Неосторожность Тургенев Иван

6

Проходят недели. Рябь от камня, брошенного в воду, не ощущается. Жизнь идет по-прежнему. Повседневные дела, Джонни надо отвезти в школу, заплатить по счетам, сходить в salumeria[3]. Новые вечеринки, поездки за город, посещение церквей. Не исчезла доброта, общие шутки, любовь. Однажды вечером Гарри возвращается с прогулки с огромным букетом. Внешне ничего не изменилось. Но он не спит, а он всегда крепко спал. У него солдатская способность уснуть где угодно. Гарри лежит в их арендованной кровати и смотрит в потолок. Ждет.

– Что случилось? – к его удивлению, шепчет Мэдди.

Он думал, она давно уснула. Уже глубокая ночь.

– Ничего. Просто не могу уснуть.

– В последнее время это часто бывает.

Гарри считал, что она не замечала. Он старался вести себя тихо.

– Это из-за книги?

– Да.

– Я могу помочь?

– Нет, нет. Спасибо. Мне просто нужно кое-что обдумать. Я, пожалуй, пойду, поработаю. Прости, что разбудил. Спи.

– Удачи, милый, – говорит Мэдди, засыпая, уверенная в своей любви.

Он нежно целует ее в лоб и тихо закрывает за собой дверь, выходя из спальни.

За компьютером начинается его еженощное предательство. Гарри ждут сообщения от Клэр, полные страсти, признаний в любви, откровенных описаний того, что она хотела бы с ним сделать. Его дневная маска сброшена, и он отвечает, возбужденный, отвечает в том же духе, общаясь с ней в виртуальном мире.

«Не могу дождаться, когда мы увидимся в Париже, – печатает он. – Есть старая испанская песня, в которой женщина просит: займись со мной любовью так, чтобы бубенчики у меня на щиколотках звенели, оглушая меня. Я заставлю твои бубенчики звенеть. Я даже привезу бубенчики с собой».

Ветер стучит ветками по стеклу. Свет горит только у Гарри. Даже городские коты уже спят. Он удивляется, как легко все получается. Как естественно он врет. И все же это не только ложь. Гарри любит жену и сына. Они – всё для него. Но он обнаружил, что есть что-то еще, что-то, о чем он не знал прежде, иное измерение, где время и пространство существуют иначе. Словно исследователь, открывший земной рай, Гарри потерял вкус к миру за его пределами, и все, о чем он может думать, – это пересечь снежный мост на обратном пути в Шангри-ла.

Наступает День благодарения. Мэдди устраивает пир. Она нашла мясника на Трастевере, заказала у него двух целых индеек, птицу, какую редко используют в местной кухне. Остальные продукты легче достать. Разумеется, картофель. Фаршированный. Лук в сливочном соусе. Я отправляю ей почтой несколько банок клюквенного соуса «Оушн спрей», который невозможно добыть в Италии. Мы всегда предпочитали его изысканным деликатесам. Она печет яблочные пироги и даже тыквенный. Приходит толпа американцев, друзья друзей, дети. Местные дипломаты, художники, пара журналистов, те, кто не может позволить себе слетать домой на праздник. Их набирается более двадцати. Гости приносят вино и шампанское. Все имеющиеся в доме стулья заняты. В приглашении значилось: выпивка с двух, обед в три. Они поют гимны, Гарри читает молитву. Не хватает только футбола по телевизору. Джонни сидит между родителями. Слева от Гарри – жена архитектора. Он обсуждает с ней свои любимые римские постройки, но вскоре понимает, что та не разделяет увлечений мужа. Словно заговорил с женой игрока на шорт-стопе о бейсболе, и выяснилось, что она не интересуется спортом.

После основного блюда, перед десертом, пока стынут пироги, все идут погулять. Выдвигаются на пьяцца Навона, восхищаются фонтаном Бернини. У римлян просто обычный четверг. Есть что-то порочное в том, чтобы выпивать среди дня, когда все вокруг работают. Словно сбежал с уроков.

Они доходят до Тибра и возвращаются. Уже темнеет. Офисные служащие спешат домой. Народ заполняет кафе, подростки курсируют по улицам в поисках девочек. Магазины закрываются.

– Люблю День благодарения, – говорит Мэдди, когда гости расходятся.

Они в кухне. Она моет бокалы, Гарри вытирает. Тихо звучит музыка.

– Мне придется ехать в Париж, – объявляет он. – Только что узнал. Не хотел говорить раньше, портить праздник. Прости.

Мэдди смотрит на него.

– Опять надо уезжать? Ну почему они не могут оставить тебя в покое и дать поработать?

Гарри пожимает плечами:

– Меня пригласили на встречу с французскими издателями. И еще хотят, чтобы я побеседовал с читателями. Судя по всему, я довольно популярен во Франции.

– Французы считают, что Джерри Льюис – гений комедии, – улыбается она. – Когда ты едешь?

– На следующей неделе. В понедельник. Меня не будет дня три.

Мэдди убирает с глаз волосы тыльной стороной запястья, чтобы в глаза не попало мыло.

– Я не смогу поехать, ты же знаешь. У Джонни занятия.

– Да. – Гарри рассматривает бокал. – Буду по тебе скучать.

– Я бы очень хотела поехать. Мы давно не были в Париже.

– Может, в следующий раз. Тебе бы все равно было скучно. Я целый день на встречах, на деловых обедах. Все захотят отломить от меня кусок. Ты это ненавидишь.

– Да.

– Давай я тебе что-нибудь привезу, например платье? – предлагает он. – Новую сумочку? По последней моде?

– Ты прекрасно знаешь, что я меньше всего хочу какое-нибудь платье, которое все равно ни разу не надену.

– Красавица, отлично готовит, прекрасная мать, ненавидит шопинг. Ты идеальная жена.

Гарри с любовью целует Мэдди в щеку. В душе он ликует. Моряк, получивший три дня увольнительной.

В тот вечер он снова рассказывает Джонни историю о Короле Пингвинов. Потом они с Мэдди занимаются любовью. Сначала она не хочет, твердит, что устала и наелась. С годами они занимаются любовью все реже и реже. Это мне потом расскажет Мэдди. Их отношения стали рабочими, страсть исчезла. Они были командой, объяснила она мне. За двадцать лет многое меняется.

Было бы упрощением считать это причиной, по которой Гарри сделал то, что сделал. Моя половая жизнь никогда не была, как говорится, удовлетворительной, но полагаю, что, как мышца или иностранный язык, она может пропадать от недостатка практики. Я не жду многого от секса, поэтому не выставляю планку высоко и нахожу для себя иные радости плоти – еду и выпивку. И, как с едой, человек едва ли пойдет в другой ресторан, если в том, куда он ходит постоянно, по-прежнему готовят так, что это возбуждает его аппетит.

Я часто думал о том, как тогда жила Мэдди. Как верила. В каком неведении пребывала. Она дала клятву и была ей верна. Не возникало ни тени сомнения в том, что она ее сдержит. Но, несмотря на свою красоту, она не была особенно сексуальна. Не то чтобы она была равнодушна к сексу, просто относилась к нему как к шоколаду или физическим упражнениям. У него были свои преимущества, даже радости, но он бледнел в сравнении с тем, что являлось для нее действительно важным – любовью и семьей.

Как те, кто родился в бедности, жаждут богатства, те, кто родился без любви, хотят ее сильнее других. Она становится великим решением, ответом на все вопросы. Когда Мэдилейн было всего полгода, ее мать ушла. До замужества мать была очень красивой, высокооплачиваемой моделью скромного происхождения, но ушла она не к другому мужчине. Ее выжила свекровь, богатая и влиятельная, не одобрявшая выбор сына. А он не стал бороться. Для него все свелось к выбору между любовью и деньгами, выбору тем более простому, что я не уверен, что он когда-нибудь кого-нибудь любил. Он так и не открыл Мэдди правды – вместо этого рассказывал, что ее мать была сумасшедшей наркоманкой.

Они это легко провернули. В те времена такое было вполне возможно. Для богатых одни правила, для всех остальных – другие. Им всего лишь потребовалось позвонить юристу. Прозвучали угрозы, бумаги были подписаны. Следующие несколько лет Мэдди жила с бабушкой, пока ее отец не женился второй раз – на ком-то, кого сочли более подходящей кандидатурой. Ее старший брат, Джонни, остался с отцом, они уезжали из страны, несколько лет прожили на Сан-Круа. Но ее мать, ставшая жертвой системы, которой она так и не поняла, исчезла из их жизни. Была пара попыток позвонить по телефону, на день рождения Мэдди и на Рождество, но в разговор всегда вмешивался отец – он просто клал трубку.

Когда Мэдди исполнилось семь лет и с нее еще не сняли нарядное платье, она вошла в комнату, где отец клал трубку на рычаг. «Кто звонил, папа?» – спросила она. «Ошиблись номером», – ответил он. Мэдди пока не научилась не доверять отцу.

Она снова увидела мать только на первом курсе колледжа. Мэдди жила недалеко от Бостона, в тех местах, где выросла. Сомневалась, следует ли с ней связываться, есть ли в этом смысл, но в глубине души понимала, что ей не все рассказали. В конце концов Мэдди позвонила матери и договорилась о встрече, не зная, чего ожидать. Какая женщина не станет бороться за своего ребенка? Мэдди была в том возрасте, когда все еще ждешь ответов.

Мать жила в бедном районе старого промышленного городка. Дома на несколько семей, отделанные пластиковым сайдингом, дети играют прямо на улице, магазины за железными ставнями, потрескавшиеся тротуары, за заборами лают сидящие на цепи питбули. Я до сих пор не знаю, как Мэдди ее нашла. Она не лжет, но очень избирательно рассказывает.

Она добралась до места, и мать ее встретила. В квартире почти не было мебели. Краска на стенах облупилась, пахло кошками. Очевидно, Мэдди прежде не бывала в подобных домах. Она оказалась в совершенно другом мире. В единственном кресле перед телевизором сидел мужчина. Он даже не поднял головы. Из-за двери кухни робко выглядывала хорошенькая светловолосая девочка.

Подобно тому, как мы рисуем в воображении образ героя книги, Мэдди всегда представляла, как выглядит ее мать. Она была слишком маленькой, чтобы ее помнить, а отец уничтожил все фотографии. Был ли образ матери рожден смутным полувоспоминанием, неясной тенью лица, склонившегося к ней, той, что поднимала ее из кроватки, подносила к груди? Увидит ли она в матери себя, как в зеркале, показывающем постаревшее отражение?

Женщина, стоявшая в дверях, конечно, не была тем образом, какой Мэдди хранила в памяти. От красоты, которой она славилась, почти ничего не осталось. У нее было измученное нищетой лицо. Плохие зубы. Растрепанные неухоженные волосы. На мгновение Мэдди засомневалась, туда ли попала.

– Я Мэдилейн, – произнесла она.

Мэдди не поцеловала мать. Она даже не знала, как ее называть. Слово «мама» прозвучало бы неуместно. Слишком много времени прошло. Они были совсем чужими.

– Здравствуй, милая, – с явным бостонским выговором ответила мать. – Заходи.

У каждой истории две стороны. Женщины сидели в кухне, прихлебывая кофе в картонных стаканчиках, который принесла Мэдди. Не было ни обвинений, ни показных чувств, ни слез. С обеих сторон. Как вернуться почти на два десятилетия? Никак. Но Мэдди ясно понимала, что ее мать страдала все это время. Они неловко беседовали о том, что изучает Мэдди; о ее брате Джонни; даже, очень осторожно, о ее отце.

– Он был такой красивый, – заметила мать. – Никто перед ним не мог устоять.

Почему она ушла? Моей вины в этом нет, ответила мать. У них на руках были все козыри. Что я могла? Пожилая женщина невесело улыбнулась. Улыбкой заключенного, отбывающего пожизненный срок. Столько лет прошло.

Это было невыносимо. Через час Мэдди придумала повод, чтобы уйти. Прощаясь, они обнялись. О том, чтобы увидеться снова, разговора не было.

Когда Мэдди вернулась в свою комнату, я спросил ее, чего она ожидала? Неужели надеялась, что они со слезами помирятся? Упадут друг другу в объятия после девятнадцати лет разлуки?

– Это был кошмар, – вздохнула она. – Ты представить не можешь.

– Сочувствую.

– Дело даже не в том, что она бедно живет. Просто я всю жизнь так себя жалела. Думала, какое она чудовище, раз отказалась от меня. А все было совсем не так.

– Ты о чем?

– Она этого не сказала прямо, но я осознала, что настоящая жертва в этой истории она, а не я. И вдруг поняла, какая я дрянь, что все эти годы думала о ней плохо. Я всегда ненавидела ее за то, что она меня бросила, за то, что из-за нее я осталась без мамы. Но это они заставили ее уйти. Они ей угрожали. Разве у нее был выбор? У них были деньги, юристы, полиция. А у нее – ничего. Мы сломали ей жизнь.

– Мы? Ты-то тут при чем?

Она подумала.

– Я ни при чем. Но и я тоже. Это все из-за меня. Бабушка не хотела, чтобы мама меня растила. Она была не той породы. Мне заявили, будто она сошла с ума. Что ей надо было в психушку. Поэтому она и ушла. Но это неправда. Ей они сказали, что ее арестуют, если она попытается найти меня. Уничтожат ее братьев. Они ей лгали. Они лгали мне.

Мэдди плакала. Я редко видел ее в слезах. Это меня испугало. Я вспомнил ее бабушку: внушительная пожилая вдова приводила меня в ужас, когда я был маленьким, но всем сердцем любила Мэдди. Ее отец – очаровательное чудовище, замечательный спортсмен, побивший почти все рекорды клуба – в то время был еще жив, недавно развелся с третьей женой. Он был единственным родителем, которого Мэдди знала. Она не позволяла дурно отзываться о нем, даже когда он переходил все границы, – хотела в него верить, чувствуя, что ложный бог лучше, чем никакого.

Вскоре Мэдди встретила Гарри и больше не оглядывалась на прошлое. Теперь он стал ее семьей. Все должно было пойти лучше. Они не торопились с заведением ребенка. Она не была готова делить Гарри с кем-то еще. Я был с ними в день, когда родился Джонни. Во всем ощущалось движение прочь от того, что Мэдди знала прежде, к чему-то лучшему, светлому. Я так гордился ею, я и сейчас горжусь.

Зачем я об этом рассказываю? Неужели и так не ясно? Годами меня считали асексуалом или геем. Я не был ни тем ни другим. Не женился потому, что уже был влюблен. Мэдди была первой и единственной женщиной, которую я любил. Я пробовал сблизиться с другими, но ни одна женщина не была так добра, как она, не обладала ее характером, ее силой. Я был испорчен с ранней юности. Но поймите, эта любовь не была эгоистичной. Когда она познакомилась с Гарри, я все понял. Они идеальная пара. Я был тогда уже достаточно взрослым, знал о своих недостатках и понимал, что ей нужен кто-то вроде него. Сильный. Верный. Тот, кто возьмет Мэдди на руки и защитит. Я являлся наперсником, товарищем и свел себя до этой роли, потому что так ей было лучше.

Однажды я попытался. Мы были подростками, лет пятнадцати, и как-то ночью, когда мы опять сбежали из дома, я попытался поцеловать ее. Но она засмеялась.

– Ты чего?

– Я тебя люблю, – сказал я, живое воплощение подростковых терзаний.

Мы находились на пляже. Выбрались на очередную ночную прогулку. Я принес зефир и бутылку вина, которую стащил из винного погреба родителей. Целую неделю набирался смелости. Нет, всю жизнь.

Мэдди молчала. Казалось, это длится вечность. Потом она сказала мне, что я – ее лучший друг, а в каком-то смысле и единственный. Ей не нужен парень. Необходим друг. К тому времени у нее уже оформилась грудь. Она была, как бы это сказать поделикатнее, восхитительно большой. На удивление. Я умирал от желания ее потрогать. Но Мэдди ее ненавидела.

– Чувствую себя уродом, – вздыхала она.

Она уже была потрясающе красива, и я не один так думал.

Несмотря на то, что время Мэдди предпочитала проводить со мной, в ее жизни возникали другие мужчины. Остановить их было невозможно. Они окружали ее, но ей не было до них дела. Появился один испанский мальчик, с которым она познакомилась в Швейцарии, но, думаю, то был в большей степени эксперимент. Желание узнать, как это бывает. Это длилось недолго. Мы никогда это не обсуждали в подробностях. Я его ненавидел, хотя мы никогда не встречались. Гонсало или Фелипе. Я даже не помню его имени, хотя он стал моим врагом, когда она мне о нем рассказала, и я не понимал, что она в нем нашла.

Но я понял Гарри. Он был именно таким мужчиной, какого Мэдди должна была полюбить, и она его полюбила. Красивый, уверенный в себе, талантливый, добрый – и он ее любил. Он был тем, кто ей нужен, и я – вечный евнух, верный друг – знал, что она счастлива. Утешение горькое, но его хватало.

7

Я вижу их в номере отеля. Гарри и Клэр. Меня там нет, но я представляю это. Тяжелые шторы задернуты. Комната тонет в пурпурном сумраке, однако предметы различимы. Лепной потолок футов в двадцать высотой. Здесь ночевали королевы и кинозвезды. Середина дня, но погода отвратительна. Шумят машины. Мимо проносятся курьеры на мотоциклах. Стоят такси, ожидающие клиентов. В холле, в витринах за пуленепробиваемым стеклом мерцают бриллиантовые ожерелья, а хорошо откормленные банкиры возвращаются с ланча.

Они в кровати, занимаются любовью. Поспешно, отчаянно, как ест умирающий от голода на пиру. Клэр даже не сняла туфли и блузку. Чемоданы там, где их поставил носильщик. Бутылка шампанского от отеля стоит нетронутая в потеющем ведерке со льдом. Только первобытные звуки. Плоть, шлепающая о плоть, рычание усилия, стон удовольствия. Половины целого соединились. Амулет, ключ от королевства. В мире больше ничего не существует.

Потом Клэр говорит Гарри, что это было хорошо как никогда. Она обнимает его, у нее прохладные руки.

– Да, – утомленно улыбается она. – О боже, да.

Он дает ей поспать, она устала из-за долгого перелета и смены часовых поясов. У него время прежнее. Гарри одевается и выскальзывает из номера, тихо закрывая за собой дверь. Лифт не вызывает, идет вниз пешком по покрытой ковром лестнице. Кивает администратору на ресепшене и швейцару, те вежливо улыбаются ему в ответ. Они его не знают. Гарри не был здесь много лет. Ему еще предстоит произвести впечатление. Они принимают его пальто, его ботинки. Он дает хорошие чаевые? Они запомнят, как его зовут, одарят его своими знаниями, связями, перед ним откроются двери. Если мало дать на чай, мсье обнаружит, что столика не найти, а билетов, к несчастью, нет. Простые отношения, самые простые.

Гарри волнует анонимность, она окутывает его, как защитный покров. Он идет по рю де Кастильоне в сторону Риволи, к колоннаде, мимо кафе и магазинов для туристов. Вдали виднеются голые деревья Тюильри, бурый газон, пустые скамьи. Он осторожно переходит пляс де ля Конкорд и направляется к Сене. Это не настоящий Париж – не Париж студентов, худых, как нож, алжирцев, старушек, подкармливающих бездомных котов. Дешевых лавочек, профсоюзов и улиц, названных в честь давно забытых побед. Это не Франция рабочих людей, обедающих дома, Франция рынков и плохой обуви. Это Париж для гостей, Париж богатых, дипломатов и тех, кто на них работает. Фасад, но он все-таки хорош.

Много лет назад Гарри был знаком с одним гомосексуальным типом, жившим в квартире неподалеку. Фантастическая квартира, похожая на египетский ночной клуб. Гарри и Мэдди выпивали с хозяином по ночам и всюду с ним таскались. «Ледойен», «Кастель», «Ле Барон», и в конце концов, когда начинали петь птицы, они возвращались в квартиру comte выпить по последней. К тому времени уже светало. Мужчина, немолодой и коренастый, говорил Мэдди, что Гарри повезло, что с ним жена. Гарри улыбался, не пугаясь; его веселило это декадентство во вкусе Пруста.

Моросит мелкий дождь, волосы у Гарри влажные. У него нет ни шляпы, ни зонта, но ему безразлично. Он любит гулять. Нью-Йорк, Лондон, Рим, Париж. Неважно, какой город. За это он и не любит Лос-Анджелес и большинство американских городов. Мало тротуаров.

Он шагает вдоль реки до пляс де Вож, самой старой в Париже, потом поворачивает обратно. Выходит на Сен-Оноре. Идет мимо знаменитых магазинов. Их элегантные товары благоухают красивой жизнью, лыжными курортами, средиземноморскими островами, богатыми загорелыми мужчинами, аристократическими женщинами. Гарри останавливается перед одной из самых больших витрин и, поддавшись порыву, заходит в магазин. Высокие элегантные vendeuses[4] наблюдают за ним. Он не привык к подобным магазинам. В отличие от большинства мужей его не таскали на шопинг, не заставляли томиться в ожидании у примерочных, наблюдая за сложными танцами продавца и покупателя.

Он смущенно бродит между вешалками, рассматривает ценники, стараясь не показать своего изумления. Внимание его привлекает черное коктейльное платье. Оно стоит тысячи долларов. Мэдди никогда в жизни не покупала ничего настолько дорогого. Но цена не имеет значения. Ему нужно, он хочет купить что-нибудь для Клэр. Это щедрость свежей любви.

Гарри подзывает одну из продавщиц. Пытается говорить по-французски и не путать французский со своим еще более условным итальянским. В отличие от Мэдди языки даются ему нелегко.

– Je veux acheter cette robe[5].

– Mais oui, monsieur. Savez-vous la taille?[6] – Она рисует руками в воздухе очертания женской фигуры.

Гарри растерянно смотрит на нее. Он понятия не имеет, какой у Клэр размер.

– Не знаю, – говорит он, чувствуя себя идиотом.

Продавщица подносит руки к своим бедрам.

– Как я? – спрашивает она по-английски.

Он забыл слово.

– Нет, меньше.

– Ah, pas de problme[7], – говорит она.

Она находит то же платье меньшего размера.

– Если не подойдет, я смогу его обменять?

– Oui, monsieur. Конечно, мсье.

Уже почти стемнело. Гарри возвращается в отель, помахивая пакетом, где в коробке свернуто платье, защищенное слоями папиросной бумаги. Это не он. Это кто-то другой. Тот, кто останавливается в дорогих отелях, ходит по дорогим магазинам, встречается с женщиной, на которой не женат. Это роль, в ней он обживается. Здесь все нереально. Если кто-нибудь его ущипнет, он проснется. Но Гарри не хочет просыпаться.

Он поднимается в номер. Там так же темно, как было, когда он уходил. Обнаженная Клэр едва шевелится. У нее теплое тело, волосы растрепались, дыхание несвежее.

Она улыбается, приоткрыв глаза.

– Хорошо прогулялся? – сонно спрашивает она, подавляя зевоту.

– Да. Люблю. Это, однако, была моя самая дорогая прогулка по Парижу. – Гарри с улыбкой показывает ей пакет. – Я купил тебе подарок.

Клэр садится в постели.

Она забирает у него пакет. Покрывало соскользнуло, открыв ее грудь. У нее мягкие розовые соски. Он думает о том, что пока находится под покрывалом.

Клэр поднимает платье и восклицает:

– Какая красота! Не верится, что ты его купил.

Она спрыгивает с кровати и обнимает его.

– Это лучший подарок за всю мою жизнь, – говорит она, целуя его. – Спасибо тебе.

– Примерь. Посмотрим, подойдет ли. Я не знал, какой у тебя размер. Продавщица сказала, что можно обменять, если что.

– Я сейчас.

Клэр убегает в ванную. Тяжелая дверь щелкает, закрываясь. Гарри сидит на кровати и ждет ее.

– Идеально! – кричит она из-за двери.

– Покажись.

– Нет. Я хочу устроить сюрприз.

Клэр выходит из ванной, дразняще обнаженная. Подходит к нему, наклоняется, качая грудями у него перед лицом, как спелыми грушами, слегка касается губами его щеки.

– Дай, я тебе покажу, как мне понравился подарок.

Вечером она надевает платье на ужин. Черные волосы, черное платье, светлая кожа. Клэр – сама юность, живость, сексуальность. Она самая красивая женщина в ресторане. Посетители поднимают головы и смотрят на нее, когда она входит. Словно на ней вовсе нет одежды. От того, что идешь за ней, кружится голова. Метрдотель проводит их к столику.

Гарри поражается переменам, произошедшим в Клэр. Из безыскусной девушки она превратилась в эту даму, одетую по последней моде. Какой была бы ее жизнь, если бы она не встретилась с ним на пляже? Если бы не пришла на ту судьбоносную вечеринку?

– Поверить не могу, что мы в Париже, – взволнованно говорит она.

Сегодня Гарри и Клэр ужинают в отеле. У здешнего ресторана две звезды. Завтра они куда-нибудь сходят.

Они обсуждают планы. Она знает этот город с детства, он отчасти навсегда связан для нее со скучными воскресеньями и душными комнатами. Гарри хочет показать ей другой Париж.

Официант приносит меню. Они заказывают коктейли. У Клэр безукоризненный французский. Официант старается не показать своего удивления. Он принимал ее за американку.

– Я и не знал, что ты так хорошо говоришь, – замечает Гарри. – Мой французский в основном сводится к тому, что можно заказать из меню или винной карты.

– Давно не говорила, – произносит Клэр. – Занималась перед поездкой, но пока еще не освоилась до конца. И я так много забыла. Мама всегда утверждала, что у меня хорошее произношение. Я много лет жила с французским паспортом. У меня было двойное гражданство, пока не заставили выбирать. Паспорт у меня до сих пор сохранился. Лежит дома в шкафу. В нем фотография, на которой мне тринадцать или четырнадцать лет. Я его храню, он мне напоминает, что я все-таки наполовину француженка.

– Ты никогда не хотела проводить здесь больше времени? В смысле, пожить?

– Ребенком – нет. Я ненавидела сюда ездить. Наверное, мне повезло. Большинство моих ровесников отправлялось в «Диснейленд», а я – в Париж. Но это был Париж без радости, без веселья и без красоты, без искусства, без всего того, ради чего сюда приезжают. У моих дедушки и бабушки даже не было телевизора. Мы с братом долгие часы сидели на жесткой кушетке у них в гостиной, пока мама с ними болтала, пила чай и грызла печенье. Это было невыносимо. Я видела небо за окном, представляла, как другие дети, настоящие французские дети, играют в парке или идут в зоопарк. Когда умерли бабушка и дедушка, мне стало легче. Я знаю, ужасно звучит, но это правда.

– По крайней мере, ты видела настоящую Францию. Я был во Франции, не знаю, раз двадцать или около того, иногда приезжал ненадолго, иногда на дольше, когда в Париж, когда нет – но никогда не видел того, что видела ты. Только голливудскую версию, которую Франция хочет нам показывать. А ты жила за занавесом.

– Вероятно, но здесь мне нравится больше. За занавесом хуже кормят, – смеется Клэр.

У нее озаряется лицо. У нее белые зубы. Гарри видит ее розовые десны.

Клэр заказывает биск из лобстеров с фисташками и морской язык с трюфелями. Гарри подзывает сомелье. Они останавливаются на монтраше.