Память о мечте (сборник) Озерова Ирина

Я, кому велели плакать жизни горькие печали,
Я, которого несчастья каждодневно удручали,
Я, кого свои желанья искушали и терзали,
Я, которого и в детстве сиротою притесняли,
Я, кто слышал голос тигра и змеи, шипящей жаля,
Я, кого к стреле обиды недостойно приковали,
Я, кто, как пастушья дудка, слышен во дворцах едва ли,
Я, которому все люди о недоле рассказали,
Я, кого в огонь бросали, словно семена спелани,
И в цветке костра вращали саблями тупого страха,
Я, который не однажды в играх времени жестоких
Падал в прах лицом и снова гордо восставал из праха.
Все стерплю, омоюсь кровью…
Родина! Я жив любовью.

Из индийской поэзии
*(перевод с телугу)

Девараконда Балагангадхра Тилак
(род. в 1921 г.)

Моя поэзия

Моя поэзия – не философский трактат,
Не та, что слывет интеллектуальной,
Не хаос модерна, который все берут напрокат,
Не монумент устойчивости патриархальной.

Хрустальные волны лунных морей,
Благовонные светильники цветов джаджи,
Волшебный мир колоннады моей
Во дворце сандаловом многоликих чудес на параде.

Острые когти страданий из всех веков,
Поступки героев, их гибели путь кровавый,
Меч милосердия, мир и любовь без слов —
Вот подвиг искусства, не осененного славой.

Голуби сострадания, в глазах у которых страх, —
Это строки мои;
Молнии гнева народного, обратившие зло во прах, —
Это строки мои;
Нежные девушки, танцующие в лунных лучах, —
Это строки мои.

Отчет о жизни и смерти клерка

Покойный Котишвара Рао,
Как следствие установить смогло,
В наш век холодный воплощал тепло
Минувшее.

О праведное время!
Для полицейского скупого рая
Годился он,
Поскольку жил без тайны,
Без заговоров,
Даже без врагов —
Случайно жил
И умер он случайно.

И однако,
В отеле «Дилакс»,
В номере тринадцать
Скончался Рао в деловой беседе,
А это —
Знак его плохих манер.
Все ясно,
И не стоит разбираться…
Его начальник мог бы, например,
Увидеть в смерти нарушенье долга.
(Боялся лифтов клерк.)
А на поверку
Опасней был восход ступенек долгий,
Шел клерк по лестнице пешком,
И сердце исполнительного клерка
Приказы отказалось выполнять.
И этот бунт
Закрыл глаза навечно.
Врач просто засвидетельствовал смерть.
Была анкета клерка безупречна:
Отец был клерком,
Дед и прадед тоже…
И стала исполнительность
Семейной,
Покорность, респектабельность —
Их путь.
А в доме —
Одна старуха-бабка,
Шесть детей,
Единственная кошка
И одна
Жена, клянущая свое здоровье
И тяжесть вечную квартирной платы,
Две комнаты
Плюс ванна и чердак.

Носил покойный красные рубашки,
Хотя не знал он цвета коммунистов.
Любил по узким улочкам бродить,
Хотя не понимал сюрреалистов,
Гуляя, бормотал и улыбался,
Хоть не был йогом в воплощенье этом,
И в небо отрешенно он смотрел,
Хотя и не был никогда поэтом.
Он аккуратно погашал долги молочнику —
Все до последней пайсы.
Всегда, когда был месяц на исходе,
Его жена и дети голодали.
Он иногда себе позволить мог
Ходить на уличные представленья,
Но не курил сигар,
Дешевых даже.

Раз в год ходил в кино.
Но не был членом организации
Литературной или политической —
Не все ль равно?
На выборах он голос отдавал тому,
Кому советовал начальник.
Он гимны Богу по субботам пел,
Патикабеллам[3] с наслажденьем ел.
Не брал он взяток,
Не бранил коллег,
Он верил в Бога,
Одарял калек.
Однако за день до своей почтенной смерти
Он друга, дрогнув в первый раз, спросил:
«Как счастье выглядит? И как его достигнуть?»
Незнанье это отягчало, как ярмо,
А потому и смерть его должна бы
Оставить на лице страны клеймо.

Уходите, уходите

Кто вы, женщины в морщинах слез,
У которых пайты[4] сползли с плеч,
Вдоль старых кладбищ, вдоль стихших гроз
Несущие свой бесконечный плач?
Вы – матери, жены, не залечившие ран, —
Из каких вы народов и стран?
В каком бою погиб ваш единственный милый?
Когда это было?

Если это было на поле Курукшетры, спроси Кришну,
Если это было в битвах Боббили, спроси генерала Бюсси,
Если это было в Крымской войне или войне в Корее,
В первую или вторую мировую войну,
Спроси Бисмарка, спроси Гитлера,
Спрашивай, спрашивай всемогущего Брахму.
В час, когда тьма густа, как сироп,
В час, когда в джунглях пантеры и тигры нападают на антилоп,
В час, когда девочки-вдовы бросаются в пасть колодца, с жизнью устав бороться,
В час, когда собаки на кладбищах из-за костей умерших дерутся,
В час, когда на священном баньяне птицы смолкают и к веткам жмутся,
Человек один остается.

Мир всемогущий страхом объят,
Когда вокруг пенится яд —
Яд вражды,
Яд нужды,
Яд беды,
И перед ним бессильны суды.

Уходи, уходи, о согбенная!
Не броди, не броди
Вокруг мест погребения.
Мертвые замолчали навек,
Кладбища сорной травой порастут
И не укажут, какой человек
Был похоронен тут.
Могилы не знают жалости.

Замкните рыданья свои в груди,
Выколите глаза,
Неосужденного не осуди
Горячечная слеза.
Ваш мир обратился в прах.
Так скройтесь в норах или в горах —
Скрывайтесь, скрывайтесь, скрывайтесь!

Письмо солдата

Я жив пока… А ты жива там, мама,
Хлопочущая посреди нужды?..
Как длинноногий наш журавлик – братишка младший мой?..

У нас здесь ночь.
Но страх
Стреножил помысли мои и мысли…
Лишь слышен вдалеке сапог капрала скрип
Да храп товарищей моих,
Как хрип
Предсмертный.

И холод! Смертный холод,
А от него, чернея, стынет кровь.
Я выкурю большую сигарету
И горло обожгу остатком виски,
Чтоб корку льда на сердце растопить.
Но страха все же мне не растоптать.
Ведь завтра снова —
Перелески, реки,
В руке винтовка, в небе самолет,
И – марш вперед!

Раз, два, три – убит.
Убит ты, убит я.
Получит телеграмму семья —
Мол, так и так (Ваш сын убит).
Как будто скован анестезией,
Позвоночник струной натянут,
Его уже смычок надежды вечной
Не коснется.
Кругом война… Война…
Она несется
Под Сталинградом и в песках Ливийских
Равно.
Как пес сбесившийся
И оттого жестокий.

О, этот вездесущий холод
Средь сонной тишины, —
Все умерли?!
Лишь полночь
Пронзает одиночеством межзвездным,
Как будто пламя сердце истязает,
Как будто тает человек во мне,
Как будто бы лицо мое вовне,
И – нет меня.

И вот не остается
Ни чувств во мне, ни веры, ни желаний:
Убить сегодня или быть убитым
Вошло в привычку.
Стало просто это,
Как просто сбросить пепел с сигареты.
Невидимы, под этой униформой
Живут отчаянье, жестокость, страх,
Подобные реке,
Зажатой
В стальных, жестоких берегах.
Я самому себе противен —
Я убиваю, снова убиваю, и виски пью, но все не убываю, и нет
другой заботы у меня.

Но вот рассвет.
Вдали на Альпах снег плавится,
Как плавится печаль в душе измученной,
И горы
Плывут серебряными парусами
В рассветный океан.
Но я не знаю, увижусь ли я с вами.
Услышу ли
Твой звонкий смех,
Подобный
Звучанью колокольчиков,
Увижу ли
Твой взгляд, слезами увлажненный.

Я жив пока…
Ты верь и жди меня назад.
Немало долгих миль
В солдатских днях лежат.
Прощай, родная!
Липкая дремота мои глаза
Смыкает чернотой.
Перед палаткой замер часовой,
И скрип шагов капрала,
Как бурчанье
В забывшем тяжесть пищи животе.
Здоровы будьте! Будьте все здоровы —
Ты, дети, ящерицы возле дома!
Ответь мне, мама!
И прощай…
Ух, холод!
Комочек сердца холодом расколот.
Лишь память согревает тело мне.

Червяки

Укрывшись мечтами от жизни,
Червяк в полусне на кровати лежит,
А голос жены все жужжит и жужжит:
– Для лампы масла нет,
Нет сахара,
Нет угля,
И молока на завтрак нет.

Так каждый день, так много лет.
Рыдания, тоска…
День будничный, обыкновенный,
Где человек лишь атом во Вселенной,
Которая, как вечность, глубока.
И неподвижно тело червяка,
Приросшее к кровати.
Лежит червяк,
И в полусне
Он вновь и вновь живет мечтами,
Он вновь и вновь жует мечты, запрятанные в сундуке с замком
секретным.

В них страсти, секс и красота;
В них преступления
И счастье билетов лотерейных…
Он чувствует себя в них джентльменом
И улыбается, перебирая их.

Он видит на остановке автобуса красотку, дарящую ему манящий
взгляд,
А вот в парламент выбрали его, назначили министром…
Но нет.
Как молотом по голове, слова жены долбят.
Ну что сказать ей?
«Жизнь не переделать…»
Отвернуться?!
И съежился червяк…

Трясется ли земля,
Или война несется по чужой беде,
Как по воде круги,
Червяк, чтоб были деньги на обед жене,
Плетется каждый день в свой офис и обратно.

Идя домой, он замечает,
Как сытый джентльмен теряет
Набитый кошелек.
Он поднимает кошелек
И прячет в складках дхоти.
Стоит и ждет.
Но мысль быстра, как нож,
А правда
Бывает тяжелей, чем ложь.
И он, расправив дхоти,
Идет и отдает свою находку джентльмену.
В ответ «спасибо» получает,
От равенства весь расцветает
И снова тащится домой,
Он – Вирешвара Рао.

Он кланяется в офисе начальнику
И правою рукой приветствует его…
И правой же рукой он пишет, пишет, пишет,
А голод пищу ищет,
И достает он правою рукой окурок
Дешевой сигареты…
А левая рука?
Выходит, она осталась без работы?!
Тогда он левою рукой
За провод голый электрический берется
И умирает,
Но не остается
В дни безработицы он безработным —
Червяк Вирешвара Рао.

Подобно йогу, он проходит мимо
Торгующих на рынке спекулянтов,
Премьер в кино,
Кафе роскошных,
Отрезов модных
И бриллиантов,
Новейших марок дорогих автомобилей,
Идет он мимо, мимо, мимо…
Минует сборища предвыборные, где оратор вещает,
Что ему лишь ведом
Единственный,
Но верный путь,
С которого нельзя свернуть,
И пусть идут все следом.
А он бредет, не видя и не слыша,
Проходит мимо он —
Червяк Джогишвара Рао.
Диплом на стенке,
Групповое фото выпускников, —
Как слепок износившейся мечты
И облысевших идеалов.
Устав от вечной маяты,
Не выдержав пощечин рока,
Утратив жизни вкус,
Не познанный до срока,
И поклоняясь тем божествам,
Которых чтят другие,
Они ползут,
Как мысли их нагие.
На кладбищах
Они мечты свои зарыли
И катятся по рельсам
Правил, привычек и обычаев.
И с детства
Стариками стали забитыми,
Обычными.
Под тенью страхов и рыданий
Ползут по жизни червяки:
Учителя и клерки, и служащие мелкие.
Они ползут:
И Котишвары Рао ползут,
И Вирешвары Рао —
Их сотни,
Тысячи,
Их сотни тысяч.

Но жизнь такая все же опостылеет.
Червяк затянется остатком жизни,
Как затянулся бы окурком
Дешевой сигареты.
Решит покончить с жизнью счеты…
Но голос жены его,
Подобный сирены завыванью,
Вернет его назад,
В действительность.
И задрожит червяк.
Как будто на земле
Добра убудет,
Коль его не будет,
И святость
Жизнь напишет на челе.
И будут снова выцветшие будни, и в полусне он будет оживать,
И грезы полумертвые жевать,
И пережевывать —
Придуманную жизнь
Баюкать.

Светильники

Светильники прекрасны и легки,
Они блестят, как зоркие зрачки,
И, словно грех, неистово горят.
А в темноте не видно темноты.
Ее, как грех, светильник выявляет,
И темнота божественно мерцает.
Познай при свете сущность темноты,
Пусть грех откроет сущность человека.
Суть жадных глаз голодного ребенка,
Который в лавке сладости крадет,
В ростовщике спокойствия налет,
Когда крадет он сотни тысяч рупий.
А в волке, убивающем ягненка,
Жестокость мира этого познай.
И лживость, воплотившуюся в клятвах
Распутницы обманутому мужу.

О, сколько необузданных деяний,
Страстей и стонов, странных завываний
И гула барабанного судьбы.
Из этой бесконечности материй
Рождается энергии всеобщность,
Каскадом по сосудам кровеносным
Бежит и раскрывает в почках жизнь.
Какой соблазн, какая страсть творенья —
И сколько жизней, столько и горенья.
Из жизни грех рожден, а жизнь грехом зачата,
И добродетелью грех называют свято.
Светильник в склепе освещает смерть,
Светильник в храме высветит темницу,
В которой в заключенье Бог томится,
Светильник в доме может тайны скрыть.
Кроваво-красный миг любви священной,
И свет сердец людских – как свет Вселенной.

Светильник первый был от первого греха —
Адам и Ева страсть открыли на века.

Уже не погасить алеющий пожар
И лихорадки лет неутолимый жар.
Любовь не устает сама себя сжигать,
Чтобы из пепла снова восставать.

