Судьба и другие аттракционы (сборник) Раскин Дмитрий

6. Экскурсия

Бескрайние леса, потрясающей красоты озера, маленькие моря, грандиозные горы. Глеб успел уже повидать немало разных миров. Были куда фантастичнее, гораздо богаче, несоизмеримо интереснее для исследования, но… Он не знал, откуда это чувство, даже испугался его – здесь своё. Своё?! Пусть не полная копия Земли, даже лучше, что не копия, но своё. Бред. Наваждение. Бред.

– Всё, уже отпустило, – сказал он угадавшей это его состояние Мэгги.

– Здесь, на станции каждый из нас сам борется с этим, – говорит Мэгги.

– Я родился в космосе, на орбитальной станции, если точнее. Землю впервые увидел, когда мне было одиннадцать. Конечно, с самого детства фильмы, слайды о Земле, обучающие программы, голограммы, книги. Земля это родина.

– Но? – в вопросе Мэгги было напряжение.

– Мы глушили в себе все эти «но». Нас так воспитывали, да мы и сами хотели. А космос, перелет для меня не есть вычитание из времени жизни, как у вас. Это тоже жизнь. В этом мое преимущество перед вами, родившимися на Земле, – улыбается Глеб.

Что ему эта «Земля второй попытки»? Он сейчас не мог понять что.

Мэгги вела прогулочный кораблик. Когда Глеб хотел общий план, она поднимала его в облака, когда он хотел над облаками, поднимала над. Или вот как сейчас, пускала над самой водной гладью.

Он обнял ее. Получилось трепетно. Получилось правдиво. Получилось счастливо и человечно.

Всю остальную дорогу они и стояли так, у пульта управления, молодые, сильные, одного роста.

7. Допрос Ульрики Дальман

Ульрика, как вошла, сразу же направилась к кабинету.

– Нет, – сказал Глеб. – Я его запер. В общем, считай, что заколотил досками.

Усадил ее в кресло возле камина. Сам сел в такое же кресло напротив.

– Я все время пытаюсь внести ясность, но впечатление такое, что у вас на станции ясности как раз и не хотят. Итак, скажу еще раз: у меня нет практически никаких полномочий.

– Понимаю прекрасно, не тебе закрывать наш эксперимент, – сказала Ульрика. – Если ты об этом.

– Я понял, что вас объединяет с профессором Снайпсом. Но мне не совсем ясны ваши разногласия.

– Я всё-таки начну с того, что объединяет, – попыталась улыбнуться Ульрика. – Я всегда была первая и в детском саду и в школе, победила в борьбе за грант (я и не сомневалась, что выиграю), и вот я многообещающий студент-генетик плюс звезда университетской волейбольной команды, плюс волонтер христианского фонда. Жизнь, казалось, так и пойдет по накатанной, и я всегда буду первой и правильной. И вот в библиотеке нашла книгу, не 3D, не говорящую, а бумажную, может быть, ты видел такие? Сначала усмехнулась, даже не над книгой, над своим внезапным комом в горле, сказала «о страданиях человеческих». А потом… мне показалось такой ерундой и всё моё лидерство и вся моя правильность.

Что это за книга? – перебил ее Глеб.

– Не скажу. Пусть это будет книгой, и только. А вот насчет страданий… Вдруг мысль: если бы мы произошли от какой-то другой ветви гоминид, от добрых и мягких, условно говоря, от орангутанов. И вот эта детская, в общем-то, мысль и определила мою судьбу.

– Я понял тебя. – Глеб сам удивился, зачем вдруг влез с этой пустой фразой.

– Об одном лишь жалела, что со Снайпсом я не совпала во времени… Мне надо было быть в той, первой сцене, когда он только лишь запустил эксперимент и создавал свою станцию. Тогда бы я была соратницей, почти с ним на равных. А в этой своей четвертой смене пришлось лишь только встроиться в созданную им систему. В собственном поиске исходить из того, что уже было необратимым в его эксперименте. – И вдруг ее прорвало:

– Он не должен был так поступить с альфами! Погасить в них искру, потому что от искры пахло серой?!

– Он считает, что погасил искру потому, что ее не было.

– Обречь на вечный палеолит! Принести людей (а ведь это люди. Люди именно!) со всеми миллионами и миллионами их потомков, которые уже не родятся никогда, в жертву идее!

– Но ты же сама, насколько я понял, считаешь его идею истинной и служишь ей со всей страстью.

– Это неважно! Совсем неважно!

