Скажи волкам, что я дома Брант Кэрол

32

Однажды — мне тогда было двенадцать с половиной, и я еще не знала, что Финн болен, — я провела у него целых четыре дня. На праздничные выходные в честь Дня независимости. Грета была в летнем лагере на Род-Айленде, а родители уехали на базу отдыха где-то в Мэне, вместе с Инграмами и еще одной парой. Они пытались найти кого-то другого, кто мог бы за мной присмотреть. Но у всех были свои дела. Так что мне повезло. Я поселилась у Финна.

Каждый вечер Финн брал с книжной полки на кухне «Радости кулинарии», громко спрашивал: «Чем мы будем сегодня кормить Крокодила?» — и стучал пальцем по книге, как будто и вправду намеревался выбирать рецепт. Но я-то знала, что будет дальше. Финн уже давно вырезал внутреннюю часть страниц и превратил эту книгу в потайную шкатулку, где хранились листочки с меню лучших в городе ресторанов. И каждый вечер мы с Финном перебирали эти листочки и решали, куда пойдем ужинать. Каждый вечер был словно маленькая поездка в другую страну. И дело не в том, что Финн не умел готовить. Просто, как он сам однажды сказал, он не любил наступать людям на пятки.

— Каждый должен заниматься своим делом. И делать то, что у него получается лучше всего, — сказал он. — Вот мы и даем людям возможность проявить свои кулинарные таланты, да, Крокодил?

Четвертого июля я предложила Финну сходить посмотреть фейерверк. Финн пожал плечами.

— Честно признаться, я не особый любитель таких развлечений. Просто не вижу в них смысла.

— Но ведь сегодня же День независимости.

— Независимости от кого?

— А то ты не знаешь? От англичан.

— А что такого ужасного в англичанах?

— Ну, не знаю… Они заставляли нас платить налоги. Везли к нам свой чай, а налог на него был высоким.

— Налоги — еще не конец света.

— Скажи это маме и папе.

Мы оба рассмеялись. Финн тогда начал отращивать волосы и убирал их за уши, чтобы они не лезли в глаза. Но каждый раз, когда он смеялся, несколько прядей выбивалось и падало на лицо. Мне хотелось протянуть руку и убрать их обратно ему за ухо, но я понимала, что это было бы странно.

— Джун, у меня куча друзей-англичан. — Он помедлил. — Знаешь, один из моих лучших друзей как раз англичанин. — Он выжидающе посмотрел на меня, как будто надеялся, что я спрошу про его лучшего друга. И я чуть было не спросила. Теперь, уже задним числом, я понимаю, что это был единственный момент, когда я могла бы узнать о Тоби. Единственный — за все восемь лет нашего с Финном общения. Если бы тогда я спросила, Финн, может быть, и рассказал бы мне все. Но я не спросила. Я повела себя как всегда. Потому что мне было не очень приятно думать, что у Финна есть и другие друзья. Мне так отчаянно хотелось верить, что, кроме меня, у него нет никаких лучших друзей. Ведь у меня же никого не было, кроме него. Поэтому я промолчала. И упустила момент. Помню, я лишь закатила глаза и сказала:

— Но теперь англичане — уже не вселенское зло. Теперь они белые и пушистые.

Финн протянул руку и похлопал меня по плечу.

— Да, ты права. Давай, бери куртку. Я знаю одну подходящую крышу, откуда удобно смотреть фейерверк.

В тот вечер мы шли по улицам, держась за руки. Мы с ним вдвоем. Я чувствовала, как потеет моя ладонь, но Финн по этому поводу ничего не сказал. Когда кому-нибудь из нас хотелось обратить внимание другого на что-то красивое, необычное или забавное, мы просто сильнее сжимали руки. Это был наш с ним сигнал, которым мы пользовались, сколько я себя помню. Мне редко когда удавалось увидеть что-нибудь необычное раньше Финна. Обычно он замечал все интересное первым и сжимал мою руку. И я принималась судорожно вертеть головой, стараясь как можно скорее увидеть, что именно он хочет мне показать. Но в тот праздничный вечер на улицах было так много странных и совершенно прекрасных людей, что мы с Финном только и делали, что пожимали друг другу руки — и когда это происходило одновременно, наши ладони буквально слипались друг с другом. Иногда я сжимала руку Финна, когда рядом не было ничего интересного. Просто так, от избытка чувств. Финн смотрел по сторонам, пытаясь понять, что он должен увидеть, а потом озадаченно оборачивался ко мне. Я смеялась, и он легонько толкал меня плечом в плечо. Я обожала, когда он так делал.

