Где будет труп Сэйерс Дороти

Глава XXI

Свидетельствуют свидетели

• Заслышав «Я убит»,
• Тотчас тюремщик мертвых склеп откроет,
• Моря расступятся и отворятся горы,
• Чтоб вышел погребенный.

«Книга шуток со смертью»

Дознание по делу о смерти Поля Алексиса состоялось 26 июня. Инспектор Ампелти не скрывал облегчения и открыто торжествовал. Долгие годы (как ему казалось) он пытался расследовать нечто неосязаемое. Не будь сделанных Гарриет фотографий, он мог бы в минуту душевной слабости решить, что никакого трупа и не было. А теперь он определенно был — наяву и во плоти. Ну, относительно во плоти. Правда, труп не настолько помог расследованию, как надеялся инспектор. Не лежал на блюде, снабженный биркой «Самоубийца, не кантовать» или «Жертва убийства, последняя модель. Труп от Шика». Однако труп был, а это уже кое-что. Вслед за лордом Питером (который, похоже, специализировался на мнемонических стишках) Ампелти мог повторить:

Бурно обсуждался вопрос, следует ли выкладывать сразу все, что удалось выяснить, или лучше попридержать некоторые улики и подозрения, на время отложив дознание. В конце концов было решено, что все пойдет как пойдет. Может, что полезное и выйдет, заранее не угадаешь. В любом случае потенциальные подозреваемые к этому времени должны были хорошо понимать свое положение. Некоторые улики — например, подкову — полиция могла, конечно, до поры оставить про запас.

Первым давал показания инспектор Ампелти. Он вкратце объяснил, что тело погибшего плотно застряло в глубокой расщелине у дальнего конца рифа, называемого Жерновами, откуда его с большим трудом удалось извлечь с помощью водолазов и драги. В расщелине труп, по всей видимости, оказался из-за сильного волнения на море, наблюдавшегося на прошлой неделе. Обнаружилось, что труп, хотя и значительно раздулся под воздействием образовавшихся внутри газов, не смог всплыть из-за пояса, в который были зашиты 300 фунтов золотом (шум в зале).

Инспектор предъявил пояс и золото (каковые были осмотрены присяжными с любопытством и трепетом), а также найденный у покойного паспорт, в котором недавно была проставлена французская виза. В нагрудном кармане умершего были еще два предмета, представляющих интерес. Первый — фотография очень красивой девушки с русскими чертами лица и жемчужной диадемой на голове. На ней мелким почерком, на вид иностранным, было написано имя «Феодора». Никаких указаний на происхождение фото, как и следов рамки, не было. Снимок сохранился довольно хорошо, так как лежал в одном из отделений добротного кожаного бумажника, который до некоторой степени его защитил. В бумажнике также лежали несколько купюр, марки и обратная половина билета от Уилверкомба до полустанка «Дарли», датированного 18-м июня.

Вторая находка оказалась более загадочной. Это была четвертушка бумаги, исписанная, но так пострадавшая от крови и морской воды, что прочесть ничего не получалось. Листок лежал не в бумажнике, а позади него. То, что можно было разобрать, было написано заглавными печатными буквами фиолетовыми чернилами, которые, хоть и сильно расплылись, все же относительно хорошо перенесли недельное пребывание в воде. Несколько фраз удалось разобрать, однако яснее не стало. Один из абзацев, к примеру, начинался музыкально — SOLFA, — но быстро скатился до TGMZ DXL LKKZM VXI, а конец его скрывало грязно-красное пятно. Ниже шло AIL АХН NZMLF, NAGMJU KG КС и MULBY MS SZLKO, а заключительные слова (возможно, подпись) были такие: UFHA AKTS.

Коронер спросил, не может ли Ампелти пролить свет на этот документ. Тот ответил, что, возможно, это сумеют сделать два свидетеля, и уступил место миссис Лефранк.

Квартирная хозяйка была в страшном волнении, слезах и обильной пудре. Ее спросили, опознала ли она тело. Она ответила, что смогла опознать его по одежде, волосам, бороде и по кольцу, которое покойный всегда носил на левой руке.

— Но про его бедное лицо, — всхлипывала миссис Лефранк, — я ничего сказать не могу, даже его родная мать не смогла бы, а я-то ведь любила его как сына. Эти жуткие твари все лицо ему обглодали! Убей меня гром, если я съем еще хоть одного омара или краба! В былые денечки я съела немало омаров с майонезом, но я же не знала и не удивлюсь, если теперь мне станут сниться кошмары, еще бы, как подумаешь, откуда они берутся, эти чудовища!

Суд содрогнулся, а управляющие «Гранд-отеля» и «Бельвю», сидевшие среди публики, спешно отослали записки каждый своему шеф-повару, категорически запретив готовить крабов и омаров по крайней мере две недели.

Затем миссис Лефранк сообщила, что Алексис нередко получал письма из-за границы и очень много времени тратил на то, чтобы их прочитать и на них ответить. А последнее письмо получил во вторник утром, после чего взволновался и стал какой-то странный. А в среду оплатил все счета и сжег изрядное количество бумаг, а вечером поцеловал ее и туманно упомянул, что в ближайшем будущем, возможно, уедет. А в четверг утром ушел из дому, почти не позавтракав. Не взял с собой никакой одежды, но захватил ключ от двери, словно собирался вернуться.

Ей показали фотографию. Она ее никогда раньше не видела, и ту, кто на ней, тоже не видела, и никогда не слышала, чтобы Алексис упоминал о ком-то по имени Феодора. Она не слышала ни о каких женщинах в его жизни, кроме Лейлы Гарленд, с которой он расстался некоторое время назад, и миссис Уэлдон, с которой он был помолвлен.

После такого заявления все, разумеется, обернулись на миссис Уэлдон. Генри передал ей флакон с нюхательными солями и что-то сказал, а она ответила слабой улыбкой.

Следующей выступила Гарриет Вэйн — она подробно рассказала о том, как нашла труп. Коронер с особым вниманием расспрашивал ее о позе, в которой лежало тело, и о состоянии крови. Гарриет оказалась хорошим свидетелем: натренировавшись на детективных романах, она умела связно излагать подробности такого рода.

— Он лежал, а колени были подтянуты к животу, словно подогнулись при падении. Одежда была в полном порядке. Левая рука согнута в локте, и кисть находилась точно под горлом. Правая рука свисала с края скалы сразу под головой трупа. Обе руки и туловище спереди были мокрые от крови. В углубление скалы под горлом натекла лужица. Когда я его нашла, кровь еще стекала каплями по скале. Я не могу сказать, была ли кровь в углублении разбавлена морской водой. На верхней поверхности скалы крови не было. На теле, кроме рук и туловища, тоже не было. Все выглядело, как будто горло покойного было перерезано, когда он стоял, нагнувшись вперед, — как человек нагибается над раковиной или тазом. Когда я сдвинула тело, кровь легко и обильно полилась из рассеченных сосудов. Я не заметила, успели ли брызги крови высохнуть на солнце. Вряд ли, потому что и лужу, и кровь, натекшую под трупом, закрывал от прямых лучей сам труп. Когда я приподняла труп, кровь хлынула, как я уже сказала, и потекла по скале. Она была вполне жидкой и текла свободно. Я ощупала рукава и пиджак, а также перчатки на руках покойного. Они пропитались кровью, на ощупь были мягкие и мокрые. Не заскорузлые и не липкие. Мягкие и мокрые. Я раньше видела пропитанные кровью бинты и знаю, что свернувшаяся кровь заскорузлая или липкая. Одежда трупа выглядела совсем иначе. Она выглядела так, словно была пропитана свежей кровью. На ощупь тело было теплым. А скала была горячей, потому что день стоял жаркий. Я не двигала тело — только сначала чуть-чуть повернула и подняла голову. Теперь жалею, что не попыталась оттащить его на пляж, но я решила, что мне не хватит на это сил, и понадеялась, что смогу быстро привести подмогу.

Коронер сказал, что присяжные вряд ли станут винить мисс Вэйн за то, что она не попыталась перенести тело, и похвалил ее за присутствие духа, с каким она сделала фотографии и изучила улики. Фотографии передали присяжным. После того как Гарриет поведала о различных трудностях, которые ей пришлось преодолеть, чтобы связаться с полицией, ей разрешили сойти со свидетельской трибуны.

Следующим свидетелем был полицейский врач доктор Фенчерч. Изучив фотографии и труп, он пришел к выводу, что горло покойного было полностью рассечено одним ударом острого режущего инструмента. Омары и крабы объели почти все мягкие ткани, но здесь очень пригодились фотографии, поскольку по ним четко видно, что горло было перерезано с первой попытки без предварительных поверхностных разрезов. Это подтверждается состоянием мышечной ткани, на которой нет никаких следов повторного разреза. Все большие сосуды и мышцы шеи, включая сонную артерию и яремные вены, а также гортань, были полностью разрезаны. Рана начиналась высоко под левым ухом и шла вниз к правой стороне шеи, проникая вглубь до самого позвоночного столба, который, однако, не был задет. Врач заключил, что разрез был произведен слева направо. Такой характер ранения может свидетельствовать о самоубийстве, совершенном правшой. Однако так же выглядела бы и рана, нанесенная убийцей, при условии, что в момент совершения убийства он стоял за спиной у жертвы.

— Такая рана конечно же даст сильное кровотечение?

— Да.

— Если убийца стоял так, как вы описали, его руки и одежда должны были изрядно замараться кровью?

— Его правая рука — вероятно. Одежда могла остаться совсем чистой, поскольку тело жертвы ее загораживало.

— Провели ли вы вскрытие, чтобы убедиться, что не было другой возможной причины смерти?

Доктор, слегка улыбаясь, ответил, что в соответствии с протоколом вскрыл голову и тело, но не обнаружил ничего подозрительного.

— Какова, по вашему мнению, причина смерти?

Продолжая улыбаться, доктор Фенчерч сказал, что, по его мнению, причиной смерти стало сильное кровотечение в сочетании с рассечением дыхательных путей. То есть покойный умер из-за перерезанного горла.

Коронер, будучи юристом, не мог оставить за экспертом-медиком последнее слово.

— Я не собираюсь каламбурить, — заметил он ядовито. — Я спрашиваю, следует ли понимать вас так, что причиной смерти была рана в горле, или существует хоть какая-то вероятность, что покойный был убит иным способом, а горло было перерезано позже, чтобы создать видимость самоубийства?

— А, понимаю. Могу утверждать следующее: несомненно, перерезанное горло стало прямой причиной смерти. То есть этот человек, несомненно, был жив в тот момент, когда горло было перерезано. Из тела вытекла вся кровь. Сказать по правде, я никогда не видел столь обескровленного тела. Кровь немного свернулась возле сердца, но на удивление незначительно. Однако именно этого следует ожидать при такой большой ране. Если бы он был мертв в момент нанесения раны, кровотечение, конечно, было бы небольшим или бы его вовсе не было.

— Совершенно верно. Хорошо, что мы это выяснили. Вы сказали, что перерезанное горло стало прямой причиной смерти. Что именно вы имели в виду?

— Я имел в виду, если допустить малейшую вероятность, что покойный мог также принять яд. Случается, что самоубийцы таким образом подстраховываются. Однако на вскрытии мы не нашли никаких признаков отравления. Если желаете, я могу провести анализ содержимого внутренностей.

— Спасибо, возможно, это не помешает сделать. Полагаю, столь же вероятно, что кто-то дал жертве наркотик, перед тем как нанести удар, то есть рану, перерезав ей горло?

— Разумеется. Ему могли заранее дать снотворное, чтобы на него легче было напасть.

Здесь инспектор Ампелти встал и попросил коронера обратить внимание на показания Гарриет и на фотографии, где видно, что покойный пришел к скале своими ногами и один.

— Спасибо, инспектор, мы до этого еще дойдем. Позвольте мне закончить с медицинским свидетельством. Доктор, вы слышали рассказ мисс Вэйн о том, как она нашла тело, и ее заявление, что в два часа десять минут кровь все еще была жидкой. Какой вывод относительно времени смерти вы можете сделать?

— Скажу, что смерть наступила за несколько минут до обнаружения тела. Самое раннее — в два часа.

— Быстро ли умирает человек, когда его горло перерезано описанным способом?

— Он умирает мгновенно. Благодаря спазматическим сокращениям сердце и артерии могут еще несколько секунд качать кровь, но человек будет мертв с того момента, как перерезаны крупные сосуды.

— Значит, мы можем считать доказанным, что рана была нанесена не раньше двух часов?

— Да. Два часа — самое раннее. Я склонен считать, что это случилось позднее.

— Спасибо. Еще только один вопрос. Вы слышали, что недалеко от тела была найдена бритва. Инспектор, будьте любезны, передайте вещественное доказательство свидетелю. Как вы считаете, доктор, соответствует ли характер раны этому орудию?

— Бесспорно. Эта или похожая бритва — идеальный инструмент для нанесения такой раны.

— Как вы считаете, требуется ли для такого удара большая физическая сила?

— Да, требуется значительная сила. Но не исключительная. Все зависит от обстоятельств.

— Пожалуйста, поясните, что вы имеете в виду.

— Известны случаи, когда подобные раны наносили себе самоубийцы среднего или даже хилого телосложения. В случае убийства многое зависит от того, была ли жертва способна оказать серьезное сопротивление.

— Нашли ли вы на теле какие-либо следы насилия?

— Совершенно никаких.

— Следов удушения или побоев нет?

— Нет. Не было ничего примечательного, за исключением естественного воздействия воды и полного отсутствия трупных пятен. Последнее, на мой взгляд, объясняется малым количеством крови, оставшейся в теле, а также тем обстоятельством, что тело не лежало в одном положении, но вскоре после смерти было смыто со скалы и болталось в воде.

— По вашему мнению, состояние тела указывает на самоубийство или на убийство?

— По моему мнению и с учетом всех обстоятельств, самоубийство представляется более вероятным. Единственный довод против него — отсутствие поверхностных порезов. Самоубийства довольно редко удаются с первой попытки, хотя бывает и такое.

— Спасибо.

Следующим свидетелем была Лейла Гарленд, которая подтвердила показания миссис Лефранк, касающиеся шифрованных писем. Это, естественно, привело к вопросам об отношениях мисс Гарленд и мистера Алексиса. Из ее ответов следовало, что эти отношения отличало строгое, прямо-таки викторианское целомудрие, что мистер Алексис ужасно страдал, когда мисс Гарленд пришлось положить конец их дружбе, что мистер Алексис был совершенно не тот человек, чтобы покончить с собой, что, с другой стороны, мисс Гарленд ужасно грустно думать, что он мог совершить опрометчивый поступок из-за нее, что мисс Гарленд никогда не слышала о женщине по имени Феодора, но, конечно, бог знает, каких глупостей мистер Алексис мог натворить от отчаяния после того, как их дружба закончилась, что мисс Гарленд сто лет в глаза не видела мистера Алексиса и ума не приложит, почему кто-то решил, что это кошмарное дело вообще связано с ней. Что касается писем, то мисс Гарленд думала, что мистера Алексиса шантажировали, но никаких доказательств представить не могла.

Теперь стало ясно, что ничто на свете не спасет миссис Уэлдон от выступления в суде. Она вышла к свидетельской трибуне, облаченная в темный, почти вдовий костюм. Возмущенно отвергла предположение, будто Алексис мог покончить с собой из-за Лейлы Гарленд, да и из-за чего бы то ни было другого. Она-то лучше всех знает, что Алексис не питал привязанности ни к кому, кроме нее самой. Миссис Уэлдон признала, что не может объяснить происхождение портрета с подписью «Феодора», но с негодованием заявила, что вплоть до последнего дня своей жизни Алексис лучился счастьем. Она видела его накануне вечером и ждала новой встречи с ним в четверг утром в Зимнем саду. Он так и не пришел, и она твердо уверена, что какой-то злоумышленник заманил его в гибельную ловушку. Он часто говорил, что боится большевистского заговора, и, по ее мнению, полиции следует искать большевиков.

Это эмоциональное выступление вызвало некоторое волнение среди присяжных. Один из них встал и спросил, предпринимает ли полиция какие-либо меры, чтобы вычистить подозрительных иностранцев, которые живут поблизости или околачиваются тут без дела. Он лично встречал на дороге нескольких бродяг самого неприятного вида. Он также заметил с горечью, что в том самом отеле, где работал Алексис, один из профессиональных танцоров — француз, и в оркестре Зимнего сада немало иностранцев. Да и сам покойник тоже был иностранцем. То, что он принял британское подданство, ничего не меняет. Что этой иностранной шушере на берег-то сойти позволили, когда два миллиона коренных британцев сидят без работы, — позор! Он говорит как член партии Свободной торговли в Империи[149] и Комитета общественного здоровья.

Затем вызвали мистера Поллока. Он признал, что около двух часов пополудни в день смерти Алексиса шел на лодке вблизи Жерновов, но настаивал, что был далеко в море и не видел ничего, что предшествовало появлению там Гарриет. Он в ту сторону вообще не смотрел, он занимался своим делом. Он уклонился от ответа на вопрос, что это было за дело, и упрямо утверждал, что ничего не знает. Его внук Джем (вернувшийся из Ирландии) кратко подтвердил показания деда, прибавив, что сам он осматривал берег в бинокль, а было это, думается, в 13.45. На скале Утюг кто-то был: сидел или, может, лежал, — но мертвый он был или живой, Джем сказать не мог.

Последним давал показания Вильям Шик, который рассказал историю о бритве почти теми же словами, какими рассказывал ее Уимзи и полицейским. Коронер, глядя в записку, переданную ему Ампелти, подождал, пока он закончит, а затем спросил:

— Это случилось, вы говорите, во вторник, 16 июня, в полночь?

— Сразу после полуночи. Незадолго до того, как этот человек ко мне подошел, я слышал, как пробили часы.

— Тогда был прилив или отлив?

Тут Шик первый раз запнулся. Он принялся озираться, будто заподозрил ловушку, нервно облизнул губы и ответил:

— Я в приливах не разбираюсь. Я не местный.

— Но в вашем трогательном рассказе о встрече с покойным упоминался шум моря, бьющегося о камни набережной. Не следует ли из этого, что был прилив?

— Пожалуй, так.

— Удивитесь ли вы, узнав, что на самом деле 16-го числа сего месяца в полночь был пик отлива?

— Возможно, я просидел там дольше, чем думал!

— Вы просидели там шесть часов?

Молчание.

— Удивитесь ли вы, узнав, что море достигает набережной только в самый разгар полной воды и в тот день этот момент наступил около шести часов вечера?

— Могу только сказать, что я, должно быть, ошибся. Больное воображение сыграло со мной шутку.

— Вы продолжаете утверждать, что ваша беседа состоялась в полночь?

— Да, в этом я уверен.

Коронер отпустил мистера Шика, наказав ему впредь быть аккуратнее, заявляя что-либо в суде, и снова вызвал инспектора Ампелти, чтобы тот рассказал о личности Шика и его перемещениях.

Затем он подытожил услышанные свидетельства, не пытаясь скрыть, что, по его мнению, покойный покончил с собой (миссис Уэлдон бессвязно запротестовала). А решать, были ли у него на то причины, не в компетенции присяжных. Высказывались различные соображения о мотивах, и присяжным следует помнить, что покойный был русский по происхождению, а значит, легковозбудимый человек, склонный к меланхолии и отчаянию. Коронер сам прочел немало русских романов и может заверить присяжных, что для этого несчастного народа самоубийства — не редкость. Тем, кому повезло родиться британцами, трудно это понять, но присяжные могут поверить ему на слово. Им представлено четкое свидетельство о том, как в руки Алексиса попала бритва, и, по его мнению, не следует придавать слишком большое значение ошибке Шика насчет прилива. Алексис не брился, так зачем еще ему могла понадобиться бритва, как не для того, чтобы покончить с собой? Он (коронер), однако, будет абсолютно беспристрастен и назовет несколько обстоятельств, которые ставят под сомнение гипотезу о самоубийстве. Это обратный билет, который купил Алексис. Это паспорт. Это золото, зашитое в пояс. Все это наводит на мысль, что покойный намеревался покинуть страну. Даже если и так — разве не мог он в последний момент пасть духом и выбрать самый быстрый способ бежать из страны и от самой жизни? Странно еще и то, что он, судя по всему, покончил с собой в перчатках, но самоубийцы вообще люди странные. И, наконец, имеются показания миссис Уэлдон (которой мы приносим глубочайшие соболезнования) касательно душевного состояния покойного, но они противоречат показаниям Вильяма Шика и миссис Лефранк.

Одним словом, это был человек русского происхождения и с русским темпераментом, измученный страстями, а также таинственными письмами и, очевидно, находившийся в нестабильном состоянии духа. Он привел в порядок свои мирские дела и раздобыл бритву. Его нашли в уединенном месте, куда он, очевидно, добрался в одиночку, нашли мертвым, а рядом с его рукой лежало роковое орудие. Рядом на песке не было других следов, кроме его собственных. Его обнаружили почти сразу после смерти, так что никакой убийца не успел бы скрыться с места преступления, двигаясь по берегу. Свидетель Поллок присягнул, что в момент, когда наступила смерть, был далеко в море и не видел поблизости других судов. Его показания подтверждает мисс Вэйн. Кроме того, мы не услышали свидетельств, что у кого-либо был хоть малейший мотив для убийства, разве что присяжные решат обратить внимание на туманные предположения насчет шантажистов и большевиков, ни на йоту не подтвержденные доказательствами.

Слушая это резюме, в котором так кстати пришлись упущения и допущения, Уимзи с ухмылкой смотрел на Ампелти. Ни слова о расщелинах в скале, о подковах или о наследстве миссис Уэлдон. Присяжные перешептывались. Повисла тишина. Гарриет посмотрела на Генри Уэлдона. Тот сурово хмурился, не обращая внимания на мать, которая что-то взволнованно говорила ему на ухо.

Вскоре старшина присяжных поднялся на ноги. Это был дородный мужчина, похожий на фермера.

— Мы все согласны с тем, — объявил он, — что покойный умер от перерезания горла, и большинство из нас считают, что он сам себя убил, но некоторые (тут он покосился на Свободного торговца) уперлись, что это большевики.

— Достаточно вердикта большинства, — сказал коронер. — Я правильно понял, что большинство за самоубийство?

— Да, сэр, — ответил старшина и добавил громким шепотом: — Я же тебе говорил, Джим Коббл!

— Значит, ваш вердикт гласит, что покойный умер, перерезав себе горло.

— Да, сэр. — (Еще немного посовещавшись.) — Мы хотели бы добавить, что, как мы считаем, нужно ужесточить законы об иностранцах, потому что покойный был иностранцем, а самоубийства и убийства не к лицу курорту, куда столько людей приезжает отдыхать.

— Это не годится, — возразил оскорбленный коронер. — Покойный был натурализованный англичанин.

— А это без разницы, — не уступил присяжный. — Мы считаем, тем более законы надо ужесточить. Мы все так думаем. Запишите это, сэр, такое наше мнение.

— Получайте, — сказал Уимзи. — Вот на ком зиждется империя. Как только империя ступает на порог, логика тут же выпрыгивает в окно. Так… похоже, это все. Послушайте, инспектор.

— Милорд?

— Куда вы денете этот клочок бумажки?

— Пока не знаю, милорд. Вы думаете, он на что-то еще годен?

— Да. Отошлите его в Скотленд-Ярд и попросите отдать экспертам-фотографам. Цветные фильтры творят чудеса. Свяжитесь со старшим инспектором Паркером — он проследит, чтобы листок попал туда, куда надо.

Инспектор кивнул:

— Так и сделаем. Уверен, эта бумажка сослужит нам службу, дайте только ее разобрать. Пожалуй, это самое странное дело за всю мою жизнь. Со стороны — как есть самоубийство, вот только пара неясностей. Причем стоит присмотреться к этим неясностям, как они тут же будто растворяются. Во-первых, этот Шик. Я думал, что мы хотя бы на одном его подловили. Но нет! Я заметил, что эти сухопутные крысы в девяти случаях из десяти не могут отличить прилива от отлива и не знают, прибывает вода или убывает. Я считаю, что он врет, и вы тоже так считаете, но не могут же присяжные повесить человека за то, что он не отличает полной воды от малой. Мы за ним последим, но задержать его вряд ли получится. Присяжные решили, что это самоубийство (что нам в некотором смысле на руку), и если Шик захочет уехать, мы его не остановим. Разве что оплачивать ему жилье и пропитание в течение неопределенного времени, но это не понравится налогоплательщикам. У него нет постоянного адреса, да при такой профессии это и понятно. Мы разошлем просьбу держать его под наблюдением, но больше ничего не можем сделать. И он, разумеется, снова сменит имя.

— Он не на пособии?

— Нет. Говорит, у него независимая натура, — фыркнул инспектор. — Должен сказать, это само по себе подозрительно. Кроме того, он ведь получит награду от «Морнинг стар» и некоторое время не будет нуждаться ни в каком пособии. Но мы все равно не сможем заставить его остаться в Уилверкомбе за свой счет.

— Свяжитесь с мистером Гарди: возможно, газете удастся немного потянуть с выплатой награды. И если Шик за ней не явится, мы будем точно знать, что с ним что-то нечисто. Презрение к деньгам, инспектор, — вот корень… ну, во всяком случае, несомненный признак всех зол[150].

Инспектор усмехнулся:

— Мы с вами думаем одинаково, милорд. Как-то странно, когда человек не берет то, что ему дают. Вы правы. Я поговорю с мистером Гарди. И попытаюсь устроить так, чтобы Шик побыл тут еще пару дней. Если он в чем-то замешан, то побоится вызвать подозрения и не попытается сбежать.

— Если он согласится остаться, это будет гораздо подозрительнее.

— Да, милорд, но он об этом не подумает. Он не захочет поднимать шум и, полагаю, все же останется, хотя бы ненадолго. Я тут подумал — не сможем ли мы задержать его по какому-нибудь другому пустяковому поводу. Не знаю, конечно, но на вид он скользкий тип, и не удивлюсь, если отыщется причина для ареста.

И он подмигнул.

— Подставить его хотите, инспектор?

— Боже милостивый, конечно нет, милорд. В этой стране такое невозможно. Но люди то и дело нарушают закон по мелочи. Есть уличные пари, есть нарушение порядка в пьяном виде, а то еще покупка спиртного в неурочное время — всякая всячина, которая порой очень пригождается.

— Вот это да! — восхитился Уимзи. — Впервые на моей памяти кто-то помянул этот закон добром[151].

Что ж, мне пора. Здравствуйте, Уэлдон! Не знал, что вы здесь.

— Не нравится мне все это, — сказал мистер Уэлдон, неопределенно махнув рукой. — Сколько же глупостей люди мелют, а? Дело-то вроде ясное как день, но мать продолжает твердить о большевиках. Коронерским вердиктом ее не проймешь. Женщины! Можно с пеной у рта объяснять им что угодно и доказывать, а они знай блеют свою чепуху. К тому, что они говорят, нельзя относиться серьезно, правда?

— Не все они одинаковы.

— Говорят. Но это говорят те же, кто проповедует эту чепуху насчет равенства. А возьмите мисс Вэйн. Милая девушка, ничего не скажешь, и выглядит пристойно, когда возьмет на себя труд приодеться…

— Что мисс Вэйн? — резко спросил Уимзи. И тут же подумал: «Черт побери эту любовь. Я теряю легкость в общении».

Уэлдон ухмыльнулся:

— Не хочу сказать ничего плохого. Я только вот о чем — возьмите ее показания. Откуда такой девушке знать про кровь и так далее — понимаете, о чем я? Женщинам вечно кажется, что кровь льется ручьями. Начитаются романов. «По локоть в крови». И подобной дряни. Ничем их не убедишь. Видят то, что, как они думают, должны видеть. Понимаете меня?

— Да вы знаток женской психологии, — серьезно ответил Уимзи.

— Уж женщин-то я знаю, — самодовольно кивнул Уэлдон.

— Вы хотите сказать, что они мыслят трюизмами.

— А?

— Избитыми фразами. «Материнская любовь сильнее всего», «собаку и ребенка не обманешь», «не место красит человека, а человек место», «страдание очищает душу» — такая вот болтовня, и не важно, что жизнь подтверждает обратное.

— Э-э-э… да, — ответил Уэлдон. — Я что хочу сказать: они говорят не то, что было на самом деле, а то, что они думают, будто было.

— Я понял, что вы имели в виду.

Уимзи подумал, что если кто-то и грешит повторением штампов, не понимая их смысла, то как раз Уэлдон. Причем он произносит эти волшебные заклинания с гордым видом — явно считает, что сам до них додумался.

— На самом деле вы, кажется, хотите сказать, — продолжил Уимзи, — что на показания мисс Вэйн вообще нельзя полагаться? Вы говорите: «Она слышит крик, находит человека с перерезанным горлом, а рядом с ним — бритву, все это выглядит так, будто он только что покончил с собой, следовательно, она считает само собой разумеющимся, что он только что покончил с собой. Тогда кровь должна еще течь. Поэтому она убеждает себя, что кровь еще текла». Так, что ли?

— Да, так.

— И на этом основании присяжные выносят вердикт «самоубийство». Но мы-то с вами знаем женщин и знаем, что показания мисс Вэйн, скорее всего, неверны. Следовательно, это вполне могло быть убийство. Так?

— Э-э-э… нет, я не это имею в виду, — запротестовал Уэлдон. — Я совершенно уверен, что это самоубийство.

— Тогда чем вы недовольны? Все ведь очевидно. Если бы его убили после двух часов, мисс Вэйн бы увидела убийцу. Она не видела убийцы. Следовательно, это было самоубийство. Версия о самоубийстве держится именно на свидетельстве мисс Вэйн, из показаний которой следует, что жертва умерла после двух часов. Разве не так?

Уэлдон некоторое время сражался с этим удивительным логическим умозаключением, но не сумел обнаружить ни petitio elenchi[152], ни нераспределенного среднего члена, ни ошибочной главной посылки. Его лицо просияло.

— Конечно. Да. Я понял. Ясно как день — это должно быть самоубийство, а показания мисс Вэйн это подтверждают. Значит, она все-таки права.

Этот чудовищный силлогизм еще хуже предыдущего, подумал Уимзи. Человек, способный так рассуждать, не способен рассуждать вовсе. Уимзи сочинил собственный силлогизм.

Человек, совершивший это убийство, не дурак.

Уэлдон дурак.

Следовательно, Уэлдон этого убийства не совершал.

Пока что все звучит здраво. Но тогда почему Уэлдон так беспокоится? Можно предположить, что его тревожит отсутствие прочного алиби на два часа. Это тревожит и самого Уимзи. Лучшие убийцы всегда обзаводятся алиби на время убийства.

Тут его внезапно озарила догадка и, словно прожектор, осветила самые темные уголки разума. Господи боже! Если он прав, Уэлдон — кто угодно, только не дурак. Он один из самых хитроумных преступников, каких только может встретить сыщик. Уимзи вгляделся в упрямое лицо Уэлдона. Возможно ли это? Да, возможно, и замысел почти что удался, не выскочи со своими показаниями Гарриет Вэйн.

Попробуем представить, как это могло быть. Уэлдон убил Алексиса на Утюге в два часа. Где-то у него была привязана кобыла. Уйдя в половине второго из «Перьев», он спустился по Хинкс-лейн и, не медля ни секунды, вскочил на лошадь. Тут ему надо было мчаться во весь дух. Допустим, он смог проскакать четыре мили за двадцать пять минут. Тогда в два часа он был в полумиле от Утюга. Нет, так не пойдет. Натянем еще чуть-чуть. Пусть он стартовал с Хинкс-лейн в 13.32 и нахлестывал кобылу так, что та неслась со скоростью девять миль в час. Тогда он почти успевает. И пусть в 13.55 Уэлдон окажется в пяти минутах быстрой ходьбы от скалы. Что тогда? Он отсылает лошадь домой. За пять минут до пробуждения Гарриет он мог отправить гнедую кобылу назад по песку. Затем идет пешком. В два часа он на Утюге. Убивает. Слышит шаги Гарриет. Прячется в расщелине. К тому времени кобыла либо убежала домой, либо достигла коттеджей и побежала вверх по дорожке, или бог с ней, с кобылой, как-нибудь уж она добралась до своего луга и ручейка. Времени в обрез, а план замысловат до идиотизма, но не так уж невыполним, как кажется на первый взгляд. Допустим, так оно все и было. А что случилось бы, если б Гарриет там не оказалось? Через пару часов прилив накрыл бы тело. Стой, Марокканский принц![153] Если убийца — Уэлдон, то ему не нужно, чтобы тело пропало. Ему нужно, чтобы мать знала, что Алексис мертв. Да, но в обычных обстоятельствах тело нашли бы раньше. Его искали так долго из-за свирепого юго-западного ветра и трехсот соверенов. И ведь все равно отыскали. Ну так вот. Не найди Гарриет труп тогда, когда она его нашла, — вполне можно было бы решить, что смерть наступила раньше, скажем, между одиннадцатью и половиной второго. То есть в то время, на которое есть алиби. Слишком уж рано жертва прибыла в Дарли — это наводит на мысль, что и погибла она раньше. Зачем заманивать жертву в уединенное место к 11.30, а потом два с половиной часа ждать, чтобы ее прикончить? Разве что надо создать впечатление, будто ее убили раньше? И еще ведь эта пара грубиянов — Поллок и внук, — которые признали-таки, что видели Алексиса «лежащим» на Утюге в 13.45. Они, наверное, тоже замешаны. Точно. Так и было. Убийство обставлено так, будто произошло утром. Вот почему он столь настойчиво рассказывал про алиби и про поездку в Уилверкомб. «Всегда подозревай того, у кого железное алиби» — разве это не первое правило в кодексе сыщика? И оно тут как тут — железное, даже стальное, алиби, рассчитанное на то, что его будут разглядывать в лупу, сработанное так, чтобы выдержать любые проверки, — а чего бы ему не выдержать, если оно все правда! Оно выглядит странно, потому что задумывалось как странное алиби. Оно напрашивается, просто требует расследования. А создано единственно для того, чтобы отвлечь внимание от решающего времени — двух часов. И если б только Гарриет не наткнулась на свежий труп, как гладко все бы прошло. Но Гарриет там оказалась, и стройная версия рухнула под тяжестью ее показаний. Какой удар, должно быть. Неудивительно, что Уэлдон из кожи лез, чтобы опровергнуть это досадное свидетельство насчет времени смерти. Кому, как не ему, знать, что смерть в два часа не является доказательством самоубийства, что бы ни думали присяжные. Он не дурак — он прикидывается дураком и делает это мастерски. Уимзи смутно осознал, что Уэлдон с ним прощается, — кажется, что-то говорит. Он был рад от него избавиться. Надо было все обдумать.