– И ты так уверена, что он уже погасил, обрек, и все это необратимо?

– Сразу чувствуется, что ты не профессионал. Ты и не обязан разбираться в этом, не переживай, то есть я хотела сказать, извини. Необратимо или нет, мы узнаем лет этак через тысячу. Но он делает всё, чтобы было именно необратимо.

– И ты втайне от Снайпса принимаешь свои меры, чтобы в племени альфа искра не погасла совсем?

Лицо Ульрики залила краска.

– И как, запах серы не смущает? – продолжал Глеб.

– От искры или же от моей тайной деятельности? – бравировала Ульрика.

– Значит, будущее здешнего человечества всё-таки непредсказуемо. Боюсь только, что теперь это будет дурная непредсказуемость.

– Пытаюсь поддержать искру, а множу те сюжеты, которые показал тебе Снайпс в первый твой день, – сказала Ульрика. – Но это ничего еще не значит, понимаешь?! А с омегой нам удалось. Сами не ожидали.

– Послушай, а как получилось, что эти альфы не перебили всех ваших драгоценных омег как племя Марии? Они же по сравнению с субтильными омегами выглядят перегруженными мышцами монстрами.

– Энди разделил их силовым полем.

– Ах вот оно как! То есть теперь два параллельных мира. Свет и Тьма никогда не пересекутся. Добро и Зло будут наблюдать друг за другом, как за рыбками в аквариуме. «Если б у нас была такая предыстория», да? Кстати, а почему ваш Снайпс просто-напросто не перебил племя альфа, или хотя бы не ограничил рождаемость, чтобы за несколько поколений взяли и потихоньку вымерли?

– Он не может поступить негуманно.

– Да?!

– А я, получается, своими подпольными действиями пытаюсь спасти бессмертную душу профессора Снайпса. – Улыбнулась, точнее, попробовала улыбнуться Ульрика.

– Вряд ли бы он оценил, – сказал Глеб. – Я не стану выдавать тебя профессору.

– Я в этом и не сомневалась.

– И не по каким-то моральным соображениям. Просто любое изменение в вашем эксперименте приведет к ухудшению того, что есть.

– А остановка эксперимента обернется, – Ульрика задумалась, – трагедией? Абсурдом? Вообще непонятно чем.

– Но никто на Земле и не собирается.

– Я знаю, – остановила его Ульрика, – но вот сейчас наша четвертая смена закончится, вернется на Землю, а пятой просто не будет, вот и всё. А нам остался только шаг.

– До чего? – уцепился Глеб.

Ульрика демонстративно проигнорировала вопрос, сказала только:

– Но, судя по всему, мы успеем.

«Пятой смены не будет». Глеб вдруг понял, что на Земле именно так и определились. А его инспекция? Для очистки совести, из приличия, чтобы была хоть какая-то видимость объективности. Организуй Снайпс что-нибудь подобное в поселениях ближнего, среднего космоса, его объявили бы преступником, а здесь, в другом мире, сочли чудаком, бредящим насчет Добра и Счастья… Чудаком, у которого кое-что получилось, но пятой смены не будет. На всякий случай? Если эксперимент Снайпса будет удачным, отмежевавшееся от него человечество всё равно умножит своё достоинство, свою славу, что там еще будет значимым для него через тысячу лет? Плюс обычные рассуждения о догматизме и косности современников гения. Если же кончится плохо – человечество в свое время подстраховалось посредством ограниченного, но честного Глеба Терлова. Но вот сейчас, разобравшись, разве он скажет эксперименту «да»? Придется остаться ограниченным, но честным.

– Через месяц за нашей сменой придет корабль, и все уедут, – сказала Ульрика.

– А профессор Снайпс останется, – вдруг понял Глеб.

– Так будет лучше для всех, не правда ли? И для профессора, и для Земли.

– Во всяком случае, для НАСА. Не надо ломать голову, что с ним делать.

– Он даже не будет нуждаться в транспортах с Земли. – Ульрика кивала каким-то своим мыслям. – На двадцать лет жизни, что примерно ему осталось, здесь хватит всего.

– Почему же двадцать? Он такой еще крепкий.

– Я тоже останусь, Глеб.

– Ты останешься с профессором?

– Я останусь здесь. – Жесткий голос Ульрики. – Пусть этот пейзаж так и не стал для меня родным.

– Дело, миссия, да?