Ночью

Ночью безлюдно;
В призрачном свете уличных фонарей
Я сижу в беседке из бугенвиллей,
Любимой беседке моей.
Грустный напев, который
Даже для ветра тяжел,
С ветром меня нашел
И в сердце вошел.

Безлюдно, вокруг никого;
И кажется, что молчанье —
Это по площади
Ног необутых шуршанье,
И кажется, что молчанье —
В тысячу световых лет…
А может быть, нет?!

Росчерк молнии платиновой
По черной бумаге ночи.
В нем оттенок печали и отсвет радости,
И сигнал тревоги людей.
Словно тоскуют о жизни те,
Кто сам ее сделал короче,
А тайна Вселенной распалась
На бесконечность ночных теней.

Это полночь – словно красавица
С черным узлом волос.
Но во тьме
Красота скрывается.
И в душу мою
Врывается
Скупым одиночеством слез…
Песню-жалобу, нежную, горькую,
Ветер ко мне донес.

Из турецкой поэзии
(перевод с турецкого)

Бюлент Эджевит
(1925–2006)

Пещера

На стенах пещеры игрою ума
Я высек зверей, чтобы жить интересней.
Мне грозным рычаньем ответила тьма,
А я на рычанье ответил им песней.

В пещере моей было слишком темно —
Я высек огонь и на щепочки дунул,
Но холоден был мой костер все равно.
Тогда для пещеры я солнце придумал.

Я высек на стенах пещеры любовь —
Стук сердца, живой человеческий голос.
Но боль из камней сочилась, как кровь, —
От боли пещера моя раскололась.

Тогда я родился.

Закон

Надкушено яблоко – это зубов твоих след.
По букве закона держать тебе надо ответ.
Свидетели ангелы
В том, что виновен навек
Ты – сын человеческий —
Человек:
Статья первая
Ты должен прийти в этот мир, в этот край.
Статья вторая
Ты должен любить и понять —
Это рай.
Статья третья
Потом умереть от болезни иль в тяжком бою,
Любви оставляя и сердце, и душу свою.
И снова ты должен пройти через первый искус:
Запретного яблока терпкий почувствовать вкус.
Статья четвертая
(не зачитывается)
Неведомо, кто в исполненье приводит закон:
Бесплотен, бессменен и вечно безжалостен он.
Но чувствам своим и надеждам своим вопреки
Бессилен бороться с неведомой властью руки.

Человек

Конечно, он может быть лучше, чем ты,
Сотворенный тобой портрет,
И скульптура, которую ты изваял,
Может быть лучше, чем ты, —
Может большей быть высоты
И красивей, чем оригинал.

Если ты стихи написал,
Могут больше сказать они,
Чем сказал бы в беседе ты.

И конечно, больше любви любой
Песня, созданная тобой.

Просто ты больше, чем ты,
Просто ты лучше, чем ты, —
И в этом смысл красоты.

Личное

Не сон ли это? Я исчез однажды.
В толпе, вдали от узнающих глаз
Бродил по городу, в витрине каждой,
Как облако, являясь каждый раз.

В толпе, совсем свободен и один,
Закуривал, чтобы в дыму укрыться.
Невидимый, на сотни лиц и спин
Мог досыта тогда я надивиться.

Но вдруг в толпе – знакомое лицо.
Не сон ли это? Это я? И… мимо.
Так в мире замыкается кольцо,
Которое замкнуть необходимо.

Прометей в городе

Отныне Прометеи в городах
Живут, оставив на скале оковы;
Среди бетонных стен забытый страх
Уже не должен их тревожить снова.
В краю, куда не залететь орлам,
Он – Прометей – себя терзает сам.

До вопроса

Мы не были в то время одиноки —
Был мир живым, и все его истоки,
Живым был ветер – спутник рыбака,
Живой – грозы карающей рука.
Живой была земля, и дождь был чист,
И от него земля рождала лист.
Природа трепетно передавала
Своим животным листья и траву,
Животных – доблестному человеку,
А человека – матери-земле.
Живыми были в позднем небе звезды,
И вечность не желала скрыть чела.
Неведомого мира волшебство
Не разрывали праздные вопросы.
И солнце, уходя за горизонт,
Приоткрывало грифельную доску
С лучистым уравнением вселенной,
Фосфоресцирующим в темном море
Магическим свечением Луны.
Мы поглощали тайну бытия,
Пока совсем ее не понимая,
И не могла ответить нам немая
Природа, ничего не утая.
И мы тогда не научились задавать вопросов.
Тогда была понятна нам земля.
Но были далеки учителя
От наших древних пастбищ и покосов.
Мы одиноки не были, богам
И разум свой, и душу доверяя.
А боги, нам и явь, и сон давая,
И берегли тогда, и били нас.
И снова миру открывался день,
И с этим миром жили мы в согласье.
Мы были счастливы.
На это счастье
Вопросов не обрушивалась тень.

Из венгерской поэзии
(перевод с венгерского)

Эндре Ади
(1877–1919)

Высекатель огня

Вершилось великое только тогда,
Когда дерзновенно отважные смели
Не раз, а стократно отважными быть,
Стократно отважными, в шрамах на теле.

Пусть славится первой отваги ожог,
И сам Высекатель Огня непреклонный,
В огне незнакомом он смог разглядеть
Потребность насущную дани законной.

Как Бог бескорыстный, он мерз на снегу,
Спокойно нелегкую дань принимая,
И ныне, и присно во всех храбрецах
Кипит его кровь, на борьбу поднимая.

И мир этот отдан в наследство не тем,
Кто тянется истово к дряни вчерашней,
Отважный – достойнее всех человек,
Достойней его – только тот, кто отважней.

Тому, кто пытается мир изменить,
От шквала Истории шкуру не пряча,
Отважный, как Бог, Высекатель Огня —
Предтечею был. И не будет иначе!

Проклятие равнодушия

Недель томительный уходит строй,
Как будто от больничной вони пятясь.
Жизнь не была еще такой больной —
Бредет и, кажется, в грязи споткнется,
Не в силах выйти к чистому колодцу.

И прежде не завидной жизнь была,
Но были очистительные грозы,
И храбрецов несправедливость жгла,
Теперь так много равнодушных стало,
И безнадежность восторжествовала.

Что Равнодушье? Кажется, пустяк.
Но мягкие оно сплетает пальцы,
Чтобы не сжался яростный кулак,
Идите же сюда, чтоб все мы вместе
Повергли Равнодушье, как бесчестье.

Да, храбрость нынче нам нужна как честь.
О, разве это жизнь?! Так крикнем громко,
Что слово «Будет» лучше слова «Есть»!
И, если накалим мы наши души,
Не одержать победы Равнодушью!

Из словацкой поэзии
(перевод со словацкого)

Франя Краль
(1903–1955)

«Пора бы крикнуть…»

Пора бы крикнуть,
что конец настал —
терпенье прорвало плотину снисхожденья,
и горечь слова в горле запеклась.
Бой не окончен.
Стих мечом разящим
останется, пока из темноты
на солнце снова выползают змеи.
Мне слышен их фашиствующий шепот.
Вновь жертвы выбирают для себя
и помогают за свое спасенье
предателям кормушки охранять.
На братские могилы брызжут ядом
перед глазами вдов, калек, сирот.
Они вопят о праве на свободу,
они о демократии шумят.
Но мы на крылья их фальшивых мельниц
воды из рек народных не дадим.
Пора бы крикнуть,
что конец настал,
терпение теперь нетерпеливо.
Стихи должны фанфарами трубить,
пора сорвать наряды маскарада
с мундиров черных, взятых напрокат,
чтобы навек была неколебима
твердыня нашей правды трудовой.

«Отрадно видеть юности цветенье…»

Отрадно видеть юности цветенье
глазам, видавшим кровь и грязь.
Цветут цветы – живое воплощенье
мечты, которая сбылась.

Отрадно слышать переливы смеха
умом, оглохшим от пальбы.
Ведь этот новый, звонкий смех – как эхо
моей свершившейся судьбы.

Отрадно ощутить чужую нежность
руке, сжимавшей злой металл.
Ведь юность этой ласки – неизбежность,
в ней все сбылось, о чем мечтал.

Февраль, 1948

Немыслимо остановить,
немыслимо прервать,
немыслимо податься вспять —
все смоет паводок кровавый,
чтобы страданье искупить,
мы платим жизнями и славой.

Тот, кто не понял, – прочь с пути,
нам не мешай вперед идти,
кто против нас – тот должен пасть.

В нас – жизни вечное теченье
и правда самоотреченья,
мы сами – будущего часть.

Ян Роб Поничан
(род. 1902 г.)

Свет

Ах, свет! Где был ты, пропадая?
Смотрю вокруг – не угадаю…
Что изменилось в мире этом?
Вновь улица лучится светом.

Огни вечерние, откуда
Явились вы опять, как чудо?
Все так знакомо мне… Но краски
Как в новой самой яркой сказке.

И вдруг – гармошка. Словно весь я
Пронизан светом русской песни.
Из тишины возникли звуки —
Родился ритм в сердечном стуке.

Весенняя рапсодия

А солнце вновь берет бразды весенней власти,
и метлами лучей сметает мусор туч,
и рубит лед в горах огонь копья на части,
и снеговой покров срезает тонкий луч.

Оно сорвет с земли все зимние отрепья,
омоет лик ее в стремительных ручьях,
как девушка, земля, в нагом великолепье
укроется, стыдясь, в весенних кружевах.

Зеленый шелк травы, атлас весенних листьев
украсит, приколов подснежники на грудь,
фиалок аромат, прозрачный и душистый,
для солнца сотворит, смущенная чуть-чуть.

Любовь земли щедра: в садах черешни сладки,
и яблони – в цвету, и тяжела сирень,
а на лугах – цветы в чудесном беспорядке,
влюбленная земля прекрасней каждый день.

Известны следствия, неведомы причины,
но кончится любовь, и кончится весна,
и на лице земли останутся морщины,
и станет, охладев, безрадостной она.

Все кончится: пройдет и боль плодоношенья,
и листья опадут, и отцветут цветы.
Приводит время смерть, а вместе с ней забвенье
былого торжества, отцветшей красоты.

Но отгорит лишь то в пожарище мгновений,
что не способно жить и в черный день зимы.
Не закален пургой росток любви весенней,
он красоту свою у солнца брал взаймы.

Что станется с весной, когда зашепчет осень
отжившею листвой, слетающей с ветвей?
Когда не заблестит в тяжелых тучах просинь
и солнце зазнобит в тюрьме ненастных дней.

Ах, краткая весна, ты будишь наши чувства,
они обречены цвести и умереть,
ты радугу зажжешь – погасит осень чудо,
посеешь семена, но им не всем созреть.

И все-таки весной удары сердца гулки,
свет солнечный весной волнует нас опять.
Фиалки аромат пьянит нас на прогулке,
на перекрестке чувств моложе можно стать.

Кто вспомнит засуху в весеннем половодье?
Кто вспомнит о тщете в объятиях весны?
Не знают о жнивье зеленые угодья.
Зима? Она ушла, и мы возрождены.

И радость нам не впрок, пока беда не била,
не зная холода, не оценить тепло.
Как видно, в нас самих живет такая сила,
что мы готовы в бой, чтобы повергнуть зло.

От нас уйдет весна, чтобы вернуться вскоре.
Мы в памяти всегда ее храним зимой.
Мы радость чувствуем острее после горя,
и солнышко светлей, умытое грозой.

Привет тебе, весна, опять затеем игры,
а старый, мертвый мир развеет новый свет.
Над сердцем зажигай неоновые искры,
лишь перемены есть – на свете смерти нет.

Поэтика

Песню спеть, чтоб нес ее сквозь вечность
времени стремительный поток, —
нам сегодняшняя человечность
обещает завтрашний росток.

Распознать подводные теченья,
русло среди них пробить строкой,
и мотыгой правды и терпенья
вскрыть истоки верности людской.

Время обгоняя неизбежно,
смелым сердцем, разумом, пером,
в наших песнях будущее нежно
мы сегодня на руки берем.

Глубины – высоты

Тяжело в глубину пробиваться,
шаг за шагом, копать и копать,
через глину, песок или камень
постепенно проникнуть насквозь.
Хоть машина справляется ловко
с трудным грунтом, а все же сверло
тоже может устать и сломаться,
и опять – остановка.

Как легко улетать высоко:
чуть штурвал на себя —
и взлетаешь,
и паришь
над ковром облаков.

Но
вверху, в небесах, не добудешь
соль земли —
золотое руно.

Из болгарской поэзии
(перевод с болгарского)

Светлана Лилова-Тихомирова
(р. 1932 г.)

Повседневье

Повседневье, как маленький сад,
Что неслышно растет перед домом.
Нам привычен его аромат
И багрянец и зелень знакомы.
Повседневно мы мимо идем
И не думаем вовсе о нем.

Виновато ли время, что нас
Третьи встречи уже не тревожат,
Словно первые?.. Будущий час
Быть похожим на прошлый не может.

Виновато.

Ростки красоты
Тают в нас, как горящие спички,
И стираются счастья черты
Непреложною силой привычки.
Мы тогда недовольно встаем,
Вскинув узел бессонниц на плечи,
И, привычку покинув, как дом,
В неизвестное гордо идем…

И тогда нам становится легче.

Зеркала

О, добродетельные зеркала!
В них все предельно точно отразится…
За тонким слоем гладкого стекла
Их преданность холодная таится.
Улыбка ваша – вам возвращена,
В окне – луна, и в зеркале – луна.
Все могут отразить – сады и зданья,
И ум, и глупость, и добро, и зло…
И только с жарким солнечным сверканьем
Не говорит зеркальное стекло.
Не верите? Проверка так проста:
Возьмитесь солнце зеркалом поймать
И убедитесь: холодна, пуста
Останется старательная гладь…
А дерева шершавая кора —
Познав жестокой бури хриплый гул,
К светилу обращается с утра
Улыбкою потрескавшихся губ.
Да, чей-то образ, может быть, хорош,
Но, если слепо следовать ему,
Легко принять за правду чью-то ложь
И разучиться мыслить самому.
Пусть ветер правды солон – одолей,
Колумбом в море мыслей уплыви,
Чтоб для себя и для других людей
Открыть миры Дерзанья и Любви.
В них солнца свет и бури злобный лай
Познай!..
Ты никогда мне не желай,
Чтоб та, которая давно ушла,
Сейчас во мне отражена была!

