Крылья ветров (сборник) Петровичева Лариса

– Даниил Харин. Он же меня и предупредил, кстати.

Лиза вопросительно изогнула левую бровь, потому что и в самом деле не поняла.

– Ну Харина я знаю, тот ещё долбоклюй… Но зачем ему тебя-то предупреждать?

Саша пожал плечами. У всех свои мотивы, тем более у таких, как премногоникемнеуважамый Dahnie. И разбирать эти мотивы – себе дороже, лучше работать с фактами. А по факту Харин уже поднял свою бригаду во главе с Сёмой Степанцом, который раньше держал Белолипецкий рынок, но вовремя решил сменить хозяев и вывеску. А Сёма Степанец – это Сёма Степанец, и этим всё сказано. Перекопает весь Турьевск и окрестности, но Сашу достанет. Конечно, потом сотню раз пожалеет, что связался, но достанет…

– Ладно, – сказала Лиза, пригубив вина. – По большому счёту он мелочь и шавка, разберёмся. Я помозгую, но примерно считаю так: тебя пока спрячем, незачем тебе отсвечивать и нервировать публику. А Хариным займёмся вплотную так, чтобы ему уже не до тебя стало.

– Спасибо, – произнёс Саша, и в это время в проходе между столиками показался новый персонаж: черноволосый и кудрявый мужчина, одетый на много тысяч, и всем своим видом: – осанкой, походкой, манерой смотреть – выдающий очень крупного чиновника, которому сам чёрт не брат. Саше подумалось, что когда черноволосый занимается по-настоящему серьёзными делами, то впереди него всё разбегается, а позади – рыдает и горит. Лиза улыбнулась и махнула ему рукой, и тут Каширин – а это был именно он – увидел Сашу, и с его лица начал сползать загар, уступая место болезненно-серой бледности. Он подошёл к столу вплотную, несколько минут рассматривал Сашу в упор, а потом обернулся к Лизе и негромко спросил:

– Это его мне прятать надо?

* * *

– Ты хоть представляешь, кто это?

– Представляю!

– Ты откуда его выкопала?

– Это старая история, неважно. Кирилл, пожалуйста!

Конспиративная квартира Каширина была типичным приютом холостяка. Разумеется, не будет же он водить баб в родовое гнездо; чиновник его ранга вполне может позволить себе такое вот уютное место для приятных встреч на несколько часов… Саша сидел в углу дивана и молчал, не подавая признаков жизни; Лиза и Каширин громогласно выясняли отношения, и всё сводилось к тому, что бабы дуры и вечно лезут в истории – вот не сидится им без приключений на мягкие места. Впрочем, ничего другого Саша и не ожидал…

– Лиза, его здесь не будет точно, – припечатал Каширин в итоге. – Сегодня пусть переночует-отмоется, а завтра чтоб духу тут не было, – длинный узловатый палец прошил воздух в Сашином направлении. – Понял?

Саша кивнул, а Лиза упёрла руки в бока и уставилась на Каширина, склонив голову набок – было видно, что того эта поза и взгляд бесят до невероятности.

– Почему?

– Раз ты знаешь, кто он, то почему спрашиваешь?

– Знаю. Ну и что?

Каширин натурально схватился за голову. Саша подумал, что больше всего начальник епархиального следственного отдела хочет сейчас убежать неведомо куда. Или надавать всем по мордасам. Что ж, всё правильно. На его месте Саша бы хотел того же.

– А то, что не надо лезть в такие разборки, – устало произнёс Каширин, и Саша понял, что тот однажды всё же влез – и жалеет об этом до сих пор. – Тебе что, больше нечем заняться?

Лиза некоторое время молчала, глядя в пол, а затем посмотрела Каширину в глаза и проговорила:

– Нечем. Кирилл, ну посмотри ты на него!

Ты прав, мысленно процитировал Саша. Невозможно увидеть его и не пожалеть.

Каширин некоторое время мрачно его рассматривал, и Саша впервые подумал, насколько вымотан морально этот стоящий перед ним чиновник. Не появлением Саши, не просьбой Лизы – даже далеко нет… И возможно, что дальнейшие события решились именно в эту минуту, когда лощёный тип при власти Каширин и измученный беглец Саша пожалели друг друга.

Но в тот момент никто из них этого не знал.

– Ну пускай, – вздохнул Каширин. – И кто его ищет?

Лиза требовательным жестом махнула в сторону Саши; тот извлёк из кармана знакомый листок и послушно протянул Каширину. Некоторое время изображение и информация изучались, потом Каширин произнёс:

– Впервые вижу, честно говоря.

Саша мысленно усмехнулся. Ощущение какой-то безнадёжности осторожно его царапнуло. Ему пришло в голову, что сейчас ни в коем случае нельзя опускать рук и сдаваться на милость победителя, иначе получится, что паук был прав; но Саше пришлось приложить значительное усилие, чтобы подавить наплывшую тоску. Видимо Каширин верно оценил выражение его лица, потому что устало вздохнул снова – дескать, ну что с вами поделаешь – и сказал:

– Ладно. Что-нибудь придумаем.

* * *

Если бы кто-то посмотрел на рыжеволосого крепыша в хорошем костюме и дорогих очках в тонкой оправе, который сидел за столиком небольшого, но вполне приличного кафе на окраине города, и внимательно изучал содержимое бурой бумажной папки на истрёпанных завязках, то вряд ли подумал бы, что это знаменитый Сёма Степанец, который вовремя сменил спортивные штаны и массивную «голду» на неброское одеяние менеджера среднего звена. Криминальные замашки, разумеется, никуда не делись, просто у Сёмы хватало ума не показывать их явно: имидж управленца нравился ему больше имиджа бандита, тем более что лихие девяностые были далеко, а тех, кто мог гнуть пальцы и махать пистолетом, сейчас хватало и без него. Харин, вовремя попавшийся ему на пути, доходчиво объяснил все преимущества человека разумного перед пушечным мясом; так что теперь Сёма только делегировал полномочия и не участвовал в силовых акциях лично.

Впрочем, полученное Степанцу дело предполагало именно персональное участие. Сёма поломал голову над тем, зачем Харину ни с того ни с сего понадобился какой-то паршивый студентишка, и почему его, Сёму, так настойчиво предупреждали о том, что в поимке означенного типа следует проявлять максимальную осторожность – но ничего не надумал и решил действовать сугубо по ситуации, не представляя добычу полным дурачком, но и не переоценивая её возможностей.

«Я потому и обращаюсь именно к тебе, – сказал тогда Харин, стоя у окна с неизменной сигаретой в руке и не глядя в сторону Степанца, – ты ведь ничего не боишься. Ни бога, ни чёрта, ни даже Советской власти».

«Мне что, его бояться надо?» – недоверчиво хмыкнул Степанец. Харин наконец обернулся в его сторону с однозначным выражением лица: да, надо. Хотя бы опасаться…

– Вот ещё, – пробормотал себе под нос Степанец, переворачивая очередную страничку. – Кого тут опасаться-то?

Искомый тип был явно не тем, кого стоит бояться. Николаев Александр Сергеевич, 1986 года рождения, коренной турьевец… так, что тут ещё: средняя школа номер девять с троечным аттестатом, в настоящее время студент Турьевского Государственного, пятый курс. Смотрите-ка, буквально вчера бегал в универ, переводился на заочное, интересно… Понял, что его ищут и решил не отсвечивать; шустрый парнишка-то, впрочем, долго не пробегает, нет… Степанец взял новый листок: ага, а наш студентик не такой тихий ангелочек, каким хочет казаться. Второй курс, академический отпуск – и не просто так, а по причине излечения в областной клинике трудотерапии и адаптации наркоманов. В то, что торчка со стажем можно излечить, Степанец не верил, справедливо основываясь на опыте друзей и знакомых, однако, пожалуйста, из академа Николаев вернулся здоровым и счастливым, снова начал хорошо учиться, но уже на другом факультете – сменил дизайн на социологию.

«Правильно, – подумал Степанец, – на старом-то месте, поди, несладко зажилось». Он представил, как бы вёл себя в подобной ситуации, и решил, что издевался бы над бывшим наркошей так, что мало бы не показалось.

Некоторое время Степанец перечитывал изученное, пытаясь понять, что именно его тревожит. Была будто какая-то зацепка, крючок в голове, который дрожал и дёргался, привлекая внимание: что-то с этим студентишкой было не так, но что именно? Степанец отхлебнул кофе из полупустой чашки, покосился на крутозадую официантку, которая вертелась возле бара и хохотала на всё заведение, и тут его осенило.

Троечный школьный аттестат.

Сплошные пересдачи до второго курса, до академа.

После клиники – отличник.

Скажите, пожалуйста, дорогие товарищи, бывает ли так? Весь жизненный опыт Степанца прямо-таки вопил о том, что не может случиться на свете такого перерождения. Из двоечника и торчка в молодые учёные – да Господь наш с его чудесами такого не сотворит при всём желании, ибо есть вещи заведомо невозможные. Степанец достал мобильник и набрал номер Харина.

– В общаге его нет, – сказал он, когда Харин взял трубку. – Друзей, знакомых, собутыльников, местных алкашей мы уже прошерстили, тоже глухо. В общем, мои начали методично прочёсывать город; на всякий случай пасём общагу и сокурсников, вдруг у кого объявится.

– Хорошо, – промолвил Харин, хотя хорошего, по большому счёту, было не так уж и много. – Что ещё, Сёма?

Степанец помедлил.

– Слушай… Чёрт, вот даже не знаю, как сказать… Паренёк-то наркоманом был, ты в курсе?

– Ну? – Харин был не в курсе, но информацию к сведению принял.

– Вот ты, Даниил Олегович, умный мужик. Как считаешь, может ли торчок, у которого дороги до подмышек, и колется он уже под язык, вылечиться и завязать?

Харин хмыкнул.

– Скорее всего, он может сдохнуть от передоза.

– Логично. Однако наш-то жив-здоров. Вылечился, завязал, отличником стал. За три года даже не закурил, и стакана красного не выпил, не то что колоться. Скажи мне по совести, бывает такое?

Харин помолчал.

– Всё бывает, Сёма. Ещё раз скажу: осторожней с ним. И своих по-новой предупреди.

Степанец перевернул очередную страницу.

– Смотри, что тут ещё. Как раз на втором курсе был задержан во время облавы: кладбищенский сторож дал сигнал ментам о сборе сатанистов на Всехсвятском. Из-за этого надо быть осторожней?

– Надо, Сёма, – кратко ответил Харин. – Надо. И поэтому тоже.

За сим последовал конец связи. Степанец убрал трубку в карман и допил кофе. Сатанисты, значит… Ну нет, какой из него сатанист: так, кантовался там, где тепло и есть лишний «баян»… Однако крючок в голове продолжал звенеть; Степанец вздохнул и понял, куда отправится после того, как уплатит по счёту.

* * *

Митю Ракова в своём кругу именовали двояко: по фамилии – Рак (со всеми возможными вариациями; например, поставить Рака раком: если Митя не отдавал взятого в долг и требовалось его проучить) и по поведению – Гуру-Дай: он любил проповедовать невнятные идеи, которые заканчивались всегда едино: просьбой подарить что-нибудь безвозмездно, то есть даром. Денег ему, разумеется, никто не давал, спичек и еды тоже, но Митя не падал духом и продолжал нести неведомую разуму чушь и клянчить, а то и утягивать потихоньку приглянувшуюся вещь. С виду это был подлинный философ: то есть не мыт, с жиденькой, почти бесцветной бородёнкой, и в настолько засаленной одежде, что изначального цвета и фасона не смог бы представить даже самый просвещённый разум.

«Да уж, – подумал Степанец, разглядывая Митю, и припечатал: – Гнус!»

Обитал он в хибаре такого отвратного вида, что видавший всякие виды Степанец брезгливо скривил губы и старался ни на что не наступать и ни к чему не прикасаться. Бытовой сифилис не дремлет, особенно в таких местах, в которых тряпка со шваброй появились в день заселения и ни разу не пригодились.

– А что я? А я ничего! А я не брал ничего, вот тебе крест святой! – голосил гнус, пытаясь одновременно креститься и скручивать Степанцу кукиш. Степанец не стал особо разбираться в лопотании немытого философа, и, не сильно задумываясь по вопросу, дал Мите по сопатке. С умниками, нищебродами и неадекватами у него испокон веков был короткий разговор.

Митя моментально осел на землю, перепугался и умолк. Степанец произвёл на него неописуемое впечатление; наверно и сам архангел Михаил, выступивший в полном облачении и с пламенным мечом из огненной тучи с треском и блеском, не выглядел бы для Мити столь колоссально.

– А я ничего… – повторил было он и прижух окончательно. «Вот и ладненько», – подумал Степанец и сказал:

– Николаев Александр. Лечился с тобой в одной богадельне. Выкладывай всё, что знаешь, мне очень интересно.

Далее последовал такой понос слов и запор мысли, что на полное описание и рассортировку всего, вываленного Митей на Степанца ушло бы не менее недели. Степанец пару раз встряхивал гнуса, призывая его к порядку и следованию теме беседы, но гнус не унимался и продолжал нести: наконец-то у него отыскался слушатель. Впрочем, Степанец где-то к середине Митиного монолога впал в крепчайшую уверенность, что ему пудрят мозги, причём внаглую и беззастенчиво.

Из сказанного выходило невесть что, сапоги всмятку, смесь ненаучной фантастики и научного коммунизма. Итак, Николаев Александр действительно лечился вместе с Дмитрием Раковым в областном центре наркотерапии, причём лежали они в одной палате, и помянутый Николаев соседа за человека не считал, и не разговаривал с ним иначе, чем матом. Понятное дело: Николаев к тому моменту был совсем пропащим, докололся до того, что распродал всё из имущества, и за дозу не брезговал абсолютно ничем. В клинику его положили товарищи по университету, которым надоели загулы и бесчинства однокашника.

«Чудны дела твои, Господи, – подумал на этом месте Степанец. – Ну тогда совсем ясно, почему он на факультет не вернулся. В глаза-то как людям глядеть?»

Далее реализм повествования иссяк, и началась фантастика. Выяснилось, что Митя Раков вовсе не Митя Раков, опустившийся охламон и отщепенец со дна общества, а великий философ и маг, который совершил чудо. Да-да, настоящее чудо, и прямо в клинике, чтоб, так сказать, далеко не ходить.

– Что за чудо? – нахмурился Степанец.

Самое настоящее, что бы вы думали! Он, Митя Раков, достоин того, чтобы имя его славили в веках, и поклонялись ему как великому гуру и заклинателю духов.

– Ты мне ваньку не валяй! – рявкнул Степанец.

О да, часто бывало, что толпа и быдло платили философам не почётом и уважением, а презрением и ненавистью, но кто по прошествии лет вспомнит эту толпу? А вот его, великого Митю, не забудут вовеки веков, ибо он, произведя ритуал особого рода, вычитанный им (тут Степанец не разобрал, но додумал, что гнус вычитал неведомую ересь где-нибудь в сортире, а потом употребил по назначению) в особых документах (ну да, пятьдесят четыре метра!), вступил в контакт с духом Великого Жука, и выпустил его в мир.

– Хреново тебя лечили! – заметил Степанец. – Нечего мне тут заливать, по делу давай говори!

По делу выяснилось то, что в ритуале Митя использовал соседа по палате. Как было замечено выше, Николаев Митю в грош не ставил, и первым делом послал по всем известному адресу, но затем увидел в руках заклинателя духов волшебный пакетик с белым порошком, и продался полностью и сразу. После отбоя на полу маркером была вычерчена неведомая разуму загогулина, в центре которой разместился Николаев, а Митя принялся читать заклинания, расположившись в благоразумном отдалении. А потом стряслось вполне ожидаемое: дух Великого Жука заговорил с Митей устами Николаева.

– И что сказал? – спросил Степанец, несколько уморившийся от передачи «В гостях у сказки». Тут гнус замялся и прогундел нечто неразборчивое, из чего Степанец сделал вывод, что дух попросту послал его на три весёлых буквы. Гораздо более интересным оказалось то, что Николаев в итоге потерял сознание и пребывал в состоянии клинической смерти семь минут. Что самое интересное: поправившись, Николаев стал совершенно другим человеком: не прежним буйным полудурком, а спокойным, рассудительным и вполне созревшим для общественной жизни человеком. Больше он не ругал Митю последними словами и вообще почти не разговаривал с соседом, а спустя месяц и вовсе выписался из клиники, и больше Митя его не встречал.

Одним словом, укрывище гнуса Степанец покидал весьма озадаченным. Хотя он и был искренне верующим человеком, как и все люди его круга, носил на шее золотой крест, по размерам впору какому-нибудь батюшке, и частенько жертвовал на храм, но всякие заклинатели духов, очистители чакр и очевидцы божественных чудес вызывали у него вполне обоснованное подозрение и брезгливость. Вот и сейчас Степанец шёл к машине, пребывая в некотором смятении чувств. Возникшая мистика среди насквозь прозаического дела неприятно его задевала.

Впрочем, обдумать окончательно услышанное от Мити Степанец не успел: на мобильник поступил звонок от Харина.

– Сёма, давай скорее сюда, – голос Харина ощутимо дрожал, что Степанца почти напугало. – У нас проблемы.

* * *

Проблем действительно было немало: Степанец понял это, когда увидел на двери клуба табличку «Закрыто», и это в шесть вечера, когда в клубе вовсю развлекался народ на уроках танца живота. В предбаннике, гардеробной, и первом, чайном зале не было ни души, даже податливых девчонок из обслуги. Степанец прошёл в зал славы, где устраивались концерты, и на стенах висели фотографии звёзд всероссийской величины, удостоивших вниманием «Двери в небо» – тоже никого. Клуб натуральным образом вымер. Степанцу подумалось, что он один во всём здании, и тотчас же уловил тоненький протяжный скрип, похожий на плач. От этого не страшного, в общем, звука, по спине Степанца пробежали мурашки, чего за ним раньше не водилось. Он в какой-то момент обнаружил, что держит в руке пистолет: оружие придаёт человеку уверенность даже в такой ситуации; Степанец понимал, что выглядит глупо, что не может позволять подобного поведения, но ничего с собой поделать не мог.

Наверняка Степанец выглядел забавно, когда прошёл через клуб, никого не обнаружил, и, выбив дверь кабинета Харина с ноги, вломился внутрь. В кабинете обнаружились: сам Харин, выглядевший так, будто получил только что пресловутую и легендарную клизму из скипидара вёдер на десять, бригада самого Степанца в полном составе, причём выражения лиц его хлопцев мало в чём отличались от физиономии хозяина клуба, и рыжая стервь Голицынская, покойного муженька которой Степанец знал ещё по делам в девяностые, и искренне жалел, что тот умер в собственной постели, своей смертью, а не будучи закатанным в асфальт. Но самым жутким в кабинете было то, что всё – стены, пол, рабочий стол хозяина – было затянуто отвратительной белёсой паутиной, и паутины этой вроде постоянно прибывало.

– Проходи, Сёма, – каким-то мёртвым голосом произнёс Харин. Он искренне старался держаться с достоинством, старался даже в такой ситуации оставаться хозяином положения; что ж, пока это у него более-менее выходило.

А вот Степанец испугался – потому что попросту не мог контролировать ситуацию. Она выходила за рамки здравого смысла и всего того, с чем Степанец привык иметь дело.

– Волыну-то опусти, – посоветовала Голицынская. – Не время сейчас ей махать.

Удивительно, но Степанец послушался. Мелькнула мысль, что с этой шалавой он ещё разберётся – потом. Обязательно. Давно пора.

Но паутина-то откуда?

– Ну что, раз все в сборе, то я начну, – сказала Голицынская и непринуждённо встала с кресла. Паутина скользнула по чёрному лаку её сапог, и – Степанец готов был поклясться всем, чем угодно – отпрянула. Зато по его собственным ботинкам она уже струилась совершенно вольготно. «Меня сейчас вырвет», – подумал Семён.

– Так вот, господа, – рыжая двигалась по загаженному кабинету легко и непринуждённо, словно и не замечала паутины, хотя любая на её месте давно бы вопила диким голосом. – К чему мы тут все собрались… Да к тому, что у меня к вам очень выгодное предложение.

Степанец подумал, что у него тоже есть предложение: разложить Голицынскую на столе, отодрать как следует, а потом пустить пулю в лоб. Самое то.

– Дело в том, что вы совершенно необоснованно преследуете моего хорошего знакомого. И не только моего, но и Кирилла Александровича. Сами понимаете, что нам это не нравится, да и вообще глупо. Ну согласитесь, на кой вам сдался Николаев? Что вам с ним делать?

Молчание было ей ответом.

– Денег с него не стрясёшь. Никаким другим манером не используешь. Так зачем? – Голицынская подошла к Харину вплотную и сняла с лацкана его пиджака почти незаметную паутинку, а затем продолжала совсем другим голосом, в котором не было мягкости и нарочитой вкрадчивости, а позвякивал металл. – Я не знаю мотивов заказчика. Сдаётся мне, что вы тоже не знаете. Тем не менее, прямо сегодня вы, Даниил Олегович, звоните ему и говорите, что отказываетесь от работы. Иначе информация о скуратовской конопле идёт прямиком в Госнаркоконтроль, документы на те сборы, которые вы проводите по средам – в следственный отдел епархии, а на закуску весь ваш клуб будет в этой паутине, чтоб санэпиднадзору не скучать. И не надейтесь, что отделаетесь, как обычно, барашком в бумажке.

– Даниил Олегович, да чего ты её слушаешь! – вспыхнул Степанец. Не бывало такого, чтобы какая-то дура-баба раздавала при нём ценные указания серьёзным людям. – Кто она такая, вообще? Да ты слово скажи, она отсюда не выйдет!

Харин и не взглянул в его сторону.

– Помолчи, Сёма… – пробормотал он. – Лиза, ладно… Мы поняли.

Голицынская ослепительно ему улыбнулась.

– Ну вот и славно. Приятно иметь дело с умными людьми.

И вышла модельной походочкой, дрянь такая.

Уже на улице, усевшись в машину, Лиза открыла сумку, и оттуда высунулся паук с улицы Щорса. Выглядел он неважно, хотя обгоревшая шерсть начала понемногу отрастать.

– А можно мне вернуться? – спросил он чуть не заискивающе. – Там добыча, вкусная добыча… Ни в какое сравнение с тем, что в Подьячево.

Лиза усмехнулась.

– Нет уж, – паук разочарованно вздохнул, и она добавила: – Рано ещё.

А в кабинете Харина всё будто пробудились от тягостного дурного сна. Бригада испуганно смотрела на Степанца, Степанец на Харина – словно хотели спросить: а что такое происходит? Харин, надо отдать ему должное, держался так спокойно, как возможно. И действительно: негоже подчинённым видеть на лице начальства что-то, кроме уравновешенной веры в хороший конец – даже если этот хороший конец основательно погребён под клейкой паутиной.

– Убрать тут надо… – произнёс, наконец, Харин. Никто не шевельнулся, и тогда он произнёс: – Всё в порядке, ребята. Охота продолжается.

* * *

Лёжа на огромной кровати-траходроме в конспиративной квартире Каширина, Саша спал и видел сны. Снов было много, они перемежались с реальностью, и наконец он уже не мог понять, снится ли ему или же происходит на самом деле.

Первый сон был самым страшным; после него Саша подпрыгнул на кровати и пробудился, покрытый липким ледяным потом. Отдышавшись, он огляделся: была пронизанная влагой и лунным светом ночь, за окном в бархатной черноте перемаргивались звёзды, и было так тихо, что он слышал биение собственного сердца.

Ему снилась боль.

Саднило разбитые колени и локти, зудела спина и резало глаза.

Свет…

Саша никогда не думал, что свет может причинить такое страдание. Свет бился в зрачках, просачивался под кожу, тёк по векам, растворяя, обесцвечивая, не позволяя дышать.

Белый диск в зените, пустыня – вот куда он попал во сне, и почему-то невероятно ясно понимал, что это финал, и теперь для него не будет ничего другого.

Он корчился на песке, словно полураздавленный червь. Безжалостный круг медленно, с каким-то садистским наслаждением вдавливал его в прах. Саше хотелось кричать, но растрескавшееся горло не в силах было выдавить ни звука.

Больно…

Ему хотелось плакать, но не только от боли. Смятая, изуродованная, искромсанная материя не имела значения, это только тело, а мучения тела, по большому счёту, неважны. В нём было пронзительно пусто. Измятый, вывернутый наизнанку, выпотрошенный дух зиял в нём антрацито-чёрной дырой с запахом крови. Лёжа на песке под палящим солнцем, он падал во тьму, в ночь абсолютного одиночества, бессилия и невозможности исправить, восполнить вырванное с такой жестокостью.

Выхода не будет.

Выхода не будет.

И осознав это, он, наконец, заплакал. И тогда, когда он катался в рыданиях по обжигающему песку, его трясущаяся ладонь загребла горсть пепла и пыли, в которой было ещё что-то.

Он поднял руку к глазам и с трудом разлепил веки. Свет ударил по зрачкам страшной многохвостовой плёткой с вплетёнными в кожу металлическими язычками, но ему удалось увидеть перо.

Грязное, замызганное перо, которое – ещё совсем недавно! – было прекрасным и белым.

…Саша смотрел в окно, в ночь утекающей зимы, и видел не тающий снег и размазанные во влажном воздухе огни фонарей, а иссушенную бесконечным зноем пустыню, и его ладонь чувствовала прикосновение пера.

Потом он понял, что заболел. Это случилось той же ночью, когда Саша сумел заснуть и снова увидел чужой сон, ещё похлеще первого. Саше снилось поле битвы, и это была самая страшная битва за всю историю человечества. Во сне он знал это совершенно точно, и знал, что на сей раз люди просто превзошли самих себя в желании убивать.

А ещё он был доволен, очень доволен. Стоя среди тел, Саша слушал стоны умирающих, жадно вдыхал дым от пожарищ и обводил взглядом поле боя. Безумие и смерть, смерть и безумие! Мерзость! Ни он, ни его товарищи никогда до такого не додумались бы: фантазия развязавших и эту битву, и войну, была восхитительной в своём уродстве и извращении.

– Ты видишь? – прокричал он низко висящему небу, покрытому клокастыми тучками. – Прелестно, правда?

Небо молчало. Ветер гнал на юг серые клубы дыма.

– Ты доволен, да? Теперь Ты видишь, на что променял нас?

Небо молчало. Саша действительно не понимал, почему и зачем вопит в тучи невесть что, но в то же время откуда-то твёрдо знал, что поступает правильно, и что его должны услышать.

– Всё, что ты им дал, все Твои дары… ОТВЕРГНУТЫ! – он задыхался от возбуждения и гнева, ветер застревал в горле и ершил волосы, в которых проскакивали суставчатые молнии. – Ты им не нужен! Им никто не нужен! Они плюют Тебе в лицо. Твои любимые дети! Посмотри на это! ПОСМОТРИ!

Небо молчало. Горький дым, пахнущий бедой и смертью, обвивал его ноги.

– Разве мы любили Тебя меньше?

Рваные тучи над ним неслись своей дорогой. Хрипло голосили вороны, слетавшие на добычу. «Кто – мы? – устало подумал Саша. – Кого – любили…»

– Разве мы были меньше благодарны?

Он уже не мог кричать и говорил шёпотом, но от его свистящего голоса вяла трава и замирал ветер.

– Ну… тогда убей меня.

Почему убить? За что?

И он рухнул на колени, но небо молчало. Ветер переменился, и ещё раз, и ещё. Мёртвые стали травой, трава скрылась под снегом, и вернулась, и умерла вновь, а он стоял и ждал.

Небо молчало…

Лёжа на огромной кровати в конспиративной квартире и глядя в потолок, который то уплывал далеко-далеко, то нависал совсем вплотную, грозя расплющить, Саша ощущал, что его сознание, его душа и разум словно раздваиваются на две разные личности, и страшные сны принадлежат именно Второму, а не ему. Потом он вдруг вспомнил о Насте, и ему стало легче. Почему-то он точно знал, что Настя его вспоминает, и в каждой светловолосой голове, мелькнувшей в толпе, узнаёт его. Саше подумалось, что, должно быть, Настя его любит, и он почувствовал что-то вроде гордости: его можно любить… С этими мыслями он заснул, и ему приснилась Лиза в пафосно обставленном кабинете; впрочем, всю обстановку портила паутина, состряпанная его старым знакомцем пауком с улицы Щорса. Саша прищурился, всматриваясь, и картинка тотчас изменилась: теперь Лиза ехала по Краснохолмскому проспекту и разговаривала по телефону с Кашириным. Сам же Каширин стоял возле кровати с мобильником в руке и смотрел на Сашу устало и замотанно: как же вы мне все надоели, говорил его взгляд.

– Первая часть сделана, – говорила Лиза. – На Сашку выйдут через тебя или меня уже не сегодня-завтра. Меня сейчас ведут, и не особо скрываются.

– Хреново, – проронил Каширин, и его холодная рука легла Саше на лоб. Прикосновение получилось отчего-то приятным. – Он заболел, чуть не бредит.

Саша хотел спросить у него, как получается, что он видит одновременно и Каширина и Лизу, но не смог: куда-то утекли силы, даже та малость, которая нужна для вопроса. Одеревеневший язык не ворочался.

– Хреново, – согласилась Лиза. – Но не так хреново, как могло быть. Прикинь, туда этот Степанец отмороженный влетел, пушкой махал у меня перед носом… Я только из-за наглости своей удержалась, чтобы в обморок не свалиться.

Каширин ухмыльнулся, и Саша его вполне понимал. Чтобы жена самого Эльдара Поплавского бледнела при виде оружия? Ха, не делайте мне смешно…

– Ты пока сюда не едь, – сказал Каширин. – Квартиру светить не время, нам надо, чтоб он хотя бы на своих ногах мог идти. А он не может…, – Каширин ещё раз склонился над Сашей, и, оттянув ему веко, попробовал посмотреть в глаз. – Точно не может, – он вздохнул и философски добавил: – Во что ты меня втянула, женщина…

Лиза улыбнулась, и Саша подумал, что за такую улыбку согласился бы втянуться во что угодно, даже в самую дикую и невероятную авантюру. И Каширин разделял его мнение.

– В экстремальные приключения, как обычно, – сказала Лиза. – И не говори, что тебе не нравится – не поверю.

* * *

Первого марта, ровно в час дня Саша появился на детской площадке возле одного из торговых центров города, сел на лавочку и закрыл глаза, слушая, как лепечут дети, скатываясь с разноцветных горок и седлая пёстрые качели, и как болтают их мамы, сидя на скамеечках и наблюдая за чадами. Точку выбирал лично Каширин: здесь, в людном месте, тем более рядом с детьми, даже самый серьёзно ушибленный на голову не затеет ни разборок, ни стрельбы. Сразу же набежит охрана торгового центра, да и до отделения милиции рукой подать.

«Сядешь и сиди, – сказал ему Каширин. – Не дёргайся. Тебя уже вычислили, до площадки доведут со всем трепетом и усердием и там сдадут с рук на руки заказчику».

Саше не хотелось шевелиться. Не хотелось вообще ничего, он слишком устал от болезни, и даже инстинкт самосохранения у него притупился. Впрочем, нужен ли такой инстинкт живцу, на которого ловят крокодила?

Открыв глаза, Саша увидел у входа в торговый центр коренастого рыжеволосого мужчину в тёмном дорогом пальто. Степанец. Звонит по телефону и рапортует Danie о том, что «я вижу ушлепка, сидит и не копнётся, и в ус не дует». Всё правильно: по логике вещей скоро зажужжит виброзвонком собственный Сашин мобильник: Харин его предупредит о том, что надо сматывать удочки с детской площадки, из Турьевска, и желательно с этой планеты вообще. Саша отвёл взгляд от торгового центра и стал рассматривать молодого папашу с коляской, который одной рукой укачивал чадо, а другой набирал смс-ку. Папашину физиономию украшал смачный синяк всех цветов побежалости под левым глазом и глубокие царапины на правой щеке; мамочки косились в его сторону и хихикали, что «пришёл невесть откуда в ночь с четверга на воскресенье, ну и получил горячих, так тебе и надо, кобелю. Вон, гуляет, отец-герой, грехи замаливает!» Папаша убрал телефон в карман, скользнул невидящим взглядом по Саше и принялся поправлять что-то внутри коляски с неописуемо умильным выражением на битой физиономии. Прошла мимо нетрадиционно ориентированная парочка, поглядела на Сашу, на детей, на синяк отца-героя, дружно вздёрнула носы и прошествовала к торговому центру – там голубки увидели огромный плакат, повествующий об открытии нового бутика, и застыли возле него в прострации навечно. Папаша и мамочки скорчили в их сторону совершенно одинаковые рожи: конечно, каждый сам хозяин своей ж…, то есть жизни, но своё мнение по вопросу мы скрывать не будем и на политкорректность заморскую плюём с самого высокого дерева. К Саше подбежала девчушка лет четырёх, внимательно на него поглядела, а потом протянула конфету, почти растаявшую в горячей маленькой ладошке.

– На!

– Это мне? – спросил Саша. Девочка кивнула и улыбнулась во весь рот.

– На!

– Спасибо… – сказал Саша и взял конфету, не совсем представляя, что с ней делать. Девчушка ускакала на горку и с весёлым гиканьем кинулась занимать очередь на покататься.

В кармане завибрировал телефон; вынув его, Саша взглянул на экран – так точно, Dahnie.

– Он будет через десять минут, – сказал Харин без всяких приветствий. – Не сиди, уноси оттуда ноги.

– Послушай, – произнёс Саша, – зачем ты мне это говоришь?

Харин хмыкнул.

– Низачем. Вернее, нет… мне приятно заставить его ещё побегать.

– Понятно, – ответил Саша и выключил телефон. Значит, десять минут; что ж, он успеет съесть конфету.

Охотник появился через четверть часа, когда в юридическом университете началась большая перемена, и будущие правоведы стройными рядами начали стекаться к дешёвым закусочным торгового центра. Саша увидел сперва его: стройный, подтянутый, с почти военной выправкой, невероятно спокойный и циничный, он шёл по тротуару, и ветер перебирал тёмные волосы, тронутые сединой. На лице охотника застыло странное выражение: он будто хотел завершить нудное и долгое дело, чтобы поскорее уйти от галдящих, бегающих, жующих, спешащих существ, которые ему глубоко, бесконечно противны – но в то же время у Саши создалось впечатление, что не сильно-то он и хочет заканчивать охоту.

А потом Саша увидел её. И время на мгновение остановилось.

Настя держала охотника под руку, и видно было, что ей нехорошо. Казалось, она вот-вот упадёт в обморок, и если бы не спутник, то не прошла бы и метра. Сашу она не замечала, а вот он смотрел во все глаза, и в его памяти отпечатывались все, даже самые мелкие, детали: бледное Настино лицо, чуть размазанная тушь под левым глазом, волнистая прядь волос, выбившаяся из-под красно-зелёной вязаной шапки; Саша смотрел и думал, что никогда её не забудет. Любить вечно невозможно, но помнить вечно – вполне реально.

Он даже не понял, когда именно охотник его заметил: просто вдруг обнаружил, что колючие серые глаза смотрят на него в упор, и бежать некуда, да и не нужно. Настя тоже на него смотрела, но – Саша понял это с каким-то усталым опустошением – не узнавала его. Нисколечко. Сидящий на лавочке молодой человек с измождённым болезненным лицом, одетый в старое тряпьё и пальтецо с чужого плеча никак не мог быть тем Сашей Николаевым, которого она знала по университету. Охотник что-то произнёс, тихо-тихо, так, что услышала одна Настя, и неспешным шагом двинулся в сторону добычи. Он прекрасно знал, что спешить некуда, что измученный загнанный зверь никуда не денется – потому и не торопился.

Охотник не знал одного: что навстречу ему вальяжно и с ленцой огромного сытого животного поднимется побитый папаша, и, сунув под нос красную книжечку, скажет:

– Антон Зонненлихт? Меня зовут Кирилл Каширин, епархиальный следственный отдел. Вы арестованы за участие в создании деструктивной тоталитарной секты, – и добавил самое ключевое слово: – Пройдёмте.

Впервые в жизни Саша понял, что такое немая сцена.

Окаменели все.

Дети, съезжавшие с горки, казалось, застряли на полпути. Мамочки застыли с открытыми ртами, поражённые столь дивным превращением блудливого кота и хороняки в облечённую властью персону. Остолбенел и Саша: такого развития событий он никак не ожидал. Зонненлихт стоял в полном оцепенении и едва ли не тупо смотрел на Каширина: супротив милиции (ну и православной инквизиции, конечно) – никаких чудес! Разумеется, Настя затаила дыхание, натуральным образом раскрыв рот: ареста Зонненлихта средь бела дня она никак не могла вообразить.

И только голубая парочка оперативно спешила Каширину на помощь, на ходу вынимая из карманов удостоверения. Саша с истерической глумливостью подумал, что сейчас Каширин с подчинёнными похож на святую троицу во всей красе и славе.

Зонненлихт оценил обстановку, а потом сделал ошибку, которую можно объяснить только тем, что ситуация была для него максимально неожиданной и развивалась слишком быстро: он оказал сопротивление при аресте, натуральным манером отодвинув Каширина с дороги, словно того и близко не было, и шагнул в сторону Саши. Он успел сделать только один шаг – в следующий момент Каширин уже заворачивал ему руки за спину, приговаривая:

– Правильно, Антон, правильно. Добавляйте себе срок.

Зонненлихт зыркнул в его сторону испепеляющим взглядом, но промолчал, не выдав ничего сакраментального. Голубки приняли его из рук непосредственного начальства и повели в сторону неприметной серой «девятки», стоявшей поодаль. Саша взглянул на Настю, та стояла, зажав рот ладонями, чтобы не закричать, и в её глазах дрожали слёзы.

– Настя, расскажи всё отцу Даниилу! – крикнул Зонненлихт, и дверь машины закрылась за ним. Подчинённые Каширина заняли свои места, и вскоре машина выруливала на проспект. Настя судорожно всхлипнула и бросилась в сторону политеха; Саша поднялся, чтобы побежать за ней, но тотчас рухнул на лавку без сил – похоже, у него снова начинался жар. Когда он снова смог более-менее адекватно воспринимать происходящее, то обнаружил, что детская площадка пуста, а Каширин сидит рядом и оттирает белоснежным носовым платком грим с лица.

– Зачем раскрасились? – глухо спросил Саша. Каширин хмыкнул, посмотрел на сине-бурые разводы на платке, и убрал его в карман.

– Ты меня узнал?

– Нет…

– Степанец тоже, – довольно промолвил Каширин. – Мне ж не надо было, чтобы он раззвонил всем: п****ц, братва, тут епархия в засаде!

Помолчали. Каширин окончательно привёл физиономию в порядок, а вот Саша почувствовал, что ему совсем худо. Улица перед глазами плыла и танцевала, то сжимаясь в шар и пульсируя, то растекаясь бесформенными пятнами.

– Эге, хлопец, худо твоё дело, – устало сказал Каширин. – Идти-то сможешь?

– Попробую, – промолвил Саша. – Попытаюсь.

* * *

– А я вам говорю, отец Даниил, что арест совершенно законен, проведён с соблюдением всех процедур, и, разумеется, никто вашего друга никуда не отпустит.

Обстановка в кабинете Каширина близка была к взрывоопасной. Узнав от Насти об аресте Зонненлихта, отец Даниил бросился в епархию вызволять товарища из цепких лап правосудия. Каширин сперва говорил с ним спокойно и лениво, как и подобает чиновнику, уверенному в своих полномочиях, но когда беседа об одном и том же пошла на третий круг, начальник следственного отдела стал раздражаться не на шутку. Каширин вообще был человеком эмоциональным, хотя и старался держать себя в руках и особо не выпускать пара, но уж если у него не получалось, то самое лучшее, что могли сделать попавшие под раздачу – удирать на максимально возможной скорости.

Отец Даниил, однако, удирать вовсе не собирался, потому что пришёл с уверенностью, что сможет вызволить товарища, и в таком случае уволочь его из кабинета не смог бы даже паровоз.

– Кирилл Александрович, это невозможно. Антон атеист, причём полнейший, – говорил отец Даниил, придавая голосу максимальную степень убеждения. – В старые времена я бы назвал его еретиком. Мы много говорили с ним о вере, о православии, я уже начал думать, что у меня получается обратить его в христианина… И тут вы говорите, что он принимал участие в создании тоталитарной секты! Этого быть не может, это совершенно на него не похоже!

Каширин фыркнул. Больше всего ему сейчас хотелось двух вещей: выволочь настырного батюшку вон и запретить приближаться к собственной персоне минимум на пять километров, и устроить Лизе грандиозную головомойку, потому что именно она втянула его во всю эту белиберду.

– А создание секты, отец Даниил, это не вопрос веры или безверия, – припечатал он. – Это вопрос денег и власти, и не говорите мне, что вы этого не понимаете. Зонненлихт, к тому же, преподаватель, и нам сейчас предстоит проводить колоссальную работу в университете, и разбираться, сколько ребят он завербовал. Посмотрите сами, какая сейчас молодёжь, ни ума, ни духовности, психика расшатана у каждого второго – да их пачками можно окучивать и особо не напрягаться.

– Никого он не вербовал! – воскликнул отец Даниил. – Он честнейший, порядочнейший человек, вы просто не имеете права его хватать и заключать под стражу.

– Имеем, – сказал Каширин и добавил сакраментальное: – Что-что, а право мы имеем. Вот санкция прокурора, вот документы, подписанные патриархом Турьевским, – патриарх Турьевский Афанасий был скомпрометирован до мозга костей склонностью к половым излишествам, у Каширина в загашнике хранились подтверждающие сей факт документы, поэтому добыть подпись патриарха для него не составляло абсолютно никакого труда. – Всё официально и по закону. Так что я искренне советую вам, отец Даниил, идти домой, а вообще – больше заботиться о душах ваших подопечных и не допускать их вербовки неведомо кем.

Отец Даниил помолчал, будто на что-то решался, а потом сказал:

– Но… вы ведь не знаете, кто он на самом деле…

– Кто же? – устало спросил Каширин. Дело начинало его не на шутку раздражать. Отец Даниил подошёл к нему вплотную и зашептал на ухо. Каширин слушал, кивал, затем произнёс:

– Ну знаю я, в курсе. Давно в курсе.

Отец Даниил замер, не понимая.

– Тогда как же…

Каширин усмехнулся и припечатал:

– Вот потому и посидит.

Часть вторая

Крылья ветров

Ключ был самым обыкновенным. Не слишком маленький, не очень большой, из грязно-жёлтого металла, он покоился на ладони Кирилла Каширина, и, разумеется, не подозревал о собственной ценности.

– Вот потому и посидит, – повторил Каширин, подбросил ключ на ладони и убрал в карман. Дел хватало и без ареста Зонненлихта по липовому обвинению, однако он стал замечать, что участие в этой истории доставляет ему удовольствие: он начал чувствовать полузабытый вкус жизни.

Отец Даниил произвёл было некий жест рукой, будто хотел ухватить ключ, но, разумеется, ничего у него не вышло.

– Вы ведь наш человек? – промолвил он. – Воцерковленный?

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

«…И весь роман таков-то! Не говоря уже о том, что в нем журналист выражается языком пьяного русского...
«…Всем известен прекрасный талант г. Гоголя. Его первое произведение «Вечера на хуторе близ Диканьки...
Это первая рецензия Белинского из серии его выступлений, специально посвященных Н. Полевому. Отношен...
Определяя историческое место Баратынского в русской поэзии, Белинский отмечает в нем «яркий, замечат...
Первые критические замечания Белинского о Полежаеве встречаются уже в «Литературных мечтаниях». Бели...
«Женщины жалуются на мужчин, мужчины – на женщин. Кто прав? Кто виноват? Кому решить тяжбу? Если мне...