– Нам остался последний шаг, как я говорила. Мы вроде как успеваем до прихода корабля с Земли. На этом, собственно, и кончается «миссия». Все, что после, будет лишь только обычная исследовательская текучка, научная рутина.

– Тебе дороги эти омеги и альфы?

– В какой-то мере, – задумалась Ульрика. – Но нельзя длить то, что уже закончено и, – она улыбнулась, – жаль только, что не увидишь конечного результата. К тому же, так много своего хотелось забыть здесь, вычеркнуть, сделать небывшим, слишком много, быть может.

– Так почему же ты всё-таки остаешься?

– Я отвечу потом, когда найдется более-менее эффектная формулировка, ладно?

Когда она была уже у двери, Глеб спросил:

– Откуда у вас с профессором такая боязнь собственной природы, такая истовая страсть не допустить пусть даже намека на повторение нашего земного пути?

– Страсть, сделавшая нас преступниками и богами? – усмехнулась Ульрика. – Преступными богами. Видишь, сколько еще можно придумать хлестких слов.

– Неужели из той твоей книги? – продолжал своё Глеб.

– Несмотря на нашу вроде бы как победу над собственной историей, – Ульрика сбилась с тона. – Меня страшит зыбкость той плёночки, грани, что отделяет нас от самих себя. Снайпс, он занят метафизикой. Создает мир, где торжество метафизики… Где метафизика будет права. Моя же задача скромнее – я хочу, чтоб был мир, где люди не будут страдать.

Глеб подошел к ней вплотную, взял за руки, за запястья:

– И ты веришь, что генная инженерия и иже с ней помогут в этом хоть сколько-то?!

– Не верю, – смотрела ему в глаза Ульрика. – Теперь не верю. – Заставила себя сказать. – Но у меня уже нет выбора.

– Вы с твоим гениальным шефом стали заложниками собственного могущества, собственных успехов, колоссальной своей удачи.

– Наверное, – она освободила свои руки и вдруг с чувством обняла его. – Наконец-то я смогла выговориться, проговорить себе самой. – Ульрика отошла от Глеба.

– Что такое этот ваш «последний шаг»?

– Здесь, в общем-то нет секрета, – ответила она уже в дверях, – просто ты сейчас не готов, придет время, и мы всё тебе покажем. Уже скоро.

Оставшись один, Глеб прокричал стенам:

– Никто не имеет право лезть в душу скальпелем.

– Мы полезли до, – Ульрика сказала с улицы, в открытое окно его комнаты, – как раз для того, чтобы создать эту самую душу. Мы думали так.

Вечером к нему зашла Мария.

– Может, хочешь торта? – спросил Глеб. – Я скажу, печь сейчас испечет.

– Не надо, – сказала Мария и поразилась сама. – Я привыкла быть сытой? Не знала, что это бывает.

– Хочешь, я, – Глеб засмущался, не знал, правильно ли делает, не выйдет ли глупо или же даже стыдно, – я почитаю тебе?

Он не знал, что выбрать, с чего начать, он будет читать ей по памяти.

8. Допрос Энди Клиффорда

– Профессор поскромничал – говорит Энди, уютно устроившись в кресле, нога на ногу, в руке бокал с коньяком (это тоже была демонстрация: не хочешь официоза, так вот тебе гиперраскованность), – точнее, шеф просто не опустился до оправданий. Он десять лет пытался улучшить природу наших замечательных альфов.

– Вот как? Почему же Ульрика обвиняя его за всё, ни полслова не сказала об этом?

– Забыла, – пожал плечами Энди. – Таких как она, интересует только результат. Причем не некоторый, а окончательный. Это я к тому, Глеб, что «некоторый» всё-таки был. То, что ты видел – те милые сцены, да? – это уже благодаря многолетним усилиям нашего Снайпса. В смысле, раньше (в предыдущем поколении) всё было несколько мерзостней. Поверь на слово. А можешь и не на слово. Я пришлю тебе распечатки с аппаратуры Бергса.

– Над чем ты сейчас работаешь?

– Да так, ничего серьезного. – Энди сделал глоток из своего бокала. – Налаживаю систему камер, что будет фиксировать всё, что произойдет на этой планете в течение ближайшей тысячи лет. Так что результаты нашего труда будут запечатлены. В этом сомнения нет. – Он сделал еще глоток. – Сомнения только в наличии зрителя.

– Если ты о земном зрителе, – улыбнулся Глеб, – сейчас время потери интереса к вашей станции, вообще к эксперименту. Но когда-нибудь придет пора противоположной крайности.

– Спасибо, утешил.

– Ты, Энди, всегда был сторонником невмешательства?

– Потратить столько лет своей жизни, дабы удостовериться в изначальности собственной правоты. Что может быть лучше, правда? Профессор и Ульрика, как ты уже понял, ничем подобным не могут похвастать.

– С чем ты вернешься на Землю? То есть чем займешься?

– О, у меня куча планов.

Глеб понял. Энди догадывается, что Снайпс и Ульрика не вернутся.

– Правда, я вряд ли узнаю кого на Земле, будет трудно разыскать знакомых, – развивал свою мысль Энди, – но в этом, согласись, Глеб, есть и свои преимущества. Особенно, если вспомнить, что я брал кое у кого взаймы. – И вдруг другим тоном: – Профессор и Ульрика хотели глубины, так? Они ее получили. Но разве для этого надо было выламываться из человеческого нашего?! Надо ли было выламывать этих несчастных аборигенов из им предстоящего, им положенного? Огребли глубины по полной, кто бы сомневался. Но тебе не кажется, что глубина у них получилась мутной? Я, кстати, и не против. Но вдруг так захотелось чистоты. – Он удивился сам. – Чистоты глубины? Ладно, это не для моего мозга. – После паузы: – Все, что зависело от меня, я им сделал. – Он вернулся к прежнему тону: – Спроектировать биосистему, подогнанную под их любимую омегу – пожалуйста. Сделать так, чтобы в будущем у них был стимул к труду и творчеству, но чтобы никакой тупой, беспросветный труд не подавлял творчества… Я старался. Так что есть надежда, что мы получим философствующую, поэтичную и в то же время технически продвинутую цивилизации. Между прочим, Ульрика в этом сомневается.

– А профессор?

– Для него это уже детали, пусть и довольно любопытные. Давай-ка еще. – Энди показал на свой пустой бокал.

Глеб разлил коньяк. Они салютовали друг другу бокалами, сделали по глотку и продолжили.

– Как знать, Глеб, может и нас в свое время скорректировал какой-нибудь инопланетный Снайпс?

– Вряд ли.

– Это потому, что мы получились не очень, да? Но наш «Снайпс» вполне вероятно мог быть вообще не антропоморфным, так что не удивительно.

– А что это у Снайпса здешнего за «последний шаг»?

– По-моему, это самогипноз.

– ДНК человека положила предел их фантазиям?

– И слава богу. Им и так удалось больше, чем положено человеку. А я, если честно, устал. И от того, что тебя каждый день призывают предвкушать новую эру (представь, можно устать от созидания мира Добра!), и от их бесконечной, бездарной скоблежки. (Почему мир грядущего счастья создается в унылых дрязгах?) Да! Оцени, профессор в порядке компромисса, дабы задобрить Ульрику, соизволил убрать у всех альфов генетическую предрасположенность к онкологии. – Энди начал хохотать. – Поставить крест на их будущей цивилизации и избавить от рака, до которого просто не будут доживать, если у них нет цивилизации.

Глеб заразился от него этим хохотом.

Уже на крыльце (Глеб вышел его проводить) Энди, глянув в окошко Марии, сказал:

– Я предлагал им скрестить твою соседку с современным человеком.

– Это пошло.

– Нет, я имел в виду пробирки и всё такое, ничего фривольного, – замахал руками Энди. – Конечно, пошло. Но когда тебе всё время долбят: истина, смысл. А я вот, знаешь, мне бы просто жизни. Понимаю, да – «просто жизни» это тоже химера, только, в отличие от их химер без всего этого пафоса трансценденции и трансцендентного. В ней скепсис, уже хорошо, не так ли? «Просто жизнь» не дотягивает, конечно, она ниже истины, смысла…

– Но в ней есть что-то такое, чего не хватает истине, смыслу? Ты, Энди, начал об этом?

– «Просто жизнь», быть может, отчасти низка, но права – ниже, но шире истины, смысла.

– Может, была бы права, – ответил Глеб, – если бы не была сколько-то пошлой и с извечной своей претензией на тотальность.

– Но я имею право на пошлость, – начал Энди, – если она не агрессивна и…

– Это тоже химера, – перебил его Глеб.

– Право на пошлость?

– Пошлость без агрессии.

– А-а, ну да. То есть тебе вслед за Ульрикой тоже надо вступать в клуб профессора Снайпса. Ты же их – их до мозга костей. Я понял! А волею судеб тебя прислали закрыть нашу лавочку. – Далее, без перехода: – Как только профессор не бросился на поиски гена пошлости? Надо будет ему подсказать. Но право я всё равно имею.