Признание

На пустынный песчаный берег
Меж Акутино и Приморском
Темноспинные хлынули волны
Из-за пепельного горизонта…
И обломанный древний череп
У босых моих ног
Безмолвен.
А в мерцающем свете молний —
Волны, вихрь.
И перышко чайки
Серебрится, как крылья в полете.
Так же, в буре раздумий, Гёте
То перо, которым творил он,
Молодому Пушкину отдал.
Может, это перо мерилом
Взять и мне по плечу будет вскоре?
Может, это признанье?
Признанье моря?!
Волн стихийных признанье – зыбко.
Грянет гром, погремит и стихнет,
Как над площадью опустевшей…
Ранним утром мятежное море
Солнце встретит смущенной улыбкой,
Встанет солнце – не постаревшим!

Далекие паруса

Закрыта книга.
А по сморщенному небу,
Минуя серый горизонт рисунка,
Несутся крылья
Алых парусов.
Они мне почему-то возвращают
Игру
Давно исчезнувшего дня.
Вот комнаты,
И детский уголок,
И спаленки картонные для кукол.
Салоны пестро застланы коврами.
У нас сегодня праздник —
День рожденья.
Я щедро всех зову на торжество.
Все глиняные женщины на кухне
Нарядные передники надели…
Несемся мы,
И весело надуты
Воображеньем нашим паруса.
Для тортов сказочных взбиваем кремы,
Из помидоров спелых строим башни,
Живую рыбу жарим мы.
А в печке запекается барашек.
Мими мне гордо подает фазанов
(Их «муж» ее недавно подстрелил).
Фазаны?!
Щеголяя друг пред другом,
Наперебой мне предлагают куклы:
Филе акулы!
Мясо черепахи!
И в заключенье – птичье молоко!
В пустых тарелках сказочные яства
Семью цветами радуги горят.
Когда же гости, наконец, расселись,
Вошла неслышно тетушка Стояна,
На торжество с улыбкой посмотрела,
На кушанья, поставленные в ряд.
Потом нагнулась к нам и осторожно
По ложке молока она в тарелки
Из круглого кувшина разлила.
Она ушла.
А радуга погасла.
В тарелках наших холодно и серо
Морщинится коровье молоко.

Вдохновение

В Михайловское – под надзор, в изгнанье…
Теперь попробуй, проживи —
Без друга, без очарованья,
Без утешенья, без любви.
Но в летних сумерках для бала
Надела кринолин луна,
И в старом парке Ганнибала

В карету тройка впряжена.
Крыльца парадное свеченье,
И лиц случайных суета…
Но вдруг возникла, как виденье,
Нечаянная красота.
Рисунок губ все так же нежен…
Она, как ласточка, горда…
Неужто снова неизбежен
Покой дворянского гнезда?!

Покой… Она ему покорна.
Атласных туфель каблучки
Столетних елей топчут корни
Не от прозренья и тоски.
Дань уважения к поэту
И в светской жизни перерыв…
А для него опять все это —
Страданья сладостный порыв.
Она споткнулась возле ели.
И сквозь муслин, как снег, бела,
Она услышала, что пели
В его груди колокола.
Она исчезла, как виденье,
Едва шепнув: «Благодарю…»

Поэт всю ночь искал в смятенье
Неповторимую зарю.
А ель корнями, как руками,
Вцепилась в землю. Но луна
Вдруг осветила серый камень,
Что туфлей тронула она.
Лишенные души предметы
Бог вдохновенья оживлял.
Горячею рукой поэта
Мужчина серый камень взял,
И камень сразу стал теплее
От этих рук, от их тепла.
И, скрипнув, скрыла дверь аллею
От долгожданного стола.
И подступало вдохновенье,
Как счастье, горе или страх…
«Я помню чудное мгновенье», —
Горело на сухих губах.

Недялко Йорданов
(р. 1940 г.)

Песенка про мопед

Возвращайся снова в детство…
Слушай, как оно зовет!
Мини-транспортное средство
Мигом в детство отвезет.

Слушай! Свищет ветер встречный
Из далеких детских лет…
Бесприютный и беспечный под тобой летит мопед.

Мопед,
Мопед!
Как узок твой след!
Большой оптимист без мелких забот —
Ты весело мчишься вперед.

Среди шумного движенья,
Суете наперекор,
В скромном самоутвержденье
Прозвучит и твой мотор.

Возвращайся снова в детство…
Слушай, как оно зовет!
Мини-транспортное средство
Мигом в детство отвезет.

Мопед,
Мопед!
Остановок нет.
Застойный покой ты вызвал на бой,
Улыбка и дружба – с тобой!

Песни о любви

Песня первая

Когда-то, когда-то,
Настолько когда-то,
Что нет уже точного дня,
В каком-то местечке,
Каким-то словечком
Любовь задержала меня.

Была она правдой,
Настолько же правдой,
Насколько правдивы всегда
И солнца сиянье,
И грусть увяданья,
И радость земли, и беда.

Под сенью осенней каштанов веселье,
Последнего света роса…
И звезды квадратные, невероятные
Рождали для нас небеса.

И странно торжественна, жертвенна, женственна
Земля расстилалась вокруг.
И были мы исстари искренни, истинны,
И оба мы думали вслух.

Может быть, время нам,
Может быть, временно,
Может быть, возраст такой —
Нет ни местечка, нет ни словечка,
Нет и любви никакой.

Может быть, где-то, когда-то, в кого-то
Мы еще влюбимся вновь?!
Болью забытой или заботой
Снова нагрянет любовь…
Как же естественно, словно наследственно,
Трезвость трезвонит нам в дверь!
Где ты, торжественность, жертвенность, женственность,
Вместе с любовью теперь?!

Когда-то, когда-то,
Настолько когда-то,
Что нет уже точного дня,
В каком-то местечке,
Каким-то словечком
Любовь задержала меня.

Песня вторая

В ненастоящий и постылый,
Почти невероятный час,
Пройдя сквозь жаркий риск пустыни,
Любовь нашла случайно нас.

Букетик радости неяркой
Дала нам из последних сил…
Наверное, по контрамарке
Ее к нам дьявол пропустил.

Мы недоверчивые, злые
Идем с непрошенной втроем…
Зачем понадобились мы ей?
Где сможем приютить ее?

Постой! Но щелкнули во мраке
Два независимых замка,
И гостья переходит в страхе
На вой бездомного щенка.

И постепенно затихает
Печальный голос, канув в ночь…
Никто ее не понимает,
Никто не хочет ей помочь.

Любовь… Куда нести теперь ей
Один букетик на двоих?!
Мы – каждый за своею дверью —
Вдвоем задумались на миг.

Песня третья

Рискованна и неразумна,
Мгновенна и обречена —
Ты можешь ли брести бесшумно,
В таинственность облачена?

Свободно, смело и открыто
Лишь птицы любят в вышине, —
Ты – скрытно, жалко и забито
Во тьме живешь и тишине.

На мушку взята взглядом праздным,
Окружена со всех сторон…
Тебе, сраженной словом грязным,
Готов охотничий загон.

А ты, прекрасна и печальна,
А ты, смела и весела,
Идешь своей дорогой дальней,
Как раньше беззаботно шла.

Ты лишь самой себе приснишься,
Обнимешь лишь себя саму,
И бесконечно ты стремишься
Неведомо куда, во тьму.

Все длится, длится день бездомный
В безвестности, чтоб стать затем
Воспоминанием бездонным
И песенкой, известной всем.

Я вижу, как на полустанке
Толпа склонилась над тобой
И невесомые останки
Хоронит в бездне голубой.

Из украинской поэзии
(перевод с украинского)

Леонид Первомайский
(1908–1973)

Из книги «Уроки поэзии»

«Не завидую юности вашей…»

Не завидую юности вашей,
Не хочу возвращаться назад.
Можно, век свой отвековавши,
Не состариться и в шестьдесят.

Можно вдруг зачерстветь, не поживши,
Чудо вычеркнуть, встретив едва,
И ромашки топтать сапожищем —
Новый цвет, а все та же трава.

Можно сердцем до возраста зрелого
Не утратить доверия смелого,
Можно ждать необычной весны
До обыденной седины.

Не завидую счастью чужому —
Я свое на земле испытал,
Слушал грохот такого я грома
И на крыльях таких я летал,
Что, как мне и любому другому,
Путь мой не был ни узок, ни мал.

То мне путь освещали молнии,
То сжигали все до строки…
До минут эти годы помню я.
Как над зыбкой, стою в безмолвии

Над истоком новой реки.
Бьют ключи. Закипает и пенится
Под ледком голубая вода.
Что должно измениться – изменится,
С новым утром душа моя встретится,
Словно смолоду, молода.

Словно смолоду, жизнь моя спорится,
Не утрачено наше родство.
Не побеги мы общей поросли —
Ветви дерева одного.

«Возвращайтесь ко мне из глубин синевы…»

Возвращайтесь ко мне из глубин синевы,
Почтари сизокрылые! Жду вас давно я.
Если б мог задержать вас на миг, если б вы
Вот на этой бумаге остались со мною.

Не трудили б напрасно вы крыл в высоте,
На рассвете бы камнем не падали вниз вы…
Отчеканилось солнце, как знак на щите,
Черный сумрак теряет последние искры.

Посылаю я сам вас в опасный полет,
И тоска в этот миг мое сердце не гложет.
Колебания – в сторону, сон подождет, —
Пульс полета нигде миновать нас не может.

Белый лист, словно небо, проплыл и исчез.
Где найти вам приют? Как вернуться домой вам?
На бумаге гроза, словно в бездне небес,
И ломаются строки, как векторы молний.

«Стихи начинаются не со звучанья…»

Стихи начинаются не со звучанья,
Хотя и не могут они не звучать,
Стихи начинаются только с молчанья,
Когда ты не можешь больше молчать.
Не с буквы заглавной, а с главной боли
Стихи начинаются. Эту боль не измерить.
Тогда ты поверишь им поневоле,
И только тогда им можно поверить.

«У поэзии сердца законы жестоки…»

У поэзии сердца законы жестоки:
Целый век для нее не жалеешь горба,
Жизнь свою для нее разлагаешь на строки.
Госпожа – не батрачка она, не раба.

Для нее ты ныряешь в глубины. И снова
На поверхность тебя поднимает струя,
Только если добудешь единое слово,
Чтоб сияла в нем правда ее и твоя.

Осторожными будьте, коснувшись сердечных
Слов, которым не нужно блестящих прикрас,
Неожиданных в нежности, в горечи вечных,
Исцеляющих, испепеляющих нас.

В Бабьем яру
1941 год

Стань около меня, стань, сын мой,
Ладонью я глаза твои прикрою,
Чтобы своей ты не увидел смерти,
А только в пальцах кровь мою на солнце,
Ту кровь, что и твоею стала кровью,
И что на грудь земли сейчас прольется…

Из латышской поэзии
(перевод с латышского)

Цецилия Динере
(р. 1919 г.)

Улыбки

Столько, сколько живу на свете,
Я собираю улыбки.
Коллекция моя велика.
Как безмятежно улыбаются дети,
Улыбка старика
И мудра и горька.
Улыбки друзей
И улыбки, в толпе оброненные где-то,
В коллекции хранятся моей,
Как у нумизмата монеты.
Я храню их, я над ними дрожу,
Но неискренних – не держу,
Не держу ни лживых, ни льстивых
Улыбок —
Монет фальшивых.
А бывают улыбки от слез солоны.
Я храню их отдельно.
Им нету цены.
Я богата.
Я очень богата.
Так ценен мой клад,
Что могу я
Десять бессонниц подряд
Перебирать их,
Складывать,
Словно к монете монету,
Радоваться
Их золотому теплу и свету.
Но мне все еще мало.
И вечно
Все мало мне будет.
Улыбайтесь мне, люди!
Улыбайтесь друг другу, люди!

Дерзкие мальчишки

Слишком мы любим
Дерзких мальчишек,
Идущих без шапки
В трескучий мороз,
Морозу назло или нам…
Я не знаю.
Слишком мы любим
Дерзких мальчишек,
Слишком мы любим их,
Драчунов…
Как воспитать в них степенность,
Когда
В каждой груди —
Изверженье вулкана?
Слишком мы любим
Дерзких мальчишек,
Даже когда они громко бранят
То, что достигнуто нами.
А позже
Тихо грустят,
Что всего мы достигли,
Их не дождавшись…
Слишком мы любим
Дерзких мальчишек,
В вечных заботах о них
Мы седеем,
Ибо не можем
Им дать на дорогу
Счастье,
Как завтрак давали им в школу,
Как мы тоскуем,
Когда уходят,
Уходят,
Ни разу не оглянувшись.
Так уходили когда-то и мы.
Слишком мы любим
Дерзких мальчишек.
Все им прощаем,
Прощаем, прощаем.
И забываем о том,
Что должны нам
Многое
Наши мальчишки простить.
Слишком мы любим
Дерзких мальчишек.
Слишком…
А может,
Мы мало их любим?!

Дважды два

Она поднимает на меня глаза,
Она распахивает надо мной два неба.
Она – это мое Второе я.
А по тетрадке, распластанной на низком столике,
Разбегаются первые цифры
И выстраиваются в первые загадки —
Загадки арифметики.
Она поднимает на меня глаза
И спрашивает:
– Дважды два – это всегда четыре? —
Я не знаю ответа.
Я не знаю отгадки.
Дважды два – это всегда четыре
Только в первых загадках арифметики.
А у жизни – много загадок.
А у жизни – много разных ответов:
Иногда дважды два равно бесконечности,
Иногда дважды два
Кончается безнадежно круглым нулем.

Она смотрит на меня и ждет.
Она смотрит на меня напряженно.
И ее смешные тоненькие косички,
Словно острые ветки осеннего куста,
Подняты вверх напряжением.
Я не должна говорить правду.
Я не должна,
И я вру.
Я говорю не мигая: – Да, всегда!
В двух небесах растворились два облачка —
Она мне верит.
Она – это мое Второе я.
Она усердно выводит цифры,
Первые, неуклюжие цифры.
И пишет первую ложь
И первую правду:
«Дважды два – четыре».

«Я была мертвой…»

Я была мертвой,
Но с землей не срослась.
Я двигалась, двигалась
И скользила незримо.
Я была мертвой,
Но по улице шла,
И мчались по мне
Автобусы и трамваи.
Но не было слышно
Пронзительного крика
«Скорой помощи»,
Но не было
Стоглазой толпы зевак.

Я вошла в дом,
И со мной говорила соседка,
И глаза ее
Не округлялись от ужаса —
Она не знала, что я мертва.
А я улыбалась,
Я притворялась живой.
И никто не знал, что я мертва.
Это знал только ты,
Мой единственный,
Самый лучший на свете,
Ты,
Которого я искала всю жизнь.
Но, может быть,
Ты просто забыл меня?
Мертвых забывают быстро.

«Не ищите могил забытых…»

Не ищите могил забытых —
Мертвым не нужно забот,
Нежных слов на мраморных плитах,
Подпирающих небосвод.
Ищите забытых людей,
Они спрятаны на виду —
В магазинах, среди площадей,
В толпе, в городском саду.
Каждый из них горд,
Им не нужно памятных плит,
Но обыщите город,
Найдите тех, кто забыт.
Ищите, ищите, ищите
До конца своих дней,
Улыбкой их воскресите,
Чтоб не стало забытых людей!
Понапрасну не тратьте сил —
Не ищите забытых могил.

«Я иду по фойе, как по вечности…»

Я иду по фойе, как по вечности.
Огни погашены.
Спектакль окончен.
Актеры освистаны.
Все овации достались статистам.
Я иду по фойе театра,
Где погашены все огни.
Но должна быть где-то дверь
С пятью красными огоньками —
«Выход».
Я иду долгие годы,
Я ищу в темноте дверь
С надписью «Выход».
А за ней —
Ворвется мне в легкие
Зеленая свежесть парков,
Я пройду под дождем света,
Света уличных фонарей,
Света звезд.
Будут и звезды.
Я могла бы отсюда выбраться
На метле, сквозь дымоход,
Потому что я ведьма,
Потому что мне ведомо
То, что неведомо многим,
Потому что я вижу
То, что не видят другие,
Потому что мне больно
То, что не больно другим.
Но звезды для ведьмы —
Это только черные дыры
В еще более черном небе.

Я иду по фойе, как по вечности.
Я нашла эту дверь.
Я прочла эти красные буквы:
«Выход».
И вышла.
Ледяная тьма обступила меня.
Больше нет и не будет двери
С превосходной надписью —
«Выход».

Монта Крома
(р. 1919 г.)

«Есть такие автобусы…»

Есть такие автобусы,
У которых широкие, синие окна,
Будто солнечный день
Постоянно стоит на дворе.
А с подножки сойдешь —
Под ногами осенняя слякоть.

Я – автобус.
Войди в него.
Окна мои темно-сини,
В них бушует гроза,
В них бушует такая гроза,
Что в простуженном воздухе
Явственно пахнет озоном.
Но выходишь,
И я в твоих круглых глазах
Вижу недоумение,
Горечь:
Обычное серое небо.

Ты вернулся в автобус
Затем,
Чтоб меня упрекнуть.
Но во все мои окна
Я желтый восход застеклила.
Желтый, словно пустыня.
Горячий, пустой, как пустыня.
Это
Кожей почувствуй,
Ему подымаясь навстречу.
Но выходишь.
И гнев тебе комкает губы:
Всюду серое небо.
Обычное серое небо.

Нет, меня ты не бьешь.
Но пощечину я ощущаю,
На плечах, на спине
Кулаков расходившихся тяжесть…
Я сгибаюсь,
Пытаясь себя защитить.
Так меня бы твой предок,
Твой честный, обиженный предок
Избивал бы
Пятнадцать столетий назад.

Нет, меня ты не бьешь.
Ты ни в чем меня
Не упрекаешь.
Но спешишь отвернуться,
Как будто плохой человек
Слишком близко стоит.
…Но в широких, изменчивых окнах
Всех цветов сумасшествие,
Счастье нежданных контрастов,
Будто мир на дворе
Необычно тревожен и сложен.
Мир,
Который понравиться может не всем.

Смотришь.
Медленно так расправляются плечи.
Плечи не понимают
Пока:
Это – сила
Иль это – бессилье,
Многоцветные окна мои?

Расправляются плечи,
Чтобы тяжесть нести,
Или с чем-то бороться,
Или окна разбить,
Или
Это обычное серое небо?!

Это все не игра.
Это жизнь.
В этой жизни мы двое.
Неделимы.

Осенний город

Я сегодня рисую город.
Я рисую осенний город…
А получается только контур
Контур моего человека…
Я хочу зачеркнуть рисунок —
Он все тот же:
Осенний город.
Он исчеркан
Ветвями черными.
А весною мне было легче,
А весною я рисовала
Одно плечо,
На которое я могла опереться.
Летом город полон движеньем.
Трудно нарисовать движенье.
Рисовала я отпечаток,
Рисовала я след ладони
На скамейке, где сидел заочник.
Осень.
Больше я не рисую —
Я иду сквозь осенний город,
Я иду сквозь любимый контур,
Сквозь него троллейбусами еду.
Целый день
Я все иду и еду:
Я ищу в исчерченном ветвями
Контуре
Живого человека,
Лишь одно весеннее плечо,
На которое смогу я опереться…

Дикарка

Научи меня, дикарка,
Научи меня, дикарка,
Самая дикая на земле!
Научи меня, дикарка,
Научи меня, дикарка, —
Я люблю.

Я надела ожерелья,
Я пятнадцать ожерелий надеваю —
Я люблю.
Я продела в уши серьги,
Я продела в уши серьги,
Сто серег в левое,
Сто серег в правое, —
Я люблю.

Сделала татуировку,
Синюю татуировку
Во весь лоб.
Я хочу быть самой яркой,
Я хочу быть самой странной —
Я люблю.

Научи меня, дикарка,
Научи меня, дикарка,
Самая дикая на земле!
Научи меня, дикарка,
Научи меня, дикарка, —
Я люблю.

Из казахской поэзии
(перевод с казахского)

Сакен Сейфуллин
(1894–1939)

Разлученные лебеди
Поэма

Есть сказочные уголки,
В лесной одетые убор.
Там, в глубине моей Арки,
Есть озеро средь синих гор.

И так светла его вода,
Что камешки видны на дне,
А берега его всегда
В туманной легкой пелене.

И нежных водорослей сеть —
Узором в глубине волны…
Стоять бы здесь и все смотреть
На озеро со стороны.

Безмолвьем дышат берега,
Здесь нет огней и нет людей,
Сквозь заросли лишь тростника
Белеют шеи лебедей.

Свободы баловни, они
Белее, чем вершины гор;
Всегда вдвоем, всегда одни, —
Не отвести от них мне взор.

С утра до самой темноты
Здесь не смолкает птичий гам…
Они величье красоты
Дают безмолвным берегам.

И, если я в степи бывал
Без провожатых, без друзей,
Я шел всегда к безмолвью скал,
К призывным песням лебедей.

На мягком лежа берегу,
Я утопал в траве по грудь;
Здесь не бывать я не могу —
Прохлады светлой не вдохнуть,

Вдали от городов пожить
Немудрой жизнью степняка, —
Меня всегда могла манить
И зачаровывать Арка.

Раз я у озера бродил
И вслушивался в каждый звук…
И будто заново открыл
Его звучанья тайну вдруг.

Увидев в озере себя,
Ныряли птицы в глубь волны,
Рачишку в клюве теребя,
Являлись вдруг из глубины.

Вот пигалица там, вдали,
Привычно хнычет в камышах,
Касаясь крыльями земли
И кувыркаясь в облаках.

Клекочет чайка, червяка
Хватая цепко, как палач.
И слышится издалека
То хохот, то как будто плач.

Гогочет гулко гусь-урод,
В какой-то кается вине,
И юрких уток хоровод
Скользит по мраморной волне.

Но этот гомон, плач и крик
Не дорог памяти моей,
И сердце хочет хоть на миг
Услышать песни лебедей.

Я ждал. Я слушал. Я смотрел.
Но глазу жадному видны
Лишь зелень камышовых стрел
Да рябь нетронутой волны.

Но вдруг совсем вблизи возник
Несмелый лепет, песни зов.
И вот плывет один из них —
Мой белый лебедь. Он готов

Лететь и петь, любить и ждать,
Принять и счастье и позор.
Он ждет любимую опять,
Над гладью крылья распростер.

Но слышится издалека
Та песня, что всего сильней,
И лебедь, вздрогнувши слегка,
Уже летит, стремится к ней,

Я знал, что каждый этот звук,
На землю чуткую упав,
Цветком на ней родится вдруг,
Не только слышным – зримым став.

Пускай разлука коротка,
Всегда желанна радость встреч…
Крыло, как будто бы рука,
Касается любимых плеч.

Вот рядом лебеди плывут
Сквозь птичий гам, и стон, и визг
И вдруг волну крылом порвут
На сотни бирюзовых брызг.

Лишь в зеркало воды взглянут —
Вода становится светла;
Одним движением смахнут
Все брызги с белого крыла,

И тонких водорослей сеть
Они своим движеньем рвут,
Не уставая плыть и петь;
Они вдвоем поют, плывут,

Вдыхают нежный аромат,
Порвав невиданный узор,
Вдоль мягких берегов скользят
В прозрачный утренний простор.

Камыш касается лица,
Но я не двигаюсь, стою.
Они ведь ищут без конца,
Как выразить любовь свою.

…Но почему же, почему
В тиши такой, в любви такой
Она глядит в глаза ему
С необъяснимою тоской?

Что так негаданно могло
Ее глаза подернуть мглой,
Что звонкий звук заволокло
Глухого горя пеленой?

Вот лебедь крылья распростер
И, набирая высоту,
Покинул нежных волн простор,
Летит и плачет на лету.

Печальны взмахи крыльев-рук,
А крик подруги – словно стон…
Еще один прощальный круг —
И вот вдали растаял он.

Всегда разлука тяжела
И долгой кажется всегда;
Хозяйкой в сердце к ним вошла
Неотвратимая беда.

Вдруг вспыхнул шорох и погас,
Прошелестел и замер он,
И берег для ушей и глаз
Безмолвьем вновь заворожен.

Но лебедю неведом страх,
Он головы не повернул
На этот шорох в камышах,
Который мелких птиц вспугнул.

Но миг – и в камышах сверкнул
Ружья жестокий холодок,
Огонь цветы перечеркнул,
Расцвел в сиреневый дымок.

И выстрел, словно гром в грозу,
Над водной гладью прозвучал
И первобытную красу
Развеял, подавил и смял.

И, дрогнув, ахнула волна,
И ахнул, пораженный в грудь,
Несчастный лебедь. Тишина.
Не в силах он крылом взмахнуть.

Был браконьер невозмутим,
Укрытый в камышовой мгле,
И лебедь всем теплом своим
В последний раз прильнул к земле.

Он вытянулся, будто спит…
Убийца, встав из камыша,
Прикончить лебедя спешит
Холодным лезвием ножа.

Насквозь прошила пуля грудь,
Оставив теплый, вязкий след,
А лебедь тянется взглянуть
В последний раз на яркий свет.

А белогривые валы
Все бились у прибрежных скал,
И вал, разбившись у скалы,
Грозя, убийцу проклинал.

И вот, прошлепав по воде,
Вновь браконьер ножом сверкнул,
И вот, глухой к чужой беде,
Он крылья лебедю свернул.

Убийца ловок, точен, скор,
Он зубы скалит, как шакал.
К любви подкравшийся, как вор,
Убив – он гордо зашагал.

Но вдруг, покинув вышину,
Поспешно крыльями шурша,
Друг грудью врезался в волну
Вблизи густого камыша.

Почуял, что беда стряслась, —
И жизнь ему недорога,
Когда любовь столкнула в грязь
Рука коварного врага.

И лебедь не лететь не мог:
Он облака крылом обвил
И рухнул вдруг у самых ног
Убийцы счастья и любви.

«Убей меня, я смерть приму,
Мне больше не сужден полет…»
И, близко подойдя к нему,
Проклятье громко лебедь шлет,

Рыдая, бьет крылом волну,
Убийце преграждает путь, —
Не рвется больше в вышину,
А дулу подставляет грудь.

Но браконьер, убив одну,
Другого не посмел убить,
Хотел смягчить свою вину,
Любовь оставив в мире жить.

Вот крылья снова воздух мнут,
Но, места не найдя и там,
Вдруг опускаются, плывут
За браконьером по пятам,

Трепещут по траве густой
И вдруг застонут, прозвеня:
«О, я молю тебя, постой,
Убей меня, убей меня!»

Вокруг убийцы все кружась,
Летел, бежал, не отставал,
То вдруг смотрел, остановясь,
Просить врага не уставал.

А браконьер от пота взмок,
Шел без оглядки все вперед,
Но снять ружье, взвести курок
Убийца силы не найдет.

И лебедь снова ввысь взлетал,
Как стон – могучих крыльев взмах,
И вновь к земле он припадал
С тоской предсмертною в глазах.

К земле прижав крутую грудь,
Он крыльями траву хлестал,
И, чтобы воздуха глотнуть,
Он снова высоко взлетал.

Обходит смерть таких, как ты,
Глядит на них со стороны,
Когда и солнце, и цветы,
И боль, и счастье не нужны.

Жестоким горем потрясен,
Живой, трепещущий слегка,
Вновь напрягает крылья он
И вновь летит под облака.

«Не расставаться никогда, —
Клекочет клятвенный обет, —
Пусть не почувствует вода
Разлуки одинокий след».

Все выше, выше крыльев свист,
Все дальше, дальше зелень трав…
И, крылья сжав, он прянул вниз,
Со свистом воздух разорвав.

Неудержимый, смят в комок,
Стук сердца крыльями обвив,
Разбился он у самых ног
Убийцы счастья и любви.

И вот все замерло кругом,
Кровь розовеет на груди,
В последний раз взмахнув крылом,
Любимой он шепнул: «Прости…»

Упал он наземь, весь в крови,
Он оживет в легендах вновь.
Нежнее в мире нет любви,
Чем лебединая любовь.

Из азербайджанской поэзии
(перевод с азербайджанского)

Зейнал Халил
(1914–1973)

Сердце

1

Если где-то погас очаг,
Как огарок свечи, зачах,
Значит, сердце мое сгорело.
Если кто-то попал в беду,
Я в нее, как в огонь, войду,
Чтобы сердце мое сгорело.

Для врага – острие клинка,
Щит надежный для земляка,
Если бой идет, – мое сердце.
Сотни битв вспоминая вновь,
Разжигает живую кровь
Против кровопролитья сердце.

Сколько было жертв у свинца!
Сироте заменило отца
Или брата сестре – мое сердце.
Тяжесть века несло на плечах,
Пламя века алело в очах…
Изменялось от времени сердце.

Ни на отдыхе, ни на войне,
Хоть мгновение, наедине
Не осталось со мной мое сердце.
В мире не было строже судьи,
И от стрел справедливой судьбы
Не прикрыло меня мое сердце.

2

В эту ночь, накануне битвы,
Тишиной окопы объяты.
Если сердце еще не убито,
О победе гремит набатом.
Я достал махорки щепотку,
Закурил свою самокрутку
И, приклад положив под щеку,
Задремал всего на минутку.

Показаться бы мог соседу
Огонек угольком дубовым,
А про отсвет сердечного света
Я не смог объяснить бы словом.
Не махорка в бумаге тлела
И дымком надо мной клубилась, —
Это сердце мое горело,
В клетке ребер птицею билось.

Пламя сразу же разгорелось.
А как только рассвет забрезжил,
Мне оно сообщило смелость
И взошло пожаром надежды.
Сколько братьев – живых и павших —
Было армией, взводом – нами…
И на головы ворогов наших
Мы обрушили это пламя.

Может быть, врагу показалось,
Что, пройдя этим смертным пеклом,
Я дотла сгорел, и распалось
Мое сердце холодным пеплом.

Нет, рожденный в пламени боя,
Я живу легендой нетленной
И доволен своей судьбою,
Осветившею тьму Вселенной!

Не нужно мне…

Рассветный соловей в нарядной клетке
Не нужен мне.
Цветок в хрустальной вазе, не на ветке,
Не нужен мне.
Прикованный к асфальту голубь кроткий
Не нужен мне.
И царь зверей за цирковой решеткой
Не нужен мне.

Десятки рыб в аквариуме тесном
И дождь, идущий в фильме интересном,
Мне не нужны.
Изменчивые люди, что сумели
Друзьями слыть, врагами быть на деле, —
Мне не нужны.

И почести, которые добыты
Из ненависти, лицемерно скрытой,
Мне не нужны.
Богатства мира, ставшие твоими,
Но по грошу добытые другими,
Мне не нужны.
Слова льстецами сотворенной славы,
Даримые налево и направо,
Мне не нужны.
Все чуждое родной земле и небу,
Все, что неправедно досталось мне бы,
Не нужно мне!
Все то, что у врагов моих в цене, —
Не нужно мне.

«Если истина остра, как кинжал…»

Если истина остра, как кинжал,
Ты, как заяц, перед ней не дрожи.
Я поблажек в трудный век избежал,
Не унизился до лести и лжи.

Кто-то другом в твое сердце стучит,
Хлеб радушья ты ему поднесешь,
А потом между лопаток торчит
В спину всаженный предательский нож.

Сколько мир наш натерпелся от лжи,
От предательства врагов и друзей!
Только истине бессмертной служи,
Только истина – для счастья людей.

Больше жизни ты ее береги!
Оставайся человеком – не лги.

«Явившись в этот мир…»

Явившись в этот мир,
Тебя узнал я сразу,
О царственная серая чинара.
Поэтом став, тебе
Не изменил ни разу,
О царственная серая чинара.

И в солнечные дни,
И в ночи новолунья
Ты даришь красоту,
И нет ценнее дара.
Ты свет моих очей,
Ты добрая колдунья,
О царственная серая чинара.

Я память ворошу…
Приходят мне на помощь
Горячность юности
И мудрость горцев старых,
Вазех и Низами…
Ты их, наверно, помнишь,
О царственная серая чинара.

Ты верный друг Гянджи,
Ты гордость дедов наших,
О царственная серая чинара.
Пока я жив, расти
И становись все краше,
О царственная серая чинара.

Когда умру,
Ты над моей могилой
Лист красный оброни…
Ты путь мой начинала!
Так осени меня
В конце своею силой,
О царственная серая чинара.

«Мы – гости в этом мире…»

Мы – гости в этом мире…
Эй, скажи-ка:
Ты думал ли, зачем нам разум дан?
Секунды нет во времени великом
Задуматься,
Когда ты обуян
То завистью, то ненавистью дикой,
То попеченьем, как набить карман,
Внести раздор исподтишка, без крика,
Обменивая злобу на обман.

Мы – гости в этом мире…
Неужели
Не сможем, уходя в холодный мрак,
Спросить себя:
Что сделать не сумели?
Какой оставили мы след иль знак,
К могиле шествуя от колыбели?
Но не хватает времени никак
Задуматься об этом важном деле.

Ты смерти не захочешь, но умрешь…
И слышу я уже слова у гроба
(Коль будет гроб),
В словах не будет злобы,
А явится на похороны ложь…
Могилу (если выроют) чащоба
Так скроет от людей,
Что не найдешь.
И не оставит в памяти вовек
Твою судьбу хороший человек.

Костер

– Поэт! Поседела твоя голова.
Наверно, зима замела ее снегом.
Друзей ты не радуешь искренним смехом,
И слишком печальными стали слова…
Скажи, почему ты печален, поэт?
– Я тяжесть несу на плечах неустанно,
А тяжесть огромная – для каравана,
В пустыню цепочкой несущего след.
Качается наша Земля на оси,
Над ней набухает смертельная бомба…
И если тебе от сочувствия больно,
Ты груз этот вместе со мною неси.
Ведь если однажды духовный урод
Погасит надежды во вспышке мгновенной,
С Землею исчезнут все звезды Вселенной,
Свой путь оборвет человеческий род.
– Да, ноша твоя чересчур тяжела…
Поникла спина, и лицо пожелтело,
Как будто внезапно зима налетела
И злобной метелью твой путь замела.
– Давно уже очи не ведают сна,
Давно передышки рассудок не знает.
Земля от сыновней любви расцветает,
Лишь ради людей существует она.
В груди у меня негасимый костер,
За целую жизнь его сила окрепла.
Моя седина – только горсточка пепла,
Но пламя пылает в груди до сих пор.
И если для смерти настанет черед,
Не сможет и смерть погасить это пламя…
От искры одной разгорится кострами
И каждую душу живую зажжет.
Со смертью посмертный продолжу я спор.
И будут сражаться то бурно, то немо
Рожденные в сердце стихи и поэмы —
Простой, человечный и вечный костер!

«Я когда-то был чинаром…»

Я когда-то был чинаром —
Украшеньем этих мест.
Был я выше всех окрест.
Как палаткой, был ветвями
С четырех сторон прикрыт,
Тенью и полутенями
Повсеместно знаменит.
Прожил жизнь свою недаром.

Я когда-то был чинаром…
Зелень моего листа,
Высота и чистота,
Мужество и красота —
Похвалой из уст в уста
Славу мне несли недаром.
Был всегда богат друзьями,
А врагам сулил беду.
Я не зря всегда, как знамя,
Возвышался на виду.

Я когда-то был чинаром.
Людям, молодым и старым,
Горным ланям и отарам,
А порой влюбленным парам
Отдавал я в жаркий день,
Словно хлеб последний, тень.
В черный день лучи иссякли,
Тучей опустилась мгла,
Туча молнией, как саблей,
Ствол могучий рассекла.
Одолеть меня стремилась,
Чтоб не думал о добре,
И живая кровь струилась
По израненной коре.
Даже птицам прикасаться
Страшно к веткам – все болит.
Вместо прежнего красавца
Встал безрукий инвалид.

Я когда-то был чинаром.
Покачнулся, но не пал,
Силу из земли черпал,
Не надломленный ударом.
Неразрывна связь корней
С мощью почвы материнской,
Не сломить врагу моей
Гордой силы исполинской,
Не сломать моих ветвей!
Исчезай, туман кровавый,
Возрождайся, жизнь, со славой.
Было трудно, было плохо,
Но из праха я восстал,
И гордится мной эпоха,
Мне Земля как пьедестал.

Я когда-то был чинаром,
Быть вовек чинаром мне,
Прожил жизнь свою недаром,
Значит, прожил жизнь вдвойне.

Из поэзии народов России

Эмине
(19-й век)
(перевод с чувашского)

«Мост подпирают дубовые сваи…»

Мост подпирают дубовые сваи —
Не задрожит, не застонет постыдно,
Конь его спину не сломит, как видно.

Тоненький стан мой, душа молодая —
Не задрожит, не застонет постыдно,
Как ни печалюсь я – людям не видно.

Мост наш родной не сгниет, не погнется,
Девичье сердце судьбе не сдается.
* * *
В просторах степей всех цветов мне не счесть.
Но мак среди них – словно знак доброты.
Так добрых людей мне в деревне не счесть,
Но только в родных – торжество доброты.

Пока у нас пение иволги есть,
Вовек к соловью не пойдем на поклон,
Покуда родные в селении есть,
К чужому жилью не пойдем на поклон.

Покуда родник нашей иволги есть,
Пусть нет соловьиной реки – не беда.
Пока у родных наших головы есть,
Пусть мы искони бедняки – не беда.

«Девушки, готовясь к сенокосу…»

Девушки, готовясь к сенокосу,
Белые сапуны надевают.
Сладкие в любви нашла я слезы,
А в подругах зависть назревает.

Рос в моем саду цветочек алый,
Цвет его дождем внезапно смыло,
Я цвела любовью небывалой,
Разлучил нас враг внезапно с милым.

На руке из серебра колечко,
Иволга добра – хранит колечко.
Но враги с любимым разлучили —
Разломили надвое колечко.

«С юга плывет облаков синева…»

С юга плывет облаков синева…
Если уж дождь, пусть он будет дневным.
Разум незрел, молода голова…
Если уж горе, пусть нам – молодым.
Тот, кто решился леса поджигать,
Разве не знал, что краса сожжена?
Разве не знали отец наш и мать,
Что нас родили не в те времена?

С юга плывет облаков синева,
Словно платочка квадрат в вышине,
Юные годы заметишь едва,
Словно они промелькнули во сне.

«Ветер меняется, кружится, кружится…»

Ветер меняется, кружится, кружится,
Клонит орешник в осенние лужицы.
Если не думаешь – сердце не мается,
Мысли закружатся – сердцу недужится.

Вожжи из кожи двенадцатихвостые,
Мастеру вызмеить было непросто их.
Тоненький стан мой былинкой качается,
Ворог твердит, что напрасно упорствую.

Тучи несутся, несутся так суетно…
Что за беду в своем чреве несут они?
Думы мои, молодые, короткие,
Отданы будущим бедам на суд они.

Шесть аргамаков, а конь мой – единственный.
Как же дотащит он груз мой таинственный?
Ворогов семеро, я в одиночестве.
Как же дожить до добра и до истины?

«Месяц поднялся высоко-высоко…»

Месяц поднялся высоко-высоко…
Где же начнет он в пути уставать?
Милый прислал мне салам издалека…
Сможет ли снова салам он прислать?

Вновь над рекою Кэтне голубою
Мне б собирать многоцветье лугов,
Видеть того, кто подарен судьбою,
Слышать дыханье прошептанных слов.
Мне над рекою Кэтне голубою
Не собирать многоцветье лугов,
Милый подарен, но отнят судьбою,
Стынет дыханье прошептанных слов.
Канул он в бездну сибирских снегов
По мановенью заклятых врагов.

«В небе летает луна, говорят…»

В небе летает луна, говорят,
Видно, как светит она, говорят,
Сердцу разлука страшна, говорят,
Так же, как ворог, сильна, говорят.

Красный цветочек в саду моем рос,
Долго его не видала уже.
Милого вражеский ветер унес,
Высохло сердце и пусто в душе.

Красный цветочек в саду моем рос,
Злая судьба мой цветок сорвала.
Милого вражеский ветер унес,
Девичье сердце сгорело дотла.

Пусть не засохнет мой красный цветок,
Милый пусть будет здоров и высок,
Головы вражьи пусть срубит клинок,
Рухнет над царством гнилым потолок.

«Ветер вновь подул…»

Ветер вновь подул,
Покачнул сосну,
В буйном сердце гул
Ищет тишину.

Вновь в родном краю,
В общий круг маня,
Песню петь мою
Будут без меня.

Мне лежать в земле
На червивом дне…
Девушки в селе
Вспомнят обо мне.

Милый! Голос мой
Песню не найдет.
Эмине покой
От невзгод найдет.

Но не сможет враг
Надругаться вдруг.
Верность я во мрак
Унесу, мой друг.

А когда из льда
Выбьются ручьи,
Вспомните тогда
Помыслы мои.

«У отца в саду смородина, смородина…»

У отца в саду смородина, смородина,
Сквозь смородину – тропиночка росная,
Напрямик – тропиночка росная.
И, когда была тропиночка пройдена,
Нас ударила смородина, как розгами,
И зажили, горемычные, розно мы.

Сад у матери из щавеля, из щавеля,
В низком щавеле тропиночка росная,
Напрямик – тропиночка росная,
На тропиночке следы мы оставили.
Нас ударил этот щавель, как розгами,
Мы остались с той поры низкорослыми.

Брат взрастил в саду черемуху, черемуху,
Сквозь черемуху – тропиночка росная,
Напрямик – тропиночка росная.
Нас ударила черемуха без промаха,
Нас ударила черемуха, как розгами,
Стали дни наши туманными и грозными.

У снохи в саду рябинушка, рябинушка,
Сквозь рябинушку – тропиночка росная,
Напрямик – тропиночка росная.
До конца мы одолели тропиночку,
Нас ударила рябина, как розгами,
И неведомы ни счастье, ни слезы нам.

Расул Гамзатов
(р. 1923 г.)
(перевод с аварского)

«Река мала…»

Река мала…
Ах, как она подходит
Для маленького чешского села!
И на Койсу далекую походит,
Как будто с гор она разбег брала.

Я замер. Стоит только оглядеться —
И сотни совпадений я найду.
Уйду по этой самой тропке в детство,
За плугом, словно сеятель, пройду.

Трепещут надо мной густые кроны,
Над ними проплывают облака,
Лениво дремлют бурые коровы
На солнечной опушке дубняка.

И зерна в землю опускает пахарь,
И все тучнеют облаков стада…
Здесь пилят лес, как и у нас, в Хунзахе,
Арба скрипит, как и у нас, в Цада.

На Татрах снег лежит. Снега такие
Я видел издавна в родных горах.
Здесь люди и обычаи другие,
Но думаю меж них – о земляках.

«Сегодня снова снежный день…»

Сегодня снова снежный день,
Сегодня солнце снова.
Ты потеплей платок надень —
Бродить мы будем целый день
Вдвоем в лесу сосновом.

Мы будем слушать тишину,
Не тронутую ветром.
С тропинки узкой я сверну,
Чтоб не нарушить тишину,
Не потревожить ветки.

Покрыла косы белизна,
Ложится снег на плечи,
Растаять все-таки должна
В тепле домашнем белизна
У добродушной печки.

Я растоплю ладонью снег —
Пускай чернеют косы,
Пускай улыбку сменит смех,
И только этот талый снег
Напоминает слезы.

Сегодня всюду белизна
И лес в сугробах тонет…
Она, я знаю, не прочна.
Но пусть другая белизна
Твоих волос не тронет.

«В тебя я не влюблен…»

В тебя я не влюблен. Я опоздал
Лишь на одну весну… И не суметь мне
Пройти к тебе всего один квартал.
Я просто рад, что ты живешь на свете.

Я просто рад. Но и печален я
Из-за того, что светлый сон не сбылся,
Что ты живешь на свете без меня,
Что, увидав тебя, я не влюбился.

Я не прошу ни слов твоих, ни ласк.
К чему мне равнодушье иль участье —
Ты не в горах родимых родилась,
И это – наше общее несчастье.

Ты родилась от гор моих вдали…
А может, это к счастью? Я бы не был
Спокоен так среди своей земли
И под своим, под дагестанским, небом.

Ты родилась в Москве. Быть может, там
Я был бы взгляду твоему покорен,
Но жизнь дала иную встречу нам,
Столкнув, как волны в синем Черном море.

О, это море! Я порой хвалю,
Порой браню его… И я не скрою:
Мне кажется порой, что я люблю,
Что не люблю, мне кажется порою.

Я знаю, простота твоя горда,
А гордость так проста, что невозможно
Тебя обидеть ложью никогда,
Как невозможно и возвысить ложью.

И все-таки в тебя я не влюблен.
Соединив, нас разделяет море,
Уже неделю длится этот сон.
Уже неделю я с любимой в ссоре.

Песня

Уста мои о солнце петь устали,
Но о тебе без устали поют.
Часы мои в день нашей встречи встали,
Храня любовь от старящих минут.

Мне надоест рассматривать планету,
Но на тебя смотреть не надоест.
В твоих глазах всегда так много света, —
Закроешь их – и темнота окрест.

Июльской ночью в маленьком ауле
Кумуз мой плакал под твоим окном…
Я в путь ушел – меня с пути вернули
Две горестных слезы в мой отчий дом.

Тебя я прятал бережно и нежно
В певучую, зовущую строку —
Чернила на бумаге, – как подснежник
На солнечном, проснувшемся снегу.

Где б ни был я – вблизи или в разлуке, —
Моя слеза, как песня, нелегка:
Так плачут горы, превращая в звуки
Ручьями закипевшие снега.

Пусть снег пойдет, пусть долгий дождь прольется,
Пусть снова тучи небо заметут,
Уста устанут звать на землю солнце,
Одну тебя без устали зовут.

«Над нежностью разлука не вольна…»

Над нежностью разлука не вольна.
И вижу я наперекор разлуке,
Как светлая каспийская волна
Плывет в твои распахнутые руки.

И слышу я потоков горных гул
В Италии.
Мне сердце проторяет
Тропинку в Дагестан, в родной аул,
И песни гор, как эхо, повторяет.

Я наше море вижу.
Вижу – ты
Полощешь ноги в медленном прибое.
Я вижу одинокие следы,
Что на песке оставлены тобою.

И брызги волн как слезы на щеках,
И солнце как браслеты на запястьях.
Вдали от наших гор, в чужих краях
Тебя я рядом чувствую как счастье.

Вот ты на лодке по волнам плывешь…
Как шорох крыльев весел взмах короткий…
Вернись! Ты видишь тучи? Грянет дождь,
И ты простынешь в беззащитной лодке.

Ты думаешь, я на краю земли
И путь обратный с каждым днем длиннее.
Но вижу все в моей чужой дали:
Я быть с тобой в разлуке не умею.

«Глазами маленьких озер…»

Глазами маленьких озер
Пусть край чужой в меня вглядится,
Пусть голубой струится взор
Сквозь камышовые ресницы.

Вон окна поздние зажглись
Под потускневшей черепицей,
За окнами – чужая жизнь,
Чужой язык, чужие лица.

И людям от своих забот
Здесь так по-своему не спится,
И так по-своему поет
Ночная, заспанная птица.

Густеет надо мною тьма —
Сильней уже нельзя сгуститься.
А я не сплю, я жду письма,
Тобой исписанной страницы.

«Мне не кажутся Карловы Вары с вершины…»

Мне не кажутся Карловы Вары с вершины
Сочетаньем домов, и деревьев, и лиц…
Предо мною белеет вдали не долина,
А тарелка с десятком куриных яиц.

Горы, горы… Верхушки деревьев под ними,
По зеленому склону прошита тропа.
Только рыжую голову солнце поднимет —
И уже поднимается к солнцу трава.

Я запомнить хочу необычную землю,
Где, как равная, с осенью дружит весна.
Глянешь вверх – по-весеннему свежая зелень,
Глянешь вниз – желтизна, желтизна, желтизна.

Пробегает по склону спокойный и скромный,
Не изведавший силы своей ветерок,
И ладонь окропляет зеленою кровью,
С материнскою веткой расставшись, листок.

Здесь весна… Но минувшую осень я вижу
И покрытые желтой листвой деревца.
И ко мне придвигаются ближе и ближе
Дорогие черты дорогого лица.

И в руках – не зеленая хрупкость листочка,
А для песни готовое поле листа…
Только где бы я ни был, без маленькой дочки
Мне казалась неполной всегда красота.

Все дороги земли приведут к Дагестану,
Все дороги любви мне напомнят о нем…
Я с вершины чужой, как тоскующий странник,
Все хочу разглядеть мой покинутый дом…

Целую женские руки
Поэма

1

Целую, низко голову склоня,
Я миллионы женских рук любимых.
Их десять добрых пальцев для меня,
Как десять перьев крыльев лебединых.

Я знаю эти руки с детских лет.
Я уставал – они не уставали.
И, маленькие, свой великий след
Они всегда и всюду оставляли.

Продернув нитку в тонкую иглу,
Все порванное в нашем мире сшили.
Потом столы накрыли.
И к столу
Они всю Землю в гости пригласили.

Они для миллионов хлеб пекли.
Я полюбил их хлебный запах с детства.
Во мне, как в очаге, огонь зажгли
Те руки, перепачканные тестом.

Чтобы Земля всегда была чиста,
Они слезой с нее смывают пятна.
Так живописец с чистого холста
Фальшивый штрих стирает аккуратно.

Им нужно травы сметывать в стога,
Им нужно собирать цветы в букеты,
Так строится бессмертная строка
Из слов привычных под пером поэта.

Как пчелы в соты собирают мед,
Так эти руки счастье собирают.
Земля! Не потому ли каждый год
В тебе так много новизны бывает?

Когда приходит трезвостью беда,
Когда приходит радость, опьяняя,
Я эти руки женские всегда
Целую, низко голову склоняя.

2

Я знаю эти руки.
Сколько гроз
Осилили, не сильные, родные.
Их сковывал петрищевский мороз,
Отогревали их
Костры лесные.

У смерти отвоевывая нас,
Дрожа от напряженья и бессилья,
Они, как новорожденных, не раз,
Запеленав, из боя выносили.

А позже, запеленаты в бинты,
Тяжелых слез ни от кого не пряча,
Вернувшись из смертельной темноты,
Мы узнавали их на лбу горячем.

В них тает снег и теплится огонь,
Дожди звенят и припекает солнце,
И стонет скрипка, и поет гармонь,
И бубен заразительно смеется.

Они бегут по клавишам.
И вдруг
Я замираю, восхищеньем скован:
По властному веленью этих рук
Во мне самом рождается Бетховен.

Мир обступил меня со всех сторон,
Лишь на мгновенье задержав вращенье,
И, как воспоминанье, древен он,
И юн, как наступившее свершенье.

Они бегут по клавишам.
И вот
Воскресло все, что память накопила…
Мне мама колыбельную поет,
Отец сидит в раздумье у камина.

И дождь в горах, и вечный шум речной,
И каждое прощанье и прощенье,
И я, от свадьб и похорон хмельной,
Жду журавлей залетных возвращенья.

Вот вышли наши женщины плясать.
О крылья гордой лебединой стаи!
Боясь свою степенность расплескать,
Не пляшут – плавают, не пляшут, а летают.

Пожалуй, с незапамятных времен
Принц ищет в лебеди приметы милой,
И мавры убивают Дездемон
Уже давно во всех театрах мира.

И Золушки находят башмачки,
Повсюду алчность побеждая злую.
Целую жесткость нежной их руки
И нежность мужественных рук целую.

Целую, словно землю.
Ведь они
Мир в маленьких своих ладонях держат.
И чем трудней и пасмурнее дни,
Тем эти руки и сильней, и тверже.

Мир – с горечью и радостью его,
С лохмотьями и праздничной обновой,
С морозами и таяньем снегов,
Со страхами перед войною новой.

Вложил я сердце с юношеских лет
В любимые и бережные руки.
Не будет этих рук – и сердца нет,
Меня не будет, если нет подруги.

И если ослабеют пальцы вдруг
И сердце упадет подбитой птицей,
Тогда сомкнется темнота вокруг,
Тогда сомкнутся навсегда ресницы.

Но силы не покинули меня.
Пока пишу, пока дышу – живу я,
Повсюду, низко голову склоня,
Я эти руки женские целую.

3

В Москве далекой был рожден поэт
И назван именем обычным – Саша.
Ах, няня! С первых дней и с первых лет
Его для нас растили руки ваши.

В моих горах певец любви Махмуд
Пел песни вдохновения и муки.
Марьям! Как много радостных минут
Ему твои всегда давали руки.

Теперь любое имя назови —
Оно уже не будет одиноко:
О руки на плечах у Низами,
О руки, обнимающие Блока!

Когда угас сердечный стук в груди,
Смерть подошла и встала в изголовье,
Тебя, мой незабвенный Эффенди,
Они пытались оживить любовью.

Когда на ветках творчества апрель
Рождал большого вдохновенья листья,
Из этих рук брал краски Рафаэль,
И эти руки отмывали кисти.

Не сетуя, не плача, не крича
И все по-матерински понимая,
Они сжимали плечи Ильича,
Его перед разлукой обнимая.

Они всплеснули скорбно.
А потом
Затихли; словно ветви перед бурей.
И ленинское штопали пальто,
Пробитое эсеровскою пулей.

Они не могут отдохнуть ни дня,
Неся Земле свою любовь живую.
И снова, низко голову склоня,
Я эти руки женские целую.

4

Я помню, как, теряя интерес
К затеям и заботам старших братьев,
По зову рук далекой Долорес
Хотел в ее Испанию бежать я.

Большие, как у матери моей,
Правдивые, не знающие позы,
И молча хоронили сыновей,
И так же молча вытирали слезы.

Сплетались баритоны и басы:
«Но пасаран!» – как новой жизни символ.
Когда от пули падали бойцы,
Ей каждый сильный становился сыном.

Я помню, в сакле на меня смотрел
С газетного портрета Белоянис,
Как будто много досказать хотел,
Но вдруг умолк, чему-то удивляясь.

С рассветом он шагнет на эшафот,
Ведь приговор уже подписан дикий.
Но женщина цветы ему несет —
Прекрасные, как Греция, гвоздики.

Он улыбнулся,
Тысячи гвоздик
В последний раз увидев на рассвете.
И до сих пор, свободен и велик,
Он по Земле идет, смеясь над смертью.

Я помню Густу.
Помню, как она
В одном рукопожатии коротком
Поведала, как ночь была черна
И холодна тюремная решетка.

Там, за решеткой, самый верный друг,
С любовью в сердце и петлей на шее,
Хранил в ладонях нежность этих рук,
Чтоб, если можно, стать еще сильнее.

Глаза не устают.
Но во сто крат
Яснее вижу наболевшим сердцем,
Как руки женщин Лидице кричат
И как в печах сжигает их Освенцим.

Я руки возвожу на пьедестал.
…У черных женщин – белые ладони.
По ним я горе Африки читал,
Заржавленных цепей узнал я стоны.

И, повинуясь сердцу своему,
Задумавшись об их тяжелой доле,
Спросил у негритянки:
– Почему
У черных женщин белые ладони?

Мне протянув две маленьких руки,
Пробила словом грудь мою навылет:
– Нам ненависть сжимает кулаки,
Ладони солнца никогда не видят!

Святые руки матерей моих,
Засеявшие жизненное поле…
Я различаю трепетно на них
Мужские, грубоватые мозоли.

Ладони их, как небо надо мной,
Их пальцы могут Землю сдвинуть с места,
Они обнять могли бы шар земной,
Когда бы встали в общий круг все вместе.

И если вдруг надвинется гроза,
Забьется птицей в снасти корабельной,
Раскинув сердце, словно паруса,
Я к вам плыву, земные королевы!

Земля – наш дом.
И всем я вам сосед —
Француженке, кубинке, кореянке.
Я столько ваших узнаю примет
В прекрасной и застенчивой горянке.

Как знамя, ваши руки для меня!
И словно на рассвете в бой иду я,
Опять, седую голову склоня,
Я эти руки женские целую.

5

Смеясь, встречает человек рассвет,
И кажется, что день грядущий вечен,
Но все-таки по множеству примет
Мы узнаем, что наступает вечер.

А вечером задумчив человек,
Приходит зрелость мудрая и злая…
Но я поэт.
День для меня – как век.
И возраста я своего не знаю.

Я очень поздно осознал свой долг,
Мучительный, счастливый, неоплатный;
Я осознал,
Но я вернуть не смог
Ни дни, ни годы детские обратно.

Себе я много приписал заслуг,
Как будто время вдруг остановилось,
Как будто я лучом явился вдруг
Или дичком в саду плодовом вырос.

Могу признаться, мама, не тая:
Дороги все мои – твои дороги,
И все, что прожил, – это жизнь твоя
И лишь твои всю жизнь писал я строки.

Я – новорожденный в руках твоих,
И я – слезинка на твоих ресницах.
За частоколом лет мой голос тих,
Но первый крик тебе доныне снится.

Не спишь над колыбелью по ночам
И напеваешь песню мне, как прежде.
Я помню, как начало всех начал,
Напевы ожиданья и надежды.

Вхожу я в школу старую.
И взгляд
Скользит по лицам – смуглым, конопатым.
А вот и сам я, тридцать лет назад,
Неловко поднимаюсь из-за парты.

Учительницы руки узнаю —
Они впервые карандаш мне дали.
Теперь я книгу новую свою,
Поставив точку, отпускаю в дали.

О руки матери моей, сестер!
Вы бережно судьбу мою держали,
И вас я ощущаю до сих пор,
Как руки женщин всей моей державы!

Вы пестовали ласково меня
И за уши меня трепали часто.
В начале каждого большого дня
Вы мне приветливо желали счастья.

И вы скорбели, если вдалеке,
В безвестности
Я пропадал годами,
И вы о жизни по моей руке
Наивно и уверенно гадали.

Вы снаряжали нас для всех дорог,
Вы провожали нас во все скитанья,
Мы возвращались на родной порог
И снова говорили: «До свиданья»,

Когда коня седлает во дворе
В неблизкий путь собравшийся мужчина,
Его всегда встречает на заре
Горянка с полным до краев кувшином.

Чужая, незнакомая почти,
Стоит в сторонке.
Только это значит,
Примета есть такая,
Что в пути
Должна ему сопутствовать удача.

Страна родная! Думается мне,
Твой путь имел счастливое начало:
Октябрь, скакавший к счастью на коне,
С кувшином полным женщина встречала.

Она стояла молча у ворот,
Прижав к груди спеленатого сына,
И время шло уверенно вперед
И становилось радостным и сильным.

Октябрь перед последним боем пил,
Клинок сжимая, из кувшина воду…
Быть может, потому так много сил
И чистоты у нашего народа.

Шел человек за нашу правду в бой,
И мертвыми лишь падали с коня мы.
Но, Родина, ни перед кем с тобой
Мы голову вовеки не склоняли.

Не будет никогда такого дня,
Всегда беду мы одолеем злую.
И снова, низко голову склони,
Я эти руки женские целую.

6

Я у открытого окна стою,
Я солнце в гости жду ежеминутно.
Целую руку близкую твою
За свежесть нерастраченного утра.

Несу к столу, к нетронутым листам,
И щебет птиц, и ликованье радуг…
Бывало, мать, пока отец не встал,
Все приводила на столе в порядок,

Боясь вспугнуть его черновики,
Чернила осторожно пополняла.
Отец входил и надевал очки.
Писал стихи.
И тишина стояла.

На оклик: «Мать!» – поспешно шла она,
Чтобы принять родившиеся строки.
И снова наступала тишина,
В ней лишь перо пришептывало строго.

Все тот же стол, и тишина вокруг —
Здесь время ничего не изменило.
И добрая забота близких рук
Вновь не дает пересыхать чернилам.

Мне руки говорят:
«Пиши, поэт!
Пусть песня никогда не оборвется,
Пусть наступает каждый день рассвет,
И мысль всегда рождается, как солнце!»

И я пишу, пока писать могу,
И рано смерти многоточье ставить.
Но, словно след на тающем снегу,
Должна и жизнь когда-нибудь растаять,

Но песня не прервется и тогда,
Когда успею сотни раз истлеть я.
Она придет в грядущие года
Тревожным днем двадцатого столетья.

Потомки, позабывшие меня!
Отцов перерастающие дети!
Целуйте, низко голову склоня,
Как жизнь саму, родные руки эти!

Раиса Ахматова
(р. 1928 г.)
(перевод с чеченского)

Доброта

Пусть славится вовеки доброта…
Не доброта бездумного терпенья,
Не доброта слепого всепрощенья,
А доброта зеленого листа,
Дороги дальней, позднего костра,
Глотка воды, куска ржаного хлеба…
Но пусть темнеет доброта, как небо,
Когда греметь грозе придет пора.
Чтоб защитить добро себя могло
От засухи бесплодного покоя,
Пусть доброта готова будет к бою,
И лишь тогда она повергнет зло!

«Откуда ты, хороший человек?..»

Откуда ты, хороший человек?
Откуда ты, прохожий человек?
Скажи мне имя все же, человек!
А может, это вовсе ни к чему:
Что имя даст поступку твоему?
Я безымянной доброту приму,
Я безымянной чистоту приму.
Ушел прохожий.
Знаю, носит он
Мильоны человеческих имен.

«Год висит на лапах ели…»

Год висит на лапах ели.
В каждой лапе – по неделе,
В каждой лапе – по метели,
В каждой лапе – по капели.

Иглы падают, как будто
Осыпаются минуты.
Незаметно, еле-еле,
Постарев, лысеют ели.

И однажды, после стужи,
У корней заблещут лужи,
И тогда недели, годы,
Словно иглы, канут в воду.

Опадет последний день.
Вместо ели – только пень.

Возле пня зазеленели
Три секунды новой ели.

«Когда заря раскинулась вполнеба…»

Когда заря раскинулась вполнеба,
Смывая зыбкий иней со стерни,
Представила я Землю как планету,
Увидела ее со стороны.

Я в небо шла неторопливым шагом,
Шла в тучах – грозовою бороздой.
Земля родная становилась шаром
И становилась синею звездой.

Я измеряла каждый шаг годами,
И вот шаги по вечности скользят.
Как на ромашке, на звезде гадала:
Вернусь, а может, не вернусь назад?

А рядом раздавался голос тонкий:
– Устала ты? Давай-ка подсоблю!
Наверно, это дальние потомки,
Которых я заранее люблю.

«Осенние листья подхвачены ветром…»

Осенние листья подхвачены ветром,
Бескрылые, в небе, как птицы, летят
За ветром попутным, в порыве заветном,
Не зная, что нету дороги назад.
Познав упоенье и дерзость полета,
Они не хотят вспоминать о конце,
И капли дождя, словно капельки пота,
Блестят запоздало на желтом лице.
Но ветер слабеет, и свист его глуше,
Совсем обессилев, он жмется к земле,
И листья садятся в просторные лужи,
Еще трепеща на умершем крыле.

Но чудится листьям внезапная небыль —
Что это не лужа, а все еще небо!

«Если очень хотеть и верить…»

Если очень хотеть и верить,
То возможно, совсем как в детстве,
Выйти в горы навстречу солнцу,
Полной горстью лучи зачерпнуть.
Если очень хотеть и верить,
То, как в юности, стоит только
Протянуть свое сердце счастью,
И наполнит его любовь.
Если очень хотеть и верить,
То, как в зрелости, по бездорожью
Можно путь проложить нехоженый,
Можно людям его отдать.
Если жить, ни во что не веря,
Сомневаясь, что жизнь – это счастье,
Сомневаясь, что жизнь – это подвиг,
Жить тогда не стоит на свете.

«Ты говоришь…»

Ты говоришь:
– Вас слушает земля,
Когда вы ночью бродите в горах…
Как знать тебе, что пала наземь я,
Чтоб лечь тропинкой у тебя в ногах?!

Ты говоришь, что дрогнули цветы,
Когда она тебе шепнула: «Да!»
Ведь это я дрожу.
Но только ты
Об этом не узнаешь никогда.

Ты рвал ей эти мокрые цветы,
Она с улыбкой встряхивала их,
Но, весь в росе, так и не понял ты,
Что это были капли слез моих.

Я, может быть, когда пройдут года,
Морщинкой лягу у тебя на лбу,
С тобой не разлучаясь никогда,
Своей твою избравшая судьбу.

«А я не знаю, где она…»

А я не знаю, где она,
Та золотая середина,
Которая для всех едина
И потому всегда верна.

Мне только крайности нужны!
Не закричу, не буду плакать,
Когда я буду в пропасть падать
Из поднебесной вышины.

Я эти крайности свяжу
Своим, как ливень, зыбким телом,
Хотя о том, как я летела,
Камням уже не расскажу.

И боль осмыслить не успев,
Я в камень кану, чтобы снова
Тянулся к облакам лиловым
Паденья моего посев.

«Ну, нет! Мне хватит суток черных!..»

Ну, нет! Мне хватит суток черных!
Коли не хочешь – не цени.
Так долго я, как кот ученый,
Жила на золотой цепи.

Цепь эту порвала я смело,
Покорность прогнала с лица,
А позолота облетела,
Как с одуванчиков пыльца.

«Да, я неважно выгляжу…»

Да, я неважно выгляжу,
Я похудела очень,
Но все же блузку выглажу,
Линялую, как осень.

Мне в туфельках поношенных
Идти твоей тропою,
Чтоб молча, как прохожая,
Увидеться с тобою.

Где слово то – заветное,
Где песня та – заветная?..
Я, в общем, незаметная,
Но ты заметь,
Заметь меня!

«Ветер пел песни…»

Ветер пел песни,
Наполненные тобою,
Он пробегал, как по струнам,
По смерзшимся проводам.
Но песня, коснувшись сердца,
Вдруг обрывалась болью…
Хочешь – тебе эту песню
Сегодня в подарок отдам.

Я видела сны о счастье,
Когда земля улыбалась,
Когда не бывали ложью
Поступки твои и слова,
Я видела сны о счастье,
Которое не сбывалось…
От этих снов безнадежных
Болит по утрам голова.

Город уснул и ветер.
Я песен больше не слушаю,
Не сплю, чтобы снов не видеть,
Не сплю, чтоб не верить им.
Я до утра шагаю
Замерзшими, скользкими лужами…
Но город меня обступает
Немым отраженьем твоим.

Куда от тебя укрыться?
Куда от тревоги деться?
Какую выбрать дорогу?
Которую ты не топтал?
И как, возвращаясь к жизни,
Вычеркнуть мне из сердца
Все небылицы, которые
Сердцу ты нашептал?

Я знаю, что сны не сбываются.
Но я до сих пор не верю,
Что сказки порою кончаются
Победой зла над добром.
Иней на ветках курчавится.
Я открываю двери —
Земля предо мной расстилается
Чистым своим серебром!

«Я сохраняю письма прежних лет…»

Я сохраняю письма прежних лет…
Уже давно конверты пожелтели,
И бесконечно опоздал ответ,
И даже память замели метели.

Их редко я рискую перечесть,
Совсем иное чувствую волненье.
Ты – прошлое. Но ты на свете есть,
Хотя ушел в другое измеренье.

Теперь не знаю я, как ты живешь,
Твой образ потускнел, как день вчерашний,
И старых писем искренняя ложь
Мне кажется теперь совсем неважной.

Обиды в сердце не таю, поверь,
Сейчас иные у меня заботы,
И если бы ты постучался в дверь,
Наверно, я не поняла бы, кто ты.

Чужой, не оставляющий следа
Ни в сердце исцелившемся, ни в доме…
Я лишь читаю письма иногда,
Как смотрят фотографии в альбоме.

«Слова, какие-то слова…»

Слова, какие-то слова
Меня всю ночь одолевали
И в буквенные кружева
Меня уныло одевали.

Как вымученный отряд
Перед решающим сраженьем
Или бессмысленный обряд
С кровавым жертвоприношеньем.

Они всосали часть меня
Движением едва заметным,
Чтобы рассыпаться, звеня,
Немелодичным звоном медным.

И были слаще всех сластей,
И были горше всей полыни…
Но ни ошибок, ни страстей
Не ведают они поныне.

Они – лишь следствие причин,
Они правдивы лишь отчасти,
Недаром в горе мы молчим
И часто говорливы в счастье.

