Скажи волкам, что я дома Брант Кэрол

42

На следующий день мы обе спали допоздна. Наверное, проспали бы вообще до полудня, но мама подняла нас в половине одиннадцатого. Мы должны были ехать к Инграмам на барбекю. Каждый год под конец периода подачи налоговых деклараций Инграмы устраивали барбекю для наших родителей. Чтобы помочь им развеяться и отметить выход на финишную прямую.

Я была вовсе не против того, чтобы съездить к Инграмам, а вот Грета всячески отбрыкивалась от поездки, изобретая всевозможные отговорки. В конце концов ее все же заставили ехать, мотивировав это тем, что Мики обидится, если она не приедет. Но, как оказалось, самого Мики не было. Он ушел куда-то с друзьями. И еще нам сказали, что он просит не называть его Мики. Он теперь откликается только на Майка. В общем, взрослые занялись приготовлением мяса, а мы с Гретой (которая явно мучилась похмельем) уселись на качелях на заднем дворе. Грета просто сидела, ковыряя землю носком ботинка. А я раскачалась сильно-сильно — так, что одна стойка старых качелей слегка поднималась и даже почти выходила из ямки при каждом моем взлете. Как будто сами качели хотели сорваться с места и улететь прочь, унося и нас тоже.

— Может, хватит уже? — сказала Грета.

— Нет, — ответила я, продолжая раскачиваться.

Она слезла с качелей и встала, повернувшись в сторону стола, за которым сидели все взрослые со стаканами пива и вина. Папа привез с собой «Тривиал Персьют», и хотя у Инграмов уже давно была эта игра, он все же подбил их сыграть. Я услышала мамин смех, и мне захотелось зажать уши руками. Потому что мне было сложно не думать о том, что я узнала о ней. У меня не укладывалось в голове, как человек может быть таким сильным, правильным и нормальным и в то же время — таким жестким, обидчивым и упрямым. И еще — непримиримым и злым. Вот это было сложнее всего. Лишь в последние несколько лет я стала воспринимать Финна и маму как брата и сестру. Раньше я как-то и не понимала, что они могут быть кем-то еще, а не только моей мамой и моим дядей. Может быть, Финна и маму тоже возили в гости на барбекю, куда им совсем не хотелось. Может быть, они тоже сидели на старых качелях на заднем дворе и изнывали от скуки, точно так же, как мы с Гретой. И доверяли друг другу свои секреты. Точно так же, как мы.

Грета зажала рот рукой, тяжело сглотнула, пытаясь подавить рвоту, потом сделала глубокий вдох и села обратно на качели. Я пыталась придумать, как завести разговор о вчерашнем. Так, чтобы Грета не послала меня сразу. Я сидела, держась за цепи качелей локтями, а руки прятала в карманах. Потому что на улице было холодно. Слишком холодно для барбекю, хотя все упорно делали вид, что погода самая подходящая. В левом кармане лежала какая-то странная штука, и я даже не сразу сообразила, что это игральная кость, которую дал мне Бен. Я вынула руки из карманов и, как только качели поднялись до высшей точки, спрыгнула на землю.

— Смотри, что у меня есть, — сказала я, протянув Грете раскрытую ладонь. Я сама в первый раз видела эту игральную кость при нормальном дневном освещении. Как оказалось, она была даже красивой. Из прозрачного синего пластика, с десятью гранями. Как две пятигранные пирамидки, склеенные основаниями. Как большой драгоценный камень с вырезанными на нем цифрами.

Грета посмотрела без всякого интереса.

— Ага, и что это?

— Кубик для «Драконов и подземелий». Бен подарил.

Грета тут же оживилась.

— А-а, — сказала она. — Замысловато-заумные ритуалы ухаживания. Все не как у людей.

Я почувствовала, что краснею. Как бы мне ни претило притворяться, что между нами с Беном что-то такое, это был единственный способ вызвать Грету на разговор. Я уже видела, что мне удалось ее «зацепить». И потом, я и вправду немного смутилась. Ведь вчера Бен меня поцеловал.

— Ты вчера его видела? В этом его плаще?

Грета покачала головой.

— А ты, как я понимаю, видела. — Она подняла брови и усмехнулась.

Я кивнула с загадочным видом, чтобы поддержать ее интерес. Грета смотрела на меня так, словно читала мои мысли.

— Знаешь, Джун, мне надоело тебе подыгрывать. Так что кончай притворяться.

— В чем притворяться?

— Ничего у тебя с Беном нет.

Самый-то смех, что на этот раз кое-что все-таки было. Бен меня поцеловал. Это был неуклюжий и быстрый поцелуй. И, возможно, он вообще ничего не значил. И все же он был настоящим.

— Знаешь что, Грета? Ты очень много чего не знаешь. Ты думаешь, что знаешь все, но на самом-то деле…

— Я знаю, что видела своими глазами, как Бен ушел вчера с Тиной Ярвуд.

Я быстро отвернулась, сама удивляясь тому, как сильно меня задели эти слова.

— Ага, — сказала я, чуть погодя.

Не то чтобы я целыми днями мечтала о Бене Деллаханте. По правде говоря, он мне не особенно-то и нравился. Да, он очень умный. Но слишком много о себе воображает. И совсем не похож на Финна или Тоби. И все-таки, все-таки… Когда Грета сказала про Тину Ярвуд. Когда я подумала о том поцелуе. Как я потом покраснела, словно он действительно что-то значил. Когда я подумала обо всем этом, у меня в горле встал ком. Ничего не изменилось. Я опять оказалась последней дурой. Идиоткой, которая не в состоянии понять, что она никому не нужна.

Грета смотрела на меня и ухмылялась. Она видела, что задела меня за живое, и явно злорадствовала про себя. И хотя я понимала, что не надо этого говорить — и уж тем более Грете, — я произнесла прямо в ее ухмыляющееся, похмельное лицо:

— Бен мне вообще неинтересен, Грета. У меня есть бойфренд в городе. Он старше меня. И даже старше тебя. Я езжу к нему, и мы с ним курим, и пьем, и делаем все, что хотим. — Я едва не проболталась о своей задумке. Едва не сказала, что собираюсь поехать в Англию. Но мне все-таки хватило ума вовремя остановиться.

— Врешь, — сказала она с такой злобой, что сразу стало понятно: она поверила. Во всяком случае, не исключала возможность, что это может быть правдой.

Я пожала плечами.

— Думай что хочешь.

— Уж подумаю, да. Можешь не сомневаться.

Я так старалась изобразить полную невозмутимость, что это отняло у меня все силы. Я села на качели. Меня буквально трясло. Я никак не могла успокоиться. Это надо же было быть такой дурой! Взять и выболтать все Грете! И еще неизвестно, чем все это обернется. И для меня, и для Тоби. Я поднялась и хотела уйти, но все же решила спросить:

— Кстати, откуда ты знаешь то место в лесу?

Грета улыбнулась:

— Я тебя видела, Джун. И у холмов есть глаза…

— В каком смысле?

Она смотрела на меня с такой самодовольной ухмылкой, что мне вдруг стало страшно. Страшно услышать, что она скажет. Но мне надо было знать.

— Ну, давай. Говори.

— Я за тобой проследила. Как-то раз заметила, как ты пошла в лес после школы. Еще осенью, в самом начале учебного года. И пошла за тобой. Видела, чем ты там занималась. Как ты играла там в эти свои чеканутые игры. Разговаривала сама с собой. Напялила это дурацкое старое платье. И эти твои распрекрасные сапоги.

— Ты шпионила за мной?

— И не раз.

Я стояла, глядя на Грету во все глаза. Наверное, я должна была обидеться или смутиться, но почему-то не чувствовала ничего. Ничего, кроме ярости. Я молча развернулась и пошла прочь. Меня по-прежнему трясло, и я сжала кулаки, чтобы унять дрожь. Крепко стиснула в руке синюю игральную кость и снова подумала о Бене. Потом размахнулась и зашвырнула кость в дальний конец лужайки. Через пару месяцев ее раскромсает газонокосилка. И хорошо. Я подошла к столу и села вместе со взрослыми. Сделала вид, что хочу поиграть в «Тривиал Персьют», и изображала живой интерес до тех пор, пока не пришло время ехать домой.

43

Первого апреля президент Рейган выступил по телевизору с большой речью о СПИДе. Это было его первое выступление на эту тему. Безусловно, он знал о СПИДе уже давно, но предпочитал умалчивать о проблеме. И вот теперь решил высказаться. В частности, он говорил о том, что всем гражданам — и особенно подросткам — следует прекратить заниматься сексом. Он не сказал этого прямо, но такова была основная идея. Кстати, не такая уж и плохая мысль, с моей точки зрения. Я имею в виду, почему все так зациклены на сексе? Разве это так важно? Почему люди не могут жить вместе просто потому, что им приятно общаться друг с другом? Ведь бывает же так, что человек тебе нравится больше всех остальных, и тебе хочется с ним разговаривать, что-то делать с ним вместе и просто быть рядом.

Если у тебя есть такой человек, разве так уж обязательно заниматься с ним сексом? Можно просто сидеть обнявшись и слушать дыхание друг друга. Можно прижаться ухом к спине этого человека и слушать, как бьется его сердце, и знать, что вы оба сделаны из одной материи. Ведь так можно, да?

Иногда, если стоишь очень близко к кому-то, даже трудно понять, у кого из вас урчит в животе. Вы смотрите друг на друга, оба извиняетесь — мол, это у меня, — а потом оба смеетесь. Для того чтобы такое произошло, вовсе не надо никакого секса. Когда твое тело забывает, как распознать, голодно оно или нет. Когда ты принимаешь чей-то чужой голод за свой.

Однажды такое случилось, когда я гостила у Финна. Мне тогда только-только исполнилось тринадцать. Мы с ним стояли у окна и глядели на улицу — высматривали мою маму. Она пошла в «Блумингдейл» покупать подарок на свадьбу каких-то знакомых, которых они с папой знали по работе, и мы с Финном хотели увидеть, как она идет по улице в своем длинном дутом пальто, с огромным пакетом из «Блумингдейла». Нам обоим это нравилось — наблюдать за кем-то сверху, когда он не знает, что ты его видишь. Мы оба понимали, что, когда наблюдаешь за кем-то вот так — незаметно, исподтишка, — иногда удается мельком увидеть человека таким, какой он на самом деле. И вот, хотя на улице было холодно, мы с Финном высунулись из окна. Мы стояли так близко друг к другу, что едва не касались плечами. Время от времени Финн растирал мне спину, чтобы я не замерзла. Перед тем как открыть окно, он надел синюю вязаную шапку — почти такую же синюю, как его глаза, — а мне дал теплый красный шарф.

— Слушай, Крокодил…

— Что?

— Твоя мама сказала, что поговорила с тобой. Обо мне. О том, что со мной происходит.

После того разговора в кафе «Маунт Киско» прошло почти два месяца, но я не рассказывала о нем Финну. Я ничего ему не говорила и вела себя так, словно вообще ничего не знаю. Просто не могла по-другому. У нас было не так много времени, и мне не хотелось испортить то немногое, что нам еще оставалось. Я поплотнее закуталась в шарф.

— А может, не стоит об этом?

Финн положил руку мне на плечо и кивнул.

— Просто… ну, знаешь… если ты хочешь о чем-то спросить…

— Хорошо, — выпалила я, не дав ему договорить. Я уже поняла, что если не остановить его сразу, он будет говорить еще долго. Запинаясь и медленно подбирая слова, будет рассказывать мне о своей болезни, а мне не хотелось ничего знать. Я указала в окно. — А это случайно не Барбара Уолтерс?

Финн высунулся еще дальше в окно и вывернул шею. Потом улыбнулся и толкнул меня плечом в плечо.

— Скорее, бабушка Долли Партон.

Я рассмеялась. В основном потому, что мне удалось сменить тему. И вот тогда это и произошло — у кого-то из нас громко заурчало в животе. Я смущенно взглянула на Финна, потому что была уверена, что урчало у меня. Но он сказал, что урчало у него, потому что сегодня он даже не завтракал, а только выпил с утра чашку кофе. Я возразила, он тоже стал возражать, а потом затащил меня на кухню и сказал, что это неважно.

— Мой желудок — это твой желудок, Крокодил, — сказал он, открывая кухонный шкаф и доставая пачку пшеничных крекеров. Потом вытащил из холодильника сыр в оболочке из темно-красного воска, и мы набросились на еду. А вскоре раздался звонок домофона — это мама вернулась из магазина.

Первого апреля мне надо было держаться настороже, чтобы не попасться на шуточки Греты. Она каждый раз что-то придумывает для меня, и обязательно — что-нибудь неприятное. Так было не всегда. Когда мы были маленькими, мы вместе разыгрывали родителей. Это были не самые лучшие розыгрыши: засыпать соль в сахарницу, намазать палец кетчупом и сказать, что порезалась, — все в таком духе. Но мы готовили их вдвоем, мы с Гретой были заодно. Однако в последние годы все изменилось, и Грета стала подшучивать надо мной. Иногда она сообщала мне что-нибудь очень хорошее, например что сегодня мы не идем в школу, а поедем в луна-парк, и, как только я начинала прыгать от радости, она хохотала и поздравляла меня с первым апреля. Но иногда ее шутки бывали по-настоящему жестокими. Она притворялась, что случилось несчастье. Помню, как я ревела, когда она сказала мне, что мой хомячок убежал. И только когда я уже обессилела от рыданий, Грета достала из-под кровати коробку, в которой спрятала хомячка.

В прошлом году она пришла ко мне в комнату рано утром и со скорбным видом сообщила, что дядя Финн умер. Она ждала, когда я проснусь полностью. Ждала, когда я осознаю весь смысл ее слов. Она как будто ждала, что я разрыдаюсь, забьюсь в истерике или, может быть, брошусь к ней за утешением. Но меня словно парализовало. Я сидела на кровати и не могла даже пошевелиться. Грета подождала еще пару минут, а потом все же сдалась.

— Первое апреля — никому не верю, — сказала она с явным разочарованием в голосе.

Обычно я забываю про первое апреля, но в этом году я была настороже — ждала очередного удара от Греты.

Но она что-то не торопилась. Завтрак прошел тихо-мирно. Родители рано ушли на работу, и мы с Гретой завтракали вдвоем. Я смотрела на ее спину, пока она намазывала на тосты виноградный джем, стоя у кухонного стола с кофеваркой. Потом она повернулась, увидела, что я на нее смотрю, одарила меня хмурым взглядом — мол, «чего пялишься?» — налила себе кофе и села за стол. Я отвернулась и поднесла ко рту ложку с хрустящими шоколадными хлопьями. Хлопья успели размокнуть в молоке и уже не хрустели, но все равно было вкусно. Во всяком случае, не противно.

— Будешь? — спросила Грета, протянув мне второй тост с джемом.

— Давай.

Она швырнула тост прямо на стол рядом с моей миской и пошла собираться в школу. Я внимательно осмотрела его и обнюхала, подумав, что, может быть, это и есть первоапрельская шутка. Может быть, Грета насыпала в джем стружку чили или обычный молотый перец. Я тихо порадовалась про себя, что все закончилось так быстро. Что я так легко разоблачила подвох. Я поднесла тост ко рту и осторожно лизнула джем с краю, настроившись на то, что сейчас мне обожжет язык. Но нет. Ничего необычного я не почувствовала. Я откусила большой кусок, мысленно приготовившись к самому худшему. Но опять не почувствовала ничего необычного. Просто тост с джемом. Без всяких подвохов.

Я решила прогуляться до школы пешком, чтобы не дать Грете возможности подшутить надо мной, пока мы ждем автобус. Времени было достаточно, утро выдалось ясным и теплым, и я пошла через лес.

Запах оттаявших палых листьев был сладким — густым и насыщенным, как сироп. Весна в Вестчестере длится всего пару дней. Обычно у нас выключают зиму и сразу включают жаркое влажное лето. В апреле еще могут быть снегопады, а в мае — уже жара. И это значит, что мои походы в лес временно прекращаются. Невозможно переноситься в Средние века, когда на улице тридцать градусов. В моем представлении Средневековье — это всегда поздняя осень или зима. Там всегда сыро и холодно. Нужно надевать пальто. И сапоги. Сапоги — обязательно.

Но в то утро все было еще как надо. В то утро лес принадлежал мне одной. Не торопясь, я шла по знакомой тропинке, напевая отрывки из «Реквиема» и представляя себя бедной девушкой, которой выжгли клеймо на груди в наказание за попрошайничество.

В школе я осторожно открыла свой шкафчик, опасаясь, что Грета могла подложить мне какой-нибудь гадкий сюрприз. Но мои опасения оказались напрасны. Весь день я была начеку — ждала подвоха от Греты. За каждым поворотом в школьных коридорах. В очереди в столовой. В туалете. Но все было тихо.

Первое апреля 1987 года прошло без единого злобного розыгрыша Греты. Когда я вернулась из школы домой, в почтовом ящике меня ждала бандероль: маленький пухлый конверт от Общества сохранения редких аудиозаписей, выпущенных ограниченным тиражом. В первый миг я подумала, что это, наверное, шуточка Греты. Но это, конечно же, была посылка от Тоби. Он прислал мне кассету со своей гитарной музыкой. «Я тебя этому научу», — было написано на вкладыше в коробке.

На ужин мы с Гретой съели мясное рагу с овощами, которое мама оставила нам в мультиварке, потом я посмотрела «Комнату с видом» и пошла спать.

Я лежала в постели и пыталась понять, почему Грета в этом году не придумала для меня никакого первоапрельского розыгрыша. Может быть, все еще впереди? До полуночи еще оставалось какое-то время, и Грета вполне могла приберечь свою шутку на самый конец. Но я заглянула к ней в комнату сразу после одиннадцати и увидела, что она спит. А я сама еще долго не могла заснуть. Все пыталась найти этому объяснение, и в конце концов пришла к мысли, что, возможно, Грета не стала шутить надо мной вовсе не потому, что пожалела меня и в кои-то веки решила не издеваться. Возможно, она рассудила, что теперь ей и не надо ничего делать. Она хорошо потрудилась все прошлые первые апреля — проделала замечательную подготовительную работу. Я сама отравила себе весь день, ожидая подвоха. А Грете осталось лишь наблюдать и посмеиваться.

А может быть, ей вообще это неинтересно. Может быть, она решила, что я и не стою хлопот. Я заснула с этой печальной мыслью, а когда проснулась на следующий день, она осталась со мной, эта мысль, словно холодная черная дыра в самом центре мира.

44

Мне нравится слово «потаенный». В нем есть что-то средневековое. Иногда я представляю, что слова живые. Если бы «потаенный» было живым, оно было бы бледной девочкой с волосами цвета опавших листьев и в платье — белом, как лунный свет. «Потаенный» — самое подходящее слово для описания наших с Тоби отношений.

Когда мы с Тоби увиделись в следующий раз, я привезла ему бонсай. Только это был не настоящий бонсай, а просто воткнутая в землю веточка клена, росшего на нашем заднем дворе.

— Это вам, Тоби-сан, — сказала я, поклонившись. Я боялась, что он не вспомнит ту давнюю шутку. Я всегда помню все шутки и анекдоты, но многие сразу же их забывают, и в итоге я выставляю себя полной дурой — идиоткой, которая запоминает всякую ерунду.

— Мудр тот ученик, кто учится мудрости у учителя, — ответил Тоби с поклоном, не задумавшись ни на секунду. Потом он попытался изобразить что-то вроде движений в стиле журавля. Неуклюжий и долговязый, он был похож совсем не на журавля, а скорее — на какую-то странную нескладную птицу, еще не известную науке.

Я рассмеялась и толкнула его плечом, но он оказался сильнее и крепче, чем выглядел, и даже не шелохнулся.

Я, как обычно, приехала на электричке. Тоби, как всегда, заварил чай. Было заметно, что Тоби пытается поддерживать в доме хотя бы какое-то подобие порядка, хотя квартира все равно выглядела захламленной. Я ничего не сказала, потому что видела, что он и вправду старается. К чаю он подал печенье с прослойкой из крема. Я взяла одну печенюшку, разломила на части и соскребла зубами весь крем. Потом опустила обе половинки печенья в чай. Сам Тоби вообще ничего не ел.

— Я тут думала… О том, что вы мне говорили. Что мы можем делать все, что захотим.

— Да?

— Пока думаю. Еще ничего не придумала.

— Все в предвкушении, Джун. Все в ожидании чего-то. — Он улыбнулся. — Я бы сказал тебе, что спешить некуда, но…

— Ха-ха, — проговорила я, хотя понимала, что Тоби даже и не пытался шутить. — Но у меня есть одна мысль…

— Да?

— Может быть… если хотите… сходим посмотрим картины. Которые в подвале.

— Ты уверена? Уверена, что готова?

По правде говоря, я не была в этом уверена, но все равно кивнула.

На этот раз я пошла впереди, прямо к отсеку 12Н, без малейших сомнений. Я подождала, пока Тоби откроет замок, и первой шагнула внутрь.

Там было две высоченных стопки холстов. Штук тридцать, если не сорок. Я обернулась к Тоби.

— Это все картины Финна?

Он кивнул.

— Но в статье было написано… Вы читали эту статью в «Таймс»?

Тоби покачал головой.

— Я вообще не читаю газет.

— Там была статья о Финне. И фотография нашего с Гретой портрета… — Я замолчала и пристально посмотрела на Тоби. Не знаю, чего я ждала. Возможно, признания, что это он и отправил снимок в газету.

— Да? — переспросил он с озадаченным видом. Судя по всему, он и вправду ничего не знал. Или просто очень умело скрывал.

— Ну, там было написано, что Финн бросил живопись. Вообще перестал рисовать. Лет примерно десять назад.

Тоби опять покачал головой.

— Нет, он не бросал живописи. Просто перестал выставляться. Ты можешь представить, чтобы Финн перестал заниматься искусством?

Я снова почувствовала себя полной дурой. Как будто я совершенно не знала Финна. Во всяком случае, не так хорошо, как Тоби.

— Нет, не могу, — призналась я. — Но почему он перестал выставляться?

— Он говорил, что ему надоел этот цирк. Время от времени он продавал какую-нибудь картину, когда нужны были деньги. Но не более. «Мне больше не нужно никому ничего доказывать». Вот как он говорил.

Я вполне понимала Финна, но знала, что наверняка сказала бы мама. Она сказала бы, что Финн повел себя глупо. Что только дурак упускает возможности, которые сами плывут в руки.

Тоби указал на картины:

— Если хочешь, я могу уйти. Чтобы не мешать тебе. Когда все посмотришь, возвращайся в квартиру. Вот, возьми. — Он протянул мне ключ.

Я ничего не сказала, и Тоби развернулся уходить. Я слышала, как он закрыл за собой дверь отсека. Мне действительно хотелось остаться наедине с картинами Финна. Мне совсем не хотелось бояться, но мама права. Подвал и вправду напоминал декорации для фильма ужасов.

— Тоби?

— Да?

— Вы можете остаться… ну, если хотите.

Он улыбнулся и тут же вернулся обратно. Прилег на кушетку и налил себе виски из красивой фигурной бутылки.

— Я не буду на тебя смотреть, — сказал он. — Представь себе, что меня вообще нет.

Усевшись на ковре по-турецки, я принялась рассматривать картины, одну за другой. Холсты в основном были маленькие. Размером примерно с дверцу микроволновки. Несколько первых картин представляли собой абстракции. Цвета, линии и фигуры. Они показались мне скучными и невнятными, хотя я честно пыталась проникнуться их красотой. Наверное, будь я умнее или искушеннее, они показались бы мне настоящими произведениями искусства — может быть, самыми лучшими в мире. Но я такая, какая есть, и хочу говорить правду, а если по правде, то мне было скучно на них смотреть. Но я все равно сделала вид, что смотрю и восхищаюсь — на случай если Тоби за мной наблюдает. Мне не хотелось, чтобы он подумал, что мне не нравятся работы Финна. Но когда абстракции закончились, мне уже не пришлось притворяться. Под последней абстрактной картиной лежал большой лист белой бумаги с надписью, сделанной прежним почерком Финна. Не теми каракулями, которыми Финн писал под конец жизни, а аккуратным и ровным почерком из тех времен, когда Финн еще не был болен. «ЗДЕСЬ ЕСТЬ И ТЫ ТОЖЕ (23)». Вот что там было написано.

И после этого я завязла.

Картины из серии «Здесь есть и ты тоже» напоминали большие старинные открытки с видами Америки. На каждой были нарисованы замысловатые почтовые марки и штемпели. Цвета казались не совсем настоящими. Вода — бирюзовая, а небо — такое пронзительно-голубое, что на него было больно смотреть. Таос, Фэрбенкс, Голливуд. Но что самое странное — на каждой из этих картин был Тоби, только не настоящий Тоби, а превращенный во что-то другое. Например, рядом с лицами президентов на горе Рашмор было высечено и лицо Тоби. На картине с видом Аляски был нарисован медведь с лицом Тоби. В Эверглейдсе я даже не сразу заметила Тоби, потому что Финн изобразил его в виде корявого старого дерева над болотом.

Я украдкой взглянула на Тоби. Он заснул на кушетке с раскрытым атласом морских моллюсков, лежащим у него на груди. Я взяла лист бумаги, который лежал поверх стопки картин, и накрыла им Тоби, подоткнув край листа ему под подбородок. Я застыла над ним, наблюдая, как лист медленно приподнимается и опускается у него на груди в такт дыханию. Я смотрела на Тоби и улыбалась, потому что впервые сделала что-то такое, что можно было расценивать как заботу о нем. И мне это понравилось. У меня было чувство, что я на верном пути.

Потом я вернулась к картинам. Некоторые были настолько забавными, что я не могла сдержать смеха. Наверное, больше всего мне понравилась картина с видом Аризоны, где Тоби был большим кактусом, а у него в дупле сидела сова. Я рассмеялась в голос, потому что картина была такой… даже не знаю… дурацкой. Но в хорошем смысле слова. Видимо, мой громкий смех разбудил Тоби, потому что уже в следующую секунду он стоял на коленях рядом со мной и смотрел на картину поверх моего плеча.

— Не понимаю, и что здесь смешного, — пробурчал он, а потом сам рассмеялся. — Мне самому как-то не верится, что я мог показать тебе эти картины, Джун Элбас.

— Да, мне тоже не верится, — сказала я.

Где-то в подвале хлопнула дверь, и мы оба замерли.

— Тсс, — сказал Тоби.

Я услышала, как кто-то вынимает из стиральной машины белье и загружает его в сушилку. Тоби опять сказал: «Тсс». Я взяла в руки следующую картину с изображением стилизованного под эскимосские рисунки лосося с лицом Тоби, поднимавшегося вверх по течению. Там была надпись: «Британская Колумбия», — и лосось-Тоби прыгал, как через обруч, через букву «О» в «Колумбии». Я не удержалась и расхохоталась. Тоби взглянул на картину и тоже согнулся от смеха. Мы честно старались перестать смеяться, но ничего не могли с собой поделать. Я ничего не могла с собой поделать.

— Кто здесь? — донесся из прачечной старческий голос.

Тоби притянул меня к себе, шепча «тсс, тсс». Он обхватил меня обеими руками и зажал мне рот ладонью, пытаясь заглушить мой смех. У него были сильные руки. А с виду совсем не похоже, что они могут быть такими сильными. Я замерла в его объятиях и подумала: «Вот что чувствовал Финн. Вот что ты чувствуешь, когда тебя обнимает тот, кого ты любишь». Я взяла следующую картину. Я думала, что это будет очередная открытка, но это был автопортрет. Финн смотрел с холста прямо на нас. Ничего фантастического. Просто Финн в синей шляпе, оттеняющей синий цвет его глаз, которые смотрели на зрителя так, словно пытались сказать что-то без слов. Старик в прачечной продолжал возмущенно кричать, и Тоби по-прежнему зажимал мне рот ладонью. Я чувствовала его пальцы губами, и мы с ним уже не смеялись. Мы оба смотрели на Финна.

— Черт возьми, выходите!

Гулкое эхо. И земляная сырость подвала, и пальцы Тоби, которые были, как губы, прижаты к моим губам. И синие глаза Финна, говорившие мне: «Я люблю тебя, Джун». Даже не знаю, как это вышло, но мои губы слегка приоткрылись, и я вдруг поняла, что целую пальцы Тоби. Нежно и ласково. Сидя с закрытыми глазами. Представляя себе все и ничего. Я чувствовала, как Тоби сжимает объятия — все крепче и крепче. Чувствовала, как он дышит мне в волосы. А потом я почувствовала, как он целует меня. Один-единственный поцелуй, осторожный и нежный. В затылок.

Прошло еще несколько дней. Я старалась приезжать к Тоби при любой возможности. Иногда сразу после уроков. Иногда даже раньше. Я прогуливала физкультуру и домоводство, а один раз — совсем расхрабрившись — сбежала с испанского.

Я думаю, что Нью-Йорк — самый подходящий город для Тоби. Потому что это, наверное, единственный город в мире, где никогда не заканчиваются новые рестораны. С Финном все было иначе. У нас с ним были «свои» места. «Хорн и Хардарт», «Клойстерс». Места, где мы бывали столько раз, что ощущали себя там почти как дома. А Тоби был от всего оторван. Ни к чему не привязан. Вот разве что к Финну. Я уже начинала это понимать. Без Финна Тоби был словно воздушный змей, которого никто не держит за веревочку.

Однажды Тоби попытался научить меня, как делать велосипед в блошином цирке. Минут пятнадцать я старалась создать видимость, будто на крошечном велосипедике едет блоха. Вот тогда-то я и поняла, насколько хорошо это делает Тоби. Даже когда я стояла совсем рядом с ним, мне временами казалось, что на велосипеде и вправду кто-то сидит. Мне казалось, что я это вижу. А мои руки двигались так, словно они были слеплены из вязкой глины. И меня выдавало лицо. Сразу было понятно, что я двигаю одной рукой под сценой.

Но Тоби не сдавался. Он заставлял меня пробовать снова и снова, пока у меня не начало получаться. Хотя получалось, конечно, убого. В моем исполнении велосипед передвигался медленно и натужно, какими-то судорожными рывками, но Тоби был терпелив, и даже если его раздражала моя неуклюжесть, он никак этого не показывал. Что мне нравилось в Тоби: он никогда мне не врал. Не пытался меня подбадривать, изображая притворное восхищение моими якобы выдающимися способностями к управлению блошиным цирком. Не выдавал никаких идиотских, ничего не значащих и неубедительных комментариев типа «отлично», «ты гений» и «умница». Он разговаривал со мной как со взрослой. Если он что-то мне говорил, я ему верила.

Под конец наших занятий он сказал только:

— Тебе надо тренироваться. И у тебя обязательно получится.

Но я была счастлива, потому что знала — он сказал именно то, что думал.

В другой мой приезд мы пошли на прогулку. Прошли насквозь весь Центральный парк и двинулись в сторону Китайского квартала. Тоби рассказывал об игре на гитаре, его невероятно длинные пальцы порхали в воздухе, словно перебирая струны. Я рассказала ему о своих походах в лес, о волках и о перемещениях во времени с помощью «обратных» прыжков со скакалкой. И он надо мной не смеялся. В Китайском квартале мы зашли в ресторанчик под названием «Счастливчик Чен» и взяли по овощному му-шу и вдобавок по порции блинчиков. Тоби заказал какую-то «Чашу вулкана», оказавшуюся алкогольным коктейлем, который подали горящим.

Его принесли в большой керамической чаше, расписанной пальмами и гавайскими танцовщицами. Коктейль украшали бумажные зонтики, дольки ананаса и засахаренные вишни. Его полагалось пить через соломинку, и соломинок было две. Сам напиток был сладким, похожим на смесь кокосового молока и гавайского пунша, и алкоголя совершенно не чувствовалось. Мы с Тоби пили коктейль, разговаривали, ели му-шу. Хотя я заметила, что Тоби почти ничего не ест, а только гоняет еду по тарелке. В тот день я впервые в жизни напилась, и мне было радостно сознавать, что я напилась не какой-нибудь гадостью, а «Чашей вулкана». И я вдруг поняла, что когда пьянеешь — это еще один способ выпасть из здесь и сейчас. Пошатываясь, мы вышли на улицу. У меня кружилась голова, и я подумала: «Интересно, а куда уходила Грета?» В чаще леса, зарывшись в палые листья, пьяная вусмерть — в какие дали она уходила?

Тоби приобнял меня за плечи, чтобы меня не так сильно шатало. Я посмотрела на него затуманенным взглядом.

— Теперь есть только мы. Только мы двое, да? — Но как только я это сказала, я сама поняла, что это не совсем верно. С нами всегда будет Финн. Финн будет всегда.

А потом мне в голову пришла одна страшная мысль. Если бы Финн был жив, я бы не подружилась с Тоби. Если бы Финн не заразился СПИДом, я бы вообще не познакомилась с Тоби. Эта странная и дикая мысль вихрем вертелась в моей пьяной голове, порождая другие дикие мысли. А что, если Финн решил остепениться именно из-за СПИДа? Может, еще до того, как Финн узнал о своей болезни, СПИД приглушил в нем дух авантюризма и подтолкнул к тому, чтобы вернуться к семье и стать моим крестным. Вполне вероятно, что, если бы не СПИД, я бы никогда не узнала ни Финна, ни Тоби. В моей жизни образовалась бы огромная, ничем не заполненная дыра — на месте всех этих часов и дней, которые я провела с Финном и Тоби. Если бы я могла путешествовать во времени и изменять прошлое, попыталась ли бы я сделать так, чтобы Финн не заразился СПИДом? Даже если бы это означало, что мы с ним никогда не будем друзьями. Стала бы я спасать Финна, забыв о себе? Я не знала ответа на этот вопрос. Я совершенно не представляла, сколько жадности прячется в моей собственной душе.

Я стояла, глядя на небо над Канал-стрит. Оно было оранжевым, но постепенно бледнело, становясь пепельно-розовым. Мимо прошла старушка с магазинной тележкой, нагруженной плотно набитыми пластиковыми пакетами. Солнце садилось, а я размышляла о том, сколько всяких радостей может родится из чего-то по-настоящему страшного.

Я посмотрела на Тоби. Он стоял с закрытыми глазами и улыбался, словно вспоминал самый счастливый момент своей жизни. И я вдруг поняла, что это не будет продолжаться вечно. Когда-нибудь все закончится. И дело не только в том, что рано или поздно родителям станет известно о моих прогулах. И не в том, что период подачи налоговых деклараций подходит к концу, и теперь мама с папой снова начнут контролировать каждый мой шаг. И даже не в том, что Тоби скоро умрет. Я не знаю, как это сказать, чтобы было понятно. Просто все, чем я в последнее время жила, казалось таким уязвимым и хрупким. Как будто было сделано из карамельного кружева.

Но мне не хотелось об этом думать. Я нашла себе друга. И уже начала верить в то, что Тоби хочет проводить со мной время потому, что я и правда ему интересна. А вовсе не потому, что я знала Финна. Кажется, я поняла, в чем была моя главная ошибка с людьми: я не понимала, что я для них значу и значу ли что-то вообще. Так было с Бинз. С Беном. С Финном. Может быть, даже с Гретой. Но у Тоби не было никого. С ним все будет иначе. Я очень-очень на это надеялась.

45

Мама сосредоточенно рылась в сумке. Дело было в четверг — утром, перед школой. День выдался пасмурным, сильный ветер раскачивал ветки клена на заднем дворе. Папа ушел на работу пораньше, а у мамы была назначена какая-то встреча, и она решила поехать на нее из дома. Мама уже оделась для выхода — в один из своих темно-синих костюмов с массивными подкладными плечами. Она бродила по кухне, как космонавт, высадившийся на другую планету, стараясь не приближаться к плите и к мойке, чтобы не запачкать «рабочий» костюм чем-нибудь жирным или мокрым.

— Джун, ты сегодня обедаешь в столовой?

Обычно я покупаю что-нибудь в школьном буфете. Пиццу. Хрустящий жареный картофель. Банку газировки. Все лучше, чем размокший бутерброд с колбасой в размокшем бумажном пакете. Я уже собиралась ответить «да», но потом передумала.

— Даже не знаю. Может, сегодня возьму с собой что-нибудь перекусить. Например, бутерброд с джемом и арахисовым маслом?

Я сказала так потому, что представила, как мама держит хлеб наманикюренными руками. Как мажет его арахисовым маслом ровным тонким слоем. Как кладет сверху варенье — именно столько, сколько нужно. Я представила, как она разрезает сандвич по диагонали и аккуратно заворачивает в вощеную бумагу. Мне очень-очень хотелось, чтобы она сделала для меня этот сандвич. Чтобы она обо мне позаботилась. Вот поэтому я ее и попросила.

Мама захлопнула сумку, щелкнув замочком, и посмотрела на меня.

— Ты уверена?

Я твердо кивнула.

— Ага.

Она поставила сумку на стол и закатала рукава пиджака. Достала из шкафчика банки. А потом вдруг за миг замерла и повернулась ко мне.

— Знаешь что, Джун? Тебе уже четырнадцать. Думаю, ты вполне в состоянии сама сделать себе сандвич. Вот и займись. — Она пододвинула ко мне банку с арахисовым маслом, развернула закатанные рукава и отряхнула пиджак, хотя на нем не было ни единой крошки. Я тупо уставилась на банку.

На самом деле, если бы мама знала, что лежит у меня в рюкзаке, она бы сделала мне этот сандвич. Если бы она знала, что я обыскала весь дом и все же нашла маленький ключик, открывавший огнеупорную коробку, которую мама хранила в шкафу, в ящике с нижним бельем; если бы она знала, что я открыла эту коробку и взяла свой паспорт, и что теперь он лежит у меня в рюкзаке, упакованный в плотный пластиковый пакет; если бы она знала, зачем я его взяла; если бы она знала хотя бы малую часть всего, она бы сделала мне этот сандвич с арахисовым маслом. И она не сказала бы: «Тебе уже четырнадцать», — как будто считала меня взрослым, ответственным человеком. Нет. Если бы мама знала, что я задумала, она бы сказала: «Тебе только четырнадцать». Сказала бы, что я ненормальная. И чтобы я даже думать забыла о том, чтобы самой ехать в Англию. Потому что мне только четырнадцать лет. И это было бы сказано еще до того, как мама узнала бы, что я еду с Тоби.

Но она ничего не знала. И ей не хотелось испачкать свой деловой костюм липким виноградным джемом. Поэтому вместо того чтобы сделать мне сандвич, она представила дело так, что четырнадцать лет — это некая поворотная точка на великом пути к взрослой жизни.

— Ладно, — сказала я. — Мне, в общем, без разницы. Могу и в столовой поесть.

В мамином взгляде явно читалось разочарование. Я ответила ей точно таким же взглядом. И не только из-за сандвича, а вообще из-за всего.

46

— Тоби?

— Джун?

— Да, это я… Я тут подумала… Может, сходим в кино? На «Имя розы»? Как-нибудь. Когда будет удобно. Ну, то есть… если хотите.

В первый раз я сама пригласила Тоби куда-то пойти. Раньше все предложения — куда-то пойти или что-то сделать — исходили только от него. Я позвонила ему сразу, как вернулась из школы. Обычно я прихожу раньше всех, и у меня есть как минимум час, чтобы побыть дома одной. Но я все равно затащила телефон в примыкавшую к кухне маленькую кладовку, где можно было сесть на табуретку.

Я выбрала фильм «Имя розы», потому что в нем рассказывается о средневековых монахах в уединенном монастыре в Италии. Это исторический детектив, по отзывам — очень хороший, и я думала, что Тоби сразу же согласится пойти, но он почему-то ответил не сразу. Он так долго молчал, что я испугалась, как бы с ним чего не случилось.

— Тоби?

— Знаешь, Джун… Я не Финн.

Теперь уже я замолчала.

— Да, и что? — спросила я чуть погодя. Вопрос прозвучал как-то глупо, но я действительно не понимала, что хотел сказать Тоби.

— Ну, я не знаю… Не уверен, что фильм мне понравится.

Я на секунду задумалась.

— Ну, — сказала я терпеливо, — я тоже не Финн.

— Просто, знаешь… я, если что, не смогу поддержать разговор. Если тебе просто нужна компания, можно позвать абсолютно любого старого дурня.

— Ну вот, я вас и зову, — сказала я.

Он рассмеялся, но только чуть-чуть.

— Ну, давайте. Скажите «да».

Он опять рассмеялся, на этот раз — по-настоящему.

— Да-да. Хорошо. Я что-то и вправду веду себя как дурак.

Я пообещала, что не буду особенно умничать и лезть к нему с высокоинтеллектуальными беседами во время просмотра, он опять пошутил насчет своего приступа дурости, и уже через пару минут мы с ним оба смеялись в голос.

Я сказала, что позвоню, когда выясню, где идет этот фильм. На этом мы и распрощались. Я вышла из кладовки с телефоном в руках и с разгоряченным от смеха лицом. Помню, я еще подумала, как хорошо у меня получается заботиться о Тоби.

Все, что было потом, запомнилось мне словно в замедленной съемке. Или в серии кадров, сменявших друг друга. Вот я протягиваю руку, чтобы повесить на место телефонный аппарат. Вот у меня за спиной раздается звук — кто-то прочищает горло. Я резко оборачиваюсь. Моя улыбка бледнеет, когда я вижу ее. Когда вижу всю сцену. Грета. Сидит за кухонным столом в своей шелковой пижаме от «Victoria’s Secret». На столе перед нею разложены вещи из моего тайника. Голубая оберточная бумага с синими бабочками. Бумажный пакет, в котором были кассеты с «Реквиемом». Сами кассеты, вынутые из пакета. Наша с Тоби елизаветинская фотография. Заварочный чайник, из которого свисает веревочка чайного пакетика. И что самое ужасное — записки от Тоби, развернутые и явно прочитанные Гретой.

Грета сидела с каменным лицом.

— А ты чего дома? — спросила я, зачем-то стараясь, чтобы мой голос звучал беспечно и совершенно невинно. Хотя и сама понимала, что это уже ничего не изменит. Ведь ясно, что Грета ждала моего прихода. Пряталась где-то в доме и дожидалась меня.

— Болею, — сказала она. — Желудочный грипп. — Она повела головой из стороны в сторону и медленно, с расстановкой проговорила: — Ты вообще представляешь, сколько ты огребешь неприятностей?

Я застыла, как истукан.

— А представь, сколько их огребет Тоби, когда мама с папой узнают, как он тебя завлекал, чтобы ты с ним встречалась?

— Это мое дело, Грета, — сказала я, но она продолжала, как будто не слыша.

— И никто не посмотрит на то, что он гей. Он взрослый мужик. Вот и все. Он взрослый, а ты — ребенок, именно так это и выглядит со стороны. Его арестуют за развращение малолетних, а потом, когда выяснится, что он заразил Финна СПИДом, его посадят в тюрьму. Он. Заразил. СПИДом. Нашего. Дядю. Финна. Тебе это не важно? Да что с тобой? Что с тобой происходит?

А что со мной? Со мной что-то не так?

— Он меня не завлекал…