– Но ведь ты не часто им пользуешься?

– Ты, кажется, пытаешься льстить?

9. Олени

Мэгги постучалась к Глебу, сказала почему-то шепотом:

– Пойдем быстрее.

Он прошел за ней следом в открытую настежь дверь Марии. Неужели случилось что-то? В коридорчике ее небольшой квартиры толпились люди. Это те, кто не уместился в ее крошечной гостиной. Вся команда станции собралась здесь. В недобром предчувствии Глеб протиснулся вперед. В благоговейной тишине все стояли и смотрели. На дальней стене комнаты, над диваном нарисованы олени: красный, зеленый, синий, еще не до конца просохшей густой гуашью. Они были похожи, сколько-то были похожи на наскальную живопись палеолита, только не было сцены охоты, оленям ничего не угрожало.

Мария стояла ту же, перепачканная краской до кончика носа.

Ульрика шепнула Глебу:

– Шла мимо, глянула в ее окошко и вот… Мы давно уже не думали ни о чем подобном.

– Да-а, – попробовал сказать кто-то и сам же осекся.

– Коллеги, – наконец-то сказал профессор каким-то глухим голосом. – Пойдемте. Мария утомилась от нашего внимания.

– Я останусь, – сказала Мэгги. – Помогу отмыться. Самой ей не справиться.

Поздним вечером Глеб зашел к ней. Собирался постучаться, но дверь оказалась не запертой, только прикрытой. Он хотел посмотреть на оленей в темноте, при нижнем свете. Мария, переодетая в чистое, отмытая стараниями Мэгги, спала на диване под этим своим рисунком. Спала, свернувшись калачиком, спрятав нос куда-то под руку, не по-обезьяньи даже, по кошачьи. Глеб догадался, что она сквозь сон сознает, чувствует его присутствие, но она не открыла глаз, ее дыхание ровно – она доверяет Глебу.

Он смотрел на оленей с нижней подсветкой (хорошо, что у Марии, видимо, уже не хватило сил, чтобы встать и выключить свет). Сейчас они были совсем уж похожи на пещерные рисунки древних людей Земли. Но красный олень улыбался. Была ли эта робкая его улыбка тогда, днем, а он не заметил, или же Мария, окрыленная успехом, пририсовывала после?

Сам не зная зачем, прошел к окну, к телескопу. Ей установили такой простенький школьный, на металлической мачте, воткнутой острием в напольное основание. Должны были пройти тысячелетия, прежде чем далекие потомки Марии начнут заселять звездное небо своими богами, а Мария уже знает, что в небе есть красные гиганты и белые карлики, ей уже рассказали о квазарах. А по ночам, должно быть, в своих кошмарах, она видит, как мужчины племени альфа вспарывают животы ее родителям.

Ульрика занималась с Марией в лаборатории, а Мэгги здесь. Обе смеялись, «как трудно, оказывается, рассказать «простыми словами», и «надо же, как много на свете вещей, о которых помимо двух-трех вполне школярских слов вообще ничего не знаешь».

Глеб, глянув рассеянно в телескоп, хотел уже направиться к двери, но вот на подоконнике, в стопке иллюстрированных журналов… Он вытянул за уголок. Это было старенькое пособие по искусству. Глеб пролистнул. Вот эти олени! Она срисовала как могла. Но цвета для оленей и улыбку для красного придумала сама. Глеб всё понял. Она слышала споры, знала, как Ульрика и профессор удручены тем, что «никто на этой планете никогда не нарисует оленя». Она жалела их.

Она нарисовала оленей для них.

В это время в доме напротив в небольшой столовой профессор и Ульрика. Перед профессором бутылка виски.

– Наверно, уже достаточно, – говорит Ульрика.

Снайпс наливает себе еще.

– Я понимаю, конечно, – цедит Ульрика, – не каждый день теряешь такой непробиваемый аргумент в пользу того, что вы сделали с альфами.

– Что ж, наслаждайся, – кивает профессор, – о таком подарке и не мечтала… м-да. Только смею заметить, племя Марии отличается кое-чем от племени альфа, потому, кстати, и проиграло.

– Тогда с чего вдруг траур? – Ульрика показывает на бутылку.

– Это я вообще, – пытается сказать профессор. – Устал. – И вдруг: – Скоро у омеги будут художники. Много художников.

Он снова выпил и снова налил.