Я приехала на вокзал как раз вовремя, чтобы сесть на электричку, уходившую в 15.37. В вагоне пахло, как всегда пахнет в пригородных поездах — духами, потом и типографской краской на газетной бумаге. Вагон был переполнен, но мне повезло: в самом дальнем конце нашлось два незанятых места. Я знала, что так делать нельзя, но все-таки поставила рюкзак на соседнее сиденье, чтобы никто не сел рядом.

Я достала подарок, завернутый в голубую бумагу с бабочками, и положила к себе на колени. Я не стала разворачивать его сразу, потому что мне было страшно. Любому, наверное, было бы страшно открыть подарок от умершего. Особенно от умершего, которого ты любил. Честно сказать, я всегда открываю подарки с опаской. Любые подарки. Потому что всегда есть вероятность, что это будет плохой подарок. «Плохой» в смысле неправильный. Настолько далекий от всего, что ты любишь и чем увлекаешься, что тебе сразу станет понятно: человек, подаривший тебе эту вещь, совершенно тебя не знает. Конечно, с подарками Финна этого можно не опасаться. Я знала, что он передал для меня настоящий подарок. Идеальный во всех отношениях. Это-то меня и пугало. А вдруг у меня никогда больше не будет другого такого друга, как Финн? Друга, знающего обо мне все-все-все? А вдруг мне всю жизнь будут дарить только дежурные, скучные и заурядные подарки: наборы для душа, коробки конфет и пушистые «спальные» носки, — и я никогда больше не встречу того, кто знает, чем я живу и что мне интересно?

Я закрыла глаза и провела рукой по шелковистой бумаге. Потом осторожно поддела ногтем краешек скотча. Это была очень хорошая бумага, плотная и гладкая, поэтому скотч отошел без труда. Конечно, я не собиралась ее выбрасывать. Я собиралась убрать ее в свой тайник в самом дальнем углу шкафа, где были спрятаны все остальные сокровища.

Я осторожно вытряхнула на колени книгу.

«Женщина Средневековья. Иллюстрированная книга дней».

На темно-бордовой обложке была картинка: мужчины и женщины в средневековых нарядах собирают в саду груши и яблоки. В самом центре картины стояла женщина, державшая на голове корзину с яблоками. Одну руку женщина прижимала к животу, как будто он у нее разболелся от того, что она переела фруктов.

Я положила обе руки на книгу. Мне было страшно ее открывать. Финн, если дарил книги, всегда писал что-нибудь внутри. А мне не хотелось расплакаться на глазах у всего вагона. Поэтому я не стала открывать книгу с начала, а раскрыла на середине и пролистала несколько страниц.

Это была очень красивая книга. Вернее, не книга, а еженедельник. На одной стороне разворота располагалась картинка, а на другой — недельный календарь с местом для записей. В июле там были женщины-скульпторы, женщина-пекарь и две женщины-пасечницы. В августе — женщина, продающая лук-порей, три женщины, занятые на строительстве городской стены, и женщина-хирург, проводящая кесарево сечение. Ребенок, которого уже наполовину достали из материнского живота, был похож на растерянную восьмилетнюю девочку, но уж никак не на новорожденного младенца. Из-за этого картинка смотрелась слегка жутковато.

Я продолжала листать страницы, потому что это и вправду была очень хорошая книга. Может быть, самая лучшая из всех моих книг. А потом я дошла до недели с 13 по 18 сентября, и мне стало плохо. Как будто за шиворот забрался паук. Там была надпись, записка от Финна. Тонкими строчками — по всей странице. Я накрыла ладонью его слова и резко захлопнула книгу.

Женщина, сидевшая через проход, оторвалась от журнала, который читала, и повернулась ко мне:

— У тебя все в порядке?

Я кивнула, и женщина вновь углубилась в чтение.

Я убрала руку, прижатую к обложке, и позволила книге раскрыться. Да, это был почерк Финна. Только очень неровный, корявый и неразборчивый.

«Милая моя Джун,

мне нужно сказать тебе одну вещь.

Все так неправильно. У Тоби вообще никого не осталось.

Очень тебя прошу, Крокодил, поверь мне. Он хороший и добрый.

Позаботься о нем. Ради меня.

Кажется, мне нужны новые руки. Эти уже ничего не могут.

Ты смогла прочитать, что я тут накорябал?

Если получится, попытаюсь устроиться призраком в „Клойстерс“, чтобы хоть как-то тебя порадовать.

Я тебя очень люблю,

Финн».

Иллюстрация на соседней странице представляла собой фрагмент французской картины XV века. Она называлась «Монахиня кормит больного». Больной лежал на больничной койке, укрытый синим одеялом. Выглядел он очень плохо: лысый, с серым лицом. Одну руку он прижимал к груди, словно пытался поймать момент, когда его сердце перестанет биться. Но монахиня выглядела еще хуже. Она кормила больного с ложечки, а на ее сером, осунувшемся лице читались тревога и страх.

Я захлопнула книгу и убрала в рюкзак. Потом переставила рюкзак себе под ноги. Всю дорогу до дома я смотрела в окно. Здание, дерево, автомобиль, автомобиль, микроавтобус, стена, пустырь, микроавтобус. Я пыталась найти систему, уловить скрытую связь вещей. Мне казалось, что если смотреть очень-очень внимательно, то мир, распавшийся на кусочки, возможно, опять станет целым — снова станет тем миром, который я могла бы понять.

33

Иногда я играю в такую игру: притворяюсь, что меня перенесло во времени. Словно я и вправду девочка из Средневековья, оказавшаяся в 1987 году. В эту игру можно играть где угодно. В школе. На улице. В торговом центре. Чем современнее, тем лучше. Это очень хороший способ взглянуть по-новому на привычное окружение и увидеть вещи такими, какие они есть на самом деле. В последний раз я так делала в «Гранд Юнион», куда мама отправила меня за покупками. Это было на следующий день после моей поездки к Тоби, и я всеми силами старалась отвлечься от мыслей о записке Финна.

Вернувшись домой со станции, я сразу же убрала «Книгу дней» подальше в шкаф. С глаз долой. Решила, что сделаю вид, будто ее вообще не было, этой книги. Если притвориться, что я ничего не читала, наверное, я смогу как-то жить дальше. Такой у меня был план.

Разумеется, он не сработал. Если ты что-то узнал, это знание остается с тобой навсегда, как бы ты ни старался вернуться к блаженному неведению. Спрятанная в шкафу книга была как пожар. Который надо потушить, пока он не разгорелся по-настоящему. Возможно, все было бы не так плохо, если бы мои воспоминания о Финне не разбились вдребезги. Или если бы Финн попросил меня позаботиться о ком-то другом, о ком угодно — но только не о человеке, из-за которого все поломалось.

Сразу после уроков я пошла в магазин — с маминым списком продуктов. В «Гранд Юнион» я смотрела на лампы под потолком и думала, что они похожи на звезды, слепленные в комки и раскатанные, как тесто. А в магазинных тележках можно было бы возить дрова, будь их колеса чуть больше. А киви, бананы и манго — это какие-то диковинные плоды из далеких заморских стран. Я в жизни не видела таких овощей. Я держала в руке банан, смотрела на него во все глаза и бормотала себе под нос всякие глупости, и тут вдруг рядом возник Бен Деллахант и уставился на меня, как на совсем уже безнадежную психбольную. Наверное, я покраснела, как рак. Я сама чувствовала, как горят мои щеки.

— И что же это за странная штука, которую вы, земляне, зовете бананом? — спросил Бен голосом мистера Спока.

У меня в голове пронеслись тысячи вариантов более-менее убедительных объяснений. Я могла выдать Бену любой, но потом вдруг подумала: а зачем? Почему я должна что-то ему объяснять? У меня есть дела и поважнее. А Бен пусть думает что хочет.

Я посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

— Я и вправду больная на голову.

Он явно не ждал такого ответа. Я поняла это по его растерянной, глупой улыбке.

— Иногда я представляю себе, что попала сюда, в наше время, прямо из Средневековья. Как будто я здесь ничего не знаю, и все вокруг кажется странным, новым и непонятным. Еще есть вопросы? В общем, теперь ты знаешь, какая я долбанутая. Можешь смеяться. Можешь рассказать друзьям, тогда посмеетесь вместе. Мне все равно. Делай что хочешь.

Бен стоял, словно ударенный пыльным мешком по голове. Все с той же растерянной, глупой улыбкой. Потом медленно кивнул головой, как будто пытался что-то решить для себя.

— Мне это нравится, — сказал он чуть погодя.

Слова Бена застали меня врасплох, и вся моя показная отвага мгновенно улетучилась. Я снова почувствовала, что краснею, и отвела взгляд.

— Вообще-то, это не должно тебе нравиться, — пробормотала я.

— Ага. «Должно», «не должно» — мои самые нелюбимые слова.

Я не привыкла к такому общению с мальчиками и на мгновение почувствовала себя очень крутой. Я попыталась незаметно вернуть банан на место, но, конечно же, уронила еще два. Бен наклонился и поднял их с пола.

— Я никому ничего не скажу. Я не такой.

— Спасибо.

— Джун?

— Да?

— Твой дядя… Я видел статью, в библиотеке. — Бен на секунду отвел взгляд. — У него и правда был СПИД?

Я молча кивнула. В школе ко мне уже подходили несколько человек, прочитавших статью. Наверное, мы были первой семьей, так или иначе связанной с этой кошмарной заразой, о которой все время писали в газетах и твердили по ящику. В смысле, первой среди всех наших знакомых — и людей это, похоже, завораживало. Когда меня спрашивали о дяде, в голосе вопрошавшего всегда слышалась легкая нотка чуть ли не благоговейного восхищения. Как будто то обстоятельство, что мой дядя умер от СПИДа, делало меня в глазах окружающих более интересной. Я никогда не пыталась этим воспользоваться. Люди, которые спрашивали о Финне, совершенно искренне полагали, что речь идет о каком-то незнакомом дальнем родственнике. Для большинства людей дядя — это и есть дальний родственник, то есть, по сути, чужой человек. Никто не подозревал о моем отношении к Финну. Никто не мог даже представить, что творилось у меня в душе, когда они говорили СПИДе, как будто СПИД — самое важное в этой истории. Важнее Финна. Важнее того, как сильно я его любила и как отчаянно мне его не хватает. Я не могла это слушать. Мне хотелось кричать.

— Очень сочувствую, — сказал Бен.

И больше он ничего не сказал. Не стал задавать никаких вопросов. За что я была крайне ему благодарна.

На следующий день я пришла в школу во всем старомодном. «Деревенское» платье от «Gunne Sax» с надетым поверх него свитером, толстые шерстяные колготки и, конечно же, сапоги. Волосы я, как всегда, заплела в косы, но в тот день связала их на затылке красной ленточкой, которую выдрала из энциклопедии. Мне было плевать, что обо мне подумают. Меня повсюду преследовали слова Финна. Его записка, оставленная в «Книге дней», никак меня не отпускала. И этот наряд, эта красная лента, эта другая я были всего лишь попыткой спрятаться.

Последним уроком была информатика. У нас в классе были ребята, которые уже перешли на программирование на Фортране, но я так и зависла на Бейсике. Уже не один месяц я пыталась написать программу для вычисления процентов, но не могла справиться даже с такой элементарной задачей. В тот день я вообще не притронулась к своему процентному калькулятору, потому что все мои мысли были заняты только вот этим: Позаботься о нем. Ради меня. Я вбила единственную программу, которая никогда не подводила.

Как зачарованная, я пялилась на экран, где прокручивались строки. Вернее, одна и та же строка. Одни и те же слова, вновь и вновь. Я ждала и надеялась, что компьютер окажется умнее меня. Что он остановит этот бессмысленный водопад слов, который я задала своей глупой командой, и все-таки даст мне ответ. Но он, конечно, не дал никакого ответа. Просто прокручивал на экране мой идиотский вопрос, пока мистер Кроутер не подошел к моему столу и не сказал, чтобы я занялась делом.

Когда я вернулась домой после школы, на автоответчике было два новых сообщения. Первое — от мамы: «Так, девчонки, я просто звоню сообщить, что мы привезем к ужину пиццу. Будем дома около восьми. Так что вы ничего не готовьте. Спокойно делайте уроки. Скоро увидимся. Я вас люблю».

И второе — от Греты: «Привет. Мам? Ну, или кто там сейчас… Мы с Мег поужинаем в кафе. Репетиция до девяти… в лучшем случае. Ну, пока».

Родители привезли пиццу с грибами и огромную порцию греческого салата. Я обожаю и то и другое, но в тот вечер у меня совершенно не было аппетита. Я сказала, что, кажется, заболеваю. Мама с папой по очереди потрогали мой лоб, а потом я ушла к себе.

Я целый час просидела над «Книгой дней», медленно перелистывая страницы в поисках еще каких-нибудь записей. Может быть, указаний, что именно мне нужно делать. Но ничего не нашла.

Мне было слышно, как Грета вернулась домой. Около половины десятого. Войдя к себе в комнату, она сразу включила магнитофон. «Первый день нового года» группы «U2». Услышав, что она начала подпевать, я прижалась ухом к стене. Мне нравилось слушать, как Грета поет. И особенно если она не знает, что я ее слушаю.

Я убрала «Книгу дней» под подушку и достала из рюкзака две банки «Ю-Ху», которые купила по дороге из школы. Потом вышла в коридор и постучалась к Грете. Она не ответила на мой стук, но я все равно вошла.

Грета стояла спиной к двери и переодевалась в пижаму. У меня была точно такая же пижама — фланелевая, в клетку. Бабушка Элбас всегда дарит нам с Гретой на Рождество одинаковые фланелевые пижамы.

— Тебе чего? — спросила Грета.

— Да так, ничего. Просто зашла поболтать.

— У тебя в расписании есть время на болтовню?

— Ладно, я поняла. Извини.

— Нет, — сказала она. — Это я просто шучу неудачно. Закрой дверь.

Я закрыла дверь и поставила банки «Ю-Ху» на стол. Стул был завален одеждой, и мне пришлось переложить ее на кровать, чтобы сесть.

Грета расстегнула бюстгальтер под пижамной кофтой и вытащила его через рукав. Потом повернулась ко мне. Увидев, что я пришла точно в такой же пижаме, она закатила глаза.

Грета была единственным человеком на свете, кому я могла бы рассказать о «Книге дней». И о просьбе Финна, которую он записал в этой книге. Грета грызла ногти, что не замечалось за ней уже много лет. Я сидела и пыталась решить, стоит ли ей довериться.

— Завтра ждем хореографа. Он вроде как должен приехать, — сказала она. — Так что завтра мы целый день пляшем. — Она опять отвернулась и принялась расчесывать волосы.

— Это хорошо или плохо?

— Это никак. Мне уже все равно. — Она быстро глянула на меня и сказала: — Можешь прийти посмотреть. Если хочешь.

— Не знаю. А никому не покажется странным, если я вдруг заявлюсь на просмотр? — Разговор грозил оборваться в любой момент, как это всегда было с Гретой.

— Нет, не покажется. Можешь присоединиться к нашим осветителям. Типа пришла им помочь.

— Грета?

— Что?

— А у тебя бывают такие моменты, когда ты не можешь понять, хочешь ты сделать какую-то вещь или нет? И даже если решаешь, что хочешь, тебе все равно непонятно, как это сделать?

Грета пытливо прищурилась, словно пытаясь прочесть у меня на лице все, что я недоговариваю. Потом ее губы медленно растянулись в улыбке.

— Я так и знала, — сказала она, садясь напротив меня. — У тебя кто-то есть. Все эти поздние возвращения. Якобы библиотеки. Макияжи. Господи, я так и думала, что у тебя появился какой-нибудь тайный бойфренд. Ну все, ты — труп! Ты труп…

— Нет у меня никого. Я совсем не об этом…

— Джун, послушай меня. Давай без глупостей. Ты не должна заниматься сексом, пока не будешь готова. Я имею в виду, абсолютно готова. Я не шучу. Знаешь, что было с Холли Уэстервелд, младшей сестрой Кери? Она всю жизнь будет об этом жалеть…

— Это не секс. Правда… — И тут я рассмеялась. Сама мысль, что моим тайным бойфрендом может быть Тоби, показалась настолько дурацкой, что я не смогла удержаться.

— Вот и прокололась. Ты сама выдала себя этим смехом.

— Нет. Перестань. Нет у меня никакого бойфренда. Да и кому бы могло взбрести в голову заниматься со мной этим самым? Подумай сама.

— Очень верно подмечено. Хотя кому-то могло и взбрести. Бен? Бен Деллахант? Это Бен, да? Он говорил мне, что ему нравятся твои сапоги.

— Вот пусть и займется этим самым с моими сапогами.

Мы обе расхохотались.

— Джун, ты извращенка!

Это было так классно: мы в одинаковых пижамах, сидим в комнате Греты и буквально давимся от смеха.

Грета вдруг перестала смеяться, и ее лицо сделалось очень серьезным.

— Джун, я не шучу. Не делай глупостей, ладно?

— Хорошо.

— Я серьезно.

— Я тоже.

— И… ты только не обижайся… но если хочешь, я помогу тебе с макияжем. А то твоя боевая раскраска все-таки слишком уж боевая.

Я опять рассмеялась.

— Хорошо.

— Я так понимаю, ты точно будешь на вечеринке в следующую субботу.

Я в первый раз слышала про вечеринку, и, наверное, у меня на лице отразилось удивление.

— Опять в лесу, — сказала Грета. — Как в прошлый раз. Все актеры, и техсостав, и… Бен.

— Я не знаю.

— Знаешь-знаешь, — сказала она.

Теперь она снова напоминала ту Грету, какой была раньше. Девятилетнюю Грету, которая стояла в ожидании автобуса, сжимая в объятиях семилетнюю меня. Сестрички Элбас. Так нас все называли. Как будто нам и не нужны были свои собственные, отдельные имена. Словно мы были одним существом, единым и неделимым.

Я тихо порадовалась про себя, что не взяла с собой книгу. Грета ждала от меня нормальных, обычных откровений. Бойфренды, секс и безумная юношеская любовь. Все то, что у нас может быть общего. А у меня был только странный знакомый в городе, тайные поездки в парк аттракционов и просьбы о помощи от мертвеца.

34

Гримерная за сценой сама по себе — жутковатое место. Одинокие костюмы на вешалках. Запах подвальной сырости. Старые ободранные диваны и кресла. Голые лампочки, свисающие с потолка в желтых потеках. В общем, унылое местечко. Но во время спектаклей там всегда народ. Шутят, дурачатся, суетятся, так что за сценой царит радостное оживление, и гримерная вовсе не кажется мрачной.

Я пришла, потому что хотела посмотреть, как Грета танцует. Чтобы потом можно было сказать ей, что я ее видела. И она меня пригласила — это было приятно. Я спустилась по узкой лестнице, ведущей в гримерную из левой кулисы. Греты я там не нашла, зато увидела спину Бена Деллаханта, сидевшего за старой школьной партой. Бен был в длинном плаще из черного бархата, похожем на костюм из какой-нибудь пьесы про старые времена, и держал в руке игральные кости. Он зажал их в кулаке, встряхнул и бросил на стол.

— Три пункта урона!

Двое мальчишек, сидевшие напротив Бена, уныло нахмурились. Я надеялась проскользнуть мимо стола незамеченной, но Бен меня увидел.

— Привет, — сказал он.

— Привет.

— Хочешь с нами? — Он указал на какую-то карту, разложенную на столе. Наверняка что-то связанное с «Драконами и подземельями».

— Нет, я ищу Грету. Ты ее не видел?

Бен огляделся по сторонам.

— Нет.

Я развернулась, чтобы уйти.

— Погоди. — Бен кивком указал на карту. — Может, все-таки сыграешь? Ты можешь быть кем угодно. Королевой волков из Запредельных земель или…

— Нет, спасибо. — Я услышала голос Греты, доносившийся с лестницы. — Мне надо идти.

Я встретила Грету на лестнице. Я поднималась, она спускалась. Следом за ней шли еще три-четыре девчонки, которых я не знала. По школе уже разнесся слух, что Грете предложили роль в «Энни», и хотя она еще не получила официального назначения на роль, ребята уже относились к ней, как к знаменитости. Я видела Грету в столовой во время обеда. Ее окружала толпа одноклассников, мальчишек и девчонок, и все смотрели на нее с нескрываемым восхищением. Я так и не поняла, нравится это ей или нет.

Проходя мимо Греты по лестнице, я постаралась, чтобы она меня заметила. Мне хотелось, чтобы она знала, что я пришла посмотреть, как она танцует. Мы не сказали друг другу ни слова, даже не стали здороваться, но она меня видела. И на ходу мы легонько задели друг друга плечами. Я заметила, как она глянула в сторону Бена и понимающе усмехнулась.

Я наблюдала за выступлением танцоров, стоя в глубине зала. Грета вышла на сцену одной из последних, и вид у нее был скучающий и безразличный. И танцевала она как-то совсем без души. Как будто специально пыталась выступить хуже, чем позволяли ее способности. Хотя, может быть, кроме меня, этого больше никто не заметил, потом что она все равно станцевала блестяще. Просто не могла по-другому.

35

— Мне не нужны джинсы. Я не ношу джинсы.

— Все носят джинсы, — сказала мама.

В те выходные в «Мейси» была грандиозная весенняя распродажа. Раньше мы всегда ходили на распродажи втроем: я, мама и Грета. Но в этот раз Грета уговорила маму дать ей денег и пошла со своими подругами. А я вообще не хотела идти. Совершенно не хотела.

Мама открыла мой шкаф и взялась за вешалку, на которой висели две коричневые вельветовые юбки.

— Нет, ты посмотри. — Она провела рукой по юбкам. — Ты в них по грязи ползала, что ли? Как ты вообще умудряешься доводить вещи до такого состояния?

Я еще не вставала с постели. Лежала, укрывшись чуть ли не с головой, чтобы солнце, светящее прямо в окно, не слепило глаза.

— В нормальном они состоянии, — сказала я. — Хорошие юбки.

Мама полезла еще глубже в шкаф, а я вспомнила про заварочный чайник, кассеты, записки и все остальное, что было спрятано в глубине. Я резко отбросила одеяло и села на постели.

— Ну, ладно.

— Что — ладно? — не поняла мама.

— Пойдем в магазин.

Я сидела на скамейке, а мама стояла у края перрона и смотрела на рельсы. Мама носила короткую стрижку и всегда красила волосы в темно-каштановый цвет, потому что они у нее поседели уже в двадцать три года. Но в последнее время у нее на макушке стала проглядывать очень тонкая, едва заметная белая прядка, которую не брала никакая краска. Иногда мне хотелось прикоснуться к этой седой прядке в маминых волосах, к этой тоненькой трещинке, сквозь которую пробивалось ее настоящее «я». В тот день на станции, под холодным мартовским солнцем, мне вдруг представилось, что если я прикоснусь к маминой седой пряди, все опять придет в норму. Больше не будет никаких тайных встреч с Тоби. Никаких потусторонних посланий с указаниями, о ком мне надо заботиться. Никаких изменяющихся портретов в подземном хранилище. Никаких сестер, исчезающих ночью в лесу. И я смогу позабыть обо всем и опять стать нормальной, обычной девчонкой, которая ходит с мамой по распродажам и мечтает о том, чтобы жить в прошлом.

Я поднялась со скамейки и подошла к маме.

Она улыбнулась, взяла мои руки в свои ладони (я была без перчаток, а мама — в перчатках) и принялась растирать их, чтобы согреть.

— Сегодня все будет как в старые добрые времена, Джуни, — сказала она.