Кочубей Аладьин Егор
Эфенди присел у дома, заклеенного воззваниями, объявлениями и украшенного красным флагом с траурной лентой. Кругом было много людей, но на него никто не обращал внимания. Утро только начиналось, а в сердце эфенди; как гадюка, вползала темная ночь. Он перебирал янтарные четки, освященные у гроба пророка.
«Когда джалил возьмет душу мою к пророку, четки перешлите семье моей», — сказал эфенди еще там, в ауле.
Его громко и непочтительно позвали, но он не поднялся. Тогда его грубо окликнули вторично. Эфенди вздрогнул, вскочил и суетливо двинулся к дому. В приглашении клокотали такие слова, от которых в ушах шумит, как после аравийского хинина. Ахмет перестарался, добавив в черкесскую фразу несколько русских слов, заимствованных у Пелипенко.
Из комнаты вышли почти все. Эфенди, потребовав корыто и кумган, торопливо обмыл обгорелый труп Айсы. Голый Айса чернел на лавке с вытянутыми по бедрам руками. Глаза Айсы, такие всегда веселые и быстрые, были выколоты. Можно было не закрывать ему глаз. Эфенди улыбнулся уголками губ, но, вспомнив, что усмешка может стоить ему жизни, принялся быстро шептать молитву.
Эфенди приказал подать чахун. Чахун — длинный мешок из белого атласа — ему понравился. Похороны обставлялись богато, и эфенди почуял заработок. При помощи двух черкесов, случайно исполнявших обязанности муэдзинов, эфенди втиснул в атласный мешок труп и завязал оба конца чахуна священными узлами. Больше никто не увидит лица покойника.
Внесли высокие носилки, похожие на кровать. Носилки на скорую руку смастерили плотники бригады. Айсу положили на носилки. Поверх чахуна полагалось набросить шелковые ткани, как требовал закон погребения. Эфенди осторожно напомнил об этом, так как все положенное поверх чахуна по праву должно было принадлежать ему. Вошли Батышев и Пелипенко. Пелипенко приблизился, тихо ступая на носки, и накинул на покойника шелковое знамя, вышитое золотыми буквами. Знамя, последний дар бригады, должно было пойти с Айсой в могилу.
Эфенди толкнул Ахмета.
— Саро , который придет за душой Айсы, не любит красного цвета.
Хитрый старик настойчиво требовал убрать знамя и укрыть покойника пестрыми шелками и бурками. Ахмет схватился за кинжал.
— Молчи! — прошипел он. — Саро — черный, значит, он любит красное. Хочешь лежать, как Айса?
Отодвинулся эфенди, начал тихо бормотать главу из Корна. «Надо молчать и наблюдать», — решил он.
Две женщины положили поверх красного шелка белые и голубые цветы. Эфенди понравилась женщина со светлыми волосами. Он потушил неугодные богу мысли, и сердце его ощетинилось. Погребение не должно оскверняться женщинами. Только жена может здесь находиться, и то если она стара и не возбуждает желаний. Потом черкесы поспешно раздвинулись, и по просторной дороге прошел к телу Айсы джигит, ростом почти в два раза ниже ханоко. Он был обвешан оружием, как абрек, и висел за спиной его башлык цвета крови. Джигит принес покойному золотую шашку невиданной чеканки. Понял эфенди: такой богатый дар доступен только великому пши урусов.
— Хороните побыстрее, даю три часа, — приказал джигит, не обратив никакого внимания на старика в чалме хаджи. — Покровский жмет. Я, может, на кладбище прискачу.
Близко гремели орудия. Высоко приподняв на вытянутых руках носилки, шли соратники Айсы, джигиты бригады Кочубея. Носилки плыли, не шелохнувшись, над головами партизанской сотни, ведущей коней в поводу. Тихо уходил Айса в свою последнюю саклю, а удивленный эфенди устал подсчитывать бесконечные звенья, провожающие товарища, павшего от руки ханоко.
Далека грунтовая вода в здешних местах, и глубокая получилась яма. У могилы, выстроившись в шеренги, молча стали друзья покойного. Фронт шеренг был повернут к востоку. Эфенди совершил обряд жиназы, и впереди эфенди не было никого, кроме Айсы. Левее желтых бугров выброшенной из могилы земли распахнулась сочная бузина, наклонив агатовые зонты своих гроздьев.
Эфенди читал Коран. Ахмет загоревшимся взором следил за тем, как на правый фланг шеренги вышел командир бригады и снял шапку.
Начался даур — последний обряд перед опусканием тела в могилу. Черкесы образовали круг. Плотно, плечом к плечу, стояли всадники особой партизанской, на спины ниспадали башлыки, и казалось — на зеленую землю лег массивный багряный обруч.
Эфенди опустил ладони на темную книгу Корана и склонил голову. На Коран старший родственник покойного должен был положить деньги. Ахмет опустил на Коран кожаный мешочек и произнес: «Тысяча». Священнослужитель был вознагражден за страхи и оскорбления. Он еле держал Коран в своих дряхлых руках, так тяжел был дар Ахмета.
«Золото, — мелькнула в голове эфенди алчная мысль. — Тысяча золотом».
Он быстро приступил к обряду. Коран с золотом обходил круг. Эфенди каждому черкесу даура давал в руки Коран.
— Вручаю Коран и тысячу, — говорил он.
— Возвращаю Коран и тысячу, — отвечали ему. Таких вопросов и ответов было не меньше двухсот. Таков закон даура.
Когда Коран дошел до Ахмета, он отдал Коран эфенди, взял мешочек и оглядел всех быстрыми угольными глазами. Ахмет должен был распределить деньги среди участников даура, а большую часть пожертвовать эфенди. Ахмет медленно развязал ремень кожаной сумки, уловив алчные взоры эфенди, высоко воздел правую руку с тяжелым мешочком. Левой поднял полу черкески и скосил немного глаза, чтобы не ошибиться. Сверху в полу Ахметовой черкески полились блестящие, точно золотые капли… маузерные патроны. Это был подарок для первой сотни от комиссара, венок на могилу Айсы, — патроны из прикумского города Святой Крест.
К Ахмету подходили, он вручал им боевые патроны в память отважного друга Айсы. Эфенди, пораженный кощунственным нарушением обряда, хотел уйти. Ахмет выразительно взглянул на него, и старик точно присох к месту. Опустили Айсу, повернули сердцем к востоку и забросали сухою курсавской землей. Эфенди громко, раздраженно выкрикивал слова хутбе, чтобы умиротворить злого сард, производящего расчеты с покойником.
Ахмет, прослушав хутбе, вышел вперед. На нем была дорогая шашка, положенная на чахун Айсы Кочубеем и перешедшая по праву к живому другу. Мертвые в оружии и ценностях не нуждаются.
Эфенди слушал речь Ахмета, и снова страх вполз и уцепился за его сердце.
— Эльбрус никогда не будет черным, так и душа Айсы, — сказал Ахмет. — Учку-лан-река и Уллу-кам-река дают белую воду Кубань-реке, а после вода Кубань-реки делается желтой. Почему же мутной стала вода? Принесли Джелан-кол и Аман-кол глину от Бычесуна, великого черкесского и кабардинского пастбища. Разные реки текут в Кубань, чистые и грязные, разных людей имеет черкесский народ: имеет таких хороших, как Айса, и таких дурных, как Мусса и ханоко. Больше хороших, чем плохих. Ушел Айса один, придет сто таких, как Айса. Кто скажет — это не так? Если осел нагнется и утолит свою жажду в Кубани, разве от этого станет в реке меньше воды? Разве испугается Кубань осла и потечет обратно в крутые ущелья Учку-лан-реки и Уллу-кам-реки? Нет. Не повернет назад черкесский народ, пусть уйдут из головы ханоко такие мысли. Черкесский народ знал Магомета Дерев и знал Махмута Кушкова. Магомет Дерев продал черкесов русскому царю за большой табун лошадей, и ему поставили памятник в ауле Блечепсын. Махмут Кушков был абрек, он заряжал маузер против всех князей, и русских и черкесских, и ему не поставили памятника. Махмута Кушкова убил в спину князь Шагануков. Кто помнит, чтобы тем, кого убивают князья, ставили памятник? Почему погиб Магомет Кушков? Магомет Кушков погиб потому, что он был один. Почему погиб Айса? Его завлекли одного и убили. Ой, как нехорошо одному, даже пусть он будет орел. Но пусть ханоко убьет нас, а?
Ахмет обвел глазами бесконечную шеренгу черкесов, молчаливо внимавших его словам, хмурого Кочубея, комиссара, понимавшего его черкесскую речь, Пелипенко… Улыбка осветила красивое лицо Ахмета…
Железный мангал был набит горящими углями. Ахмет всунул в мангал тавро, приклепанное на длинной ручке. Тавро побелело. Ахмет быстро вынул его и приложил к столбу на могиле Айсы. Дерево задымилось. Черкесы опустили головы. Шелковистыми нитями их белых папах играл утренний ветер. Сняв шапку, навытяжку стоял Кочубей.
Тавро оставило глубокую метку. На гладко подструганном бревне железо выжгло букву «К», обвитую пятиконечной звездой. Айса был низшего сословия. Дед Айсы был пшитль — крепостной владетельного князя. Айса не мог иметь своего родового тавра, и на могиле красноармейца Айсы оставило дымный след клеймо Кочубея…
Левшаков примчался в Курсавку за командиром бригады. Было, очевидно, важное дело, поскольку Рой решил побеспокоить комбрига.
— Шо там такое? — спрашивал по пути Кочубей.
— Телеграмма, — отвечал Левшаков.
Кочубей получил приказание прибыть в Пятигорск по вызову особо уполномоченного ЦК РКП (б) и Реввоенсовета на Северном Кавказе — Орджоникидзе. Комиссар знал: вызову предшествовала докладная парткомиссии и ЧК, опровергшая необходимость карательных мер по отношению к Кочубею.
Выслушав внимательно телеграмму, Кочубей обратился к Кандыбину:
— Вот шо, комиссар. Потому шо кличет Орджоникидзе, — поеду. Слыхал я, великий он друг Ленину. К нему поеду, — решительно, будто боясь передумать, сказал он.
XXII
По пути в Пятигорск — Минеральные Воды. (Еще подъезжая к Минеральным Водам на медленно идущем вспомогательном составе, Кочубей удивился обилию сваленных под откосы вагонов, цистерн, мусору, всей неприглядности запущенного железнодорожного хозяйства. Он поминутно тормошил комиссара и, указывая по сторонам, говорил зло и раздраженно:
— Не могут хозяйствовать. Як загадили все пути! Як на базу у недотяпы: бугаи, коровы, ягнята и жеребята в одной куче. Комиссар, где ж тут хозяин? Вот доберусь, приведу Владикавказскую линию в добрый порядок.
Возле станции лежали, сидели, бродили красноармейцы. Тут же шел нехитрый торг. Меняли на хлеб и кусок сала потрепанную шинель, договаривались и обменивались сапогами, причем владелец более приличной обуви получал додачу продуктами или вещами. Бойцы, ожидавшие погрузки на фронт, в сторону Моздока, добывали патроны, бутылочные бомбы, расставаясь иногда с последней парой белья, полотенцем, куском мыла. Перрон вторых путей был занят матросами, к удивлению Кандыбина, ведущими между собой ожесточенную перепалку. Недоумение комиссара рассеял величественный солдат в стальном шлеме, застывший с пренебрежительной улыбкой среди гомонившей толпы этого берега. От матросов его отделяла канава первых путей. Солдат, поглядев на Кандыбина, подмигнул ему.
— Уже с полчаса царапаются, — довольным голосом сообщил он. — Вон те, что посильней горло дерут, перевозят катер в Балтийское море, драный-драный, от утопленника Черноморского флота огрызок, а те, что говорят по одному да покороче, уламывают их на фронт под Моздок подаваться, белую сволочь отчаливать. Это они про Бичерахова. Кто кого у них одюжит — пока еще темно, как в двенадцать часов ночи в самоварной трубе… Наблюдаю…
Солдат полез в карман, достал горсть подсолнухов и, не меняя позы, стоял огромный и невозмутимый, сплевывая шелуху на головы и плечи мимо него сновавших людей.
Дверь станции приоткрывалась лишь настолько, чтобы можно было в нее кое-как протиснуться. Кочубей нажал плечом и вошел в вокзал. На него посыпались ругательства:
— Людей давишь, обормот!
На грязном кафельном полу валялись плотно, кое-где один на другом, люди. Воздух был насыщен трупным запахом. У тусклых просветов заколоченных досками окон надоедливо и монотонно жужжали мухи. Чуть поодаль от входа, скорчившись, лежал человек, положив голову на левую, торчком вытянутую руку. Эта единственная поднятая вверх рука как будто требовала чего-то или молила о пощаде. Пальцы были скрючены и, сколько в них ни вглядывался притихший комбриг, оставались окостенело неподвижны.
— Гляди, комиссар, мертвяк, — тихо прошептал Кочубей. — Мабуть, тут и помер…
Уткнувшись головой в живот мертвеца, стонал казак, облизывая черные губы. Он сжимал рукой серебряный эфес шашки и силился приподняться. В глазах его были страх и тоска. Сосед — может, до этого друг — начинал разлагаться. Казак не мог отползти: ноги его выше колен были отняты, культи обернуты в конскую попону, стянутую узким кавказским ремнем.
Кочубей был поражен. Перешагивая через людей, тихо спрашивал:
— Братцы-товарищи, чи вас поят, чи вас кормят?
Его узнавали раненые, поднимали головы, жаловались:
— Нет, дорогой товарищ Кочубей! Не поят и не кормят.
Комбриг скрипел зубами. Оборачиваясь, тихо спрашивал комиссара:
— Шо же это такое? Ведь это наши же бойцы-товарищи.
Недоумевающе разводил руками и, повышая голос, возмущался:
— А завтра пробьют мою грудь четырьмя залпами и швырнут товарища Кочубея догнивать в эту кучу!
Кандыбин роздал ничтожные запасы провизии, захваченные из Курсавки. Беседовал с бойцами. Быстро записывал их адреса и просьбы. Принимал давно уже написанные письма для отправки. Ахмет пренебрежительно поил людей, вычерпывая воду из ведра грязной, сделанной из консервной банки, кружкой. Кончив поить и отбросив ведро, Ахмет самодовольно покручивал черные усики, наблюдая Кочубея, разговаривающего с худощавым железнодорожником.
— Ты начальник станции?
— Я.
— Шо у тебя люди валяются в грязи, як свиньи?
— А вам какое дело?
— Шо? Якое мое дело?! — сжав кулаки, переспросил Кочубей. — Зараз прикажи выскоблить пол и побанить отварной водой… кипяченой.
— Какое вы имеете право мне приказывать?
— Ты меня еще не знаешь! — наступая, грозно крикнул Кочубей. — Я тебя заставлю языком вылизывать, и ты будешь. Ты знаешь, кто я?
— Не имею чести…
— Я — Кочубей.
Начальник станции так и дернулся. Знать, далеко за пределами бригады гуляла кочубеевская слава. Начальник станции, кланяясь, просил извинения, обещал все устроить. Но Кочубей был неумолим:
— Бери чистик, подлюка, чисть, а я погляжу.
Начальник станции скоблил забитый грязью пол, бросая тревожные взгляды. Кочубей приговаривал:
— Во! Ишь, як у тебя ладно выходит!
Привлеченный шумом, к ним продрался важный человек в белом кителе. Жирное его лицо украшали пышные с проседью усы.
— Я заведующий. В чем дело?
— Ага, заведующий! — ядовито протянул Кочубей и, кивнув в сторону подошедшего, пропел: — Ахмет!
Ахмет вытянул плетью заведующего. Усы у того заколыхались, рот раскрылся, словно у вытащенного из воды сома. Он попятился назад. Ахмет, преследуя, наступил ему на ноги.
— Мерзавец! У меня… мозоли!.. — завопил заведующий, наконец получивший дар слова.
— Дави ему мозоли со всей мочи!.. — выкрикивал весело Кочубей. — Жми с буржуя совус!
Раненые приподнимались:
— Так их, товарищ Кочубей! Дави гнидов. Одобрительный гул зала не предвещал ничего доброго.
Кое-где щелкнули затворы.
Начальник станции и человек в кителе вытянулись во фрунт перед Кочубеем. Лица их были мертвенно бледны, и веки дрожали.
— Я еду с политичным комиссаром, — раздельно сказал Кочубей, — меня гукнул сам Орджоникидзе. Обратно буду завтра. Шоб было чисто, бо от меня…
Он, не докончив фразы, повернул голову. Острый его нюх уловил отдаленный запах кухни. Отведя рукой оправдывающихся железнодорожников, он пошел на запах, осторожно выбирая, куда поставить мягкий кавказский сапог. Кухня. В дверях смущенное лицо повара. На кончике носа дрожали огромные очки.
— Ты кто? — спросил Кочубей, пронизывая его уничтожающим взглядом.
— Повар.
— Шо делаешь?
— Готовлю пищу.
— Пищу? Кому?
— Медперсоналу.
— Перцоналу? А шо им готовишь? Яку пищу?
— Котлеты.
— Коклеты? — протянул Кочубей. — Вот оно шо! Мои други-товарищи хлеба не имеют, а перцоналу коклеты… Смирно!
У повара палками повисли руки. На животе звякнули длинные, остро отточенные ножи.
— Я — Ваня Кочубей. Бери и раздавай хлопцам по две коклеты. И корми хлопцев, пока они поднимутся. И если услышу от них хоть едину жалобу, скарежу тебя, як бог черепаху.
Вокзал начал оживать. Появился медицинский персонал, пропадавший до этого неизвестно где. Зажглись лампы. С окон стали сдирать доски, чтобы проветрить помещение. Кочубей, Кандыбин и Ахмет ожидали поезда на перроне. В железнодорожном саду ржали лошади. Коптили две походные кухни. К ним вереницами двигались красноармейцы через поваленный решетчатый забор. Кухни усиленно кипятили воду. Приходившие за кипятком звякали котелками. Незаметно подполз серый бронепоезд, обдавший волной теплого воздуха. На бортах бронепоезда было выведено полуаршинными буквами название.
— «Коммунист № 1», — прочитал Кандыбин. — Это броневик Чередниченко.
Люки открылись. Стали соскакивать бойцы Чередниченко и разминаться, не отходя от вагонов.
Кочубея разыскал начальник станции, который, поминутно извиняясь, передал заключение врачей, что, пока в вокзале будет такая скученность, достаточный уход раненым обеспечить трудно. Кроме того, нет постельных принадлежности, бинтов, продуктов.
Комбриг молчал. До слуха его долетали музыка, одновременные взрывы смеха, аплодисменты. Он прислушался, встрепенулся.
— Это шо за свадьба? Где то?
— В железнодорожном закрытом театре оперетта, товарищ Кочубей, — доложил начальник станции.
— Комиссар! Шо это за оперетта?
— Комедия с музыкой, — ответил Кандыбин, здороваясь с подошедшим Чередниченко.
Кочубей подал командиру бронепоезда руку и, нагнувшись к нему, шепнул:
— Мефодий! Построй мне человек тридцать своих голодранцев. При полной форме.
Место спектакля окружил Кочубей людьми, выделенными Чередниченко.
— Кончай комедь! — зычно крикнул Кочубей, появляясь в середине действия на сцене. — Я хочу речь сказать.
Зрители метнулись к выходу.
— Тикать? Нет. Брюхо на штык, як онучу! — гремел Кочубей.
Публика притихла. Подняли головы. Человек, украшенный огнестрельным и холодным оружием, подошел к рампе и начал излагать толковые и доходчивые мысли. Среди зрителей было немало рабочих-железнодорожников.
— Граждане! Яки ж вы граждане? — покачивая головой, говорил Кочубей. — Тут вы комедь играете, а там люди, трудящиеся люди, шо в борьбе с лютым врагом здоровье за вас повытрусили, валяются больные, ободранные и бесприютные…
— Правильно говорят, правильно, гниют на станции люди, — пробираясь через толпу, поддержал седой рабочий в кожаном картузе.
— А вы, милосердные сестры-женщины! Яки ж вы милосердные сестры? Где ж ваша людская совесть?
— Где ж наша людская совесть? Бабы, слушайте, ведь у тех солдатов тоже матери есть? — запричитали женщины.
Кочубей горестно ударил себя в грудь:
— Бьемся за то, шоб было светло, а там — як головой в копанку [14]. Бьемся, шоб было всем свободно, а там — человек на человека. Вызовет вас товарищ Ленин, як вот меня Орджоникидзе, и спросит вас: а шо ж вы делали, милые люди, когда у ваших хат люди будущее штыком да шашкой доставали? Як вы будете держать ответ дорогому товарищу Ленину? Допустит вас товарищ Ленин в светлую жизнь, а может, срубает вам гострой шашкой головы… Эх, вы полова, а не люди!
— Собаки мы, товарищ Кочубей! — закричали из толпы. — Спасибо, ума вправил, по хатам выходим красных солдатов.
Заключил он нарочито грубо, словно боясь, что человечность и теплота его слов могут быть ложно истолкованы как слабость:
— Я еду с политичным своим комиссаром, Кандыбою, по вызову самого Орджоникидзе и буду завтра обратно. Все вымыть, вычистить. Обеспечить хлопцев подушками, перинами, одеялами. Не будет в порядке, плохо вам будет. Это вам каже не який там пустомеля, а сам Ваня Кочубей.
XXIII
Пятигорск. Гостиница «Бристоль». Внутри, у лестницы, дежурил брат председателя крайкома РКП (б), Абрам Крайний. В обязанности его как дежурного входило отбирать оружие у входящих. Такой порядок был установлен для всех. Кочубей, по обыкновению, стремительно вбежал по лестнице.
— Товарищ, оружие снимите, — вдогонку потребовал Крайний.
Кочубей мгновенно обернулся. Шагнул назад. Весь напрягся. Озираясь, готовясь ко всяким неожиданностям, искал разумный в его положении выход. Случай на Курсавке остался надолго в памяти комбрига. Тогда близко была бригада, а сейчас «як бирюка в капкан» — пронеслось в голове Кочубея. Пока единственным, посягающим на оружие — ценность, равную жизни, — был только этот худенький рыжеватый мальчик.
— А ты мне его вешал? — прошептал Кочубей, схватив дежурного за грудь.
Подскочил Ахмет, способный на все. Кандыбин растерялся. Наступил один из гневных припадков комбрига, когда неосторожные расплачивались жизнью. Комиссар, прыгнув, стиснул плечи адыгейца, тот с проклятиями пытался вырваться, и кто его знает, какая драма разыгралась бы на лестнице гостиницы «Бристоль», если бы, привлеченный шумом, не выскочил Одарюк. Сразу сообразив, в чем дело, Одарюк приветливо крикнул:
— А, Кочубей! Пожалуйста, заходи.
Кочубей отступил от Крайнего.
— Пожалуйста, заходь, а сами оружию сдирают, — мрачно сказал он, глядя исподлобья на Одарюка. — Так вы боевых командиров встречаете?..
— Это порядок для всех, — понимая, в чем дело, разъяснил Одарюк, — а для Кочубея можно, конечно, сделать исключение. Заходите как есть.
Кочубей нахмурился, слушая Одарюка, известного ему как приближенного главкома, и, недоверчиво озираясь, прошел в номер, где помещался штаб. Огляделся. На стене висела большая карта Северного Кавказа, расцвеченная флажками. На столе тоже карты, стаканы недопитого чая, окурки. Настороженный Ахмет не отходил от Кочубея. Он недружелюбно поглядывал на новых людей, и его тонкое нервное лицо подергивалось. Кочубей, подозвав Кандыбина, сел рядом с ним; положив руку на колено комиссара и насупившись, изучал обстановку. Небольшой коренастый Одарюк, щеголяя офицерской выправкой, подошел к карте. С характерной для него неизменной улыбкой обвел рукой красный шнур, обогнувший пестрые пятна.
— Ну-ка, товарищ Кочубей, сейчас посмотрим, каково ваше положение на фронте. Если что не так — поправите.
Кочубей пренебрежительно махнул рукой.
— Шо то за карта! Понамазюкано черти шо. У меня своя карта. Ахмет, вытяни нашу, боевую.
На стол с грохотом легла знаменитая карта Кочубея. Неграмотный полководец уверенно водил пальцем по известным ему линиям, любовно выведенным карандашом.
— Это Кубань, — объяснял Кочубей, медленно ведя пальцем по жирной зигзагообразной линии реки, — вот тут в гору потекла… чи шо? — улыбаясь, пошутил он, так как карта на этом месте стала торчком; он расправил ее осторожно ладонью. — Во, зараз опять течет нормально.
Одарюк подавил смех. Пощипывая небольшую бородку, он с интересом наблюдал поведение комбрига. Кочубей вспотел. Снял шапку и быстро несколько раз подряд провел ладонью по коротко остриженным волосам. Удивительно точно он указывал места боев, расположения противника. Вырисовывалась подлинная картина фронта. Кочубей знал, где держат линию самые разнообразные части. Он знал районы, занятые Выселковским, Крестьянским, Дербентским, Черноморским полками. Характеризовал лабинские и донские формирования, ругал матросов ставропольского направления.
Спустя час пришел военрук, будущий комфронта, Крузе, выглаженный, упитанно-выхоленный человек.
— Товарищ Крузе, — представил Одарюк. — А это Кочубей.
Буркнув что-то, Кочубей неохотно протянул руку Крузе. Обернувшись к Кандыбину, вполголоса сказал:
— Тоже товарищ… Вся лапа в перстнях, как у девки…
С приходом Крузе Кочубей замкнулся. Неохотно, односложно отвечал на вопросы. Зевая, спросил Кандыбина:
— А шо, комиссар, догадаются они нам колбасы нажарить?
В штаб позвонили. Одарюк, переговорив по телефону, обратился к Кочубею:
— С вами хочет познакомиться Орджоникидзе. Зовет к себе.
У Кочубея проснулись прежние подозрения.
— Пусть он сюда едет, Орджоникидзе-то, — нахмурившись, сказал он.
Орджоникидзе приехал. В комнату быстро вошел сухощавый человек в военной форме. Смуглое длинноносое лицо обрамляла черная шапка волос, постриженная под горшок. Орджоникидзе был энергичен, быстр в движениях. Войдя, он твердо пожал руку Кандыбину, а руку Кочубея задержал в своей руке.
— Вот это, значит, знаменитый комбриг Кочубей? Рад быть знакомым.
Сел рядом и, хлопнув его по колену, подмигнул:
— Тут про тебя, Кочубей, таких страхов наболтали, что я и ехать к тебе боялся, а в тебе и страшного ничего нет.
— Это наш, — подмигнул Кандыбину Кочубей, — это не Сорокин.
Он охотно разговаривал с Орджоникидзе, был доволен и не скрывал своего удовлетворения.
Простой в обращении, склонный к меткой остроумной шутке, Орджоникидзе быстро завоевал симпатии Кочубея.
— Слышал я про вас и вашу правильность, товарищ Орджоникидзе. Раз при царе в тюрьму шел, значит, ни яка там подлиза, а натуральный человек.
Орджоникидзе дружески похлопал Кочубея по плечу.
— Ну, не хвали. Ты тоже с атаманами да дядьками своими богачами не здорово-то целовался.
— Да откуда ты все знаешь, товарищ Орджоникидзе, як вещун, га? — поразился Кочубей.
— Ты ж известный, потому и знаю, — отшутился Серго. — Вот расскажи, как дела у тебя.
— Это насчет фронта? Все товарищам уже рассказал. Бьемся, бьемся, а порядку нет. Дальше Суркулей да Невинки не выбьемся. Кровь льем зря як воду. Вот сгарбузую еще два полка пехоты, будем тогда оперировать, кадюкам головы отрывать да под кручу… Надо до батьки Ленина пробиться, побалакать с ним. Слышал я, шо он тож моей программы придерживается…
Орджоникидзе улыбнулся. Кочубей мучительно подыскивал нужные слова. Высказывал неверие свое в некоторых командиров, удивлялся, откуда приходят поражения и почему так долго держатся кадеты, если львами дерутся его бойцы. Под конец тихо спросил:
— А скажите, товарищ Орджоникидзе, невжель вы с Лениным вот так, як со мной, балакали?
— Да, товарищ Кочубей, — просто ответил Орджоникидзе. — А что?
— Щастливый вы человек, вот шо! Завсегда, кажуть, чернявые щастливые, а вот я белявый…
XXIV
Полный скупой, кочубеевской радости возвращался комбриг на фронт. Вступала в права мягкая прикубанская осень, когда пряной горечью пахнут пожелтевшие пыреи и полынь, когда сухо шелестят ковыли и по степи расходятся плавные белесоватые волны. Давно отряхнулись желтые и пунцовые тюльпаны, и вместо лазоревых цветов адониса торчали жесткие стебли.
Они ехали по обширному Баталпашинскому плато, и выстроченная подковами земля свидетельствовала о великих схватках. Ахмет, нагибаясь, обрывал терн и жевал терпкие ягоды, сплевывая черной слюной. Кое-где серели длинные скирды, пощаженные войной, и в пологих балках бродили поредевшие отары мериносов. Всадники, появлявшиеся то там, то здесь, напоминали снова о не выполненном еще до конца долге.
Кочубей всей грудью вдыхал воздух, молчал и был грустен. Кандыбин не нарушал безмолвия. Он, иногда приподнимаясь в стременах, глядел в ту сторону, где за хребтами и долинами трех горных рек, над ущельем быстрого Урупа, раскинулась станица Отрадная — место рождения и смерти нескольких казачьих поколений Кандыбиных. Хороши земли Отрадненского юрта — хотя под пшеницу, под выпас и сенокос! Чей плуг поблескивает лемехами, отворачивая жирную, как масло, землю извечного кандыбинского надела? Может, уже нагнал генерал Шкуро заморских толстосумов, и по щетинистой стерне зашелестели, словно игральные карты, рулетки…
Попридержав коня, Кочубей подождал отставшего комиссара. Поехал рядом. Тронул его черенком плети.
— Думки, мабуть, одни у нас, Вася, — вполголоса заметил Кочубей. — Нельзя отдавать такую землю кадету. Продадут они ее, гады. Продадут. Найдутся купцы на кубанскую землю…
Он медленно обвел рукой необъятные горизонты.
— Степу края нет, Вася. Дышал бы, дышал, пока грудь, як пузырь, вздулася б, а вот не могу. Бродит у меня в крови какая-то зараза. Гляжу на степь и выгадываю, сколько скирдов фуража можно нагатить. Квитки вижу разные: лакричник, молочай, будняк, и зло с меня выпирает, как опара с макитры. Для сена-то квитки — бурьян. Вот глядит Рой на речку и кажет: «Голубая вода, стеклянная». Ему красиво, а я кумекаю, чи будет эту стеклянную воду мой жеребец пить. Может, она соленая, як рапа, да горькая, як полынь. Забегли мы раз в дубраву. В той дубраве тополи зеленые, белявые, и торчат, як держаки хваток. Левшаков и то начал их красе удивляться. А глядит на тополя Ваня Кочубей да думает: надо выслать старшин да вырубить молодую дубраву на оружие. Держак есть, а на концу наварют ковали железо, вот и пики.
Кочубей искоса поглядел на спутника и, определив, что комиссар слушал внимательно и без насмешки, продолжил свои мысли:
— Вот ты рассказал мне про Чугая и его святокрестовскую дивизию, и взял меня интерес, Вася; кому же они день и ночь фуры гонят? Неужели товарищ Ленин такой… весь хлеб пережует, шо они намолотили? Послать ему надо, раз он дуже отощал, одну фуру хлеба, колбасы чувал да вина ведра два с Прасковеи, для разбавки чаю.
Комиссар не рассчитывал, что сообщение его о героической борьбе за хлеб прикумских партизан может быть настолько наивно истолковано Кочубеем. Комбриг, ожидая ответа, хитро улыбался, точно думая: «Вот и поймал я тебя, комиссар».
Кандыбин повернулся к Кочубею и, насмешливо поглядев в серые, играющие лукавинкой глаза комбрига, спросил:
— А ты, Ваня, не такой? Помнишь, как Деревянников выкачивал Воровсколесскую для Кочубея?
Кочубей насторожился, посерьезнел:
— Шо ты запамятовал, комиссар, шо Деревянников добывал харч для всей бригады? А Ваня Кочубей, может, и съел с того харча со всем своим штатом муки два чувала да штук пять кабанов. А тебе жалко?
— У тебя бригада, а у Ленина вся Россия, а бригада твоя перед всей Россией, как вот этот донник перед всей степью, — сказал Кандыбин, указывая на одинокий куст донника, попавшийся им на пути.
— Да шо там, в Расее, чи хлеб не родит?
— Родит, но недостаточно. Ленин должен накормить армию, рабочих… — убеждал Кандыбин, разъясняя такие простые и обычные понятия.
Кочубей решил так скоро не сдаваться.
— Рабочих на фронт, — категорически заявил он. — Рабочие делали для буржуев, для их мадамов, пудрю, дикалоны…
— А для тебя?
— Ничего для меня они не делали, — запальчиво ответил Кочубей. — Гляди: жеребца кто робыл? Сбрую, седло, черкеску, сапоги, пояс, шапку — сами казаки. Своя кожемяка, шерсть, курпейчатые ягнята. Шашку Осман ковал.
— А маузер? — ехидно спросил Кандыбин.
— А шо маузер? Я его еще в Урмии отнял, а второй под Катеринодаром добыл. Раскидал за его, як кучу навоза, отряд самого Богаевского.
— Жеребца куешь?
— Кую.
— Чем?
— Подковами.
— А подковы?!
— Ну, может, только подковы! — смутился Кочубей. — Да не только подковы. Небось шаровары-то надел алого сукна, а не из домотканины, а бешмет атласный не из холстины, а снаряды, бомбы, винтовки… Мало ты стоишь без рабочего, Ваня. Грош тебе цена в хороший базарный день.
— Ну, ты мною не торгуй, комиссар, — стараясь не поддаваться, но явно конфузливым тоном произнес Кочубей, — мной Деникин торгует. Он дает два мильона за одну только голову, а еще остаются лодыжки на холодец, гусачок на пирожки. Я дорогой.
Кочубей притих, пытливым своим умом додумывая сообщения комиссара. Кандыбин, пользуясь молчанием своего оппонента, рассказал, что и подкова не сразу отковывается, что надо из руды достать чугун, потом переплавить чугун на железо, прокалить его, что у плавильных печей иногда жарче бывает, чем в самом горячем бою. Кочубей, видно исправляя допущенную ошибку, значительно подобрел к рабочим.
— Выходит, надо им помочь, товарищ политичный комиссар, — согласился он, — надо и нам начать обмолот хлеба, що кинули экономщики, да наладить доставку хлеба на Яшкуль. Может, казаки-жители помогут, потрусят закрома, только нужна им плата. Где ж грошей добыть, товарищ комиссар?
Задумался комбриг, а потом встрепенулся от удачно пришедшей мысли:
— Хай помогнет вся бригада. Ты, Вася, проструни завтра на фронт, по всем сотням. Хай дают согласие передать на хлеб свое жалованье. Не нужно им жалованье, такие мои думки, — одягнуты они, обуты и накормлены… На шо им сто пятьдесят рублей в месяц? Хватит с них по десятке на семечки.
— Выходит, теперь только осталось доказать, что кочубеевцы не хуже чугаевцев-прикумчан, — сказал Кандыбин комбригу. — Завтра у нас загорится дело.
— Вот так Васька-комиссар! — похвалил комбриг. — И на шашках, и по подковам, и по уговорам. Ой, мабуть, от тебя девчата сохнут, Васька, га? Прямо и святой Иван Златоуст и Егор Гадюкодав.
Стали чаще попадаться конные группы. Беспрерывные бои истрепали людей и коней. Прежние щегольские башлыки были помяты, почернели и кое-где прожжены. Знать, свалился казак у костра, как убитый, в прохладную осеннюю ночку. Лица были тоже опалены. Здоровались с батькой. Сверкали радостно зубы.
В Суркули въехали, когда солнце пошло вниз от полуденной заметки, что наметили кочубеевцы во дворе штаба по крестообразному колодезному журавлю.
Читать бесплатно другие книги:
