Россия, кровью умытая (сборник) Веселый Артём
— Этот с нами, — ответил за него Григоров.
Шахтер начал распоясываться.
— Оставь оружие при себе, — сказал ему Галаган. — Беги в станицу. Поручаю тебе и твоим ребятам захватить батарею и атамана… Скажи своим людям, пусть сбросят шинели и рубашки, чтоб в бою я мог вас отличить от прочих.
— Будет исполнено вточности… Уж я сказал, так умерло… — Он пожал наспех руку Максиму с Григоровым и вышел.
В суматохе солдат успел улизнуть.
— Этого, — ткнул Галаган пальцем в Тимошкина, — списать…
— Счастье морское, — заплакал тот, подталкиваемый к выходу. — Братишки, за что? Я никому зла на копейку не сделал!
За вокзалом, у кирпичной, исклеванной пулями стены, Тимошкин отдал якорь.
— Как в эшелоне? — спросил Галаган.
— Спят.
— Поднять.
— Есть поднять, — ответил Суворов и передал дежурившему в дверях вахтенному — Поднять людей.
Дневальный побежал по составу:
— Полундра!.. В ружье!.. В ружье!..
Из вагонов сыпались одетые и вооруженные моряки. Строились перед зданием станции.
— Скатить с платформы два орудия, — приказал Васька.
— Есть, — ответил Суворов и через плечо бросил вахтенному: — Приготовить два орудия.
— Командоры, к орудиям! — протянул нараспев вахтенный. Из темноты моментально откликнулись:
— Есть два орудия!
Отряд выстроен… Бубнили низкие голоса. В зубах вспыхивали раздуваемые ветром огоньки папирос. Лица были неразличимы.
Галаган с подножки штабного вагона выкричал, пересыпая матюками, краткую гневную речь.
Его выслушали в строгом молчании и, соблюдая полный порядок, вышли за станцию, развернулись в две цепи и быстро двинулись по темной степи.
Моряки вошли в станицу сразу с трех сторон.
Встревоженные улицы загудели…
Из дворов выкатывали тачанки, на лошадей на ходу набрасывали хомуты. Скакали всадники, бежали, отстреливаясь, солдаты, и часть обоза уже гремела по мосту…
В спину бегущим жители палили из дробовиков. Бесстрашные казачки рубчатыми вальками и ухватами молотили валявшихся пьяных.
Шахтеры на руках выкатили пушки на середину улицы и били по мосту прямой наводкой. Снаряды ложились удачно — мост запылал, по реке поплыли подушки, гогочущие гуси, чемоданы и картонки с барахлом…
Горькое похмелье
В России революция — деревни
в жару, города в бреду.
На армию навалилась вошь, армия гибла.
Хлестала осень дождями, свинцом и кровью.
Кошмою полегли перебитые с сорняками неубранные хлеба. Осиротевшую ниву вытаптывала конница, опустошали мышиные орды, расклевывала пролетная птица. Над Кубанью, Тереком и Ставропольем реяли багровые знамена пожаров. Красные жгли хутора и станицы восставших казаков, белые громили мужичьи села и рабочие слободки.
Наседала зима.
С севера все чаще и чаще набегали холодные ветра, наголо раскрывая сады, шурша в степях мертвыми травами. Прихватывали утренники, лужи затягивало первым ломким ледком.
Бойцы были раздеты и разуты.
По одним путям, по одним дорогам с армией ползла и тифозная вошь. Здоровые еще кое-как отбивались от вошвы, больные — не могли.
Минеральные воды
Пятигорск
Владикавказ
Грозный
Святой Крест
Моздок
Кизляр
Черный Рынок…
Живые долго будут хранить в памяти эти кровавые вехи.
По всем городам и селам, хуторам и станицам бегущая армия покидала на произвол судьбы тысячи и тысячи своих раненых, больных, слабосильных. Этапные коменданты ставили к дверям лазаретов караульных с приказом никого из помещений не выпускать.
Те, кого сила несла дальше, забегали в лазареты прощаться.
— Братцы! Не волнуйся… Мы отступаем дня на три и опять вернемся.
— Врешь, серый!.. Завели нас и продали… Кадеты всех порубят.
— Не тронут… Увечного не посмеют тронуть.
— Да, лежал бы ты на моем месте с пулею в груди, не то бы вячел.
— Говорю, скоро вернемся, ожидайте.
— Кого и чего ждать? Палача с веревкой?
Срывались с коек.
— Братва, собирайся.
— Куда вы? Куда поднялись? Лошадей нет. Одежи теплой нет. Мосты в тылах порваны. Кормить вас нечем и самим жрать нечего. В дороге всем вам, калекам, верная гибель…
— Все равно пропадать. Бей телеграмму Ленину…
— Братцы, не покидайте!
Рыданья и скрежет зубовный.
— Не покидайте… Вместе воевали, вместе и умирать будем!
— Прощай, станишники… Прощай, друзья…
Стоны, вопли, последние объятья.
Отец заживо расставался с сыном, брат с братом и товарищ с товарищем.
Двери лазаретов наглухо заколачивались досками, из окон выпрыгивали — кто выпрыгивать мог. На костылях, в бреду, срывая с себя окровавленные повязки, они рвались вслед за отступающей армией: поддерживая друг друга, шли, ползли, валились и умирали… Много их, призасыпанных первым снегом и скрюченных, смирнехонько лежало по обочинам дорог.
Пепелища хуторов и станиц, скелеты городов.
Реввоенсовет армии еще заседал, слепо веря в силу своих решений, и, как ракеты, выбрасывал приказ за приказом: Оттянуть армию за Терек… Переформировать части… Ввести жесточайшую дисциплину. Дать людям отдых… Связаться с 12-й армией… К весне готовить удар по Деникину…
А за зеркальными окнами штабных вагонов по разбитым шляхам день и ночь грохотали скачущие обозы и батареи, подбористым шагом текла кавалерия, двигались остатки 7-й, 9-й и 10-й боевых колонн, отбившиеся от главных сил части таманцев, поредевшие составы еще недавно стяжавших громкую славу полков: Михайловского, Пролетарского, Выселковского, Интернационального, Лабинского, 292-го Стрелкового, Крестьянского имени Щербины, Тимашевского, Кубанского внеочередного, Унароковского, Черноморского, Народного, 306-го Стрелкового и других. Украинские батраки и ростовские рабочие, станичная голытьба и таганрогские красногвардейцы, темрюкские рыбаки и буйствующие матросы, сутулые хуторские дядьки с бородами в целую овчину и безусые хлопцы. Полтавец шел плечо в плечо с тавричанином, китаец шагал в ногу с мадьяром. Отступали закубанские пластуны, отступали отважные латыши. Казаки молодых годов соперничали в джигитовке с ингушами и чеченцами; впрочем, горцы к тому времени уже начали разъезжаться по своим аулам, чтобы вскоре в тылах противника поднять знамя восстания. Линейки, повозки, телеги, арбы и тачанки грохотали, стремясь обогнать друг друга. Колеса проваливались в колдобины, изнуренные большими переходами лошади то останавливались, то под ударами кнутов и палок дергали из последних сил.
Вой, плач, проклятья и ругань.
Не успевали покормить лошадей и сами хоть немного отдохнуть, как свистали сотники и командиры громко подавали команду:
— Амму-ни-чи-вай!..
— Брюховчане, по коням!
— Запрягай, обозные… Рота, становись!..
— Каша на ложки, молодцы на ножки!..
Расхватывали хрустящую на зубах недоваренную кашу и выступали, на ходу подтягивая пояса, дожевывая куски. Никому не хотелось отставать от своей части, а те, которым хотелось, давно отстали или, перебив своих командиров и комиссаров, перебежали, или по горькой неволе попали в плен, и многие из них уже воевали под трехцветными знаменами контрреволюции. Немало перелетов, порубленных и пострелянных оружием белых, валялось в балках и придорожных канавах.
Оставляя за собой кровавый след, армия неудержимой лавиной откатывалась на Моздок, Кизляр, Черный Рынок. Железнодорожный путь на десятки верст был забит согнанными со всего края поездами: обмундирование, боеприпасы, дезертиры, лазареты, штабы несуществующих частей. Приказ — взрывать и жечь все, что не под силу увезти. Взрывали, жгли, тащили кто что мог. Иной, загребая грязь ногами, и пустой еле волочился; иной же, напялив на себя две, а то и три шинели, пыхтел с узлом барахла на горбу. Кабардинцы, карачаевцы и казаки восставших станиц под командой ватажков терской контрреволюции — Бичерахова, Агоева, Серебрякова — как шакалы рыскали по тылам, грабя застрявшие на проселках обозы, обдирая и добивая не имеющих силы защищаться.
Под Червленной отступающая армия встретила присланные из Астрахани на подмогу полки 12-й армии — Ленинский и Железный. У бойцов был молодцеватый вид, все в новых шинелях и в крепких — со скрипом — сапогах. Под расшитыми серебряным позументом знаменами астраханцы шли в полном боевом порядке и, кося глазом на оборванных партизан, кричали:
— Станишники, что усы повесили?
— Наковыряли вам казачишки?
— Эх, вы, Аники…
Кубанцы отбрехивались:
— Где вы раньше были, такие красивые?
— Дорогу назад не забудьте. Скипидару-то призапасли?
— Черти вислогубые… Вот погоди, кадеты вам уши-то оболтают…
Злые шутки, хохот, матерщина.
— Дядя, ось-то в колесе! Хо-хо…
— Помолчи, вшивая амуниция!
— Драть я тебя хотел.
— Кабы не ты да не Микита…
— Накрутят они вам хвосты, чихать смешаетесь!
— Песенники, вперед!
- Смело, товарищи, в ногу,
- Духом окрепнем в борьбе,
- В царство свободы дорогу
- Грудью проложим себе…
Подхватили и понесли навстречу врагу гремящую песнь.
Оба полка, незнакомые с повадкою противника, в первом же бою под станицей Мекенской были окружены конницей генерала Покровского и почти полностью уничтожены.
Не густо оставалось в армии командиров и комиссаров: одни полегли в степях и горах; другие, бредя сражениями, метались в тифозной горячке; иные, побросав свои части, бежали в Закавказье или через Дербент морем в Астрахань.
По степной дороге бойко бежал автомобиль. На сиденье, откинувшись в угол кузова, дремал и поминутно просыпался человек в военной форме. Усталое лицо его было серо, на носу подскакивали золотые очки.
Бригада и полковые обозы тащились по дороге.
Хрипло взывал сигнальный рожок.
— Пропускай, гужееды, — сердито кричал шофер. — Передай передним, чтоб остановились.
Обозные огрызались.
— Вались к корове на…
Шофер:
— Сворачивай!
Обозные:
— Сам сворачивай. Ты один, нас много.
Шарахнулись и понесли пугливые степные лошади… Опрокинулась походная кухня с горячим борщом, опрокинулась санитарная повозка — завопили выброшенные в грязь раненые.
Машина крутнула и покатилась мимо дороги. Вдогонку — брань, проклятия и крики: «Стой! Стой!» Машина шла, прибавляя ход, кидая задними колесами ошметки грязи. Иван Чернояров обскакал машину и поставил коня поперек:
— Дави.
Шофер затормозил. Всадники окружили автомобиль.
— Кто такой? — спросил Чернояров человека в золотых очках. — Почему, в бога мать, давишь моих людей?
— Я — Арсланов, уполномоченный реввоенсовета армии. Что вам, товарищи, угодно? Мандат? Вот он… Я…
— А партизана Ивана Черноярова знаешь? — перебил его комбриг.
— Слыхать слыхал, а знать не имею чести.
— Куда гонишь?
— Это не ваше дело.
— Он в Астрахань с докладом поспешает, — засмеялись бойцы. — Пусти его, ему некогда.
— Не считаю нужным давать отчет всякому встречному. Какая часть? Кто у вас командир? Я буду жаловаться… Трогай! — приказал он шоферу.
Машина зарычала. Никто не сдвинулся с места.
— Прочь с дороги, стрелять буду, — в руке его блеснул никелированный браунинг.
— Ну, знай Черноярова! — И, потянувшись с седла, Иван шашкой снес уполномоченному голову. — Братва, грузи на машину сто пудов фуража!
Всадники взвыли от восторга.
Армия отступала в беспорядке. Части перемешались, оторвались от своих обозов, потеряли связь со штабами, отделами снабжения. Тщетны были попытки отдельных нерастерявшихся руководителей упорядочить движение — никто и никаких приказов больше не слушал. Лишь два кавалерийских полка и бригада Ивана Черноярова кое-как прикрывали отступление.
Конница генерала Покровского гналась по пятам.
Бригада Черноярова ввалилась в Кизляр ночью.
В городе горели дома, хлебные амбары, лабазы. На вокзальных путях горели эшелоны с военным добром, гулко рвались ящики с бомбами, из огня с воем летели осколки снарядов. В горящих вагонах трещали — будто кто полотно драл — цинки с патронами. По улицам ни пройти, ни проехать — обозы, орудийные запряжки, брички со скарбом, застрявшие в грязи броневые автомобили. Квартиры забиты ранеными, больными, отдыхающими.
Не хватало фуража, хлеба, воды.
Соломенные и камышовые крыши были раскрыты и стравлены. Перепавшие лошади грызли задки повозок, столбы и заборы, к которым были привязаны. Те, что прошли раньше, роспили колодцы. Кто следовал за ними, вычерпывали грязь из колодцев. Отступающим в хвосте армии не оставалось ничего.
В Кизлярском районе — реки вина, вина — разливанное море. Из погребов и подвалов выкатывали бочки: пили, лили, из колод вином поили лошадей. Голодные лошади быстро пьянели, бесились, натыкались на заборы, лезли в огонь. Горланящие люди и пляшущие лошади брели в лужах вина. Пенистое вино плескалось в отблесках пьяного зарева.
За всадниками шли, хватаясь за стремена, мирные жители.
— Господа товарищи… Тридцать бочек…
— Мало взяли. Тебя и самого давно бы собакам скормить надо было… Я видел, как искалеченный боец выпрашивал милостыню, вы жалели кусок хлеба и гнали его от своих домов.
— Одежонку позабирали…
— Брысь!
— Меня твой казак ударил.
— Казак? Ну, так получай еще от сотника! — И плетью через лоб.
— Бочонок меду…
Эскадронный Юхим Закора придержал коня и залился злобным хохотом:
— Хлопцы, а ну!
Всадники гикнули и напустились на жителей — гнали их по тротуарам, топтали конями, секли по глазам нагайками, лупцевали тупиями шашек. А в затылок, запрудив узкую улочку, валом валила — напирала лавина пехоты, кавалерии, обозов.
— Давай ходи, не задерживай!
— Лабинцы, подтянись!
— Вира! Полный ход!
Пьяно, вразнобой гремели оркестры.
По грязи, высоко задирая юбки, плясала сошедшая с ума сестра. Волосы ее были растрепаны, зубы оскалены, сбоку болталась походная сумка. С возу — из-под брезента — выглядывали раненые моряки и потешались:
— Гоп, кума, не журися… Гоп, гоп, гоп!
— Садись, прокатим!
— Как я сестру прижму к кресту и скажу: «Сестра, приголубь ради Христа».
— Ого-го-го-го… Черти непромыкаемые!
И долго еще оглядывались на горящий город, махали шапками, стреляли вверх.
— Прощай, Кавказ!
— Прощайте, горы и леса!
— Вся Расея наша, ха-ха-ха!..
— Могила, гроб смоленый!
— Эх, расставайся душа с телом! Прощай белый свет и писаны лапти!
В суровые просторы зимней степи уходили — партия за партией, отряд за отрядом, полк за полком…
Бригада Черноярова спешилась на базарной площади. Бойцы сдали коноводам коней и замитинговали.
— Нас продали! — орал уже успевший хлебнуть косоплечий пулеметчик Чаганов. — Куда идем? На живодерню? Нас продали и пропили…
— Брось, Чаган, — унимал его дружок, Буцой. — Кто нас с тобой продал и кому? За нас с тобой пятака никто не даст.
— Измена! — кричал кто-то в другой кучке. — На фронте дрались наги и босы, а тут погорают целые вагоны с обмундировкой… На фронте не хватало снарядов и патронов, а тут их горы.
Голоса ропота.
— Амба.
— Все наши комиссары и командиры с чемоданами бегут и покидают нас.
— Один лозунг — спасай шкуру!
Чернояров протискался в самую гущу толпы и вспрыгнул на воз:
— Братва…
Голоса понемногу стихали, но еще долго там и сям недовольные урчали и, как поленьями, кидали матюками. Говорил Чернояров:
— Братва, кругом измена! В нашем распоряжении только мы и дух наш! Но настанет час расплаты, и моя железная рука жестоко покарает всех трусов и предателей! Долой панику! Долой уныние! Будем биться до конца! А кто не хочет оставаться в бригаде — сдавай в обоз свою партизанскую совесть, коня, винтовку и уходи с глаз моих долой!.. Братва, отступаем на Астрахань. Путь наш будет тяжел. Четыреста верст дикой калмыцкой степи. Ни воды, ни фуража. Здесь устраиваем дневку. Запасайся, кто чем сумеет. Выбрасывай все барахло. В походе будет дорог каждый лишний клок сена и каждая горсть овса. Сам буду осматривать кобуры и сумы. У кого найду хоть одну лишнюю тряпку — пощады не проси. Приказываю перековать коней на шипы. Приказываю проверить седловку, дышла, упряжь, сварку шин и клепку на повозках, чтоб ни один гвоздь не болтался. Обозу поднять пятьсот ведер вина. Здоровый будет получать по чарке вина на сутки, больной — по три. Береги коня. Завтра на рассвете выступаем. Митинг окончен. Без шуму расходись по квартирам.
Всю ночь на полный ход работали кузницы.
На заре бригада снялась и, пропустив вперед обоз, двинулась в свой последний поход. Все три полка отступали в относительном порядке. Эскадроны шли, как того требует полевой устав, переменным аллюром. Самые бывалые время от времени спрыгивали с седла и шагали рядом с конем, держась за луку. Иные ехали на запряженных парами и тройками тачанках. За тачанками на привязи бежали подседланные кони. Фуражиры и разведчики в поисках сена отрыскивали в стороны от дороги и часто вместо сена привозили на крупе коня подобранного в степи больного партизана.
На рубеже калмыцких земель, на одном из последних хуторов, бригада остановилась на привал.
Чернояров сидел в хате перед открытым окном и посасывал трубку. Бойцы — кто спал, кто резался в карты: на кону вороха керенок, патроны, золото и серебро.
В стороне от хутора нижней дорогой проходила какая-то смешанная часть. На привязи за фаэтоном шла, танцуя, гнедая да статная, как с картинки, лошадь. Чернояров поднес к глазам бинокль и подозвал Шалима, что сидел невдалеке на разостланной шинели и подпилком зачищал на клинке зазубрины.
— Смотри, кунак… Вон, во-он играет гнедая! — Подмигнул. — Сыпь.
Привыкший к необузданному нраву своего друга и повелителя, адъютант молча отвязал от воротнего столба кабардинца, вскочил в седло и собачьим наметом поскакал на нижнюю дорогу. Однако он скоро вернулся и доложил:
— Дербентский полк… Гнедая кобыла ходыт под командыром полка Белецким.
Разбалованный войною и уже не имеющий силы сдерживать свой лютый нрав, партизанский вождь выдернул из коробки и положил перед собой на подоконник маузер.
— Сыпь, ахирят, и без кобылы не возвращайся… Застрелю. Ты знаешь, я в своем слове тверд.
Бойцы прекратили игру в карты и, пересмеиваясь, гадали, чем кончится командирская причуда.
Шалим крутнул головой, крякнул и, урезав плетью кабардинца, припустился догонять Дербентский полк, который уже миновал хутор и спускался в лощину.
Все смотрели ему вслед, пока он не скрылся из виду.
Не успел Чернояров докурить трубку, как по дороге заклубилась пыль… Шалим мчался во весь опор, держа в поводу вторую лошадь. За ним, крутя шашками и гикая, гнались конные.
— В ружье! — подал бригадный команду.
Бойцы похватали с воза карабины.
— По шапкам… залпом… пли!
Шалим влетел в хутор.
Те, что гнались за ним, остановились на пригорке, послушали свист низко летящих над головами пуль и, погрозив шашками, повернули обратно.
Чернояров выпрыгнул из окна.
— Люблю, кунак, за ухватку, — засмеялся он, перехватывая повод золотисто-гнедой, с темными подпалинами в пахах, кобылы. — Так и надо: коли силой не силен, будь напуском смел… А покупка, видать, добрая, — оглаживал он испуганную храпящую лошадь.
— Зарубыл, — угрюмо буркнул Шалим.
— Кого зарубил?
— Белецкого.
— Брешешь? — Бригадный внимательно посмотрел на кавказца. — Ну?
Шалим молча извлек из-под полы бурки порыжевшую от свежей крови шашку.
— Черт, — нахмурился Иван и шагнул к адъютанту. — Дурак. Тебя пошли богу молиться, а ты готов и церковь обокрасть.
— Она не даваль, она кричаль, — оправдывался кунак, — я его рубыл: так и так!..
— Дурак с замочкой, — повторил бригадный, но, глянув на добычу, сейчас же добавил. — Хотя… кобыла мне нужнее, а кобыла, видать, добрая.
Высоконогая, собранная, среднего веса, гибкая, как щука, она косила на своего нового хозяина нежным глазом, прядала лисьими ушками и, точно прося ходу, потряхивала сухой головкой.
— Как ее… звать?
— Торопылся, забыл спросить, — ухмыльнулся Шалим, оттирая клинок песком и суконкой.
— Назову ее Стрелой… Стрела… Стрелка… — Чернояров подтянул подпруги и, не ставя ноги в стремя, махнул в седло и поскакал в степь объезжать кобылу.
Затихал и Черный Рынок, пропуская остатки армии через свои разгромленные улицы, на которых были сожжены заборы, плетни, крылечки и дощаные настилы тротуаров.