Скажи волкам, что я дома Брант Кэрол

29

Похоже, весна началась уже по-настоящему: снег таял вовсю. Была суббота, и Грета вытащила из гаража шезлонг. Папа сказал, что еще рановато, но Грета упрямо надула губы и заявила, что по литературе им задали прочитать книжку, а поскольку погода хорошая, то читать лучше на улице. И папа не стал возражать. Так что Грета устроилась в шезлонге на заднем дворе, в толстовке и шортах, с раскрытым томиком «Одиссеи», лежащим страницами вниз у нее на груди.

Мама с утра пораньше уехала за покупками и на обратном пути забрала почту из ящика.

— Тебе письмо, Джун.

— Мне?

Она протянула мне большой плотный конверт.

— Юные сыроделы Америки?

Тоби. Я знала, что это Тоби. Я постаралась не запаниковать.

— А, да… Это для наших занятий… по домоводству.

— На, держи. — Мама улыбнулась. — Кстати, я бы не отказалась от большой головы зрелого камамбера. Если ты его сделаешь.

— Да, хорошо… Камамбер. — Я швырнула конверт на стол, как будто это и вправду были всего лишь учебные материалы, причем не особенно мне интересные, но при первой же возможности схватила письмо и поднялась к себе наверх.

Тоби прислал нашу «старинную» фотографию из парка аттракционов. Я невольно улыбнулась: это был наш с ним секрет, и мама держала письмо в руках и даже не догадывалась, что это такое.

Фотография была сделана с эффектом сепии, и если бы я верила в сказки, я бы сказала, что Тоби на снимке похож на ангела. Он стоял, заложив руки за спину и слегка наклонив голову, но смотрел вверх, как будто услышал над головой колокольный звон и поднял взгляд. Он стоял слева, а я сидела на стуле в центре композиции. Я не улыбалась, что добавляло снимку аутентичности, потому что раньше на фотографиях никто никогда не улыбался. Я держала руки сложенными на коленях и смотрела прямо в объектив. Мы оба надели пышные гофрированные елизаветинские воротники, и поэтому казалось, что наши головы лежат на больших белых тарелках. Фотография получилась отлично, но было в ней что-то странное. Что-то очень неправильное.

Пару минут я очень внимательно изучала снимок и наконец поняла, что не так: это был фотоснимок, а в елизаветинскую эпоху никакой фотографии не было и в помине, и хотя мы с Тоби очень даже неплохо смотрелись в этих костюмах, сама затея со снимком казалась глупой и бестолковой. Если бы я была с Финном, он бы сразу сообразил, что надо выбрать костюмы из тех времен, когда фотографию уже изобрели. Он бы мигом уговорил меня предстать в образе Энни Оукли[2] или кого-то еще в том же духе.

Перевернув карточку, я увидела, что Тоби приклеил с обратной стороны коротенькую записку: «Можешь отрезать меня, если хочешь». Сначала я даже не поняла, что он имеет в виду, но потом до меня дошло: Тоби писал, что можно разрезать фотографию пополам. Если мне захочется, можно отрезать и выкинуть его половину.

На следующий день, в воскресенье, мы сидели с родителями на кухне и читали юмористическую страничку. Это было самое обычное утро, пока к нам не спустилась Грета. Она пришла прямо в пижаме и первым делом потянулась к кофейнику.

— Вот она, наша будущая звезда, — сказал папа.

Родители смотрели на Грету с таким восторгом, с каким фанаты глядят на своих кумиров.

Я посмотрела на них, как на чокнутых. Потом посмотрела на Грету, пытаясь понять, что происходит. Но Грета сидела с совершенно каменным лицом.

— А что случилось? — спросила я.

— Похоже, она и тебе ничего не сказала.

Я покачала головой.

— Скажи ей, Грета, — попросил папа. — Поделись новостью с сестрой.

— Да рассказывать нечего, — пробормотала Грета. — Я даже еще не знаю, приму я это предложение или нет.

— Конечно, примешь, — сказала мама. — Если возможность сама идет в руки…

— Да, мама. Мы все это знаем.

Я по-прежнему ничего не понимала.

— Так что случилось? Кто-нибудь мне все-таки скажет?

— Вчера вечером позвонил мистер Небович и сказал…

— И сказал, — перебила отца мама, — что у него есть приятель, занятый на бродвейской постановке «Энни». И этот приятель интересовался у мистера Небовича, нет ли у него кого-нибудь в студии, кто мог бы временно заменить их актрису. Им нужна девушка на роль Пеппер — на это лето. И мистер Небович сказал, что у него есть единственная кандидатура, кого он мог бы рекомендовать. И это — твоя сестра. Потрясающе, правда?

Грета стиснула зубы и принялась нервно постукивать ногой по полу.

— Мам, я еще ничего не решила. Может, на следующий год… ну, или потом как-нибудь.

Мама перестала улыбаться. Она нахмурилась и уперла руки в боки.

— Никакого «потом» не будет. Думаешь, тебя станут ждать целый год? Но даже если бы и стали… хотя вряд ли… на следующий год ты уже будешь слегка старовата для этой роли. Такая возможность бывает раз в жизни.

— А может, мне это и не нужно, — сказала Грета.

Мама уставилась на нее широко раскрытыми глазами.

— Тебе не нужно, а мне нужно. Многие о таком только мечтают, а тебе само плывет в руки. Если упустишь эту возможность, потом всю жизнь будешь жалеть. Доживешь до моих лет — и будешь клясть себя и говорить: «Какой же я была дурой!» — Лицо у мамы сделалось красным. — Думаешь, что всегда есть второй шанс? Ты правда так думаешь? Так вот, открою тебе секрет. Никакого второго шанса не бывает. Куй железо, пока горячо. Если не схватишь сразу, шанс просвистит мимо на всех парах, и за ними уже не угонишься, как ни старайся. И что тогда? Что тогда делать? Звонить маме и говорить: «Ну, почему я тебя не послушала?» Когда человеку дается шанс, его надо использовать. Потому что потом…

Мы все потрясенно застыли.

— Мама, ты плачешь? — спросила я.

Она покачала головой, но мы все видели слезы у нее на глазах.

В конце концов Грета сказала, что будет участвовать в «Энни». Конечно, люди из театра еще должны посмотреть на выступление Греты, прежде чем все решится. Но мы были уверены, что Грета получит эту роль. Выйдет на сцену и сыграет настоящую сироту. Когда Грета сказала «да», мама еще долго донимала ее вопросами, уверена ли она в своем решении, и уверяла, что никто на нее не давит. Абсолютно никто.

30

Мы смотрели «Семейные узы». Всей семьей, включая и Грету, которая после того разговора об «Энни» стала еще более мрачной и замкнутой, чем обычно. Это было так здорово — собраться всем вместе! В последние время такое случалось нечасто: только в те вечера, когда шли «Семейные узы» или «Шоу Косби». Я ни капельки не сомневалась, что Грета сидит вместе с нами исключительно потому, что ей нравится Майкл Джей Фокс в роли Алекса Китона. Она считала, что он милашка. Однажды я слышала, как она его так назвала, когда говорила по телефону с кем-то из подруг.

— Кому попкорна? — спросила мама, когда закончилась серия.

— Мне, — сказала я.

— И мне тоже.

На Рождество папа купил электрическую машинку для приготовления попкорна, и она очень нам нравилась. Даже просто сидеть наблюдать, как зерна взрываются и разбухают, переполняют контейнер и высыпаются в миску — это само по себе было развлечение.

По телевизору начались новости, и теплый запах растопленного масла смешался с рассказами о военных преступлениях Клауса Барби и новыми фактами, связанными со скандалом «Иран-контрас».

— И как там наш «Юг Тихого океана»? — спросил папа.

Грета пожала плечами.

— Нормально. Как всегда.

Папа, похоже, ждал продолжения, но Грета быстро схватила журнал с телепрограммой и принялась сосредоточенно его изучать.

Мама вошла в гостиную с огромной миской только что приготовленного попкорна.

— Сразу две порции, — сказала она. — А сколько я туда бухнула масла, вам вовсе не обязательно знать. — Она улыбнулась и поставила миску на стол. Мы все тут же набросились на попкорн, загребая его горстями.

Местные новости начались с сообщения о пожаре в Маунт Киско, уничтожившем многоквартирный дом. Потом был репортаж о судье из Йонкерса, который перенес слушание дела на автостоянку перед зданием суда, потому что у подсудимого был СПИД. «Свежий воздух и солнечный свет», — сказал судья, поясняя, почему он решил, что проводить суд на улице будет значительно безопаснее (для работников судопроизводства), чем в крошечном тесном зале вместе со всякими вредными микробами. Журналисты, снимавшие репортаж, спрашивали у прохожих, что они думают о поступке судьи: было ли это разумным решением? Одна женщина сказала, что не уверена, но береженого бог бережет, и в таких делах лучше перебдеть, чем недобдеть. А еще один парень сказал, что это не судья свихнулся с ума, это СПИД свихнулся с ума.

После этого пошел уже более общий сюжет о СПИДе. Как обычно, он начался сценой из какого-то мрачного ночного клуба, где геи, одетые в дурацкие кожаные наряды, танцуют друг с другом. Я не могла себе даже представить, что Финн стал бы вот так танцевать целую ночь, нарядившись каким-то придурочным полуголым ковбоем. Сама мысль об этом казалась дикой. Было бы здорово, если бы те, кто готовит сюжеты для телеэфира, хоть раз догадались бы показать, как геи сидят дома в гостиной, пьют чай и беседуют об искусстве, кино или о чем-то еще в том же духе. Если бы их показали вот так, тогда, может быть, люди сказали бы: «Ну и что здесь такого?»

Я уже собиралась идти к себе, но тут диктор заговорил про зидовудин — новый лекарственный препарат, который уже доказал свою эффективность в борьбе со СПИДом. Я осталась послушать, что скажут дальше. А когда услышала, меня буквально парализовало. Диктор сказал, что лекарство одобрено Комиссией по контролю за лекарствами и питательными веществами. И уже через полгода поступит в продажу.

Никто из нас не произнес ни слова. Это было так убийственно несправедливо, что мы лишились дара речи. Я стиснула кулаки. Финн не дождался. Слишком рано умер. А если бы продержался еще чуть-чуть… Буквально несколько месяцев, то…

Мама резко поднялась и вышла из комнаты, а я осталась сидеть на месте, не в силах даже пошевельнуться. Диктор дал слово научному консультанту, который принялся объяснять, как именно действует зидовудин, но я его просто не слышала. Папа, самый тихий и сдержанный в нашей семье человек, рявкнул в экран:

— Хватит уже!

Подошел к телевизору, с размаху хлопнул ладонью по кнопке ВЫКЛ и вышел из комнаты.

31

Это было 17 марта, на сорок первый день после смерти Финна. Мистер Зебрик, наш географ, рассказывал на уроке о черных дырах. Вообще-то черные дыры не относятся к географии, но мистер Зебрик частенько пускается в пространные рассуждения на отвлеченные темы. Адам Белл задал вопрос об осколке метеорита, который он нашел во дворе за домом, и мистер Зебрик тут же объявил, что «сейчас мы слегка отклонимся от темы, но…» — и, конечно, всем сразу стало интересно. Если бы учителя притворялись, что их объяснения — это лишь рассуждения «не по теме», у нас бы вся школа ходила в отличниках. Именно так я и буду строить свои уроки, если когда-нибудь стану учительницей. Пока что я не собираюсь посвящать свою жизнь педагогике, но если не сложится с соколиной охотой, тогда можно будет подумать об этом всерьез. Когда мистер Зебрик заговорил о космосе, у него загорелись глаза. Как будто он с детства мечтал стать астрономом, а не школьным учителем географии. Он воодушевленно размахивал руками и взахлеб рассказывал о законе всемирного тяготения и космических скоростях.

Мы по очереди задавали ему вопросы, стараясь задержать его на космической теме как можно дольше. Я подняла руку и спросила, правда ли, что черные дыры — это провалы во времени. Я где-то читала, что искажения пространства и времени в черных дырах могут открыть проходы для путешествий в прошлое или будущее. Мистер Зебрик ответил, что это вряд ли.

— Это уже из разряда научной фантастики, мисс Элбас, — сказал он, после чего заявил, что мы как-то уж чересчур увлеклись и что нам пора возвращаться к теме урока. Весь класс тихо взвыл. Я заметила, что Дженни Халпен недобро прищурилась в мою сторону. Впрочем, меня это мало заботило. Завтра я точно ее не увижу. И всех остальных одноклассников — тоже. Завтра у наших учителей методический день и уроков не будет.

Позавчера я позвонила Тоби и сказала, что собираюсь приехать в гости. Судя по его голосу, он даже не сразу поверил такому счастью, что я все-таки позвонила, а я подумала про себя: «Ты-то не слишком радуйся, приятель», — ведь для меня это была просто исследовательская экспедиция. С целью как можно больше узнать о Финне.

Грета с Джули и Меган собирались поехать в Уайт-Плейнс прошвырнуться по «Галерее». Я сказала маме, что, может быть, зайду в библиотеку. А может, и не зайду. Так что я вроде как даже и не соврала. Мама спросила, пойдет ли со мной Бинз, и я ответила, что, наверное, да. Это было уже откровенное вранье, зато мама осталась довольна. Главное, теперь я могла совершенно спокойно уехать в город на целый день, и мне не пришлось бы переживать, что кто-то заметит мое отсутствие.

Я села в следующую электричку после той, на которой уехала Грета, и всю дорогу до города ужасно смущалась. Мне казалось, все на меня смотрят и понимают, что я делаю что-то не то. Я надела свои средневековые сапоги, а перед тем, как выйти из дома, пробралась в комнату Греты и надушилась ее «Жан-Нате». У меня было чувство, что я маскируюсь, прячусь за запахом Греты. Я ехала в город, ощущая себя не собою, а кем-то другим — незнакомкой, пахнущей лимоном и детской присыпкой.

Тоби сказал, чтобы я взяла такси от вокзала. Всю дорогу до дома Финна я смотрела в окно, потому что шел дождь, а я обожаю смотреть на город во время дождя. Он весь такой чистый и свежий. Все буквально сияет, и огни отражаются в темных лужах. Как будто весь город покрыт тонким слоем сахарного сиропа. Как будто это не город, а огромное яблоко в карамели.

Тоби сказал, что встретит меня у подъезда и расплатится с таксистом. В доме Финна нет консьержки. Там стоит домофон, и чтобы войти в подъезд, нужно позвонить снизу тем людям, к кому ты идешь, и они откроют тебе дверь. Когда мы подъехали, Тоби уже стоял на застекленном крыльце между дверью на улицу и дверью в дом. Он вышел наружу, под дождь, и улыбнулся. Теперь я разглядела, что он был в вязаной кофте Финна. Только Финну она была велика и доходила почти до колен, а Тоби она была коротковата, и он оттягивал ее вниз. На нем эта кофта смотрелась странно. Совершенно неправильно. Наверное, я нахмурилась. Потому что, как только Тоби открыл мне дверь и увидел мое лицо, он первым делом спросил:

— Все в порядке?

Я сказала, что да. Я очень старалась не таращиться на кофту Финна, но ничего не могла с собой поделать. Тоби, похоже, слегка растерялся и не знал, что говорить.

— Ну, тогда хорошо. — Он слегка сгорбился и склонил голову. Потом сунул деньги таксисту и махнул рукой — мол, поезжай, — даже не озаботившись тем, чтобы взять сдачу.

— Дамы вперед, — сказал Тоби, распахнув передо мной дверь подъезда. Вторую дверь он оставил приоткрытой и подпер толстой телефонной книгой, чтобы она не захлопнулась. Когда мы вошли, Тоби поднял книгу с пола. Мы встали у лифта. Тоби протянул длинную руку у меня над плечом и нажал кнопку вызова. Я заметила, что он смотрит на мое отражение в гладких металлических дверцах лифта.

— Спасибо, — сказал он. — Спасибо, что пришла.

— Да ну, ерунда, — отмахнулась я, словно это и вправду был сущий пустяк. Хотя для меня это был далеко не пустяк: сорваться в город одной и не сказать никому из домашних, где я и с кем.

Лифт в доме Финна старый и очень медленный. Мне всегда казалось, что он ползет на двенадцатый этаж целую вечность.

— Там открыто, — сказал Тоби, когда мы подошли к двери в квартиру. Я взялась за дверную ручку, но потом нерешительно замерла и обернулась к Тоби.

— Там теперь все по-другому? — Мне не хотелось показывать Тоби свой страх, но голос меня все-таки выдал.

Тоби ничего не ответил. Молча протянул руку над моей головой и толкнул дверь. И когда дверь открылась, я увидела, что внутри все по-прежнему. Все как было при Финне. Турецкий ковер на полу. Слоник из папье-маше. Старый сундук с резной крышкой. Две черно-белые фотографии в рамках на стене по обеим сторонам большого окна, выходящего на Восемьдесят третью улицу: руки моего деда, правая и левая. Финн снял их с такого близкого расстояния, что они представлялись фрагментами инопланетных пейзажей. Все осталось таким же, как раньше. Изменился лишь запах. В квартире больше не пахло лавандой и апельсинами. Теперь здесь пахло застарелым табачным дымом.

Тоби сгреб в кучу разбросанные на диване бумаги, книги и одежду и переложил это все на стул у обеденного стола.

— Вот, так уже лучше, — сказал он. — Садись.

Похоже, он здорово нервничал. Невпопад улыбался, суетился, носился из угла в угол. Разгладил смятую диванную подушку. Подправил покосившуюся картину на стене. Он снял кофту Финна, и под ней обнаружилась заношенная черная футболка из Музея естественной истории с рисунком в виде скелетов динозавров. Я знаю такие футболки: в темноте рисунок будет светиться. Наконец Тоби слегка успокоился и тоже присел на диван.

— Как тебе фотография?

— Хорошая.

— Хорошо, что хорошая. — В его голосе слышалось легкое удивление. — Мне она показалась немного странной, я даже не знаю… Но я рад, что тебе понравилось.

— Ну… она и вправду немного странная.

— Да? — Тоби весь как-то сник.

— В хорошем смысле. Как произведение искусства.

Лицо Тоби вновь озарилась улыбкой.

— Да. Как произведение искусства. Именно так. — Он посмотрел на меня с таким искренним восхищением, словно в жизни не слышал ничего более умного. — Как я уже говорил, если хочешь, можешь меня отрезать. Я не обижусь. Там между нами достаточно места. Вообще не будет заметно, что там кто-то был.

— Да нет, все нормально, — сказала я. — Не буду я никого отрезать.

— Это твоя фотография, ты можешь делать с ней все, что захочешь. И если вдруг передумаешь…

— Не передумаю.

Потом мы просто сидели молча, не зная, о чем говорить. Через пару минут Тоби поднялся.

— Хочешь чаю?

Он ушел на кухню заваривать чай, а я воспользовалась случаем и спокойно осмотрелась, не смущаясь чужих глаз. Старое синее кресло Финна стояло на месте. Сиденье было вытертым до залысин, а спинка казалась почти нетронутой, потому что Финн всегда наклонялся вперед, когда сидел в кресле перед мольбертом.

На столике в дальнем углу стоял светильник, который Финн смастерил из круглого аквариума: наполнил его зелеными стекляшками самых разных оттенков и установил среди них электрические лампочки. Когда светильник включали, он представлялся каким-то загадочным артефактом из далекого будущего. Там же на столике стояли шахматы, которые Финн сделал, когда учился в художественном колледже. Он говорил, что хотел выкинуть эти шахматы, но все же решил сохранить — в качестве напоминания и назидания, что не надо быть претенциозным придурком. Все клетки на доске были черного цвета, так что играть на ней было совсем неудобно. Вместо фигур Финн взял настоящие крысиные черепа, которые он собственноручно отчистил и залакировал. Каждый череп он отметил специальным значком, чтобы было понятно, что это за фигура. Слонов обозначил крестами, коней — крошечными конскими головами. А в остальном все черепа были практически одинаковыми. Хотя, если как следует присмотреться, все-таки можно заметить различия. Например, сколотый зуб или мелкую трещинку. Мне всегда нравились эти шахматы. Я не считала их претенциозными или дурацкими. Да, они были странными, даже слегка жутковатыми. Но мне они нравились.

Когда Тоби вернулся с чаем, я как раз вертела в руках один из черепов.

— Сыграем? — предложил Тоби.

Я пожала плечами.

— Если хотите.

Вообще-то, я не умею играть в шахматы, но мне не хотелось в этом признаваться. Я взяла доску и перенесла ее на журнальный столик рядом с диваном.

Тоби заварил чай в белом фарфоровом чайнике, который слегка подтекал, когда из него наливали заварку. Этот простенький чайник не мог даже близко сравниться с русским заварочным чайником Финна. Похоже, мы с Тоби оба об этом подумали, но не стали ничего говорить.

— Сахару? — спросил Тоби, готовясь запустить ложку в пачку с сахарным песком. Финн всегда подавал к чаю кубики рафинада в крошечной металлической вазочке, к которой еще прилагались щипцы в форме когтей какого-то маленького зверька. Тоби, наверное, об этом не знал. И просто захватил с кухни начатую смятую пачку песка.

— Две ложки, — сказала я.

— Прекрасно. Мне нравятся женщины, которые дерзко и смело кладут сахар в чай.

Я отвернулась и улыбнулась. Прежде всего потому, что Тоби назвал меня женщиной. Он насыпал мне в чашку две ложки сахара, а потом положил сахар себе. Кажется, ложки четыре.

Тоби достал из кармана пачку сигарет, взял одну и уже собрался прикурить, но отложил зажигалку и неуверенно взглянул на меня.

— А ты… — он протянул мне пачку, вопросительно приподняв брови. Это было так странно. В первый раз в жизни мне предложили закурить, и я подумала: интересно, а он, вообще, знает, сколько мне лет?

Я достала из пачки одну сигарету и сказала «спасибо», как будто для меня это в порядке вещей. Так поступила бы Грета, не выдав себя ни единым жестом. Тоби поднес мне зажигалку, потом прикурил сам.

— Ну вот, теперь все культурно, — сказал Тоби с улыбкой, глубоко затянулся и сразу сделался как-то спокойнее. Я слегка пыхнула сигаретой, стараясь не набирать в рот много дыма. Сразу закашлялась и положила сигарету в пепельницу. Я думала, Тоби будет надо мной смеяться. Но он не засмеялся.

— Кто ходит первым? — спросил он, кивнув на шахматную дочку.

— Давайте вы. Мне все равно.

Тоби подравнял фигуры, расставленные на доске, и сделал первый ход.

Я посмотрела, чем и как он сходил, и попробовала повторить его ход со своей стороны.

— А где все ваши вещи? — спросила я, оглядев комнату.

Он ответил не сразу. Сначала долго смотрел на доску, потом сделал ход пешкой и лишь после этого поднял глаза.

— Вообще-то, здесь половина моих вещей.

Я еще раз оглядела комнату. Я видела только вещи Финна. Те же самые, которые здесь были всегда. Почти не глядя на доску, я сделала ход своей пешкой.

— Как это, ваших?

Тоби смотрел в сторону, стараясь не встречаться со мной взглядом. Он уже прикоснулся к своему коню, но не стал делать ход. Убрал руку, взял чашку с чаем. Отпил пару глотков, потом глубоко затянулся, медленно выдохнул дым и положил сигарету на краешек пепельницы. Он по-прежнему не смотрел на меня, и я, кажется, начала понимать, что он хотел сказать. Я опять огляделась по сторонам, всматриваясь с подозрением в каждую вещь, попадавшуюся на глаза.

— Ну… — Он все-таки передвинул коня.

— Так какие из этих вещей ваши? — Я обвела рукой пространство, указав на всю комнату разом.

— Джун, я живу в этой квартире почти девять лет. Поэтому сложно сказать, что здесь мое, а что — нет.

Девять лет. Девять лет?! Девять лет назад мне было пять. Наверное, он врет.

— И все-таки я хочу знать, что здесь ваше.

Тоби так посмотрел на меня, как будто ему было жалко меня до слез. Он обвел взглядом комнату и указал на деревянную полку на стене рядом с дверью.

— Например, эта банка. С медиаторами для гитары. Это мои медиаторы.

Медиаторы Финна. Медиаторы, или плектры. Финн однажды сказал, что в разговоре со знающими людьми лучше говорить «плектры», чтобы все думали, что ты в теме. Когда я была маленькой, я играла с ними часами. Раскладывала на ковре по цветам, как конфеты. Строила из них высокие башни или выкладывала в цепочки, сооружая дорожки, петлявшие по всей комнате. Помню, мы с Гретой соревновались, кто найдет самый красивый узор среди всех этих «мраморных» завитков. И теперь вдруг выясняется, что это вовсе не дядины медиаторы. Разве можно в такое поверить?

— Вы уверены?

— Джун, Финн не играл на гитаре. Ты разве не знаешь? Он вообще ни на чем не играл. Как-то не складывалось у него с музыкальными инструментами.

Этого я не знала. Конечно, не знала. Ведь я вообще ничего не знаю!

— Конечно, знаю. Не надо рассказывать мне о Финне. Он был моим дядей.

Я переставила своего короля точно в центр доски. Тоби передвинул пешку на три клетки по диагонали.

— Я вовсе не собирался…

— А почему Финн никогда мне о вас не рассказывал? — Я очень старалась, чтобы по голосу было не слишком заметно, как я разозлилась.

Тоби пожал плечами и опустил глаза.

— Не знаю. Да и что обо мне рассказывать? Хвастаться, в общем-то, нечем. Ты посмотри на меня. Какой-то я весь дурацкий… самый обыкновенный…

— Это не объяснение. Я тоже самая обыкновенная, но вы обо мне знали.

— Джун, послушай. Признаюсь тебе честно, я его жутко к тебе ревновал.

Не знаю, как я должна была среагировать на такое признание. На самом деле оно еще больше меня взбесило. Я сама не ревнивая. Ни капельки. Да и с чего бы мне быть ревнивой? Кого мне ревновать? И к кому? Я посмотрела на Тоби, который сидел на краешке дивана, сгорбившись и положив ногу на ногу, как будто пытался казаться меньше. Тоби с его идиотским акцентом. Вроде английским, но не настоящим английским. Не как в «Комнате с видом»[3] или в «Леди Джейн»[4], а с каким-то расплывчатым, невыразительным и комковатым английским, о котором я мало что знаю. Я смотрела на этого человека и ломала голову, сколько карт может быть спрятано у него в рукаве. Сколько сюрпризов, сколько колод может он выдать одним мановением руки. Сколько историй про Финна, которых я раньше не слышала. А у меня почти ничего. Моя колода мала и тонка. И карты давно уже пообтрепались из-за того, что я беспрестанно тасую их у себя в голове. Мои истории о Финне скучны и незамысловаты. Мелковаты, наивны и даже глупы.

— А я вообще не ревнивая, — сказала я, чтобы хоть что-то сказать.

— Ты — нет, а я — да. — Тоби провел ногтем по обивке на ручке дивана и наконец поднял глаза. — Я его жутко к тебе ревновал. Все эти воскресенья…

Я поняла, почему он так сказал. Думал, мне будет приятно это услышать.

— А теперь уже не ревнуете?

— Нет, теперь — нет.

— Потому что Финн умер?

Тоби принялся теребить нижний край футболки. Я заметила за ним такую привычку. Он постоянно что-нибудь теребил или вертел в руках. И почему дядя Финн, который мог выбрать себе в бойфренды кого угодно, выбрал именно Тоби?

— Да, наверное, — сказал он, глядя в пол, а потом все-таки поднял глаза и посмотрел на меня.

Мы очень долго сидели молча, слушая, как в окно барабанит дождь, и попивая остывший чай. Тоби опять закурил.

Я смотрела на шахматную доску, потому что мне не хотелось, чтобы Тоби видел мои глаза. Потом я встала и сказала, что мне надо в ванную. Проходя по коридору, я увидела, что дверь в спальню Финна распахнута настежь — та самая дверь, которая раньше всегда была плотно закрыта. Каждый раз, когда я приходила к Финну, эта дверь оставалась закрытой и ревниво хранила все личные тайны. Я подошла к двери в ванную, открыла ее и закрыла, но не стала туда заходить, а вернулась на цыпочках к спальне Финна и замерла на пороге. В комнате царил полумрак, блеклый пасмурный свет сочился сквозь тонкую белую занавеску. Сначала я просто стояла и смотрела, а потом сделала то, чего делать не стоило. Я понимала, что так нельзя. Но все-таки вошла.

В углу стояла большая красная гитара, сразу бросавшаяся в глаза. Я заметила две пары тапочек, два махровых халата, лежавших на спинке кресла. Желтый (его я узнала сразу — это был халат Финна) и синий. Кровать была не застелена, и я попробовала догадаться, с какой стороны спал Финн. Хотя что тут гадать? Это было понятно сразу. На тумбочке с одной стороны кровати валялись две пустые сигаретные пачки и смятая упаковка от шоколадных печений. Там же стояла полупустая бутылка джина. А на другой тумбочке — старомодный будильник и рамка с тремя фотографиями. Я подошла ближе, чтобы получше их рассмотреть. На первом снимке Финн и Тоби стояли в обнимку, оба такие счастливые и молодые. Фотография была черно-белой, и, похоже, ее сделали в Лондоне, потому что на заднем плане виднелось большое черное такси. Тоби, который был выше ростом, склонил голову набок и прижался щекой к макушке Финна. Я оттопырила большой палец и закрыла лицо Тоби на снимке, так что остался лишь Финн. Один Финн с моим пальцем на голове вместо шляпы. На второй фотографии были мы с Гретой, только совсем маленькие. Мы сидели в гостиной у Финна и рисовали вдвоем за одним мольбертом. Третий снимок был самым старым. Финн с нашей мамой. Где-то на пляже, у моря.

Я прислушалась, чтобы убедиться, что Тоби еще не пошел меня искать, а потом забралась на кровать. Легла на той стороне, где спал Финн, и закуталась в одеяло. Здесь, в этой постели, Финн и Тоби занимались сексом. Может быть, именно здесь совершилось преступление. Может быть, именно здесь Тоби заразил Финна СПИДом. Я провела рукой по простыне и зарылась лицом в подушку Финна. Тайна личной жизни. Теперь я узнала, что это значит.

— Чей ход? — спросила я Тоби, вернувшись в гостиную. Я очень старалась, чтобы голос у меня не дрожал.

— Послушай, Джун… Если честно, я вообще не умею играть в шахматы. Надо было признаться в этом сразу.