Оренбургский платок Санжаровский Анатолий

Какой ни желанной была я в Крюковке, а не случалось, пожалуй, и дня, чтоб не плакала я по дому по своему.

Сижу, слезокапая, жалуюсь про себя спицам.

Тащились какие-то первые только месяцы, как познала я чужую сторону.

Мне ж казалось, век я там маюсь. Ела меня поедом тоска по родимому дому. А пуще того тиранствовала надо мной, жгла душу платочная чахотка: не из чего стало вязать.

Пух, что был, весь вышел. Вчисте до нитоньки всё извязала. Без спиц же и день отжить невмоготу.

Забудешься, заглядишься на что... Вдруг начнёшь вязать.

Вяжешь не глядишь, вяжешь, а опустишь глаза – оторопь морозом душу осыпает. Руки хоть и крутятся, как при вязке, а в руках-то ровным счётом ничего. Два кулачка рядышком ходуном ходят впустую. Только постукивают кости пальцев друг об дружку.

Без вязанья померкли дни мои светлые, жизнь потеряла всякий интерес, всякую радостинку.

Может, это случайное совпадение, а может быть, и нет, только отнялись у меня ноги.

Лежу чурка чуркой с глазами.

«Это безделье взяло у меня ноги», – прилипла ко мне, как тесто к пальцу, одна мысль. Делом я почитала лишь платки.

Миша да свекровь, доброта моя вечная, обихаживали меня.

Сладил Миша кресло-каталку. Говорит:

– Не взяли мы тебя тогда по грибы... Как нехорошо... Жить в нашем краю и не видать наших лесов... Не-е, я тебе всёжки покажу места, где Добрыня Потапыч передавал тебе гостинцы.

– И оставишь теперь ему гостинчик? – кручинно пошутила я.

– Если оставлю, так и сам там останусь.

И повёз меня в крюковские леса.

Я сейчас вечером не вспомню, что делала утром. А вот тот лес-праздник в подробностях встаёт-накатывается у меня перед глазами, как только подумаю про ту далекую поездку.

А тогда...

Совестно было мне разлёживаться. Всё ж не ленива соха, не лентяйка какая.

В семействе и без того кругом нехват. Дом набит детворнёй, как детский садик! А тут ещё я на иждивенческом еду полозу.

Свёкор со свекровью ни в какую не отпускают уехать.

Твердят:

– Чё мир-та запоё? Пока невестушка была на ногах – хороша была, расхороша. А обезножела, так вон со двора?! Этому никовда не бывать! В сам деле, иля мы лиходейцы каки? Зловредители?

А я отвечаю:

– Не вернусь я, лежебочиха, в Жёлтое к платкам. Чую, примру у вас.

Плакала я, плакала и выплакала. Отпустили!

В каталке и привёз меня Миша через год назад в Жёлтое.

Тут-то я и воскресни!

Чуть тебе не круглыми сутками вязала для пухартели. Так голодна была на вязку.

Мало-помалу, слышу за работой, сила льётся в меня. Кажется, могу уже и встать. А боюсь. Да и что вставать? Что ноги? Я ж не ногами вяжу.

Сижу себе на койке да знай плету.

Однажды клубок далече сбежал от меня за комод.

Нитка в чём-то увязла.

Кумекаю, сейчас я по ниточке и доберусь до своего вертуна клубыша, вызову-вызволю своего озоруна.

Я это дёрг, дёрг. Не идёт ко мне клубочек. Бастует?

Я сильней рванула, нитка и лопни.

А Господи! А Боже ж ты мой! Что ж мне, кулёме, делать? Звать кого на помощь?

Да зови не зови... Не дозваться. Дома ни души. Одна я да кот. Все наши в поле.

Лежать ждать, когда уявятся?

Я к комоду пластунским макаром.

Достала клубок.

Думаю, а чего это я в своём родовом курене да ползком?

В дрожи взнялась на карачки... Маненько передохнула...

Осмелела наша геройша, разогнулась да и прямой наводкой пеше к койке.

Пока по стенушке ковыляла, упарилась, невозможно как устала. По корень оттоптала ноги.

И только как села, страх молоньёй прошил меня всю с корени до вышки.

«А батюшки! А светы! Ты ж сама с клубком от комода шла! Сама! На своих на ноженьках! Клубочек подняла и... Не-е... Это клубочек тебя поднял!..»

Сила в ногах всё больше копилась. Взялась я потихоньку-полегоньку уже и сама выходить на волю. Во двор.

Минуло время.

Платок поднял меня. Крепенько стала я на свои ноженьки, будто беда их и не трогала.

Отошла я, так Михаил зачал носом шваркать да сапуриться. Штукатурить в Жёлтом нечего. Всё на сторону каждый день гоняй!

А тут крюковские басурмане завились аж в Срединную в Азию. Доплескались до самого до господина Ташкента!

Засылают призыв за призывом ехать.

Призывы всё на един покрой. Строек завались! Одна другой главней! Русскому топору да мастерку почёт беспримерный! Деньжищу каждому отваливают по мешку за месяц!..

Распустили басурманцы перья.

Пропал мой Миша ни за понюх табаку.

Заладил бесконечное своё вечное: ну поехали да поехали!

А я ни в какую.

Между нами стал платок.

– Ну что я, хряк сопатый, – жалится, – грошики тута сшибаю? А представляешь, голова ты безумная, какая цена будет там моим рукам?!

– А то! – смеюсь. – Припасай, – веду на ум, – совковую лопату. Так оно сподручней гнать капиталы в контейнеры.

– Не смеись, – обжёг в прищуре лиходейскими глазищами. – У кого табачок, у того и праздничек! – и этаким чертякой только жжжаа-ак из кармана на стол билеты.

И ощерился:

– Ну как? Хитро завёл в сетку?

Ахнула я от такой напасти.

Пыхкаю в себя воздух, что тебе рыбина на песке. А сказать словечка не скажу.

Минутой потом оклемалась. Слог пошел гладкий. Будто писаный.

– Молодцом! – говорю. – Хитрей хитрого завёл... Сострил тупей коровьего бока! Скажи, парнишок, кто я тебе? Законница иль так, служкой какой приставлена? Мне ни звучика и на, зволь радоваться. Билеты! На поезд что, сегодня?

– Спогодя десять дён.

Ну, держу думушку, пустого времени у нас луканька на печку не вскинет. Дай-ка я его ядрёно выполоскаю.

Эх и разошлась, ровно тебе лёгкое в горшке. Разбрехалась, точно перед пропастью. Такую бучу подняла, что, смотрю, Минька-то мой тишком, тишком сгребает до кучи билетики, рысьюшкой назад их кассирке.

Снёс злодеюшка и по второму забегу.

А на третьих разах сама сдала билеты только на себя да на наших на двоеньких детишков. Жалконько смотреть на Мишины мучения!

Уколесил мой один.

Осталась я вязать.

Поверх года жили подврозь, покуда не поднаумили да не присоветовали люди добрые.

Диву даюсь, чего ж сами-то до этого не доскрипели!

Есть же почта! Артель согласна слать мне в Ташкент пух, а я в обратки готовые платки.

Так и порешили.

Только после этого подалась я в «город хлебный».

Не всхотелось в малограмотных ходить, навалились в Ташкенте учиться.

Миша у меня уже в горбатые стахановцы выполз. Там вламывал, «как огнём жёг».

Я вязала и смотрела дома за детишками, а вечерами – школа.

Занимались мы не стыдно сказать. За год по два пробегали класса на стахановских курсах.

Про нас даже печатали!

Бюллетень «За грамотность» – было это в тридцать шестом – поместил в отдельности наши рассказы и портреты.

А мой портрет так во всю вторую страницу обложки!

Смотрю я на себя, не узнаю.

Передо мной на столе глобус. Одна рука на раскрытой книжке. Другой подпёрла щёку. Читаю...

Такая я вся молодая да складная...

Подпись учинили – буквы в аршин:

«АННА БЛИНОВА, УЧЕНИЦА – ДОМОХОЗЯЙКА, ЖЕНА СТАХАНОВЦА 3ГО СТРОЙ УЧАСТКА, ОКОНЧИЛА ШКОЛУ ВЗРОСЛЫХ НА „ОТЛИЧНО“, ГОТОВИТСЯ К ПОСТУПЛЕНИЮ В ТЕХНИКУМ».

Листочки жёлтые, будто переболели тяжело как...

Переворачиваю тихонько. Боюсь не рассыпать бы...

Вот моя статеечка «О картине „Юность Максима“.

Была я вся наружу, писала безо всяких затей, проще простого. Как говорю, так и пишу. Ну, что я написала, то кудато умахнули, а под мою фамилию подвели слова, какие им надобны. Разве нас спрашивали? Что мы за букашки, чтоб нас спрашивать? Зато я спросила, зачем они так сделали, и мне ответили: „Так надо“. И в бюллетене т а к меня выбелили, т а к выправили слог – без наркоза не станешь читать:

Недавно я посмотрела эту замечательную картину. Который день она у меня не выходит из головы! Вот, товарищи, как завоёвывали старые большевики свободу для нас! Что за картина, как зажгла моё сердце! Нам, товари-щи, так же надо стоять горой за нашу Родину, за нашу завоёванную свободу. Мы живём не так, как жил Максим до революции; мы живём в свободной стране и должны помнить, что за пределами нашей Родины фашистские банды каждый день готовятся напасть на нас, как напали они на республиканскую Испанию.

Мы все должны крепить оборону Отчизны. Я, ученица школы малограмотных, готовлюсь к сдаче норм ГТО и вызываю мужа последовать моему примеру.

Ух и боевая была я молодайка! Куда ж он денется, последовал. Сдавали напару.

Столькое вспоминается...

Никакоечкой заметки я и не гадала писать. Силодёром принудили. Дело до мелкой даже войнишки доскреблось.

Говорят:

– Не хочешь писать, значит, ты несознательная. А какому передовику-стахановцу нужна несознательная жена? Ни-ка-кому! Не напишешь, лишим мужа почётного звания стахановца.

Докладаю Мише эту бредовину.

Не дослухал – пихает почётное то званье в карман и по начальству. Шлёп той бумаженцией по столу:

– Забирайте своё почётное. Я свою „несознательную“ жону не сменяю на вашу распочётную да рассознательную бумажку. Ухожу от вас. Через дорогу возьмут в работу.

А его тут же взяли в работу. От стола не успел отойти. То-олько цо-оп за шиворот:

– И ты несознательный? Наш стахановец несознательный? Звание стахановца тебе пустой звук? В ударном темпе станешь у нас сознательный! Ахнуть не успеешь... Через минуту у нас дозреешь! И лично тоже напишешь статью про весёлую свою счастливую советскую жизнь!

– Тольке осталось разбежаться!

– Так вот и разбегайся. Не то как слепых котят выкинем обоих из вечерней школы. Тебе такую статью в трудовую врисуем, что тебя не только через дорогу – в золотари нигде не возьмут. Или штрафом раздавим. За год не отработаешь!

– А жить на что? А детишков на что питать?

– И мы про то же. – И пододвигают пустой грязно-серый листок. – И чем быстрей начнёшь царапать, тем лучше. Время работает пока на тебя. Минута на отходе...

Так мы с Мишей сходили в „писательки“...

...Множенькое вспоминается...

Через две странички карточка Миши моего, статеечка „Безрадостное детство“.

Это мне он Миша. А в журнальчике напечатано всё так строго:

„М. Блинов, штукатур-стахановец 3-го строй-участка“.

И та самая статеечка:

В 1914 году отца моего взяли на войну. У нас осталась большая семья, 11 человек старых и малых. Мне было всего семь лет, я являлся самым старшим из детей. Трудно нам пришлось жить. Мама, дедушка и я пахали землю допотопной сохой, которую еле тащила лошадь. Работали с раннего утра до поздней ночи; того горя я вовек не забуду. Конечно, мне не пришлось учиться в школе, прошли мои юные годы без радости. Мы не имели ни праздников, ни дней отдыха, а отдыхали тогда, когда плохая погода не давала возможности работать в поле.

Только после Октябрьской революции жизнь стала веселей. Теперь и я ликвидирую свою малограмотность.

Старательно учился Миша по вечерам. А днём учил сам.

Штукатур он был мастероватой. В каждом пальчике по таланту жило.

Говорит ему начальство:

– Мало, Михаил Иванович, самому знатно работать. Надо ещё и всех вокруг научить так же знатно работать. Вот как будет настояще по-стахановски!

Миша мой на слово скор.

– А разве я против?

И стали ему на выучку засылать новичков. Один за одним, один за одним. Колесом.

Вчера человек от сохи отпал. Сегодня на соколок дерёт глаза. Что за диковина?

Поскребёт Михаил затылок, в веселости вздохнёт, ободряюще тронет мужика за плечо.

– Не бойсь, не Боги горшки лепят. Попервах ты в оба смотри, что да как я делаю да на ум себе клади. Припасай.

Горячий в работе, Михаил рвёт с огня, гонит свои стахановские квадраты и науку новичкам подаёт.

Новички...

У этого горбатый угол. У того стена пупом. У третьего буграми. У четвёртого раствор всё валится на голову, хоть и трудолюбиво кидает на потолок.

Каждому поясни, по сотне раз покажи. А лучше всего сделай вместе – всему ясный дай толк.

И трудно было, и радостно.

Многих вывел Михаил к своему ремеслу.

Кругом моему Иванычу уважительность, почёт. Хоть в рамку его да в красный угол вместо иконы...

Это уже так: хороший человек везде надобен.

Выбрали Михаила в народные заседатели.

Однажды вертается с суда чуть не в слезах. Всего трясёт.

– Не могу, не могу, Нюра! Как безвинного подводить под срок? Как верить этим?..

Помогаю ему снять пиджак, ласково выспрашиваю:

– Что за безвинный? Кто эти? Собери себя. Выскажи по порядку.

Раз по разу сажает кулачиной в кулак.