Дорогой мой человек Герман Юрий
— Ну, док! — ободряюще крикнул рыжий. — Мы будем давать вам без очереди. Недорого. Ошень хороши продукт!
Он уже недурно болтал по-русски — этот рыжий бизнесмен — и даже крикнул ему вслед:
— Хэлло, док! Мы имеем прекрасны сульфидин!
Начсанупр Мордвинов, покрывшись с головой шинелью, спал на продавленном диване и долго не мог понять, зачем пришел майор Устименко. Потом выпил желтой, стоялой воды из графина, свернул махорочную самокрутку, прокашлялся и сказал:
— Думали мы, думали, Афанасий Владимирович…
— Владимир Афанасьевич, — грубовато поправил начальство Володя.
— Простите, майор. Так вот, думали мы, думали и, посоветовавшись, пришли к заключению, что вам придется пойти с караваном.
Красивое лицо начсанупра пожелтело, под черными выразительными глазами набрякли стариковские мешочки. И откашляться до конца он никак не мог.
— А что я там буду делать, в этом караване? — спросил Володя.
— Разумеется, вы не будете командовать кораблем, это я вам гарантирую. Но некоторую специфическую и точную информацию о медицинской службе и медицинском обеспечении в караванах нам иметь необходимо. Их корабельные врачи кое-что сильно преувеличивают. Затем у них бывают случаи, когда функции корабельного врача совмещаются с функциями священника, — здесь объективной информации, разумеется, не дождешься. Есть и еще одна странность, в возникновении которой хотелось бы спокойно и толково разобраться: нелепо, странно большое количество обморожений среди их моряков, в то время как среди плавсостава наших судов совершенно иные цифры.
Раздавив самокрутку в пепельнице, Мордвинов замолчал.
— Это все? — спросил Володя.
— Нет, не все…
За приоткрытыми оконными рамами, зашитыми фанерой, завыли сирены воздушной тревоги.
— Вместе с вами отправится ваш пациент — этот английский лейтенант. Наше командование получило устную просьбу мамаши вашего летчика, чтобы его доставили непременно на русском пароходе, на советском. Ситуация, так сказать, с нюансами, во избежание чего-либо — устная просьба. Но, если вдуматься, очень все просто: мы — варвары, и большевики, и вандалы, и безбожники, и еще черт знает что, но мы — эта самая леди это знает, — мы не бросим ее мальчика на тонущем транспорте. Или мы сами не придем, или ее мальчик будет с ней.
— С мальчиком дела плохи! — угрюмо произнес Володя. — Вы же, наверное, все слышали, вам Харламов рассказывал…
— Рассказывал, но я не понимаю, почему уж так плохи дела, вторичное кровотечение наступит не обязательно…
— Вот на это английские врачи и рассчитывают. А Харламов и Левин уверены, что вторичное кровотечение произойдет непременно, вопрос только в том — когда. Понимаете?
Удивительно, как Устименко не умел разговаривать с начальством.
— Хорошо, — раздражаясь, сказал Мордвинов, — но я тут, в общем, совершенно ни при чем. Речь идет о выполнении просьбы союзного командования. Мы эту просьбу считаем нужным выполнить.
И, поднявшись, он добавил, что капитан Амираджиби — командир парохода «Александр Пушкин» — в курсе дела и согласен предоставить раненому все возможные удобства.
В коридоре, возле того номера, который Володя мысленно окрестил «американским универмагом», теперь кипело сражение. Английские военные матросы обиделись на эту торговлю, разодрали мешок с мукой, ударили ящиком главу процветающей фирмы, и теперь из номера, в котором уже успели разбить электрические лампы, доносилось только истовое кряхтение дерущихся, брань и вопли. Английский и американский патрули пытались навести порядок, но и им всыпали…
— Торговать можно и нужно, — вежливо пояснил Устименке офицер, начальник английского комендантского патруля, — но необходимо понимать где, когда и чем. Не так ли?
Из «универмага» вновь донесся длинный вопль осажденных. Матросы патруля пошли, видимо, на последний приступ.
Когда Мордвинов и Устименко выходили из гостиницы, неподалеку спикировал бомбардировщик, и их слегка пихнуло взрывной волной, но так осторожно, что они этого не заметили или сделали вид друг перед другом, что не заметили. Но в ушах еще долго звенело, даже тогда, когда Володя остановился, чтобы почистить ботинки у знаменитого мальчика-айсора, засевшего навечно в развалинах бывшего Дома моряка.
— Сколько тебе, друг? — спросил Устименко, любуясь на сказочный блеск своих видавших виды флотских ботинок.
— Сто рублей, — лаконично ответил мальчик и вскинул на Володю томные, круглые, бесконечно глубокие глазенки.
— А не сошел ты с ума?
— Между прочим, я рискую жизнью, работая в этих условиях, — сухо ответил ребенок.
И пришлось заплатить!
На госпитальном крыльце сидел толстый Джек. Рядом прилежно умывался Петькин помойный кот.
— Какие новости, старина? — спросил Устименко.
— Ничего хорошего, док, — угрюмо ответил шеф. — Меня переводят в Африку, но не могу же я туда тащить это сокровище! — он кивнул на кота. — А без меня кто за ним присмотрит? Вернется Петя и подумает, что я его обманул. Я же дал мальчику слово…
Далеко за скалами вновь разорвались две бомбы. Кот перестал умываться, повар почесал ему за ухом.
— Очень умный. Всегда понимает — если бомбы. И не любит. Хотите позавтракать, док?
— Нет, — из гордости сказал Володя, хоть есть ему и хотелось. — Нет, Джек, я сыт. Желаю вам счастья.
Они пожали и потрясли друг другу руки. И Устименке вдруг стало хорошо на душе.
— А, док! — сказал Невилл, когда он вошел в палату. — Зачем вы бегаете под бомбами?
— Тороплюсь к своему очень богатому пациенту! — сказал Устименко. — У меня же есть один раненый и обожженный лорд, классовый враг из двухсот семейств Англии. Потом я ему напишу счет, и он мне отвалит массу своих фунтов. Я разбогатею и открою лавочку. Вот, оказывается, в чем смысл человеческой жизни…
Невилл улыбался, но не очень весело: Володя все-таки изрядно допек его этими фунтами и частной практикой.
— А почему вы так долго не показывались?
— Война еще не кончилась, сэр Лайонел. И ваши друзья Гитлер, Геринг и Муссолини еще не повешены. Есть и другие раненые, кроме вас…
Летчик смотрел мимо Володи — куда-то в дверь.
— Я тут немножко испугался без вас, — безразличным тоном сказал он. — Вчера вдруг изо рта пошла кровь…
«Вот оно!» — подумал Устименко. И велел себе: «Спокойно!»
— Это возможно! — стараясь говорить как можно естественнее, произнес он. — У вас же все-таки пуля в легком, и порядочная… Она может дать и не такое кровотечение…
— Меня не надо утешать, — ровным голосом сказал Невилл. — Этот болван Уорд вчера испугался больше меня, но все-таки, несмотря на все ваши утешения, я чувствую себя хуже, чем раньше…
Володя не ответил — смотрел температурную кривую.
— Отбой воздушной тревоги! — сообщил диктор из репродуктора. — Отбой! — и, сам прервав себя, заспешил: — Воздушная тревога! Воздушная…
— Очень скучно! — пожаловался пятый граф Невилл. — Мои соседи целыми днями сидят в убежище. Пока шли дожди и висели туманы — они шумели здесь, это было противно, но все-таки не так одиноко. А теперь прижились в убежище, пустили там корни: играют в карты и в кости, пьют виски и наслаждаются жизнью. Пустите меня к вашим ребятам, я знаю — рядом летчики. Один парень заходил ко мне, и мы поговорили на руках — летчики всего мира умеют объяснить друг другу руками, как он сбил или как его сбили…
Володя молчал.
— Ну, док?
— Это нельзя.
— Но почему, док?
— Потому что ваш Черчилль опять будет жаловаться нашему командованию, что для вас не созданы условия и что вас обижают.
— Неправда, док! Вы просто боитесь, что я увижу, насколько хуже кормят ваших летчиков, чем этих проходимцев? И боитесь, что я увижу эти ужасные халаты вместо пижам? И что там паршивые матрацы? Ничего, док, я все это и так знаю, а что касается до бедности, то в детстве мы с братьями играли в «голодных нищих», и это было здорово интересно.
— Здесь у нас не детские игры, — холодно произнес Володя.
— А про Уинстона вы сказали серьезно или пошутили? — спросил Лайонел.
— Совершенно серьезно.
— Я все скажу маме, а мама скажет его жене, — деловито пригрозился пятый граф Невилл. — Вы не улыбайтесь, они часто видятся.
Володю разбирал смех: такой нелепой казалась мысль, что мама этого мальчишки кому-то что-то скажет и Уинстон Черчилль распорядится прекратить безобразия, прикажет слать караваны один за другим, велит открыть второй фронт.
— Налили бы вы нам обоим виски, — попросил Невилл. — Все-таки нам, насколько мне известно, предстоит совместное путешествие! И мы выпили бы за пять футов воды под килем…
— Откуда вы знаете, что нам предстоит совместное путешествие?
— Вам полезно повидать мир! — с усмешкой сказал Лайонел. — И вам понравится морской воздух. Впрочем, если вы не желаете, я помогу вам остаться здесь… В арктических конвоях действительно обстановка нервная…
Володя хотел было выругаться, но не успел, потому что совсем неподалеку — куда ближе района порта — грохнули две бомбы. Госпиталь дважды подпрыгнул, и Невилл сказал:
— Между прочим, на земле довольно противно, когда они начинают так швыряться — эти боши. Как это ни странно, но я никогда или, вернее, почти никогда не испытывал бомбежки, лежа в кровати, беспомощным. В воздухе веселее.
— У вас странный лексикон, — сказал Володя. — Противно, веселее! Словно в самом деле это какая-то игра…
Он ушел, так и не дождавшись отбоя тревоги. Снизу от рыбоконсервного завода тянуло вонючим, едким дымом, истребители шныряли за облаками, разыскивая прячущихся там немцев, суровые бабы-грузчицы покрикивали мужские слова:
— Майна!
— Вира, помалу!
— Стоп, так твою!
С верхней площадки трапа огромного закамуфлированного «Либерти» вниз на баб в ватниках скучно смотрели американские матросы, один зеркальцем пускал на них солнечных зайчиков, другой, сложив ладони рупором, кричал какие-то узывные слова. И повар в колпаке, чертом насаженном на башку, орал:
— Мадемуазель — русськи баба!
— Где «Пушкин» стоит? — спросил Володя у остроскулой коренастой женщины, повязанной по брови цветастым платком.
— Ишь! Свой! Морячок! — сказала коренастая.
— Не чужой, ясно! — стараясь быть побойчее, ответил Володя.
— И вроде бы даже красивенький!
Коренастая полоснула по Володиному лицу светлым, горячим взглядом, усмехнулась и проговорила нараспев:
— Девочки-и! К нам мальчишечка пришел! Пожалел нашу долю временно вдовью. Управишься, морячок? Нас много, офицерик, и все мы хо-орошие!
Заливаясь вечным своим дурацким румянцем, Устименко забормотал что-то в том смысле, что он не расположен к шуткам, но бабы, внезапно развеселившись, скопом пошли на него, крича, что обеспечат ему трехразовое питание, что зацелуют его до смерти, что он должен быть настоящим патриотом, иначе они его здесь же защекочут и выкинут в воду треске на съедение…
Подхихикивая, Володя попятился, зацепился ногой за тумбу, покатился по доскам и не успел даже втянуть голову в плечи, когда это произошло. Очнулся он оглушенный, наверное, не скоро. Попытался подняться, но не смог. Полежал еще, потрогал себя (цел ли) не своими руками — руками хирурга. Пожалуй, цел. Увидел облака — дневные ли, утренние, вечерние — он не знал. Увидел борт «Либерти» — огромный, серый, до самого неба. И опять небо с бегущими облаками, бледно-голубое небо Заполярья.
Только потом он увидел их. Они все были мертвы. Да их и не было вообще. Было лицо. Потом рука. Отдельно в платочке горбушка хлеба — завтрак. Часть голени — белая, отдельная. Еще что-то в ватнике — кровавое, невыносимое…
Даже он не выдержал. Шагах в двадцати от этой могилы его вывернуло наизнанку. И еще раз, и еще! А когда он вновь ослабел и привалился плечом к каким-то шпалам — услышал стоны.
Эту женщину швырнуло, и она умирала здесь — возле крана. Он попытался что-то сделать грязными, липкими, непослушными руками. И тогда сообразил про «Либерти» — огромное судно, где есть все — и врачи, и лазарет, и инструменты, и носилки…
Качаясь, неверными ногами он пошел вдоль борта по причалу. Но трапа не было. Не сошел же он с ума — там, на площадке трапа, матрос пускал зайчиков и кок в колпаке орал оттуда: «Мадемуазель, мадемуазель!» И трап висел — огромный, прочный, до самого причала.
— Эй, на пароходе! — крикнул он.
Потом сообразил, что им там, наверное, не слышно, вспомнил, что у него есть коровинский пистолет, и выстрелил. Расстреляв всю обойму, Володя прислушался: нет, ничего, никакого ответа.
Задрал голову и ничего не увидел.
Ничего — кроме огромного, до неба, серого борта.
Они убрали трап — вот и все, чтобы не было хлопот, чтобы к ним никто не лез и чтобы та бомба, которая была сброшена на них, а попала в русских женщин, не мешала их привычному распорядку.
Тяжело дыша, охрипнув, с пистолетом в руке он вернулся к этой последней — умирающей. Она была уже мертва, и никакие американские лазареты ей бы теперь не помогли.
А над портом опять выли сирены, возвещая начало нового налета.
Медленно, ссутулившись, вышагивая с трудом, он отправился искать «Пушкин».
И вдруг показался себе таким крошечным, таким ничтожным, таким ерундовым — дурак с идеей, что человек человеку — брат. Они убрали трап — эти братья — вот что они сделали!
О КРОВОТОЧАЩЕМ СЕРДЦЕ
— Мой дорогой доктор! — сказал капитан Амираджиби, когда Володя вошел к нему в салон. — Мой спаситель!
Потом внимательно присмотрелся и удивился:
— У вас довольно-таки паршивый вид. Может быть, ванну?
Устименко кивнул.
Амираджиби сидел за маленьким письменным столиком — раскладывал пасьянс. Карты он клал со щелканьем, словно это была азартная игра. За Володиной спиной с веселым журчаньем наливалась белая душистая ванна — стюардесса тетя Поля насыпала туда желтого хвойного порошку.
— Попали под бомбочки? — спросил капитан.
— Немного, — не слыша сам себя, ответил Устименко.
— Вы примете ванну, а потом мы выпьем бренди, у меня есть еще бутылка.
— Ладно.
— И поедим. Я еще не обедал.
— А сколько времени? — спросил Володя. — У меня остановились часы…
И, как бы в доказательство, он показал окровавленную руку с часами на запястье.
— Э, доктор, — сказал Амираджиби, — кажется, вам надо дать бренди сейчас… Петроковский не возразит, он гостеприимный.
Капитан все еще смотрел на Володину руку.
— Это не моя кровь, — запинаясь произнес Устименко, — я не ранен.
Он никак не мог вспомнить, зачем пришел сюда, на «Пушкин». Ведь была же у него какая-то цель, когда он собирался. Наверное, он хотел что-то спросить, но что?
Про своего пятого графа?
Может быть, Мордвинов что-нибудь ему поручил нынче утром?
Но что?
Капитан еще немножко пошутил, но в меру, чуть-чуть.
Но ни он, ни Володя не улыбнулись. И бренди нисколько не помогло. Полегче стало только в горячей воде. Он даже подремал немного, хоть и в дремоте слышался ему голос той, не существующей больше женщины, протяжно-веселая интонация: «Нас много, офицерик, и все мы хо-орошие».
— И чистое белье доктору! — крикнул капитан за дверью. — Возьмите у старпома, они и одного роста.
«На этом пароходе все общее, — с вялым одобрением подумал Володя. — Они как-то хвастались, что только боезапас у них охраняется, и больше ничего».
Амираджиби принес ему белье, шлепанцы и халат из какой-то курчавой, нарядной материи. Тетя Поля накрыла на стол здесь же, в салоне, и Володя съел полную тарелку макарон. Пришел Петроковский, с соболезнованием взглянув на Володю, спросил:
— Как ваш англичанин, доктор?
— А вы его знаете?
— Вот так здрасте, вот так добрый день, — сказал старпом. — А кто его тащил из воды, когда он совсем было уже гробанулся?
— Не хвастайте, Егор Семенович, — сказал Амираджиби, подписывая ведомости. — Не хвастайте, мой друг!
— Я и не хвастаю, только мне надоело, что спасенные непременно ихние. Катапультировать в небо — это они могут, а застопорить машины, когда такой мальчик пускает пузыри, — нет.
И, побагровев от ярости, несдержанный Петроковский произнес слово на букву «б». Капитан даже покачнулся на своем стуле.
— Вы меня убиваете, старпом! — воскликнул Амираджиби. — Разве вы не могли найти адекватное понятие, но приличное! Например — вакханка! Или гетера! Или — продажная женщина, наконец! Если вы хотите выразить свое отрицательное отношение к известным вам подколодным ягнятам, скажите: они кокотки! А вы в военное время на моем судне выражаетесь, как совсем плохой, нехороший уличный мальчишка. Что подумает про нас доктор? Мы должны быть всегда скромными, исключительно трезвыми и невероятно морально чистоплотными, вот какими мы должны быть, старпом Петроковский! Вам ясно?
— Ясно! — со вздохом сказал старпом и ушел.
А капитан, стоя у отдраенного иллюминатора, тихонько запел:
- О старом гусаре
- Замолвите слово,
- Ваш муж не пускает меня на постой…
Потом круто повернулся к Володе и спросил:
— Вы идете с нами в этот рейс?
— Кажется.
— Я имею сведения, что вы получили назначение на наше судно.
— В этом роде…
И опять он не вспомнил, зачем его сюда принесло. Наверное, у него был изрядно дикий вид, потому что Амираджиби внимательно в него вглядывался.
— Его дела плохи — этого парня?
— Почему вы так думаете?
— Потому что у меня были инглиши. Очень любезные. Немножко даже слишком очень любезные. Я-то их знаю — этих военных чиновников. Вернее, военно-морских чинуш.
— У него дела неважные, — сказал Устименко. — Они отказались оперировать.
— А у меня на пароходе вы сами справитесь?
— Исключено.
— Жаль, — задумчиво и бережно произнес Амираджиби. — Он немножко наглец, этот мальчик, он немножко из тех щенков, которые начали рано лаять, но он лает на больших, страшных собак. Он храбро и умело дрался в тот паршивый день, мы все следили за этим боем. Он лез и нарывался; понимаете, он хотел нам помочь изо всех своих слабых сил. Если бы такие, как он, сидели у них в адмиралтействе…
— Да, верно! — сказал Володя, испытывая вдруг чувство признательности к Амираджиби за то, что тот понял Лайонела. — Это вы верно, очень верно…
— Он немножко петушился, когда его ранили — ваш мальчик, — продолжал капитан, — знаете, они так говорят иногда, мальчишки: «Я не ранен, я убит, ваше превосходительство». Красиво, в общем, и очень жаль мальчишку. Давайте выпьем, доктор!
Тетя Поля принесла две огромные чашки черного душистого кофе — на «Пушкине» умели варить этот напиток, — и Амираджиби достал сигары длинные виргинии, две штуки.
— Больше нет, — сказал он. — Больше ни черта нет. Как брать — все берут у капитана «Пушкина», а в обратный рейс нет даже паршивой махорки. Вчера на нашем судне сделали идиотскую подписку и отдали в пользу чего-то весь сахар. Банда анархистов, а не советское судно…
— Вы сами первыми подписались, — за спиной капитана сказала тетя Поля. — Зачем же на людей валить, Елисбар Шабанович…
— Мне нельзя давать такие бумаги, — сказал Амираджиби. — Я слабый. Меня нужно ограждать от таких бумаг, тетя Поля, меня нужно вообще держать на цепи…
И китель и брюки тетя Поля Володе отпарила и отутюжила, он мог уходить, но не хотелось. Вместе с Амираджиби они осмотрели пароходный лазарет — беленький, чистенький, вместе подумали, как в случае чего можно будет выносить Невилла на палубу, потом посидели в шезлонгах на ветру, и Устименко неожиданно сам для себя рассказал, как у врача не хватает иногда сил примириться с тем, что человек, которого он лечит, уходит. Но, больной или раненый, одним словом — человек уходит, а ты винишь себя. И недаром, может быть, один ученый напечатал работу о том, что не следует привязываться к своим больным, их следует держать в некотором, так сказать, отдалении.
Амираджиби послушал, потом с недоброжелательством в голосе занялся «уточнением» вопроса.
К воде косо, с пронзительными криками падали чайки; капитан «Пушкина» заговорил не торопясь, задумчиво:
— Э, глупости! Мало ли что написано в книгах, бумага и не такое выдерживала и еще долго будет выдерживать. Бумага «Майн кампф» выдержала, расистов, антисемитов, что кому угодно. Он, видите ли, знаменитый профессор, и он, видите ли, авторитет, но утверждает, что хирургу не следует входить в личный контакт с тем человеком, которого он будет оперировать, потому что в случае неудачного исхода хирург испытывает нравственную травму. Так? Я вас правильно понял?
— Правильно! — кивнул Володя.
— Гадость! — брезгливо передернув плечами, произнес Амираджиби. — Личный контакт подразумевает контакт душевный. Контакт душевный происходит только в случае возникновения взаимного расположения людей друг к другу, и здесь уже совершенно все равно, кто они — хирург и пациент, или два моряка, или летчик и моряк. Возникновение душевного контакта с новым человеком всегда обогащает живую душу, и только круглый злой дурак может себя ограничивать в этом смысле. А развивая эту идею до абсурда, мы вообще не должны иметь друзей, потому что кто-то кого-то в этом скверном мире будет хоронить. А хоронить друзей — травма.
Он положил руку на Володино плечо, помолчал и посоветовал:
— Не фаршируйте себя пустяками, мой молодой друг! Ни на кого никогда не жалейте силы вашего сердца. Извините меня за выспренность, но, кровоточащее, оно гораздо нужнее другим, чем такое, как раньше рисовали на открыточках — знаете, с голубками. Старик Горький на эту тему красиво написал, а я, грешник, люблю, когда красиво…
Он похлопал себя по карманам и спросил:
— У вас махорка есть?
— Есть, — сказал Володя.
— Опять, капитан, тревога, — подходя, сообщил старпом.
— Вы ждете моих распоряжений, Егор Семенович? — удивился Амираджиби. — Вы же их знаете навсегда: стрелять, но хорошо… Ах, Жорж, какой вы рассеянный!
В порту взвыли сирены — «юнкерсы» шли строем фронта.
— Вы любите войну, доктор? — плохо свертывая самокрутку, спросил Амираджиби.
— Нет! — удивленно ответил Володя.
Капитан быстро на него взглянул и усмехнулся своей печальной улыбкой.
— Какое удивительное совпадение — сказал он уже под грохот крупнокалиберных пулеметов «Александра Пушкина». — Мы с вами единомышленники…
Только в это мгновение Володя вспомнил, зачем ему нужен был Амираджиби: он должен был узнать хоть приблизительно, сколько осталось времени до ухода каравана. Ведь там, в госпитале, — Варвара. И он должен как-то так все организовать, чтобы эвакуировать «раненую Степанову» в тыловой госпиталь.
— После отбоя мы с вами поговорим! — крикнул ему Амираджиби. — Сейчас все равно ничего не слышно!
СВЫШЕ СИЛ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ…
Елена прыгала через скакалку: это было такое необыкновенное зрелище, что Устименко даже остановился. Еще зимой казалось, что эта девочка никогда не улыбнется. А сейчас она, как ни в чем не бывало, вернулась в положенное ей от природы детство и, видимо, преотлично там себя чувствовала.
— Здравствуй, Оленка, — сказал он издали.
— Оюшки, товарищ майор, — смешно охнула Елена. — Ну не приметила, прямо беда!
И слов она новых тут набралась — какое-то вдруг «оюшки». И сияет, глядя в глаза, помаргивая огромными ресницами, словно еще отросшими за это время.
— Живешь-то как? — спросил он, неумело кладя ладонь на крепкое Ленино плечо. — Ничего?
— Живем — хлеб жуем, — радуясь его нечастой ласке и поводя под его рукой плечом, ответила девочка. — У нас новый концерт сегодня, придете?
— Обязательно.
— Значит, гвардейский порядочек. Вы только обязательно придите, хорошо?
— Непременно!
— Я «Синий платочек» исполню, красивая песенка, не слыхали?
— Не слыхал.
В сущности, он вопросов Лениных и ответов своих больше не понимал. Он только смотрел — только видел Козырева, картинно остановившего свой «виллис» возле въезда в госпиталь. Подполковник приехал один, огляделся, подумал, набил трубку табаком и, закурив, кому-то приветственно, словно в кинокартине, помахал рукой.
— Это с Верой Николаевной Козырев здоровается, — пояснила Володе Елена, как бы стараясь ему в чем-то помочь. — Видите теперь?
А Устименко невесело подумал: «Уже даже эта девочка, наверное, в курсе событий моей жизни и старается мне посильно помочь. Помочь не быть смешным. Наслушалась в землянке, соображает. А я, конечно, здорово смешон. Впрочем, какое это имеет значение — смешон, не смешон! Ведь все это кончено, навсегда, к черту, кончено!»
Подошел капитан Шапиро, торопливо доложил о том, что за истекшее время ничего нового не произошло, и замолчал, чуть сконфузившись и даже порозовев немного. Им всем было за него неловко, так, что ли?
А подполковник Козырев валкой хозяйской походкой, не торопясь и раздаривая по сторонам улыбки, медленно выплыл из-за скал, но уже теперь в халате, и направился к подземной хирургии, где лежала Варвара.
— Ничего не поделаешь, — со вздохом произнесла Вересова, — он получил разрешение от самого Мордвинова. А Мордвинов, как вам известно, нас с вами не очень жалует. Еще какой звонок был свирепый. Вы его видели?
— Мордвинова? Видел.
— И он вам ничего не говорил?
— Ничего.
— Это потому что я всю вину взяла на себя, — с торжеством в голосе сказала Вересова. — Дескать, я не пускала. Он поверил…
И, засмеявшись, добавила:
— Легко вас, мужчин, обманывать…
С залива порывами несся ветер, хлестал развешенным на веревках бельем, нес мелкую злую водяную пыль.
— А вы, наверное, и не ели ничего! — воскликнула вдруг Вера Николаевна. — А? Не ели? Идите к себе, я сейчас вас отлично накормлю. У нас сегодня плов отменный! Ну, идите же, невозможный какой человек! Уведи майора, Оленка, и накрой у него на стол… Ты ведь теперь все умеешь!
— Ничего, я сам! — кисло сказал Устименко и пошел к себе, мучительно предчувствуя длинные и никчемные соболезнования Вересовой.
Но она была еще умнее, чем он о ней думал.
Она никаких «жалких» слов не говорила, наоборот, вела себя легко, просто, естественно, как добрый друг, который решил ничего не бередить. Налив ему водки, Вера поперчила «своим собственным» перцем плов (она не выносила пресное) и со свойственным ей умением подмечать в людях смешное и низкое рассказала вдруг, как на главной базе ухаживал за ней какой-то весьма серьезный и основательный генерал, как дарил ей сувенирчики и как внезапно, в одно мгновение все это оборвалось, потому что к генералу, обеспокоившись слухами, нагрянула супруга, дама суровая, истеричная и чрезвычайно смелая. Для выяснения подробностей она явилась к Вересовой в госпиталь и собрала все начальство.
Рассказывала Вера Николаевна со свойственной женщинам ее типа жестокой наблюдательностью, не щадя и самое себя, но так живо и образно, что Володя перестал думать свои невеселые думы, а просто слушал и улыбался…
— Так что у кого, дорогой мой Владимир Афанасьевич, не было своих подполковников, — внезапно с растяжечкой заключила она. — И что, они все значат по сравнению с любовью, если она существует?
— Вы о чем? — неприязненно осведомился он.
— О вашей личной жизни! — упершись коленом в табуретку и низко наклонившись к Устименке, сказала Вересова. — Разве непонятно?
Читать бесплатно другие книги:
