Времена не выбирают… Кушнер Александр

Смерть и есть привилегия, если хотите знать.

Ею пользуется только дышащий и живущий.

Лучше камнем быть, камнем… быть камнем нельзя, лишь стать

Можно камнем: он твердый, себя не осознающий,

Как в саду этот Мечников в каменном сюртуке,

Простоквашей спасавшийся, – не помогла, как видно.

Нам оказана честь: мы умрем. О времен реке

Твердо сказано в старых стихах и чуть-чуть обидно.

Вот и вся метафизика. Словно речной песок,

Полустертые царства, поэты, цари, народы,

Лиры, скипетры… Камешек, меченый мой стишок!

У тебя нету шансов… Кусочек сухой породы,

Твердой (то-то чуждался последних вопросов я,

обходил стороной) растворится в веках, пожрется.

Не питая надежд, не унизившись до вранья…

Привилегия, да, и как всякая льгота, жжется.

Памяти Л. Я. Гинзбург

Как вещь живет без вас, скучает ли? Нисколько!

Среди иных людей, во времени ином,

Я видел, что она, как пушкинская Ольга,

Умершим не верна, родной забыла дом.

Иначе было б жаль ее невыносимо.

На ножках четырех подогнутых, с брюшком

Серебряным, – но нет, она и здесь ценима,

Не хочет ничего, не помнит ни о ком.

И украшает стол, и если разговоры

Не те, что были там, – попроще, победней, —

Все так же вензеля сверкают и узоры,

И как бы ангелок припаян сбоку к ней.

Я все-таки ее взял в руки на мгновенье,

Тяжелую, как сон. Вернул и взгляд отвел.

А что бы я хотел? Чтоб выдала волненье?

Заплакала? Песок просыпала на стол?

Знаешь, лучшая в мире дорога —

Это, может быть, скользкая та,

Что к чертогу ведет от чертога,

Под которыми плещет вода

И торчат деревянные сваи,

И на привязи, черные, в ряд

Катафалкоподобные стаи

Так нарядно и праздно стоят.

Мы по ней, златокудрой, проплыли

Мимо скалоподобных руин,

В мавританском построенных стиле,

Но с подсказкою Альп, Апеннин,

И казалось, что эти ступени,

Бархатистый зеленый подбой

Наш мурановский сумрачный гений

Афродитой назвал гробовой.

Разрушайся! Тони! Увяданье —

Это правда. В веках холодей!

Этот путь тем и дорог, что зданья

Повторяют страданья людей,

А иначе бы разве пылали

Ипомеи с геранями так

В каждой нише и каждом портале,

На балконах, приветствуя мрак?

И последнее. (Я сокращаю

восхищенье.) Проплывшим вдвоем

Этот путь, как прошедшим по краю

Жизни, жизнь предстает не огнем,

Залетевшим во тьму, но водою,

Ослепленной огнями, обид

Нет, – волненьем, счастливой бедою.

Все течет. И при этом горит.

Памяти И. Бродского

Я смотрел на поэта и думал: счастье,

Что он пишет стихи, а не правит Римом,

Потому что и то и другое властью

Называется, и под его нажимом

Мы б и года не прожили – всех бы в строфы

Заключил он железные, с анжамбеманом

Жизни в сторону славы и катастрофы,

И, тиранам грозя, он и был тираном,

А уж мне б головы не сносить подавно

За лирический дар и любовь к предметам,

Безразличным успехам его державным

И согретым решительно-мягким светом.

А в стихах его власть, с ястребиным криком

И презреньем к двуногим, ревнуя к звездам,

Забиралась мне в сердце счастливым мигом,

Недоступным Калигулам или Грозным,

Ослепляла меня, поднимая выше

Облаков, до которых и сам охотник,

Я просил его все-таки: тише! тише!

Мою комнату, кресло и подлокотник

Отдавай, – и любил меня, и тиранил:

Мне-то нравятся ласточки с голубою

Тканью в ножницах, быстро стригущих дальний

Край небес. Целовал меня: Бог с тобою!

Как нравился Хемингуэй

На фоне ленинских идей, —

Другая жизнь и берег дальний…

И спились несколько друзей

Из подражанья, что похвальней,

Чем спиться просто, без затей.

Высокорослые (кто мал,

Тот, видимо, не подражал

Хемингуэю, – только Кафке),

С утра – в любой полуподвал

По полстакана – для затравки —

И день дымился и сверкал!

Зато в их прозе дорогой

Был юмор; кто-нибудь другой

Напишет лучше, но скучнее.

Не соблазниться нам тоской!

О, праздник, что всегда с тобой,

Хемингуэя – Холидея…

Зато когда на свете том

Сойдетесь как-нибудь потом,

Когда все, все умрем, умрете,

Да не останусь за бортом, —

Меня, непьющего, возьмете

В свой круг, в свой рай, в свой гастроном.

Всё нам Байрон, Гёте, мы, как дети,

Знать хотим, что думал Теккерей.

Плачет Бог, читая на том свете

Жизнь незамечательных людей.

У него в небесном кабинете

Пахнет мятой с сиверских полей.

Он встает, подавлен и взволнован,

Отложив очки, из-за стола.

Лесосклад он видит, груду бревен

И осколки битого стекла.

К дяде Пете взгляд его прикован

Средь добра вселенского и зла.

Он читает в сердце дяди Пети,

С удивленьем смотрит на него.

Стружки с пылью поднимает ветер.

Шепчет дядя: этого… того…

Сколько бед на горьком этом свете!

Загляденье, радость, волшебство!

М. Петрову

Когда страна из наших рук

Большая выскользнула вдруг

И разлетелась на куски,

Рыдал державинский басок

И проходил наискосок

Шрам через пушкинский висок

И вниз, вдоль тютчевской щеки.

Я понял, что произошло:

За весь обман ее и зло,

За слезы, капавшие в суп,

За всё, что мучило и жгло…

Но был же заячий тулуп,

Тулупчик, тайное тепло!

Но то была моя страна,

То был мой дом, то был мой сон,

Возлюбленная тишина,

Глагол времен, металла звон,

Святая ночь и небосклон,

И ты, в Элизиум вагон

Летящий в злые времена,

И в огороде бузина,

И дядька в Киеве, и он!

«…тише воды, ниже травы…»

Когда б я родился в Германии в том же году,

Когда я родился, в любой европейской стране:

Во Франции, в Австрии, в Польше, – давно бы в аду

Я газовом сгинул, сгорел бы, как щепка в огне,

Но мне повезло – я родился в России, такой,

Сякой, возмутительной, сладко не жившей ни дня,

Бесстыдной, бесправной, замученной, полунагой,

Кромешной – и выжить был все-таки шанс у меня.

И я арифметики этой стесняюсь чуть-чуть,