На войне как на войне Курочкин Виктор
А я еще громче:
— Служу советскому народу, то бишь Союзу!
Вот уж и забывать начал. За все годы службы ни разу не сидел на губе…
Здесь я получил образование и почувствовал себя человеком. До службы-то был совершенно темным. Я, двадцатилетний парень, искренне верил, что если баню поставить на колеса, то она поедет, как паровоз. А земля оттого сухая, что в ней мало червей. В школе-то я учился всего два месяца. Может быть, и год бы проучился, но… Глупейшая история вышла. Как-то на уроке загадал я учительнице загадку про зеленец. Учительница покраснела, зажала пальцами уши, закричала тонким, визгливым голосом: «Вон из школы, хулиган! И не смей без родителей возвращаться!» Не знаю, за что приняла учительница «зеленец» — обычный веник, только загадку я не считал охальной. Ее все, даже беспортошные ребятишки, знали в деревне. Родители, разумеется, в школу не пошли, наоборот, они обрадовались, что так неожиданно и без хлопот избавились от всеобуча. Мать сказала: «Ну и ладно. Нечего ему туда и шляться. И так чуней не напасешься». Она была права. Нас в семье было пятеро огарков, и отец не успевал готовить чуни, хотя и плел их не разгибаясь.
Зиму я просидел на печке. Этой же зимой у пастуха Колчака сдохла собака. Весной я был взят Колчаком на ее место. Правда, на сходке определил меня мир к нему в подпаски за три меры ржи, две меры овса, полмеры гречихи, пять мешков картофеля.
Пастух Колчак был росту огромаднейшего и осанки величественной. Морда вся в волосах, один только лоб блестит на ней, как плешь. Глядеть не наглядеться, когда он шел по деревне впереди стада в широченном армяке, которым можно было укрыть сразу и телегу и лошадь. Семиаршинный кнут висел у него на плече, как аксельбант, а на голове копной сидела лохматая папаха. Вылитый генерал! Единственно, что мне не нравилось у него: уж очень он плевался, словно рот у него был набит ржаной мякиной.
Говорил он так:
— Богдан, тьфу. Не выйдет из тебя дельного пастуха, тьфу!
— Почему же, дяденька Колчак?
— Потому что ты человек ума глупого, тьфу! За два года не научился кнутом хлопать, тьфу!
Что верно, то верно. С кнутом у меня не ладилось. Колчак же играл им как хотел. Бывало, раскрутит над головой да как рванет — лес вздрогнет и листья посыплются. А я возьмусь крутить — или по уху себе, или по ногам.
А все-таки добрый был мужик Колчак, человечный и пастух отменный. Правда, спуску он мне не давал, но и жалел тоже. Мы привыкли друг к другу, как родные. Жили вместе в крошечном, как скворечник, домике, в котором, кроме печи, двух табуреток, стола и деревянных нар, ничего не было. Зимой Колчак тоже не сидел без дела. Он резал скот. Рука для этой работы у него была крепкая. За работу с ним расплачивались натурой. Мясом и самогоном. А выпить Колчак мог столько, сколько и поднять.
Как-то позвали Колчака зарезать двенадцатипудового борова. Борова закололи, осмолили. Хозяйка выставила на стол ведро самогонки, чугун картошки со шкварками и сковороду жареной печенки. Когда самогонку выпили, картошку с печенкой съели, хозяйка попросила перенести тушу борова из сеней в кладовую. Кроме нас с Колчаком угощались еще двое мужиков. Колчак пошевелил тушу и плюнул:
— Один сволоку.
Он присел. Мы с трудом затащили ему на спину борова. Колчак резко поднялся, громко охнул и крепко выругался. Он сделал шаг, и его бросило вправо, потом влево. Так его швыряло из стороны в сторону. Но тушу он не бросил, донес и даже сам до дому дошел. Лег на нары, попросил воды. Я подал ему кружку, он выпил и сказал:
— Хорошо. Будто пожар внутрях потушил.
А потом приказал поставить ведро воды к изголовью. Он пил воду, пока не скончался.
Перед смертью вспомнил обо мне. Поманил пальцем, положил мне на голову руку: «Эх, Богдан, Богдан», — вздохнул, плюнул и умер.
Жить в нашем скворечнике я больше не мог. Вернулся в семью и пас скот до последнего дня, как идти на службу. В колхозе жалели, что я ухожу, но мне уж очень надоела эта работа. С тех пор и природу не люблю. До того она мне тогда обрыдла.
Таких неучей, как я, набралось немало. Школу специально для нас организовали. Учился жадно. В двадцать один год садиться за букварь поздновато. Чтоб наверстать упущенное, я лез из кожи.
Выходной день. Рота разбредется кто куда. В казарме тихо. Сижу в красном уголке, задачки решаю. Подойдет старшина Колупаев, спросит:
— Все учишься, Сократилин? Молодец! Хорошенько учись! Чтоб потом не бегать и не стучать прямой кишкой.
Хоть я и не очень-то понимал эту афоризму, но догадывался, что стучать прямой кишкой — распоследнее дело. За год я узнал столько, сколько другой и за шесть лет не узнает.
На втором году службы меня определили в школу младших командиров. Потом направили продолжать службу в танковые войска. Выучили водить машину, стрелять из пушки, и, в общем, я стал технически грамотным человеком.
Совершенно неожиданно кончился срок моей службы. Демобилизоваться? Куда? Зачем? Решил подать на сверхсрочную. Меня оставили и назначили командиром танка Т-26.
Наш отдельный танковый батальон стоял тогда под Ленинградом. Нормальная военная жизнь мирного времени. Лето мы проводили в лагерях, в шестидесяти километрах от города. Хорошо помню тот день. Первая рота проводила на полигоне учебные стрельбы. Стрелял мой экипаж, и стрелял плохо. Пять снарядов — и ни одного попадания. Такого со мной еще не бывало. Командир роты капитан Окаемов обозвал меня «мазилой царя небесного», забрался в танк и тоже стал мазать. Ротный вылез из машины багровый от смущения и сказал: «Пушка барахлит». И чтоб у нас не возникло сомнения, что во всем виновата пушка, вынул часы и показал. На крышке было выгравировано: «Старшему лейтенанту Окаемову за отличную стрельбу. 1937 год». Окаемов взял часы за цепочку, поднял на уровень глаз, да так и замер.
Он смотрел не на часы, а на человека, бежавшего к нам по полигону.
— Кто же это? — спросил капитан. — Неужели цивильный? Как же он сюда попал? Охрана, что ль, там уснула?
Полигон огромный, километров на пять вытянулся. А человек все бежал и бежал, вдруг упал, вскочил, стал крутить над головой руку.
Это был сигнал: «Заводи».
— По машинам! — приказал ротный. — Сократилин, возьми флажки и дай сигнал: «Делай, как я».
Танк рванулся навстречу бежавшему. Водитель притормозил, тот вскочил на крыло машины. Это был вестовой. Он сообщил, что лагеря уже нет. Палатки свернуты, грузятся на машины. Вторая и третья роты час как ушли в город.
Водитель воткнул четвертую, и мы понеслись. За нами, соблюдая интервал, следовала рота. И только одна машина все еще стояла на месте. Окаемов не спускал с нее глаз и потихоньку ругался. Когда мы уже подъезжали к лесу, тронулась и она. Капитан сел на башню и вытер взмокший лоб.
От нашего лагеря остались одни песчаные дорожки, шест для флага, колышки от палаток и три деревянных сортира с распахнутыми дверьми. Дневальные сидели около сложенных в кучу солдатских пожитков. Тут был и помначштаба старший лейтенант Сиренский. Окаемов дал нам минуту на сбор вещей и подошел к Сиренскому. Тот посмотрел на часы и длинно протянул:
— Дэ-э-э!
Капитан поморщился и, не зная, на ком сорвать досаду, закричал:
— Копайся, копайся! Кончай копаться! По машинам!
К вечеру мы прибыли в свой городок. А на следующий день с утра мыли машины, драили пушки, чистили оружие. Прошла неделя, мы не отходили от танков: регулировали, проверяли, меняли. Сменили мне и пушку, которая действительно оказалась неисправной. В общем, нас ни на минуту не оставляли без дела. К любому заданию мы относились серьезно, будь это регулировка бортовых фрикционов или просто надраивание гусениц до блеска. «Все важно, все нужно», — думали мы в ожидании больших событий. Увольнение в город было запрещено, командиры взводов ночевали в казармах, отлучка из части хотя бы на пять минут жестоко каралась. Спали мы в одежде, с противогазами под подушкой. Только заснешь — тревога. Вскакиваешь, хватаешь вещмешок, бросаешься в оружейку за карабином, а из оружейки — в танковый парк. Раз пять выезжали, но, проехав километра три, возвращались. Тревоги были ложные. Не успеешь добежать до машины, как дадут отбой. Из-за этих тревог один экипаж нашей роты чуть было не угодил под трибунал.
В три часа прокричали боевую тревогу, вторую за эту ночь. Экипаж с командиром одеяла в охапку — и под койки. Тревога, как они и рассчитывали, оказалась ложной, и рота вернулась в казарму. Все прошло б, если бы не дежурный по роте. Уже под утро он заметил три пустые койки. Дневальный, облокотясь на тумбочку, дремал. Дежурный разбудил его и грозно спросил:
— Спишь?
Дневальный козырнул:
— Никак нет, задумался.
— А это что?! Почему не доложил?
Дневальный протер глаза, удивленно посмотрел на пустые койки, потом на дежурного.
— Были. Сам видел, как ложились.
— Так куда же они делись? Херувимы с серафимами их унесли?
Дневальный заглянул под койку и засмеялся:
— Здесь, никуда не делись.
Прямо из-под койки командир машины с экипажем отправился на гауптвахту. Вместе с ними туда же отправился и дневальный. Наверняка б ребят судил трибунал, если б сознались. Но они заявили, что забрались под койки от жары. И на этом упорно стояли. Конечно, никто не поверил, но и опровергнуть эту чепуху не смогли. В нашей казарме почему-то всегда было душно и жарко. Ребята отделались тремя сутками ареста.
Настоящую боевую тревогу прокричали не в два часа ночи, и даже не в одиннадцать, а утром, после завтрака. Мы выстроились около машин и долго ждали. Окаемов лично, не торопясь, проверял готовность своей роты к маршу. И только часам к двенадцати дня выехали на дорогу и построились в походную колонну. Наконец танки загромыхали по булыжной мостовой. «Неужели опять покуролесим — и назад?» — думал каждый из нас. Проехали центральную улицу города, миновали чугунную арку, мост через железную дорогу. Теперь уже никто не сомневался, что покидаем наш деревянный городишко надолго, а может быть, и навсегда. Так оно и было. Теперь мы думали: «Куда? На восток или на запад?» Мой водитель Костя Швыгин уверял, что к япошкам. Заряжающий Вася Колюшкин — на Кавказ. И не только уверял, но и предлагал любое пари. Уж очень ему хотелось на Кавказ. Наш командир взвода лейтенант Лесников по этому вопросу хранил глубокое молчание.
За мостом свернули с шоссе влево, поехали вдоль железной дороги мимо складов, пакгаузов, увидели погрузочную площадку и длинный состав платформ вперемежку с товарными вагонами. Колонна остановилась.
Водитель высунул голову из люка и подмигнул мне:
— Ну что? Я говорил, что к япошкам. Точно, к ним.
— Это еще бабушка надвое сказала, — возразил ему заряжающий.
Они, наверное, вдрызг разругались бы, но помешала команда:
— Первый взвод — на погрузку!
Командирская машина поползла на платформу… Не прошло и часа, как эшелон был готов к отправке. Машины закреплены, укрыты брезентом. Личный состав роты разместился в двух товарных вагонах. Паровоз глухо заревел, мы замахали пилотками. Поехали! Куда? Да неважно, куда ехать солдату, лишь бы ехать. Новые места, новые впечатления. Но радость оказалась преждевременной. Паровоз протащил нас километра полтора, остановился, а потом стал пятиться задом и загнал эшелон в тупик. В тупике мы простояли до ночи.
Проснулся и долго не мог понять: «Где я?» Темень непроглядная, стук, храп, лязг. Пошарил руками по сторонам. Левой нащупал сапог, правой — чей-то рот.
— Эй, кто тут есть? — крикнул я.
— Ну я, — раздалось внизу подо мной.
— Кто «ну»?
— Дневальный.
— А где мы? Почему ты подо мной торчишь?
— Потому что ты в телятнике на второй полке бесплатного плацкарта, — пояснил дневальный.
— А-а-а. Значит, уже едем. Давно?
— Не очень.
— Куда?
— Почем я знаю.
— На запад или на восток?
Дневальный усмехнулся:
— А ты слезь да посмотри, где восток, а где твой запад. Только все равно ничего не увидишь. Темно, и дождь хлобыщет.
— Как мы проехали от станции? Вправо или влево?
— Это смотря с какой стороны дороги глядеть. Весь вечер нас таскали то вперед, то назад. Вот теперь и разберись, где право, а где лево. Тут сам командир роты не разберется. — Дневальному, видимо, было скучно, и он был рад случаю поговорить.
— Ну, ладно. Заткнись, — сказал я, сполз с нар, споткнулся о чьи-то ноги и завалился на какую-то груду железа.
— Тихо ты, черт! Печку сломаешь, — сказал дневальный. Это меня взбесило:
— Ты почему так со мной разговариваешь?
— Я дневальный и обязан за порядком смотреть.
Приказал дневальному открыть дверь.
— Смотри не вывались, — предупредил он.
Я высунул из вагона голову. Дождь моросил по-осеннему. Мимо проплыл низкорослый лесок, а потом потянулись поля.
Утром Вася Колюшкин объявил, что едем воевать с турками. Решил он так, видимо, потому, что поезд шел прямо на юг. Вопрос о том, куда и зачем едем, обсуждался всем вагоном. Большинство поддерживало Васю Колюшкина. О западной границе никто и не думал. Совсем недавно с Германией был заключен договор о ненападении. Начальство строго хранило тайну и на все наши вопросы отвечало: «Скоро все узнаете». И только один Костя Швыгин молчал. Он служил последний год и с нетерпением ждал демобилизации.
В Невеле эшелон повернул на запад. Мы посмотрели друг на друга, пожали плечами, кто-то протяжно свистнул, а Вася вздохнул и грустно сказал:
— Это еще ничего не значит. Нарочно так едем, чтоб шпионов сбить с панталыку. Потом опять повернем на Кавказ.
В глухую полночь прибыли в Полоцк, разгрузились и своим ходом двинулись в непроглядную темень по грязной ухабистой дороге. На рассвете остановились в лесу около озера с топкими берегами и сразу же принялись рыть капониры. Потом танки загнали в капониры и тщательно замаскировали. Приказ о маскировке был суровый: нам не разрешали выходить из леса. Впрочем, и ходить было некуда. За два дня мы отлично выспались. На третий день сразу после завтрака раздалась команда: «На митинг!» Мы собрались на полянке около штаба. Командир батальона зачитал приказ командующего Белорусским фронтом о переходе нашими войсками польской границы. Потом выступил комиссар батальона. Он говорил о том, что польское правительство бежало, бросив на произвол судьбы свой народ, что в стране царит произвол военных властей, помещиков, жандармов, которые, спасаясь от немецких войск, бегут к восточной границе и грабят мирное население Западной Белоруссии; что наш поход в Польшу является освободительным походом в защиту родственного нам народа, который обратился к Советскому Союзу за помощью. Мы, солдаты, приказ поняли по-своему и проще: идем навстречу немцам, чтоб приостановить их движение к нашей границе и заодно защитить западных белорусов от гитлеровских войск.
Приказ нас и огорошил и обрадовал. Мы, танкисты, давно ждали серьезных дел. Любой боец в душе считал себя героем, жаждал подвигов, славы. С митинга мы уходили довольные, веселые. Заряжающий Вася Колюшкин радовался, как мальчишка:
— Эх, и повоюем! Или грудь в крестах, или голова в кустах!
Водитель Швыгин не разделял общего воодушевления.
— Накрылась моя демобилизация, — мрачно заявил он.
В полдень привезли горючее с боепитанием. Полностью залили бензином баки, загрузили танки снарядами, пулеметными дисками. Еще раз все проверили, подрегулировали, подтянули, почистили. Окаемов собрал командиров машин и сообщил, что наш батальон в составе 22-й танковой бригады будет наступать в направлении Вильно. Поскольку карт командирам машин не полагалось, мы записали населенные пункты на пути нашего движения. До наступления полной темноты выехали на исходные позиции и остановились в километре от границы. Стали ждать, и ждали до пяти часов утра. От напряжения у меня разломило голову. Механик-водитель уснул, так и спал, не снимая рук с рычагов. Вася Колюшкин тоже уснул, как котенок свернувшись на днище танка, подложив под голову пулеметный диск. Сигнала к атаке — зеленой ракеты — мы так и не увидели. Раздалась команда: «Заводи!»
Повзводно, колонной, соблюдая между машинами уставную дистанцию, без единого выстрела семнадцатого сентября наша рота пересекла государственную границу — широкую просеку в скверном ольховом лесу. Было сырое, серое утро. Висел густой, вязкий туман, и наши танки увязли в тумане, как в тесте. Около часа двигались на ощупь. Ничего не видно, не слышно, только рев моторов, лязг гусениц и шлепанье траков по мягкой земле. Наконец выглянуло огромное кровяное солнце. Туман заклубился, как пар, и стал расползаться, а когда солнце поднялось и накалилось до желтизны, тумана не стало.
Танки шли по заросшей густой отавой низине. Здесь паслись стреноженные кони. За ними приглядывал старик пастух.
Потом поднялись на гребень бугра и увидели большое зеленое село. Оно утонуло в садах. Сквозь листву проглядывали темные драночные крыши, среди них были и светло-серые, вероятно крытые оцинкованным железом. Кое-где дымили трубы. Колонна на минуту остановилась, а потом вошла в село.
Оно как будто спало непробудным сном, хотя для сельского жителя время было уже позднее. Правда, в одном окне мелькнул платок. Еще я заметил старуху. Она выглядывала из чуть приоткрытой двери. Даже собаки куда-то попрятались. Один только рыжий теленок в белых чулках не испугался. Широко расставив передние ноги и согнув голову, он смотрел на танки и облизывался. Все это очень походило не на войну, а на обычные маневры.
Двинулись дальше. За селом настигли польскую батарею на конной тяге. Артиллеристы разбежались. Мы обрубили постромки, разогнали лошадей, перевернули вверх колесами пушки и продолжали наступление.
Крестьяне убирали поля. Увидев наши танки, они прекращали работу и, проводив нас долгим взглядом, опять принимались за свое дело.
В местечке Поставы встретили стрелковый батальон при оружии и с командиром. Батальон давно ждал нас, чтоб сдаться в плен. Окаемов направил батальон при оружии с офицерами к нашей границе. И они, подняв белый флаг, пошли. А что им еще оставалось делать? В Поставах мы остановились на ночлег. Задача первого дня была выполнена. Мы продвинулись в глубь Польши почти на сто километров.
Второй день наступления походил на первый. Прошли Свенцяны. К вечеру должны были быть в Михалешках. Но за Свенцянами начался лес и сквернейшая дорога. Грязь, ухаб на ухабе. Моторы надрывались и глохли. Рота растянулась немыслимо. Голова ее уже выходила из леса, а хвост еще и половины не прошел. Одна машина поплавила подшипники. Ее только через месяц приволокли из этого леса в часть на буксире.
На другой день с рассветом пошли на Вильно. В километрах пятнадцати от Вильно, около хутора, у меня заклинило коробку скоростей.
— На этом и закончился мой первый боевой поход. — Сократилин грустно усмехнулся. — На роду-то мне, видимо, было завещано генералом, а может, и самим маршалом быть. А жизнь судила иначе. Четверть века отдал армии, а выше старшины не дослужился. — Богдан Аврамович посмотрел на меня, горестно покачал головой и чмокнул губами. — Вот так-то, брат!..
Потом он разлил водку. Выпили, помолчали. Когда молчание стало неудобным, а разговор как-то сам по себе не вязался, я напомнил Сократилину о медалях.
Богдан Аврамович прищурился:
— Откуда ты знаешь про мои медали? Евленька разболтала? Вот баба — дырявое существо!
Я долго его уговаривал и упрашивал. По глазам видел, что Сократилину и самому очень хочется рассказать и упрямится невесть почему. В конце концов он согласился. Богдан Аврамович принес шкатулку и выложил на стол в один ряд медали. Долго смотрел на них, потом скомандовал:
— По порядку рассчитайсь!.. Первая… — Он взял правофланговую, ту самую, которая стерлась до неузнаваемости. — Эту я получил еще в тридцать девятом.
Сократилин сжал в кулаке медаль и задумался, потом отложил ее в сторону.
— О ней потом, когда-нибудь, — пояснил он мне и взял вторую медаль, у которой ленточка засалилась так, что не поймешь, какого она была цвета…
Рассказ первый, записанный со слов Богдана Аврамовича
Батальон, в котором служил Богдан Сократилин, опять стал отдельным. Ходили слухи, что это ненадолго, так как создавались крупные танковые соединения. Но пока он был отдельным и подчинялся только штабу армии.
Батальон стоял на берегу реки Дубиссы в симпатичном литовском городишке. Личный состав располагался в кирпичных казармах на территории военного городка, который раньше занимал литовский артполк.
Капитан Окаемов стал начальником штаба батальона. Его место занял Лесников, теперь он был уже старший лейтенант. Сократилина тоже повысили. Ему прицепили четвертый треугольник и назначили старшиной роты.
Две роты вместе со штабом батальона находились в лагерях. Третья — старшего лейтенанта Лесникова — в связи с ремонтом танков была оставлена в городе. Танки ремонтировались так же медленно, как медленно текла жизнь в этом сытом и сонном литовском городишке. И солдаты мало-помалу приноравливались к такой жизни.
Поскольку танкисты с утра до вечера возились около машин, Богдану делать было совершенно нечего. Целыми днями он лежал в каптерке на койке, читал книжки или спал. А вечером отправлялся в город — в кино, в ресторанчик выпить кружку пива, послушать музыку.
В ту последнюю мирную субботу Сократилин появился в ресторане в самое время, когда вовсю пьют, пляшут и дым коромыслом. Но на этот раз в ресторане было тихо и пусто. За двумя столиками сидело по парочке. За третьим спал какой-то пьяный шпак в сдвинутой на затылок шапке и с потухшей папиросой во рту. Оркестр исполнял что-то уж очень грустное.
В дальнем углу ресторана Сократилин увидел своих: командиров взводов Бархатова и Витоху. Сократилин подошел к ним и попросил разрешения составить им компанию.
— Конечно, составляй, — сказал Витоха и махнул рукой.
Подошла официантка, поставила три кружки пива и села за соседний столик. Витоха взял кружку, хлебнул и поморщился:
— Пиво скверное. Может, водки?
— Да ну… Пей да пошли, — Бархатов покосился на официантку, — видишь — ждет не дождется.
Опорожнили кружки. Помолчали, Витоха стал закуривать.
— Неспроста и Гитлер-дьявол столько войска сюда нагнал. Газеты пишут — маневры. Неужели он другого места не мог выбрать для этих маневров? А что, если?..
— Не может. Не посмеет. Договор, — уверенно заявил Бархатов.
— Конечно, — согласился с ним Витоха. — Только вот танки мы распотрошили, а когда соберем — одному богу известно.
Бархатов глубоко затянулся и выпустил густую струю дыма в лицо Витохи.
— Ничего. Найдутся другие. Видел, каких нам красавцев прислали?
Неделю назад батальон получил десять тридцатьчетверок и три КВ. Их загнали в гараж, закрыли на замок и выставили часового.
Оркестр заиграл бойкий литовский танец. Гулко и неуютно звучал он в пустом, с высоченными потолками ресторане. Две пары поднялись и стали танцевать. Дирижер повернулся к оркестру, поднял вверх смычок, и танец оборвался.
Сунув под мышку скрипку, он ушел за эстраду. За ним поволокли свой инструмент музыканты.
Подошла официантка и объявила, что ресторан закрывается.
— Почему так рано? — спросил Бархатов.
Официантка передернула плечами и, не сказав ни слова, повернулась к ним спиной.
— Ну что ж, пошли, что ли? — спросил Витоха Сократилина.
— Пожалуй, — согласился с ним Сократилин.
Они вышли на улицу. Ночи совсем не чувствовалось, хотя шел уже двенадцатый час. Ни светло, ни темно, а что-то среднее между обычным хмурым днем и вечерними сумерками. Но город уже спал или притворялся, что спит. Улицы пустынны, лишь кое-где в домах мелькали огоньки. Сократилину стало малость жутковато. Вероятно, то же самое ощущали и Бархатов с Витохой. Но признаться в этом друг другу они стеснялись.
— А ведь завтра воскресенье, — прервал молчание Витоха.
Сократилин с лейтенантом Бархатовым громко подтвердили, что действительно завтра будет выходной.
— Странная какая-то нынче луна.
Сократилин взглянул на луну. Она была бледная, неровная и чем-то напоминала человеческий череп. Витоха с Бархатовым пожали Сократилину руку, пожелали ему доброй ночи и ушли к себе на квартиру. Богдану надо было в казарму. Когда затихли шаги лейтенантов, Сократилину стало до ужаса страшно. Он пошел быстрее, а потом побежал. Отряхнуться от этого непонятного страха ему удалось лишь тогда, когда он увидел трехэтажное здание казармы, высокий дощатый забор и проходную.
Рота Сократилина занимала второй этаж. В одном конце длинного коридора находилась оружейка, в другом — каптерка старшины. Дневальный сидел на подоконнике и курил. Увидев Сократилина, он вскочил, спрятал папиросу в рукав и отрапортовал, что рота отошла ко сну и никаких происшествий за его дневальство не произошло. Сделав дневальному выговор за курение на посту, Сократилин прошел в каптерку, разделся и, взяв книгу, повалился на койку. Прочитал пару страниц и ничего не понял. Из головы не выходили пустой ресторан и пугающая тишина улиц. Обычно Сократилин спал крепко, по-солдатски. Лег — и как колом по затылку. А тут стоит перед глазами луна с оскалом черепа и лезут всякие мысли, одна другой глупее.
Потом Богдан увидел сон.
Болото — кочковатое, с низким полузасохшим березняком. Огромная черная с белыми пятнами корова лезет в болото, а Сократилин ее не пускает. Стоит перед ее слюнявой мордой и палкой машет. А корова, нагнув голову и выставив рога, лезет. Богдан хочет бежать от нее и не может. Ноги завязли в болоте, он пытается их вытащить, но болото все глубже и глубже его засасывает. И вот он уже по шею в грязи, чувствует, что захлебывается. И вдруг кто-то как дернет за ворот — и Сократилин на кочке. А перед ним волосатый Колчак. Смотрит зверем и говорит: «Хочешь, Богдашка, я тебе Москву покажу?» Хватает за уши, поднимает вверх, и вместо Москвы Богдан видит черную тучу.
Туча стремительно накатывается. От страшного грохота он полетел в пропасть.
Очнулся Сократилин на полу. Над головой визжало, визг нарастал, от него заломило уши. На мгновение визг стих, а потом каптерка закачалась из стороны в сторону, с полок полетели солдатские сундучки, брызнули стекла; дверь, вырвав крюк, с грохотом распахнулась. Сократилин задохнулся от пыли. От нее все в каптерке посерело, даже солнце, которое светило прямо в окна. Опять завизжало и засвистело. Сократилин заполз под койку, наткнулся на сапоги, обхватил их и замер. Взрывной волной койку приподняло, а Сократилина потащило, и он уперся ногами в стену. Богдан вскочил и, не выпуская из рук сапог, побежал, но, вспомнив про брюки с гимнастеркой, вернулся. Они валялись на полу.
Когда Сократилин выскочил на улицу, то увидел, что прямо на него пикирует желтоносый бомбардировщик. Он упал, закрыв голову сапогами. Черной тенью скользнула бомба. Сократилина подбросило и опять швырнуло на землю. Он судорожно вцепился ногтями в плотный шершавый песок. Кругом визжало, выло, грохотало, рушилось. Внезапно все стихло. Только где-то потрескивало. Сократилин поднял голову и увидел над гаражом, где стояли танки, смолистый дым. Он натянул брюки с рубахой, сунул ноги в сапоги и бросился к гаражу.
Командир роты с часовым сбивали с дверей замки. Сократилин поднял тяжелый камень, подбежал к третьей двери и одним ударом вышиб замок вместе с пробоем. Только три KB и успели вывести. Гараж пылал со всех сторон, и вскоре рухнула крыша. Показались темные башни и пушки тридцатьчетверок. Вдруг из одной пушки с гулом выкатился багровый клубок огня. А потом по очереди принялись стрелять огнем и другие танки.
— Что это? — спросил Сократилин ротного.
— Смазка горит, — ответил Лесников и, неизвестно к кому обращаясь, добавил: — Какое головотяпство! Держать технику в деревянных сараях да еще под замком.
Танкисты скучились около командира и угрюмо глядели на погибавшую технику. А на западе, там, за рекой Дубиссой, гудело и громыхало.
— Война, товарищ старший лейтенант? — спросил кто-то.
— Война! — резко ответил Лесников и посмотрел на свое войско. Почти все были распоясаны и без пилоток, некоторые босиком, без гимнастерок.
Ротный поморщился:
— Раненые, убитые есть?
Оказались и убитые и раненые. Командира машины из первого взвода разнесло в клочья, из второго взвода тяжело ранило водителя, контузило заряжающего из экипажа Васи Колюшкина. В штабе у телефона завалило дневального.
— На заправку и приведение себя в порядок ровно пять минут. — Лесников посмотрел на часы. — Ровно через пять минут всем быть здесь.
Сократилину Лесников приказал проверить и доложить о наличии людского состава роты. Сократилин побежал исполнять приказание.
В казарме не было ни одного стекла. От дома, где находился штаб с клубом, осталось три стены, а четвертая вместе с тремя этажами рухнула. На белой с желтыми панелями стене уцелели часы, они продолжали отсчитывать время. И было всего лишь шесть часов утра. Площадь перед казармами была исколота воронками. Клумба с красными цветами превратилась в серую. У дуба обрубило нижние сучья, а около ствола лежало что-то серое, бесформенное, и от него пахло гарью. Сократилин затушил тлевшую на нем гимнастерку. Трупа признать так и не смог. Вместо лица — грязный комок мяса.
К чему ни притронешься — пыль! Трава серая, деревья серые, и даже небо с солнцем казались серыми.
Минут через десять весь личный состав стоял с оружием на плацу. Не хватало восьми человек. Командиры взводов Бархатов и Витоха не прибыли в часть. Лесников срочно погнал за ними посыльного. Телефонная связь со штабом батальона и другими частями была прервана. Командир роты на правах старшего по гарнизону принял на свой риск решение: с тремя KB и пятью исправными Т-26 двигаться к границе. Экипажи, у которых машины были разобраны, он назначил на KB и отдал приказ немедленно заправиться горючим и снарядами. Сократилину Лесников приказал оставаться в части и охранять имущество. Но через пять минут этот приказ сам же и отменил. Прибежал посыльный и сообщил, что Бархатов с Витохой пропали.
— Как пропали?! — набросился на него ротный.
— Сказали, что, как только полетели самолеты, они побежали в расположение части, — ответил посыльный и как бы между прочим добавил: — Когда я бежал, по мне два раза стреляли.
Лесников даже почернел от этого сообщения и тут же приказал Сократилину немедленно принять взвод Т-26. Младшего политрука роты на машине вместе с контужеными и ранеными отправил в штаб батальона.
Сократилину достался взвод, в котором находился его бывший экипаж. Машиной теперь командовал Вася Колюшкин. А Швыгин как был водителем, так и остался. Своей командирской машиной Богдан выбрал танк Васи Колюшкина.
Не прошло и часа, как рота в составе трех тяжелых KB и пяти легких Т-26 была готова к маршу. Выехали за ворота городка. Сократилин оглянулся. Оставшиеся танкисты махали им руками, со стены стрелки часов показывали без пяти семь.
Выли моторы, громыхали гусеницы. Танки шли на повышенной скорости. Пересекли мост через Дубиссу и устремились на запад. За мостом тянулись поля — ровные, чистые, цветущие.
Самолеты налетели внезапно. Их было не больше десятка — одномоторные «юнкерсы» и «мессершмитты». Дело свое летчики знали прекрасно и так же прекрасно выполняли, и выполнять эту работу им никто не мешал. Трижды пикировал на машину Сократилина «юнкерс» и трижды промахивался. Бомбы рвались почти под гусеницами. В четвертый раз он чуть не врезался в танк. И будь у него бомба, от машины осталась бы одна пыль. Но они кончились. Богдан думал, что «юнкерсу» не выбраться из пике. Но тот оглушительно взвыл, и Сократилин увидел серебристое, как у судака, пузо бомбардировщика. «Юнкерс» отстал, а на смену ему появился «мессер». Чего он только не выделывал! «Мессершмитт», как оса, кружился над танком и так низко спускался, что был виден летчик в шлеме и очках. Резко хлопал пулемет; как пневматическое зубило, рубил броню танка. Вася Колюшкин, бледный, с холодными каплями пота на лбу, скорчившись, сидел над пушкой и зажимал пальцами уши.
— Спокойно, Вася, держись, Вася! — машинально говорил Сократилин и сам не понимал, что говорит, да и не слышал собственного голоса. В эти минуты Сократилин все позабыл. Позабыл, что он командир взвода, что у него четыре машины и он должен ими управлять. Он был оглушен, парализован. И когда налет кончился, экипаж еще минуты две ошалело смотрел друг на друга, не в силах выдавить слова. Молчание нарушил Вася.
— Кажется, улетели, — сказал он, открыл люк и вылез на башню.
От роты осталось всего четыре машины. Два легких Т-26 и два КВ. Третий KB горел. Точнее, он не горел, а смрадно чадил. Из верхнего люка, как из самовара, лениво выползал жидкий сизоватый дымок. Зато метрах в пятидесяти полыхал Т-26, другой танк превратился в кучу железного хлама. Третьей машины из своего взвода Сократилин долго не мог отыскать. И только по двигателю, который валялся с распоротыми цилиндрами, он догадался, что ее разнесло в клочья.
Вася, зажимая на руке пальцы, считал:
— Трое сгорело, троих раздавило, троих — на куски. Интересно, в KB кто-нибудь уцелел? — Колюшкин посмотрел на Сократилина и, не получив от него ответа, поскреб затылок. — Еще такой налет, и от нас ничего не останется. Ничего: ни нас, ни машин.
Костя Швыгин покосился на Колюшкина и плюнул:
— Дурак, что остался на сверхсрочную.
Швыгин остался в армии после того, как его Катя прислала письмо с одной строчкой: «Больше не пиши. Вышла за другого».
Лесников помахал флажками. И четыре танка выползли на дорогу. Командир роты объявил, что дальше двигаться нет смысла, и повторил слова Васи Колюшкина:
— Еще такой налет, и от нас ничего не останется.
Лесников решил вернуться в город и занять оборону на восточном берегу Дубиссы.
— Слышите?! — Он протянул руку на запад. Там продолжало громыхать.
Вернулись назад и стали занимать оборону по правому берегу реки. Суть обороны заключалась в том, чтоб прикрыть мост и дорогу к нему.
— Мост будем защищать до последнего. В крайнем случае взорвем, — сказал ротный.
— А не лучше ли сразу взорвать? — предложил Сократилин.
Лесников решительно отверг это предложение, заявив, что он с минуты на минуту ждет подхода наших частей.
— В конце концов должны же они подойти! — воскликнул ротный.
— Шамать хочется, — сказал Швыгин. — Без завтрака воюем.
Ротный отвел Сократилина в сторону.
— Останешься за меня. Окопы для танков отрыть на всю глубину по пушку, понял? Я еду в часть. Через полчаса вернусь.
Лесников вскочил на KB, крикнул: «Заводи!» — и уехал.
— Шиш он вернется. Оставил здесь нас, дураков… — И Швыгин грубо выругался.
Колюшкин усмехнулся:
— Ты, Костя, все на свой аршин меришь.
Прошел час, а Лесников не возвращался. До казарм не больше километра. За это время дважды над ними пролетали «хейнкели». Они шли высоко и медленно, темные, пузатые, короткохвостые, и рыканье их моторов было добродушное, сытое. Вырыли капониры, загнали туда танки, замаскировали бредняком, которым густо поросли берега Дубиссы. А ротного все не было. Танкисты громко возмущались. Сократилин хотя и успокаивал их, но в душе проклинал ротного. Но вот наконец они услышали надрывный вой мотора и лязг гусениц. Шум и грохот был такой, словно шла танковая дивизия. Но это полз один KB, волоча на буксире танк с десантом.
— Кажется, наш старшой притащил сюда весь гарнизон, — сказал Вася Колюшкин.
Лесников ухмыльнулся:
— Точно. Даже учебные пулеметы прихватил.
Кроме оружия с патронами, ротный привез два мешка сухарей, полмешка сахару и около пуда шпику. Сократилин принялся делить продукты, а Лесников — укреплять оборону. Неисправный танк он приказал немедленно закопать в землю и использовать как огневую точку. А впереди танков дал указание отрыть пулеметные гнезда. Действовал и распоряжался Лесников толково и энергично. К двенадцати часам дня по обеим сторонам дороги была довольно-таки прочная оборона: пять пушек и восемь пулеметов. Даже Костя Швыгин расхрабрился:
— Эх, и врежем же мы им, если сунутся!
Но мало кто из них рассчитывал здесь драться. Все, даже старший лейтенант Лесников, были уверены, что там, на границе, их не пропустят, кроме того, они надеялись на подход войск и ждали их с минуты на минуту.
Впрочем, что бы и как бы они ни думали, однако к встрече врага были готовы.
Немцы появились во второй половине дня. Сократилин взглянул на свой ручной «будильник» с железной решеткой: стрелки показывали ровно два. Вначале низко прошлась тройка «мессершмиттов», покружила над городом и скрылась. Потом на дороге показалась черная точка, за ней вторая, третья… Точки стремительно катились, на глазах росли. По дороге двигалась колонна мотоциклов.
— А может, это наши? — сказал Вася Колюшкин.
Но когда головной мотоцикл, не доезжая до моста, выпустил автоматную очередь, никто уже больше не сомневался: пришли немцы. Вася всем телом навалился на плечевой упор пулемета, не спуская головной мотоцикл с прицела. Он ждал сигнала. Сигнал должен был подать командир роты пулеметной очередью из КВ. А мотоцикл, проскочив мост, несся прямо на оборону. За ним катилось еще три.
Резко и гулко замолотил KB, а за ним и все остальные пулеметы. Мотоцикл развернуло, а потом швырнуло в кювет вверх колесами. Второй на полном ходу споткнулся, повалился набок и стал описывать на дороге круги. Автоматчик выбрался из коляски, ошалело заметался, перескочил канаву и побежал прямо на машину Сократилина.
Читать бесплатно другие книги:
