На войне как на войне Курочкин Виктор

Эта длинная речь, видно, совсем его утомила. Богдан понял, что с подобными вопросами к нему обращаются ежеминутно и он от них смертельно устал.

Сократилин отправился разыскивать младшего сержанта с двуствольной фамилией. Могилкин с Левцовым — рыскать по домам «насчет чего-нибудь пожрать». Рота остановилась в трех километрах от Новгорода в крохотной деревушке. Жили в ней старики со старухами да ребятишки.

Костомарова-Зубрилина Богдан нашел около полуразвалившейся бани. Младший сержант с ложкой в руке сидел около костра, над которым висел на палке котелок. Он варил щи. Тут же под шинелью спал красноармеец. Поодаль, звездой, голова к голове и раскинув ножницами ноги, спало еще шестеро. Девятый сидел на порожке бани, чистил винтовку и заунывно тянул песню, состоявшую из одних «и-и-а-а-ля-ля!». Здесь же, опустив тупое рыло, стоял пулемет «максим». К стене бани привалились ручной пулемет и четыре винтовки.

Сократилин представился и сообщил, что ему приказано принять взвод.

— Бога ради! — воскликнул Костомаров-Зубрилин и широким жестом показал на спящих. — Девять на месте, трое в деревне старух щупают, тринадцатый пошел в соседнее село к поэту… — Младший сержант закатил глаза и стал вспоминать имя поэта: — Дер… дир… тир… Черт бы его побрал! Не упомню. А я своего поэта не отпускал. Попов — его фамилия. Он сам у ротного выпросился. В общем, старшина, я тебе скажу: если он не вернется, тебе же лучше будет.

— Почему?

— Понимаешь… — Костомаров-Зубрилин опять закатил глаза. — Он какой-то недоделанный, да еще в очках. После каждого выстрела очки протирает. И вообще не рота у нас, а самый распоследний сброд.

— Это я и сам вижу, — сказал Богдан.

Боец на пороге бани продолжал чистить винтовку и тянуть бесконечно: «И-и-а-а-ля-ля!» Сократилин подошел к нему, сел. Тот даже не посмотрел на Богдана.

— О чем поете? — спросил Сократилин.

Боец покосился на сократилинские медали и сплюнул.

— Если бы старшина знала, о чем моя поет, твоя плакала.

— Фамилия? — строго спросил Богдан.

— Зачем твоей моя фамилия?

— Встать, разгильдяй! — рявкнул Сократилин.

Боец испуганно вскочил, одернул гимнастерку и козырнул:

— Рядовой Кугушев.

— Садитесь, рядовой Кугушев. И знайте: теперь я ваш командир. Сами-то из татар будете?

— Татарин, татарин, — охотно подтвердил Кугушев и сообщил, откуда он сам, какая у него жена хорошая, и какие у них славные ребятишки, и как он тоскует по своему дому. — Война очень плохой дело, — решительно заявил Кугушев. Богдан вполне был с ним согласен. После этого Кугушев принялся чистить винтовку и нараспев думать о своем доме.

Младший сержант пригласил Сократилина «откушать штец». Они были солоней самой соли.

— Не рассчитал, — оправдывался Костомаров-Зубрилин. — Варил я их с невымоченной солониной да еще малость подсолил. Не рассчитал.

Похлебали щей, покурили, покалякали о том о сем, ругнули Гитлера. Костомаров-Зубрилин сообщил, что зовут его Петром Аггеичем, что сам он из Ростова, кадровик, был артиллеристом-наводчиком.

— Недалеко от Вильно немецкие танки раздавили нашу батарею, да. А в артиллерии я был на виду, первым наводчиком, да. На стрельбах в прошлом году сам командир дивизии мне руку жал, да. — Младший сержант вздохнул и сказал, что это не война, а сплошное свинство.

Над Новгородом появились «хейнкели». По ним принялась лупить зенитная батарея. Зенитки тявкали то отрывисто, то взахлеб. Белые комки разрывов испятнали над городом небо.

Бомбили «хейнкели» беспорядочно. Возможно, у них не было заданных объектов, а возможно, им мешал плотный огонь наших зениток. Когда «хейнкели» улетели, над городом долго висела серая пыль и в центре горел дом.

— Ну вот, прилетел, нашумел, сбросил, наверное, груза тысяч на сто и сжег трехкопеечный дом. — Костомаров-Зубрилин потянулся к Сократилину и пристально посмотрел ему в глаза. — А когда мы их дома жечь будем? Да и будем ли?

— Конечно, будем, — сказал Богдан.

Пришли бойцы, те, что, по выражению Костомарова-Зубрилина, «щупали» старух в деревне.

— Принес, Митька? — спросил младший сержант.

— Я да не принесу! — воскликнул синеглазый солдатик в непомерно больших шароварах и в гимнастерке до колен. — Рубайте, товарищ командир, — и поставил перед младшим сержантом котелок с молоком.

— Был командир, да весь вышел. Теперь он командир. — Костомаров-Зубрилин показал на старшину Сократилина, взял котелок, приложился к нему и не оторвался, пока не выдул полкотелка, потом передал Сократилину.

— А сам-то ты пил? — спросил Богдан синеглазого Митьку.

— Так точно, товарищ старшина. Надулся, как клещ. — Митька выпятил живот и постучал по нему кулаком. — Рубанули дай бог.

Красноармеец в распоясанной шинели, заросший до бровей рыжими волосами, ухмыльнулся:

— Шпана ты лиговская, Митька.

— Пошел бы ты, дядя, знаешь куда? — Митька посмотрел на Сократилина и прищурился. — Сказать ему, товарищ старшина, куда?

Богдан погрозил ему пальцем. Митька понимающе кивнул головой и закричал:

— Эй, хан Батый, айда молоко трескать!

Кугушев положил винтовку и, подойдя к Митьке, спросил:

— Чего орешь, глупый башка? Где твой молоко? — Взял котелок с молоком, выпил до дна, вернулся на порог бани и принялся драить винтовку.

Старшина позвал Митьку в сторону и крепенько предупредил, чтоб тот бросил свои штучки-дрючки. Пока Богдан распекал, Митька слушал внимательно и даже старался быть очень серьезным, а потом поднял на Сократилина озорные глаза:

— А если не брошу? Что вы со мной сделаете? Домой-то все равно не отправите.

Митька Крылов был из Ленинграда. Как только началась война, он первым прибежал в военкомат и записался в добровольцы, хотя ему и семнадцати не было. Каким образом ему удалось провести комиссию военкомата, трудно сказать. Впрочем, для таких, как Митька Крылов, преград не существует.

— А вот возьму да и отправлю, — сказал Сократилин и утвердительно кивнул головой.

— Куда? — изумился Митька. — В Ленинград?

— В тыл. В детдом.

Это Митьку смутило. Он задумался, поскреб затылок и сказал:

— Ладно, договорились… Эй, Кугушев, теперь ты не Батый, а генерал Чингисхан!

Костомаров-Зубрилин, опрокинувшись на спину и задрав вверх ноги, захохотал. Кугушеву тоже стало смешно. Сократилин плюнул и обозвал Митьку мальчишкой.

Наконец-то появились сократилинские подрывники. Они притащили ведро картошки, каравай хлеба и сметану в глиняном черепке. Обычно в таких черепках в деревне кормят кошек.

Могилкин по приказанию Левцова стал чистить картошку. А сам Левцов принялся выламывать на дрова в бане раму и поднял такой шум, что и мертвый проснулся бы. Разбуженные бойцы возмутились и принялись было ругать Левцова, но он один всех перекричал да еще потребовал табаку на закрутку. Левцов вообще, где бы ни появлялся, задавал тон, как петух в курятнике. Сократилин давно уже перестал обращать на это внимание, а тут его вдруг осенило: «А что, если я Левцова назначу командиром отделения? Должен потянуть».

Сократилин раздобыл листок бумаги с карандашом. Потом выстроил свое «войско» и переписал. Оказалось в наличии семнадцать человек, шесть обычных винтовок, две винтовки СВТ, ручной пулемет Дегтярева и станковый — «максим», четыре карабина, шесть «лимонок» и четыре гранаты РГД. Взвод Богдан разбил на два отделения.

Командиром первого отделения назначил Костомарова-Зубрилина, а второго — Ричарда Левцова. Получив власть, Левцов застегнул воротник, сдвинул набок пилотку, затянул на последнюю дырку ремень и зычно скомандовал:

— Оружие вычистить так, чтоб оно сияло, как солнце, и даже ярче!

А когда явился «поэт» Попов, который попал в отделение Левцова, то Ричард набросился на него, принялся распекать за самовольную отлучку и стращать почему-то ревтрибуналом. Сократилину пришлось предупредить Левцова, что если он не прекратит самоуправствовать и драть глотку, то немедленно будет разжалован в рядовые.

Попов действительно носил очки в черной оправе, с сильно выпуклыми стеклами. Высокий, сутулый, лицо голодное, вместо щек ямы, а нос с подбородком вытянулись друг другу навстречу.

«Наверное, чахотка мужика гложет», — подумал Богдан и спросил:

— Встретили своего поэта, покалякали?

Попов снял очки и стал тщательно протирать носовым платком. Сократилин отметил, что хотя платок и не первой свежести, но для фронтовой обстановки идеально чист.

— Видите ли, товарищ старшина… — Попов протянул руку и потрогал на гимнастерке Сократилина пуговицу, но потом, видимо, вспомнил, что перед ним командир, да еще с двумя медалями, опустил руки по швам и отчеканил, как заученный урок: — Русский поэт Гавриил Романович Державин умер ровно сто двадцать пять лет назад. Похоронили здесь, недалеко от Новгорода, в часовенке Хутынского монастыря. Раньше, точнее — до революции, над его могилой горела неугасимая лампада.

— И теперь горит? — невольно вырвалось у Сократилина, и от стыда стало жарко так, что вспотели ладони.

— Вряд ли… Впрочем, не знаю. Мне так и не удалось побывать там. Не дошел. Времени не хватило. Меня отпустили всего на два часа, — пояснил Попов.

— Ничего. Если еще здесь постоим — обязательно сходите, — сказал Сократилин не столько с целью ободрить Попова, сколько замять впечатление от своего глупого вопроса и увести разговор в другую сторону. — Вы, наверное, тоже сочиняете?

— Нет, нет, — Попов испуганно замахал руками. — Это ж такое дело… А я учитель. — И, думая, что старшина ему не верит, стал горячо убеждать, что он вовсе не поэт, а простой учитель словесности.

Сократилину все больше и больше нравился рядовой Попов.

— А как вас по батюшке?

— Захарыч… Владимир Захарыч.

— А меня Богдан Аврамович, ваш командир взвода, — представился Сократилин и тем самым привел в такое смущение учителя, что тот не знал, что ему делать со своей винтовкой. Он снял ее с плеча, поставил к ноге, потом опять закинул на ремень и опять снял.

— Дай-ка мне! — Сократилин взял винтовку, открыл затвор, прищурясь, посмотрел канал ствола и со словами: «Почистить надо» — возвратил винтовку Попову.

— Я сейчас, сейчас, — бормотал Попов, неумело отдал честь, неуклюже повернулся и заторопился чистить винтовку.

Сократилин посмотрел ему вслед и покачал головой: «О человеке можно ничего не знать, зато все, что хочешь, сказать. Дурак этот Костомаров-Зубрилин и трепло бессовестное!»

Примерно в полдень, а может, раньше или позже, а по часам учителя словесности — без четверти двенадцать, младший политрук Колбаско по тревоге поднял свою роту и повел в Новгород.

Рота спешила в город, а из города навстречу ей бесконечной серой рекой текла отступавшая армия. Уставшие бойцы с трудом переставляли ноги, грохотали повозки, лошади, вытягивая постромки в струну, тащили артиллерию. Вздымая густейшую пыль, протрусила кавалерийская часть. Кавалеристы покачивались в седлах, как тряпичные куклы. Прошло стадо коров. Потянулись повозки, телеги, тележки с гражданским скарбом. В них вместе с ведрами, сундуками, кастрюлями болтались ребятишки. Из одной повозки вывалилась сковорода и хрупнула под колесом следом тарахтевшей телеги. Прогромыхала обтянутая какой-то цветастой рванью кибитка.

— Братцы, глянь, цыгане! — крикнул Могилкин.

— Тоже жить хотят, — сказал кто-то.

Взвод Сократилина невесело рассмеялся.

Колбаско остановил роту у церкви с железной оградой. По всему было видно, что в божий храм давно никто не заглядывал. За оградой рос саженный бурьян, да и дорожка к паперти, выложенная желтым плитняком, тоже заросла. Однако дверь в церковь была открыта, и на паперти стоял капитан. Колбаско доложил капитану, что вторая рота в количестве сорока пяти человек прибыла.

— Шинели снять, вещевые мешки снять. Все оставить здесь, около церкви, и выделить человека для охраны, — приказал капитан.

— Крылов, два шага вперед, марш! — скомандовал Колбаско.

Крылов вышел из строя, снял с плеча винтовку, поставил ее к ноге и уставился на капитана.

— Останешься здесь, — сказал Колбаско.

— Ну да-а-а…

— Молчать! — рявкнул на Митю капитан и как бы между прочим добавил: — Не рота, а черт знает что! Остальным немедленно заправиться патронами и гранатами, — и капитан показал рукой: — Боеприпасы в этом храме.

Когда нагрузились боеприпасами, Колбаско построил роту и скомандовал:

— Правое плечо вперед, марш!

Взвод Сократилина тащился в хвосте. Обе руки Богдана были заняты коробками с пулеметными лентами. Могилкин согнулся под ящиком с патронами, его кидало из стороны в сторону. Левцов подвесил к ремню три противотанковые гранаты, они оттянули ремень и колотили его по ляжкам. Учитель словесности, перепоясанный накрест пулеметными лентами, очень напоминал питерского рабочего, идущего защищать революцию от Юденича.

«Куда идем, зачем? — размышлял Сократилин. — Неужели на ту сторону Волхова?»

Рота свернула в переулок, и он сразу резко пошел под уклон. Из переулка попали на узкую извилистую улицу, которая вела к переправе.

— Куда это нас гонят? — спросил Попов.

— Вперед, на запад! — пискнул из-под ящика Могилкин.

Крутая извилистая улица была забита повозками, лошадьми, вместе с войском отходили и цивильные, с чемоданами, огромными узлами. Крохотная старушонка в белом застиранном платочке, перекинув через плечо веревку и согнувшись, тащила за собой рыжего теленка. Теленок вдруг заартачился, мотая головой, стал пятиться. Старушка кричала: «Куда, проклятый, куда, идол?!» — а теленок тащил ее назад. Ездовой на повозке с ранеными решил ее объехать и наскочил на повозку с военным имуществом. Они сцепились колесами. Движение остановилось, образовалась пробка. А повозки никак не могли разъехаться.

Залп зениток с треском разорвал небо.

— Воздух!

— Воздух! — закричали в повозке раненые. — Чего топчешься, сволочь! Угробить нас хочешь! Гони-и!

Ездовой вскочил на ноги и что есть силы ударил лошадь. Она дернула и опрокинула повозку с военным скарбом. По булыжной мостовой покатились зеленые ящики. Дорога в один миг очистилась. Только диким галопом неслись ошалелые кони. Их нещадно лупили. И напрасно! Животные тоже не любят умирать.

Взвод Сократилина разбегался.

— Куда? Назад! — кричал Богдан. — Ложная тревога. «Костыль».

Над городом ползал «костыль» — немецкий разведчик. Зенитки смолкли. Он для них летел слишком высоко.

— Жди гостей, — сказал Левцов. — Надо поскорей сматываться.

Пользуясь моментом, что дорога опустела, Колбаско скомандовал: «Бегом!»

Рота проскочила понтонный мост и очутилась на той стороне Волхова, напротив восточных ворот кремля.

В глубоком молчании прошли мимо стройной белокаменной Софии, мимо памятника «Тысячелетие России», который стоял посреди площади — темный и величественный, как гигантская шапка Мономаха. Через западные ворота вошли в город.

Колбаско привел свою роту на юго-западную окраину и приказал занять оборону по левую сторону дороги.

— Задача наша — прикрыть огнем части, отходящие на восточный берег Волхова. Мы уйдем отсюда последними. Без приказа ни шагу! Понятно?

— А кто справа от дороги занимает оборону? — спросил старший сержант, командир первого взвода.

— Должна прийти первая рота с отделением бронебойщиков. Еще где-то здесь находится батарея иптаповцев, а там — зенитчики. — И по тому, как ротный неопределенно махнул рукой в сторону зенитчиков, Сократилин понял, что Колбаско так же, как и они, ничего не знает.

— А что моему взводу делать?

Вопрос Сократилина одновременно и удивил и смутил младшего политрука.

— Как что? Занять оборону и окопаться.

— Где?

— И лопат нет, — подсказал Могилкин.

Проблему с лопатами Колбаско решил в один миг. Он приказал выделить из каждого взвода по пять человек и отправить их на поиски лопат к местным жителям.

Юго-западная окраина Новгорода представляла собой большую деревню с опрятными домиками, садами и огородами. За лопатами Сократилин отрядил отделение Левцова. Колбаско повел командиров взводов на рубеж своего, как он выразился, тет-де-пона. Отсчитав от дороги двести шагов, он сказал, что здесь будет обороняться первый взвод, потом отсчитал двести шагов второму взводу. Сократилинскому взводу досталось все остальное. Слева у него соседа не было, да и вряд ли он ожидался.

— Вы здесь стройте тет-де-пон. — Слово «тет-де-пон» Колбаско произнес с ударением, сочно, оно ему, видимо, очень нравилось. — А я пойду уточню соседей.

Богдан оглянулся: тыл его «тет-де-пона» прикрывали сады, забранные высоким частоколом, а по фронту, откуда ожидался противник, рос густой высокий картофель.

«Если мы здесь засядем в окопы, то и в двух метрах не увидим противника. Стрелять совершенно нельзя. А сзади дома с садами — отличный ориентир для пристрелки. Великий стратег наш Колбаско!» — Сократилин усмехнулся.

— Тет-де-пон! Владимир Захарыч, что это за штукенция: тет-де-пон?

Попов смотрел на дорогу, по которой тракторы тащили тяжелую артиллерию, и прислушивался к канонаде. Залпы доносились отчетливо и гулко.

— Вы меня? — встрепенулся Попов. — Что такое тет-де-пон? Французское слово. Дословно: тет — голова, пон — мост. В общем — впереди моста. Вероятно, предмостное укрепление.

— Точно — предмостное. Есть такое в уставе, — подтвердил Богдан.

— Тет-гапон али как там — все суета сует. Треба перекурить, товарищ старшина, — заявил боец с ручным пулеметом. Был он приземист, с очень круглой и массивной головой и короткой шеей, что придавало ему сходство с каменным идолом. А когда он положил пулемет и сел, скрестив ноги по-турецки, сходство человека с идолом еще больше усилилось.

— Твоя курить. Моя отдыхать, — сказал Кугушев и сел рядом.

Сократилин сунул руку в карман и вытащил смятую листовку. Богдан Аврамович разгладил ее и прочел: «Товарищи красноармейцы! Бросайте оружие, переходите на сторону немецкой армии»… На обратной стороне была карикатура на красноармейца в буденовке и стихи:

Попов плюнул:

— Какой идиотизм! А еще считают себя сверхлюдьми.

Пулеметчик небрежно махнул рукой.

— Да это ж не сами они придумали. Они по-русски ни бэ ни мэ. Это наш какой-нибудь прохвост написал.

У татарина Кугушева тоже была листовка. Если бы его спросили, зачем она ему понадобилась, он бы не знал, что сказать. Все хватали, и он взял. Кугушев читал листовку по складам. Вдруг Кугушев запнулся, потер лоб, испуганно оглянулся и сунул листовку Сократилину.

— Сама читай, командир. Моя не видел эта листовка. Моя хата сбоку припека, — схватил винтовку и принялся лязгать затвором, как будто действительно ничего не видел и не слышал, а только все время занимался винтовкой.

Две трети листовки занимала фотография. На фото — два бравых немецких офицера, а между ними высокий, с поникшей головой человек. Его худощавое лицо было трудно рассмотреть, к тому же густая шевелюра свисала на лоб.

«Командир 14-го гаубичного полка сын Сталина Яков Джугашвили захвачен солдатами фюрера в плен. На снимке он беседует с немецкими офицерами», — прочитал Богдан Аврамович, перевернул листовку и увидел письмо, написанное размашистым почерком: «Дорогой отец. Я жив и здоров. Нахожусь в одном из лагерей для военнопленных. Отношение хорошее. Яков Джугашвили».

— Что там? — спросил Попов.

Сократилин смял листовку.

— Ничего… ничего, — а сам напряженно думал. — Что делать? У вас, Попов, есть листовка?

— Нет.

Пулеметчик сказал, что он уже наполовину скурил. Сократилин отобрал у него и вторую половину. У расчета станкового пулемета тоже не было листовок.

— Нам не до листовок было. Нас этот «максимка» замотал в доску, — пожаловались они.

Командир отделения Костомаров-Зубрилин дремал и не услышал, как Сократилин выудил у него из кармана такую интересную листовку.

Бойцов это, разумеется, насторожило. В чем дело? Почему старшина так азартно охотится за этими листовками? Когда Богдан Аврамович убежал предупредить о крамольных листовках ротного, они атаковали Кугушева. Но тот невозмутимо твердил одно и то же:

— Моя ничего не видела, моя ничего не слыхал.

Командир второго взвода уже собрал листовки и сжег. На вопрос Сократилина: «Читал их?» — он ответил уклончиво, что кто-то читал, а кто-то не читал, но тут же поправился и сказал, что он строго предупредил всех держать язык за зубами.

Зато командир первого взвода удивил Сократилина.

— Ну и что?! Подумаешь! Мало ли что пишут. Всему верить? Я даже не верю, что свои пишут, а ты хотел, чтоб я фашистам поверил.

— Ты ладно. А подчиненные? Ты понимаешь, в какой мы обстановке находимся? Ты знаешь, что может быть через полчаса?

Старший сержант подбоченился и презрительно сощурил глаза.

— Не учи ученого. Не меньше других понимаем, хотя и медалей нам не дали.

Богдана Аврамовича затрясло от возмущения.

— Медали тебе не дали, — передразнил он. — Да ты их не заслужил!..

…Возвращаясь к своему взводу, Сократилин то проклинал себя, то оправдывал. «К чему я весь этот переполох поднял? Действительно, прав этот тупоголовый сержант. Кто им поверит? А впрочем, правильно сделал. Только зачем было горячиться. Обязательно так и надо было сделать. Но сделать спокойно, незаметно».

Точно так, как думал Сократилин, поступил его командир отделения Левцов. Прочитав листовку, он свистнул, сказал себе: «Эге, Ричард, если хочешь, чтоб осталась на плечах голова, держи острее уши». И под всякими малозначительными предлогами выманил у своих бойцов злополучные листовки.

Сократилин отлично понимал, что их оборона никуда не годится и что долго на этом картофельном поле они не продержатся. Поэтому на свой риск дал указание вместо обычных окопов вырыть узкие щели. Во-первых, на это уйдет меньше времени и сил, а потом, при бомбежках и артобстрелах щель — самое удобное укрытие. Только для «максима» он выбрал место повыше и приказал отрыть окоп по всем требованиям устава. Для того чтоб можно было вести мало-мальски прицельный огонь, Богдан решил перед обороной метров на двадцать — двадцать пять скосить картофельную ботву. Дав указание Левцову отрыть и для него щель, Сократилин пошел в ближайший дом за косой.

Деревянный домишко под тесовой крышей в четыре окна — три по фасаду, а четвертое сбоку — едва проглядывался сквозь густую листву яблонь. Сократилин открыл калитку палисадника, в котором росли калина с акацией, и прошел во дворик с дощатым сарайчиком. Богдан постучал по раме. Никто не ответил. Он поднялся на крыльцо, толкнул дверь, шагнул в сени.

— Эй, люди! Где вы?

Не получив ответа, Сократилин вошел в комнаты.

Порядок, чистота, пышет жаром русская печь — все говорило о том, что хозяева еще не сбежали. Выходя на крыльцо, Богдан заметил, что дверь сарайчика на миг приоткрылась.

— Хозяева, вы здесь? — спросил, подходя, Сократилин.

В сарайчике притаились, потом послышался сдавленный шепот и сердитый женский голос:

— Чего надо?

Богдан засмеялся:

— А вы покажитесь на божий свет. Я не зверь, а всего лишь солдат.

Опять зашептались, и после гневных слов: «Да полно тебе!» — дверь распахнулась, и Сократилин увидел молодую черноглазую женщину в цветастом платье. «Хороша, — отметил Сократилин, — и ловко скроена и крепко сшита. И смотреть на тебя одно удовольствие». Богдану захотелось сказать женщине что-нибудь приятное, ласковое, но он не успел. Из глубины сарая вынырнула старуха и так посмотрела на Сократилина, что Богдан стушевался и кое-как пробормотал:

— Я хотел у вас попросить косу.

— Косу? — удивленно протянула женщина.

— Да, косу. Картофельную ботву смахнуть.

Женщина, дразнясь белыми крупными зубами, захохотала:

— А я-то подумала, что вы с косой собираетесь на немца.

Что мог ответить ей на это Сократилин? Да ничего. И уж очень хорошо смеялась она.

— Ладно… Только услуга за услугу. Помогите нам сундук в яму закопать.

«Господи, что за услуга! Да я готов для тебя не только сундук, но и всех немцев с Гитлером закопать». — Этого Сократилин не сказал, а только так подумал.

В сарае на краю глубокой ямы стоял сундук, окованный железными полосами, с тяжелым висячим замком. Под днищем сундука были протянуты вожжи.

— Раз, два — взяли! — скомандовала женщина. Они приподняли сундук и легко усадили его в яму.

— Вот видишь, как хорошо. А сколько мы с тобой, мама, мучились, — сказала женщина и поклонилась Сократилину.

— Еще неизвестно, что хорошо, а что плохо. А если он сундук-то наш возьмет да и вытащит. С солдата взятки гладки, — проскрипела старуха и концами черного платка крепко вытерла губы.

Женщина широко развела руки.

— Обязательно, мама, вытащит, — и подмигнула Сократилину. — Правда, товарищ командир?

Почему она назвала Сократилина командиром? Может, хотела польстить ему, может, наоборот, задеть самолюбие старшины. Только слово «командир» прозвучало двусмысленно. Впрочем, Сократилин не обратил на это внимания. Он думал о старухе с женщиной и не мог понять, как это могут уживаться рядом красота и мерзость.

— А вы что ж, теперь здесь будете стреляться? — продолжала скрипеть старуха и исподлобья колоть Сократилина злыми глазами. — От самой границы тыщу верст пробежали и не нашли другого места, как на моей картошке стреляться.

— Хватит тебе, хватит! — крикнула женщина.

— Вам бы, бабушка, лучше уехать отсюда куда-нибудь в тыл. Да поскорей уезжайте, — посоветовал Богдан.

Старуха погрозила ему согнутым пальцем.

— Знаю я вас, мазурики. Уедешь — все тут растащите, все, печку нечем будет разжечь.

— Как тебе не стыдно! — воскликнула женщина и топнула ногой. — Замолчи!

— Топочи, топочи, кобыла необъезженная. А стыдиться мне нечего, я правильно говорю. — И чтоб, вероятно, осталось за ней последнее слово, подняла руку и сухой, сморщенной ладонью рассекла воздух, плюнула, повернулась и засеменила к дому.

Богдан не успел и парой слов перекинуться с женщиной, как старуха вернулась с косой. И что же это была за коса?! Даже Сократилину стало совестно за человеческую жадность. Женщина с возмущением вырвала у старухи косу, швырнула ее в сарай и сказала Сократилину:

— Пойдем!

Богдан и опомниться не успел, как оказался с ней в бревенчатой пристройке к дому. Здесь он увидел с десяток кос. Они висели на перекладине.

— Выбирай любую. Любую, — повторила она, покосилась на дверь и жадно облизала губы. — Ну что же ты, как неживой… бери, — метнулась к двери, захлопнула и прижалась к ней спиной. В пристройке стало сумрачно.

Она подходила к Сократилину, как кошка, мягко, зигзагами, не спуская с него глаз. Богдану Аврамовичу стало жарко, перехватило дыхание. Рука, сжимавшая древко косы, онемела. Она приблизилась вплотную, и Сократилин задрожал, ощутив ее крепкую грудь, коса выпала из руки и жалобно звякнула.

— Как звать-то тебя, милая? — шептал Богдан Аврамович, обнимая женщину, которая дергалась, как в ознобе. — Как звать-то?

— У-у-у-ой, — простонала она утробным голосом.

— А мать-то, мать что подумает? — бормотал Сократилин.

Она опять простонала, потянулась к нему, и Сократилин жадно схватил своими губами ее губы, холодные и солоноватые. И вдруг она откинула назад голову, и, если б Богдан не держал ее за поясницу, она опрокинулась бы на спину. Он осторожно опустил женщину на землю, слегка притрушенную соломой…

На крыльце дома сидела ее мать-старуха. Она даже не подняла головы, когда Сократилин проходил мимо нее. Сократилину почему-то не было стыдно перед старухой ни капли. Хотя ноги у него и обмякли и плохо повиновались ему, он прошел по двору, громко стуча сапогами, и так хлопнул калиткой, что закачалась ограда палисадника. Потом он нарвал травы и долго и старательно вытирал запачканные землей колени. Хотя это было совершенно ни к чему. Никто бы и никогда бы не подумал, что колени у солдата грязные не оттого, что он ползал по-пластунски.

«Зачем все это надо было? — спросил себя Сократилин и сам же ответил: — Совершенно ни к чему».

Он косил картофельную ботву, стараясь не думать о женщине. Но все думал о ней, видел ее перед глазами и искал предлог опять встретиться с ней.

Предлог нашелся. Опять выручила коса. Он сам отнесет ей эту счастливую косу. В последний момент Сократилин струсил. Ему стало стыдно, а почему — он и сам бы объяснить не мог. И он приказал отнести косу Могилкину. Вернувшись, Могилкин доложил Сократилину, что хозяйка велела сказать ему, что если опять понадобится коса, то пусть приходит.

— Воздух!

— Воздух! — заорал Левцов.

— По щелям! Сидеть и носа не показывать! — закричал Сократилин.

Самолеты выскочили из-за леса, темнеющего на горизонте. Они шли широко растянутой цепью. Сократилин узнал двухмоторные бомбардировщики «дорнье». Их сопровождала пятерка «мессершмиттов». Они обогнали «дорнье» и пронеслись над дорогой, обстреливая ее из пулеметов. Дорога в один миг опустела. Застигнутый «газик» пытался проскочить в город. «Мессер» расстрелял «газик» у крайнего дома. Сухо, отрывисто затявкали зенитки. «Мессершмитты» атаковали зенитчиков и засыпали батарею мелкими бомбами. В густой пыли, захлебываясь, лаяла зенитная пушка. А «мессершмитты» теперь сновали над рекой, били по переправе, по домам правобережной части города.