Времена не выбирают… Кушнер Александр

На череп Моцарта, с газетной полосы

На нас смотревшего, мы с ужасом взглянули.

Зачем он выкопан? Глазницы и пазы

Зияют мрачные во сне ли, наяву ли?

Как! В этой башенке, в шкатулке черепной,

В коробке треснувшей с неровными краями

Сверкала музыка с подсветкой неземной,

С восьмыми, яркими, как птичий свист, долями!

Мне человечество не полюбить, печаль,

Как землю жирную, не вытряхнуть из мыслей.

Мне человечности, мне человека жаль!

Чела не выручить, обид не перечислить.

Марш – в яму с известью, в колымский мрак, в мешок,

В лед, «Свадьбу Фигаро» забыв и всю браваду.

О, приступ скромности, ее сплошной урок!

Всех лучших спрятали по третьему разряду.

Тсс… Где-то музыка играет… Где? В саду.

Где? В ссылке, может быть… Где? В комнате, в трактире,

На плечи детские свои взвалив беду,

И парки венские, и хвойный лес Сибири.

«Слава – это солнце мертвых».

Пыль на стоптанных ботфортах,

Смерти грубая печать.

Сыну почв сухих и твердых,

Корсиканцу лучше знать.

Смуглый, он-то в этом зное

Разбирался, как никто.

Припечет нас золотое

Лет примерно через сто.

Фивы рядом с нами, Троя.

Не похож ты на героя:

Шапка, зимнее пальто.

Не тянись, себя не мучь.

Что ж, любил, любил я страстно

В нашей стуже из-за туч

Достававший нас нечасто

Изможденный, слабый луч.

Ненадежное мерцанье

Сквозь клубящийся туман

Нам он был как обещанье

Незакатных волн и стран.

Городские расстоянья,

Разбежавшиеся мысли…

А тому, кого при жизни

Он избаловал, тому

Будет холодно в отчизне

Той, как в зимний день в Крыму.

Не так ли мы стихов не чувствуем порой,

Как запаха цветов не чувствуем? Сознанье

Притуплено у нас полдневною жарой,

Заботами… Мы спим… В нас дремлет обонянье…

Мы бодрствуем… Увы, оно заслонено

То спешкой деловой, то новостью, то зреньем.

Нам прозу подавай: всё просто в ней, умно,

Лишь скована душа каким-то сожаленьем.

Но вдруг… как будто в сад распахнуто окно, —

А это Бог вошел к нам со стихотвореньем!

Как ночью берегом крутым

Ступая робко каменистым.

Шаг, еще шаг… За кем? За ним.

За спотыкающимся смыслом.

Густая ночь и лунный дым.

Как за слепым контрабандистом.

Раскинув руки, над обрывом,

И камешек то там, то тут

Несется с шорохом счастливым

Вниз: не пугайся! Темный труд

Оправдан будничным мотивом.

Я не отдам тебя, печаль,

Тебя, судьба, тебя, обида,

Я тоже вслушиваюсь в даль,

Товар – в узле, всё шито-крыто.

Я тоже чернь, я тоже шваль,

Мне ночь – подмога и защита.

Не стал бы жить в чужой стране

Не потому, что жить в ней странно,

А потому, что снится мне

Сюжет из старого романа:

Прогулка в лодке при луне,

Улыбка, полная обмана.

Где жизнь? Прокралась, не догнать.

Забудет нас, расставшись с нами.

Не плачь, как мальчик. Ей под стать

Пространство с черными волнами.

С земли не станем поднимать

Монетку, помнишь, как в Тамани?

Ночная музыка сама себе играет,

Сама любуется собой.

Где чуткий слушатель? Он спит. Он засыпает.

Он ищет музыку руками, как слепой.

Ночная музыка резвится, как наяда

В ручье мерцающем, не видима никем.

Ночная музыка, не надо!

Не долетай до нас, забудь о нас совсем.

Мы двери заперли и окна затворили.

Жить осмотрительно, без счастья и страстей —

О, чем не заповедь! Ты где, в автомобиле?

На кухне у чужих людей?

Но те, кто слушают, скорей всего не слышат.

Я знаю, как это бывает: кофе пьют,

Узор, что музыкою вышит,

Не отличим для них от нитей всех и пут.

И только тот, кто ловит звуки

За десять стен от них и множество дверей,

Тот задыхается от счастья, полный муки:

Он диких в комнату впустил к себе зверей.

Любовь на кресло

С размаха прыгает, и Радость – на кровать,

И Гнев – на тумбочку, всё ожило, воскресло,

Очнулось, вспомнилось, прихлынуло опять.

Сторожить молоко я поставлен тобой,

Потому что оно норовит убежать.

Умерев, как бы рад я минуте такой

Был: воскреснуть на миг, пригодиться опять.

Не зевай! Белой пеночке рыхлой служи,

В надувных, золотых пузырьках пустяку.

А глаголы, глаголы-то как хороши:

Сторожить, убежать, – относясь к молоку!

Эта жизнь, эта смерть, эта смертная грусть,

Прихотливая речь, сколько помню себя…

Не сердись: я задумаюсь – и спохвачусь.

Я из тех, кто был точен и зорок, любя.

Надувается, сердится, как же! пропасть

Так легко… столько всхлипов, и гневных гримас,

И припухлостей… пенная, белая страсть;

Как морская волна, окатившая нас.

Тоже, видимо, кто-то тогда начеку

Был… О, чудное это, слепое «чуть-чуть»,

Вскипятить, отпустить, удержать на бегу,

Захватить, погасить, перед этим – подуть.

Чтобы снова захотелось жить, я вспомню водопад,

Он цепляется за камни, словно дикий виноград,

Он висит в слепой отчизне писем каменных и книг, —

Вот кто всё берет от жизни, погибая каждый миг.

Весь Шекспир с его витийством – только слепок, младший брат,

Вот кто жизнь самоубийством из любви к ней кончить рад!

Вот где год считают за три, где разомкнуты уста,

В каменном амфитеатре все заполнены места!

Пусть церквушка на церквушке там вздымаются, подряд,

Как подушка на подушке горы плоские лежат,

Не тащи меня к машине: однолюб и нелюдим —

Даже ветер на вершине мешковат в сравненье с ним!

Смуглых рук его сплетенье и покатое плечо.

Мне теперь ничье кипенье на земле не горячо!

Он живой, а ты – живущий, поживающий, слегка

Умирающий, жующий жизнь, желанья, облака…

Посмотри: в вечном трауре старые эти абхазки.

Что ни год, кто-нибудь умирает в огромной родне.

Тем пронзительней южные краски,

Полыхание роз, пенный гребень на синей волне,

Не желающий знать ничего о смертельной развязке,

Подходящий с упреком ко мне.

Сам не знаю, какая меня укусила кавказская муха.

Отшучусь, может быть.

Ах, поэзия, ты, как абхазская эта старуха,

Всё не можешь о смерти забыть,

Поминаешь ее в каждом слове то громко, то глухо,

Продеваешь в ушко синеокое черную нить.

В траве лежи. Чем гуще травы,

Тем незаметней белый торс,

Тем дальнобойный взгляд державы

Беспомощней; тем меньше славы,

Чем больше бабочек и ос.

Тем слово жарче и чудесней,

Чем тише произнесено.

Чем меньше стать мечтает песней,

Тем ближе к музыке оно;

Тем горячей, чем бесполезней.

Чем реже мрачно напоказ,

Тем безупречней, тем печальней,

Не поощряя громких фраз

О той давильне, наковальне,

Где задыхалось столько раз.

Любовь трагична, жизнь страшна.

Тем ярче белый на зеленом.

Не знаю, в чем моя вина.

Тем крепче дружба с Аполлоном,

Чем безотрадней времена.

Тем больше места для души,

Чем меньше мыслей об удаче.

Пронзи меня, вооружи

Пчелиной радостью горячей!

Как крупный град в траве лежи.

Две маленьких толпы, две свиты можно встретить,

В тумане различить, за дымкой разглядеть,

Пусть стерты на две трети,

Задымлены, увы… Спасибо и за треть!

Отбиты кое-где рука, одежды складка,

И трещина прошла, и свиток поврежден,

И все-таки томит веселая догадка,