Благодарю вас, господин Кювье, — сказал он с прежней любезностью. — Меня очень интересует этот вопрос. Как только увижу вашего ученого собрата Вертело, спрошу его, годится ли климат и почва Франции для возделывания свеклы.

* * *

Однажды за столом, рассказывая о египетском походе, Наполеон подробно описывал одно из сражений, причем точно, по номерам, перечислил все войсковые части, принимавшие участие в бою.

— Как можете вы, государь, удерживать эти подробности в памяти столько лет подряд! — с изумлением воскликнула г-жа Бертран.

— Сударыня, ведь любовник удерживает же в памяти имена своих бывших возлюбленных! — возразил Наполеон.

* * *

При дворе Станислава II, который держался лишь покровительством России, русский посланник Штакельберг был, конечно, первым лицом. Однажды австрийский посол, барон Тугут, на торжественной аудиенции принял Штакельберга за короля и отвесил ему положенные по этикету поклоны. Это очень раздосадовало Станислава. Вечером, играя в карты, он, быть может, не без намерения, сделал грубую ошибку, и, когда она обнаружилась, с жаром воскликнул:

— Что такое со мной сегодня! Я все принимаю валетов за королей!

* * *

Жена одного поставщика, очень хорошенькая, богатая, нарядная, явилась на бал во время Первой империи в очень открытом платье. Какой-то офицер кидал на ее прелести чрезвычайно бесцеремонные взгляды, которые ее ужасно смущали. Наконец, предприимчивый воин подошел к ней вплотную, не сводя глаз с ее плеч.

— Господин Аркамбаль, — взмолилась хорошенькая поставщица, — отойдите, ради Бога, ведь знаете, что мы, поставщики, недолюбливаем, чтоб наш товар слишком внимательно разглядывали!

* * *

В начале революции, в эпоху генеральных штатов, герцог Монморанси предложил собранию уничтожить дворянские привилегии. На другой день, повстречавшись с ним, Талейран сказал ему:

— Герцог, вы первый в вашем знаменитом роду храбрецов, решившийся сложить оружие.

* * *

Талейрана, бывшего до революции епископом, уговаривали рукоположить версальского епископа, избранного уже по революционному порядку. Талейран хотя и принес присягу в верности конституции, но от рукоположения отклонился.

— Присягать я могу сколько угодно, но посвящать в сан не могу.

Эти на вид невинные слова имели весьма острый задний смысл. Присягать, значит также ругаться, а посвящать, помазывать, значит тоже ругаться, но в еще более решительном смысле.

* * *

Какая-то герцогиня должна была принести присягу, а принимал эту присягу Талейран. Герцогиня предстала перед ним в роскошном, но донельзя откровенном костюме.

— Герцогиня, — заметил ей, улыбаясь, Талейран, — вы не находите, что для клятвы в верности такая юбка коротковата?

* * *

Один из директоров, Ревбелль, еще во время Конвента грубо оскорбил Талейрана, крикнув ему во время одной из его речей:

— Подлый эмигрант, у тебя здравый смысл так же хромает, как нога!

Талейран прихрамывал.

* * *

Во время Директории Ревбелль однажды спросил у Талейрана, бывшего тогда министром иностранных дел:

— Как идут внешние дела, господин министр?

— Да вкривь и вкось, как вы видите. Ревбелль был сильно кос.

* * *

Про одного поставщика военного ведомства Талейрану сказали, что он собирается куда-то принимать лечебные ванны.

— Да уж все они таковы, — заметил Талейран. — Им все надо что-нибудь принимать!

* * *

Когда Талейран опасно занемог, среди придворных шли разговоры, как он поладит с духовенством. Талейран был епископ, самовольно оставивший духовный сан и женившийся; все это ему благополучно сошло с рук под шум революционного урагана; но в спокойное время Реставрации духовенство могло, например, обращаться с ним, как с отлученным, и вообще отказаться хоронить его.

— Не беспокойтесь, — говорил тогда Людовик XVIII, — господин Талейран достаточно хорошо умеет жить, чтобы знать, как надо получше умереть!

* * *

Палата депутатов 1815 года в начале Реставрации представляла весьма жалкое зрелище.

— Неужели кто-нибудь поверит, что такой сброд спасет отечество? — сказал кто-то при Талейране

— Почем знать, — возразил он, — ведь был же Рим спасен гусями!

* * *

Талейран, несмотря на неимоверное количество приписываемых ему острот (большей частью непереводимых, основанных на игре французских слов, полных намеков на современные текущие события), был человек вовсе не болтливый; он гораздо охотнее молчал и слушал, чем сам говорил. Он был вероломен, продажен, и, однако же, все признавали и признают, что своему отечеству он оказал громадные услуги. Один злой и остроумный враг сказал про него:

— Талейран продал всех, кто его покупал!

* * *

В 1802 году Наполеон поручил Редереру сосгавить уставную грамоту для одной республики. Редерер составил ее в двух редакциях — краткой и подробной. Передавая обе рукописи Талейрану, он сказал, что, по его мнению, лучше было бы выбрать краткую редакцию.

— Посоветуйте первому консулу остановить свой выбор на ней. Лучше всего, когда конституция изложена кратко и…

Он хотел добавить «ясно», но Талейран перебил его и докончил за него:

— Кратко и неясно.

* * *

— Милостивый государь, — взывал к Талейрану один из его кредиторов, — я хотел бы знать, когда же, наконец, вы со мной расплатитесь?

— Экий вы любопытный! — отвечал Талейран.

* * *

Карно говорил про Талейрана:

— Он слишком глубоко изучил сам себя, как же ему не презирать людей?

Талейран очень любил графа Нарбонна. Однажды он с ним прогуливался, а Нарбонн декламировал стихи собственного сочинения, очень плохие. Повстречав какого-то прохожего, который зевал во весь рот, Талейран заметил своему другу:

— Нарбонн, ты всегда на улице кричишь во все горло. Говори тише; посмотри, этот человек, очевидно, слышит твои стихи, потому что не может удержать зевоту.

* * *

Когда Талейран вышел из духовного звания, он женился, стал министром, дипломатом, при революции, при Наполеоне, при Реставрации. Кто-то, уже при Людовике XVIII, удивлялся, как это король терпит такого нехристя — женатого епископа!

* * *

— Королю трудно было бы найти более прочного христианина, чем Талейран, — возразила одна умная дама, — подумайте, ведь он удостоился всяческих таинств и помазаний, в том числе пострижения и брака!

* * *

Когда Талейран умер, кто-то из дипломатов сказал:

— Я уверен, что теперь Талейран уже предстал перед сатаной, и тот говорит ему: «Ну, брат, ты перемахнул за пределы моих инструкций!»

* * *

В 1797 году один из членов Директории, Левельер-Лепо, вздумал основать новую религию, которую он назвал «теофилантропией». Талейран, выслушав его доклад, сказал:

— Позволю себе сделать вам одно замечание: Иисус Христос, чтобы основать свою религию, умер на кресте и воскрес; я полагаю, что вам надо попытаться сделать то же самое.

* * *

Какой-то молодой чиновник государственного совета много говорил Талейрану о своей искренности и прямодушии. В ответ на его пылкие речи Талейран будто бы и сказал свое знаменитейшее слово: «Вы еще молоды; знайте, что слово дано человеку затем, чтобы скрывать свои мысли».

* * *

Некто Севонвиль, королевский секретарь, отличался тем, что решительно ничего никогда не делал без какой-нибудь задней мысли. Однажды при Талейране говорили о том, что Севонвиль сильно простудился.

— Простудился, — задумчиво пробормотал Талейран, — гм!.. Зачем бы это ему понадобилось?

* * *

Однажды, в Тюильри, в присутствии огромной толпы придворных, Наполеон принялся отчитывать Талейрана во весь голос и без всякой церемонии. Министр выслушал все его грубости не сморгнув глазом и не раскрывая рта. Когда Наполеон кончил и, повернувшись, отходил, Талейран обратился к присутствовавшим и громко — нарочно, чтобы Наполеон мог услышать его, — сказал:

— Вы слышали, госиода? Не досадно ли, что такой великий человек получил такое дурное воспитание?

* * *

Талейран ухаживал за г-жой де Сталь и в то же время еще за другой дамой. Де Сталь, желая испытать его преданность, задала ему коварный вопрос: что, мол, если бы мы обе, я и моя соперница, упали в воду, кого бы вы кинулись спасать?

— Я уверен, сударыня, что вы плаваете божественно хорошо! — вывернулся Талейран.

* * *

Талейран умел придумывать остроумные выходы из затруднений, неразрешимых для обыкновенного смертного. Однажды, например, он давал большой и парадный обед. Время стояло такое, когда в Париже трудно бывает достать хорошую рыбу, и это очень озабочивало Талейрана: ему именно и хотелось щегольнуть рыбой в нерыбное время. И вот, на его счастье, ему доставляют двух колоссальной величины лососей. Его повар заметил, что две таких рыбы сразу подавать невозможно, что это будет угощение очень дурного тона, потому что и одной такой рыбы девать некуда. Талейран был вынужден согласиться с поваром, который в своем роде был такой же знаменитостью у плиты, как Талейран в дипломатии. Но ему вовсе не хотелось, чтобы один из его редкостных лососей пропал даром, не произведя должного эффекта. Он на минутку призадумался, потом… шепнул два слова своему кухонному шефу. Тот понял, улыбнулся: будьте, дескать, спокойны…

* * *

В день обеда лосось был торжественно внесен величественным лакеем на громадном серебряном блюде. Лакей выступал медленно и важно. Гости невольно обратили взоры на блюдо, которое выступало с такой торжественностью, и со всех сторон посыпались слова восторженного изумления: «Это единственный лосось в мире!..», «Только вы один, господин Талейран, и могли ухитриться достать такое чудо!..» и т. д.

Но вдруг человек, несший рыбу, запнулся, пошатнулся, клюнул носом, и громадное блюдо вместе с рыбой полетело на пол.

— Экий ты, братец, разиня! — как бы невольно вырвалось у Талейрана грубое слово и все госта понимали и извиняли его раздражение. Но он тотчас оправился, успокоился и, уже улыбаясь, сказал:

— Ну, ступай, ступай, и несите другого!

Можно судить, какой эффект произвела другая такая же, даже еще более великолепная рыба!

* * *

У Талейрана был друг Монрон, который часто соперничал с ним в острословии. Граф Вирарден долго не решался признать своего сына Эмиля, впоследствии знаменитого писателя Эмиля Золя.

— Поспеши признать его, — советовал ему Монрон, — а то, смотри, потом, позже, он тебя не признает.

это чужое добро! — говаривал Монрон. Впоследствии Гаварни, знаменитый карикатурист, видоизменил эту формулу.

— Дела, — говорил он, — это чужие деньги!

* * *

У Людовика XVIII был министр Корбиер, человек немножко грубоватый, неутонченный, но прямой и бескорыстный. Придя в первый раз в кабинет короля, он спокойно вынул из карманов и положил королю на стол платок, табакерку, очки.

— Вы намерены опорожнить свои карманы? — спросил его король, несколько задетый этой бесцеремонностью.

— А ваше величество разве предпочли бы, чтобы я их набивал? — возразил Корбиер.

* * *

Во время египетского похода солдаты иногда принимались роптать. Генерал Кафарелли, инвалид с деревянной ногой, охотно произносил перед ними увещевательные речи.

— Вам легко разговаривать, генерал, — возразил ему однажды какой-то солдат-краснобай, — вы в одно время и здесь, и у себя на родине!

— Как так? — вскричал генерал.

— У вас одна нога здесь, другая осталась во Франции.

* * *

Когда принц Эжен Богарнэ собирался жениться на баварской принцессе, один солдат говорил другому:

— Жаль, что у него зубов-то совсем нету!

— На баварке-то жениться?.. На что же тут зубы!., (считалось, что баварки готовят еду из рук вон плохо).

* * *

Принц Шварценберг, беседуя в 1814 году о Реставрации во Франции, высказал мнение, что она, созданная исключительно штыками, едва ли окажется прочной.

— Видите ли, — объяснял он свою мысль, — конечно, штыками можно все сделать, нельзя только сесть на них!

* * *

Маршал Бюжо, узнав про одного пожарного, что он принимал очень деятельное участие в подготовке возмущения уличной толпы, призвал его и сказал:

— Ты пожарный, твоя обязанность — тушить огонь, а не поджигать! Исполняй же свой долг, а то, смотри, я исполню свой!

* * *

Какой-то актер, очень нравившийся Людовику XVIII, получил от короля в дар серебряный сервиз на 18 приборов.

— 18 приборов! — сказал актер, рассматривая подарок. — Это потому, что сам король восемнадцатый Людовик. Эх, жаль, отчего он не 36-й!

* * *

Какой-то молодой, глуповатый франт, усаживаясь однажды в середине, между г-жой де Сталь с одной стороны и г-жой Рекамье — с другой, вздумал сказать дамам любезность:

— Помещаюсь между умом и красотой.

— Хотя и не обладаете ни тем, ни другим, — подхватила де Сталь.

* * *

Этот же анекдот рассказывают еще иначе. Дело в том, что хотя г-жа де Сталь была бесспорно умна, но зато г-жа Рекамье вовсе не отличалась красотой. Поэтому де Сталь будто бы ответила любезнику:

— В первый раз в жизни слышу комплимент моей красоте!

* * *

Кто-то однажды отозвался, что в доме родителей г-жи Сталь (т. е. знаменитого министра Людовика XVI Неккере) царила вечная скука.

— Он прав, — заметила г-жа де Сталь, — у нас скучно, потому что все заняты своим: отец — прошедшим, мать — настоящим, а я — будущим.

* * *

Говорят, что Сен-Симон сделал г-же де Сталь брачное предложение в следующих словах: «Вы первая женщина нашего времени, а я величайший философ; поженимся и посмотрим, какое потомство даст наш союз».

Впрочем, и сама г-жа де Сталь тоже однажды сделала очень забавное брачное предложение кавалеру. Этот кавалер был знаменитый историк Гиббон. Он часто посещал ее отца, Неккере, который чрезвычайно его любил. Дочь (ей было тогда 12 лет), видя привязанность отца к ученому, и придумала выйти за Гиббона замуж, «чтобы он всегда жил у нас».

* * *

— Париж— это такое место, где всего легче обойтись без счастья, — говорила г-жа де Сталь. Любопытно, что это место в ее сочинениях было при Наполеоне вычеркнуто цензурой на том основании, как заметила сама де Сталь, «что в то время Париж столь утопал в счастье (под владычеством Наполеона), что этого счастья хватало на всех».

— А что, любовь действительно смертный грех? — спрашивала у известного остряка, кардинала Дюперрона, красивая и очень легкомысленная дама.

— Если б это было так, дочь моя, то вы уж давно были бы мертвы! — отвечал Дюперрон.

* * *

У епископа Бетюпа был очень длинный нос. Однажды герцог Роилор (обладавший, наоборот, крошечным носиком) трунил над носом епископа и надоел тому ужасно.

— Оставьте вы в покое мой нос, — сказал он в нетерпении герцогу-насмешнику, — что вам до него, ведь не от вашего носа отняли долю, чтобы придать ее моему носу!

* * *

Амьенский епископ Ламотт однажды во время бритья был порезан своим цирюльником, но сначала этого не заметил, а увидал у себя на лице кровь только тогда, когда брадобрей уже уходил от него, получив свой гонорар.

— Подожди, мой друг, — остановил его Ламотт, — я заплатил тебе за бритье, а вот и за кровопускание!

* * *

Аббат Гальяни ненавидел музыку. Однажды при нем говорили о том, что новый зал оперы неудачно устроен, что он глухой.

— Экий счастливец! — воскликнул Гальяни.

* * *

Старый и богатый маркиз, человек бездетный, написал завещание, по которому уступал все свое имущество Кармелитскому монастырю. Зная это и осведомившись, что старик маркиз плох и проживет недолго, настоятель известной церкви св. Сульпиция в Париже, остроумный отец Лангэ, пошел к маркизу и без труда уговорил его переделать завещание в пользу благотворительного общества своего прихода. Но и кармелиты тоже не дремали и, зная о близкой кончине маркиза, явились к нему для напутствия и укрепления его в прежнем его намерении насчет завещания. Случилось, что кармелиты входили в дом как раз в ту минуту, когда победоносный Лангэ выходил из него. В самых дверях произошла встреча и усиленный обмен учтивостями — кому первому пройти в дверь. После многочисленных поклонов и вежливостей Лангэ, наконец, воскликнул:

— Достопочтенные отцы, вам первыми надо проходить, вы старше Ветхого Завета (т. е. старого завещания), а я Нового.

* * *

Из врачей времен Революции славился своими острыми выходками Бувар. Некто Бастард, бывший каким-то крупным интендантским чином, крепко проворовался, но как раз в то время, когда его собирались отдать под суд, который мог окончиться для него совсем нехорошо, он расхворался и умер. Бувар, который его лечил, с улыбкой говаривал потом, после его смерти:

— Видите, как ловко я его вызволил из беды!

* * *

Одна дама спрашивала доктора Бувара о каком-то новом лекарстве, только что входившем в моду, — хорошо ли ей будет принимать это снадобье.

— О да, сударыня, — отвечал доктор. — Но только поторопитесь, пользуйтесь им, пока оно еще излечивает.

* * *

Как известно, на Венском конгрессе карту Европы без всякой церемонии переделывали и перекраивали по вдохновению Меттерниха. Многим монархам сделали очень щедрую прирезку земель и народонаселения; последнее тогда на дипломатическом языке называлось «душами», как у нас в крепостное время. Но конгресс не ко всем венценосцам был щедр, и в числе обделенных был, между прочим, датский король Фридрих IV. Но, обидев его «душами», австрийский император пожелал вознаградить его особой любезностью обращения, ласковыми комплиментами.

— Ваше величество, — говорил он королю, — привлекли к себе в Вене все сердца.

— Сердца, пожалуй, а вот зато «души» мне не удалось привлечь! — отвечал остроумный король.

* * *

Во времена Реставрации славился своим остроумием композитор Паер. Однажды какая-то дама, очень кичившаяся своим знатным происхождением, рассказывала при нем длинную историю, причем поминутно поминала своего отца, говоря о нем каждый раз: «отец мой, маркиз такой-то…» Паер, наконец, прервал ее и вежливо спросил, кто ее другие отцы, так как из этого подчеркивания надо заключить, что кроме отца-маркиза есть еще и прочие…

* * *

Академик Ансело с удивительной покорностью нес иго господства над собой своей супруги. Но зато и она много постаралась для него, так что, быть может, всей своей ученой карьерой он был обязан ей; так, благодаря, главным образом, ее хлопотам, он попал в члены Академии наук. Говорят, что по этому поводу он сказал:

— Жена моя решительно что хочет, то со мной и делает; даже сделала из меня академика!

* * *

При Луи-Филиппе состоял в качестве брадобрея и куафера некий Ришар, а у него был друг, дантист Дезирабол, человек очень тщеславный, желавший во что бы то ни стало сделаться кавалером ордена Почетного легиона. Ришар, любимец короля, горячо хлопотал за своего друга-дантиста, и король был вынужден обещать Дезираболу орден, которого он домогался. Король сказал об этом министру внутренних дел; тот в первую минуту смутился этим щекотливым поручением, — придумать предлог украсить дантиста орденом! — но потом сейчас же сообразил и извернулся; он ответил королю, что дантисты не в его министерстве, а в министерстве народного просвещения. Король стал побуждать тогдашнего министра просвещения Сальванди дать орден дантисту. Сальванди долго откладывал это неловкое и щекотливое дело, а король все наседал на него и однажды, выведенный из терпения, сказал министру:

— Чего ж вы откладываете? Вы хотите, чтобы Дезирабол бросился к вашим ногам?

— Как, — спросил остроумный Сальванди, — разве он также и мозольными операциями занимается?

* * *

Наполеону III приписывается несколько острых слов, но достоверным считается только одно. Кто-то из его родни вечно приставал к нему, выклянчивая денежные подачки. Так как это повторялось очень часто, то, наконец, в один прекрасный день Наполеон отказал просителю наотрез. Тот ужасно озлился и сказал Наполеону:

— У вас нет ничего общего с вашим дядей! (т. е. с Наполеоном I Бонапартом),

— Вы ошибаетесь, — возразил тот, — у нас с ним одинаковая родня.

* * *

Известно, что родня Наполеона I тоже страшно досаждала ему своей жадностью.

Когда, после страсбургского покушения захватить власть, Наполеон (будущий III) бежал в Америку и жил в Нью-Йорке, случилось, что однажды он увидал в окне одной меняльной лавки объявление: «Требуются наполеоны (т. е. монеты наполеондоры) за соверены (т. е. фунты стерлингов)». Но вся фраза в то же время имела и другой смысл, а именно: «Требуются Наполеоны в качестве суверенов, т. е. государей». Прочитав объявление, Наполеон усмехнулся и сказал: «Я охотно отозвался бы на такое требование».

* * *

Ближний человек Наполеона III, герцог Морни, накануне знаменитого государственного переворота 2 декабря 1851 года говорил будущему императору:

— Теперь уж все равно, удастся ли ваш замысел или нет, а завтра у ваших дверей будет стоять часовой! — т. е. либо почетный, как у главы государства, либо караульный, как у преступника и арестанта.

* * *

Тот же Морни и в тот же день вечером, будучи в театре, встретил там свою знакомую г-жу Лиадиер, которая сказала ему, что в городе ходят слухи о намерениях Наполеона.

— Говорят, что президент намерен вымести всю палату депутатов, — сказала ему Лиадиер. — Что вы тогда думаете делать, господин Морни?

— Сударыня, — ответил Морни, — если президент начнет орудовать метлой, то я попытаюсь держаться в стороне рукояти.

* * *

Переворот, осуществленный Наполеоном, начался с того, что все депутаты были арестованы и заперты в Мазасе и по другим местам. Между прочим, Кремье попал сначала в Мазас, а потом его переместили в Венсен, где уже сидело несколько депутатов. Один из них, Лаборд, встретил Кремье гневными словами:

— Ну, что теперь скажете? Не вы ли все время твердили, что народ стоит невидимым стражем, оберегающим палату?

— Конечно, невидимым! — отвечал Кремье. — Кажется, вы и сами могли в этом убедиться?