«Можно сжечь за собой мосты…»

Можно сжечь за собой мосты.
Путь один бывает – вперед!
Счастлив тот, кто без суеты,
Без сомнений мосты свои жжет,
Говорит: это пройденный путь,
Можно разом его зачеркнуть.

Надо мною солнце парит,
Подо мной дорога пылит…
Ну а если сердце болит —
Ничего забывать не велит?!

Словно кардиограмма лет,
Беспристрастна память моя,
Как хранилище кинолент,
Беспристрастна память моя.
Как без памяти жить?
Как мне с памятью жить?

Все сожгла. Посреди пустоты
Мельтешит половина меня,
Уцелевшая от огня…
Очень трудно сжигать мосты.

«Приходи!..»

Приходи!
Больше я без тебя не могу.
Приходи!
Хоть минутной любовью порадуй.

Ненавижу я ложь.
А захочешь – солгу,
И поверю сама я,
Что ложь – это правда.

Все толкуют о гордости.
Что мне она?!
Все советами мне помогают благими…
Пусть же гром прогремит!
Ведь нужна тишина
Лишь музейным,
Закованным в мрамор богиням.

Скрипнет дверь,
Скрипнет снег,
И луна промелькнет…
Стану очень болтливой,
Потом онемею.
Ах, как краток,
Ах, как ненадежен полет
Из вчерашних газет
Смастеренного змея.
Ты меня обругай,
Ты меня расхвали…
Я не знаю, о чем,
Но прошу и прошу я…
Пять секунд остается
До мерзлой земли,
А в бумажный полет
Не дают парашюта.

Я сама себе суд.
Ты меня не суди.
Я сама себе зло,
И не надо добра мне.
Зная все наперед, говорю:
– Приходи!
Приходи.
Хоть минутной любовью порадуй.

«За окном шелестит намерзшийся ветер…»

За окном шелестит намерзшийся ветер,
Будто просит: «Пустите погреться!»
Шепчет вьюга обрывками бабьих сплетен,
От которых некуда деться.

Ну пущу я тебя,
Ну открою окно,
Все равно
Давно
В целом доме
Темно.
Холод прячется по углам
И скользит по моим губам.
Ты шершавой рукою щеки коснешься,
Снимешь с плеч пуховую шаль…
И мятежный,
Тоскующий,
В сердце ворвешься.
Мне тепла для тебя не жаль!

Но уйдешь,
Унесешь
Ты мое тепло,
А потом
Постучишь
В другое стекло.
И тепло отдам
Я чужим губам,
Не заплакать,
Беды нежданной не скрыть.
Нет!
Окошко тебе
Не могу открыть…

«Словно к двери забытого терема…»

Словно к двери забытого терема,
К вам трава заросла без следа…
В расплодившихся травах затеряны
Муравьиные города.

Не корпели всю ночь над проектами
В красноватой бессоннице глаз —
Муравьиные архитекторы
По наитию строили вас.

И хозяева ваши до старости
Каждый прутик в свой город несли,
Тлели в вас муравьиные страсти
В тесноте муравьиной земли.

Засыпали вы в день непогожий.
Долог сон муравьиный без снов…
Ах, как люди порою похожи
На обычных лесных муравьев!

«Не уходи, любовь, повремени!..»

Не уходи, любовь, повремени!
Еще тебе не все я песни спела,
Еще не перешла того предела,
Где чувства зябкой осени сродни.

Да, стала я спокойней и мудрей,
Но никогда расчетливой не буду,
Любви твоей обрадуюсь, как чуду —
Цветку среди заснеженных полей.

Теперь я на признания скупа,
Но говорят глаза мои немало.
От сердца к сердцу через перевалы
Стремится понимания тропа.

Страданье одолеть, но вновь страдать,
Знать все ответы, но творить ошибки,
Во имя той единственной улыбки,
Которая любви моей под стать.

И повторять тебе стыдливо: «Да»,
И понимать неразличимый шепот,
Чтоб, несмотря на горький женский опыт,
Девчонкой оставаться навсегда.

Семен Данилов
(1917–1978)
(перевод с якутского)

Золотая осень

1

Пожухлые листья опять сметены,
За ветром холодным несутся…
Но даже весною снега седины
На наших висках остаются.

Как конь, что промчался уже и забыт,
Веселая молодость наша,
Но слышится, слышится топот копыт,
Живой, молодой, неуставший.

И, зубы сжимая, рванулся герой
В кровавую гущу сраженья.
Победа порой, пораженье порой
И вечное людям служенье.

Бубенчика звон под дугой рысака,
Копыта, стучащие градом,
Мне слышатся, слышатся издалека,
Из-за пригорка, из-за леска,
Как будто бы все еще рядом.

2

Сегодня, оседлав рычащий МАЗ,
Промчалась молодежь в колхоз соседний.
Промчалась быстро… На шоссе сейчас
Остался только желтый лист осенний.

У них, у юных, – счастье без конца.
Заколебалась в сердце зависть зыбко.
Ни одного унылого лица —
Лишь радостные песни и улыбки.

Осенним ветром листья сметены,
За дальний мыс в смятении несутся,
Но вот сегодня молодость весны
Заставила и осень улыбнуться!

Стихи друга

М. Львову

За кожаными стенами яранги
Мороз январский, долгая пурга,
А я сижу, стихами друга ранен,
У остывающего очага.

Тепло мне не от печки – от накала
Высоких строк. Мне даже горячо.
Как будто по тайге бреду усталый
И опираюсь на твое плечо.

А мы и вправду, друг ты мой, не мерзнем
В моем промерзшем за зиму краю.
Да, мы не мерзнем, потому что врозь нам
Не быть – я руку чувствую твою.

Друг задушевный! Пусть же амулетом
Послужит и тебе моя строка,
В остуженной яранге до рассвета
Чеканил я ее. Она крепка.

Вот и залог бессмертья песен наших,
И наших душ, и правды наших слов.
Какой мороз осилит нас, узнавших
Высокую энергию стихов?!

Родному краю

Лес глух
Вокруг.
Я в середине
Стою.
Вросли вершины в небо.
Трепещут звуки на вершине
В настороженной тишине.
Внемлю напеву леса
Немо.
И облегченный вздох рождает
Лесная музыка во мне.

Я различаю отголоски
Давно растаявшего детства.
Что это —
Притча?
Или было
Все точно так на самом деле?
Неважно – притча или память, —
Она досталась мне в наследство,
А эти хмурые деревья
Ее овеществить сумели.

Укатанная колея дороги
Покрылась вьющимся горошком,
Бутоны
Робкой наперстянки,
Как неба светлые осколки,
На них роса, как капли ливня.
Брести зеленым тонким ножкам
По всем дорогам вдаль…

О, сколько
Здесь и моих следов!
И каждый
Бывал по-своему счастливым.

В чащобе
Различаю петли,
С прицепом, с рычажком —
Мои.
Здесь загородей глухариных
Я много ставил.
И сегодня
Не знаю, плакать или петь мне,
Увидев этот след старинный,
Который здесь я сам оставил.
Вон из-за пня,
Вон из-за ерника
Глядит, меня не признавая,
То, что давно, как снег, растаяло…
Глядит, робея,
Отчужденно и удивленно —
Это детство…
Оно вернулось.
Издалека.
И признаю его права я.
Недаром для меня капканы
Оно по всей тайге расставило.

За много лет промокли в росах
Камзол из жеребячьей кожи
И брюки из телячьей кожи, —
И кожу время источило.
Но туесок его – все тот же,
Берестяной,
И полон ягод,
А ягоды – еще сочнее,
Чем в тот далекий день погожий,
Когда мы были с ним похожи.

В ту пору
Этот лес дремучий
Шептал:
«Твой дед – большой охотник,
Бесчисленны его победы,
Он зоркий, ловкий и фартовый».
И думал я тогда про деда,
И дед вставал большой, могучий.
Я это помню.
Слово в слово.

Ну, а теперь?
О чем шумит он?
Не обо мне ли?
Нет, другие
Слова ловлю я…

Как же это?
Неужто реки обмелели,
Иль патронташи опустели?!
Иль просто внук
Слабее деда?

О, соплеменники!
Неверным
Когда-то было предсказанье,
Пошел не в деда я…
Не скрою,
Как тяжко это испытанье:
Прийти, как гость,
В село родное.
Мой край, село мое!
Простите
Вы сорванца,
Бродягу сына…
Не зажил в вашем я аласе,
Свое жилье там не построив.
Широк мой шаг землей широкой,
Я тоже стал большим и сильным,
И вдаль вела меня дорога,
Запасы сил моих утроив.

Но по тебе скучал везде я,
Мой край родной…
То снился мне ты,
То о тебе я пел,
И в сердце
Тебя носил я талисманом…
В морозный день
Бывал согрет я,
И видел солнце
В день туманный.

И хлопоты твои, заботы
И радости —
Моими были.
И в памяти моей
Без счета
Родного неба
Звезды плыли.
Траву-горошек раздвигая,
Ищу следы мои.
Их много.
Мне скоро уходить, я знаю,
В далекий край
Ведет дорога.

Вновь тосковать мне
В снах и песнях…
И я стою.
Лес глух
Вокруг.
Ему внимаю немо.
А в глубине
Мое родное небо,
И каждый дорогой
Таежный звук
Во мне рождает облегченный вздох:
«Ух!»

Цветы

Цветы – это стихи земли.
В. Тушнова

Цветы, цветы…
Для глаз услада,
Для сердца каждого – отрада,
То алые, как цвет зари,
То белые, как цвет невесты,
То сизые, как глухари,
То синие, как свод небесный.
В цветах – и моря глубина,
В цветах – и солнца желтизна.
Вы в зелени травы видны —
И разноцветны и нежны.
Коль не росли б цветы в аласах,
Не стало б красоты в аласах.

И вот мне чудится…
Звенит,
Гремит
Во мне земное пенье
Сонатой Лунной и Весенней,
На тонком стебельке стоит.

Во мне Лабановы звучат
И трели Лыткиной звенят,
И звуки, выстроившись в ряд,
Рождают песенный каскад —
И эпос Нохсорова тут,
И Ивановой кылысах, —
Певцы земли моей поют
Во мне на разных голосах.

Нежнее в мире нет цветка,
Чем колокольчик полевой,
В нем песня о любви звонка —
О первой, чистой и святой.

Тсс! Слушай!
Поют кукушкины уши,
Затягивают «Катюшу».
Листвы прошлогодней прелость,
А над ней – их чистая прелесть.

Смеются звонко утром рано
Солнечноликие сараны,
Да и ромашки-несмеяны
Смеются на краю поляны.

Невдалеке веселым клином
Цветет горошек журавлиный.
С ним очень весело и шумно —
Горохом сыплет песни-шутки.

Вот незабудки
Одиноко
Взойдут и скроются мгновенно,
О чем-то чистом и далеком
Грустят светло и сокровенно.

Глядят без опаски
Анютины глазки.
Цветы, цветы…
Для глаз услада,
Для сердца каждого – отрада…

На склоне северном аласа
Цветут и в вёдро, и в ненастье,
И ежедневно, ежечасно
Поют о жизни и о счастье.

Цветы, цветы…
Когда вглядеться,
Замрет от восхищенья сердце,
А если слушать краски их,
Услышишь столько вечных песен,
Увидишь столько светлых весен —
Великих, солнечных, земных.

«Берез не задевая, не смяв воды озерной…»

Берез не задевая, не смяв воды озерной,
Промчался свежий ветер, был очень плавен взлет,
А самолет за тучами гудит своим мотором,
И стая диких уток ушла за горизонт.

Вот пароход, как лебедь, выходит на фарватер,
Уходит он на Север, а Север так далек.
А солнце – по-осеннему светло, холодновато
Все смотрит, смотрит, смотрит на золотой денек.

Уходят в школу дети, едва простясь с забавами,
И голоса их ломкие задиристо звучат…
В притихшем доме дедушки и ласковые бабушки
Ворчат, что не хватает им взрослеющих внучат.

А я смотрю и думаю: пусть едут в страны дальние,
Пускай летают, плавают – ведь нужно всем мечтать.
А у меня, осеннего, всего одно желание —
Твою ладонь натруженную в своей руке держать.

Юсуп Хаппалаев
(р. 1916 г.)
(перевод с лакского)

«О дороги-пути!..»

О дороги-пути!
Их не счесть,
Не учесть.
Можно легкий найти
Иль крутой предпочесть.

То метель, то цветы,
Ветром полнится грудь…
А какой же мне ты,
Сердце, выбрало путь?

– Если б вместе с тобой
Шли мы легкой тропой,
Не болело б я так,
Позабыв про покой.

Народная песня

Орлиный клекот, медь колоколов,
И горький плач, и радостные вести —
Все – в трепете неповторимых слов,
Все – в звуках сквозь века прошедшей песни.
Она летит, как птица, на простор,
Она в сердцах, как на горах, гнездится,

В ней и судьба моих родимых гор,
И земляков, давно ушедших, лица,
В ней буря отгремевшая гремит,
В ней стонут волны, до небес взлетая,
В ней, будто бы одетая в гранит,
Живет к родной земле любовь святая.

В ней травы просыпаются весной,
Грохочут в ней обвалы и потоки,
В ней вечно свищет соловей шальной
И с предками встречаются потомки.

Она – сынов народных светлый дух,
Она – победный клич на поле брани.
И вот я замер, обратившись в слух,
И вот вхожу в живую жизнь преданий.
Гремите же вовсю, колокола,
Летите же, орлы, по Дагестану!
Я песню про великие дела
До самой смерти слушать не устану.

Ее моя прабабка пела мне
Вполголоса над колыбелью белой,
Чтоб оживали подвиги во сне,
Чтоб рос джигит настойчивый и смелый.
Потом я в птичьих песнях услыхал,
Какое сердце в этой песне бьется,
Какой у стали праведной закал,
Как Родину отстаивали горцы.

Ашуги – дум народных соловьи —
Ее из уст в уста передавали,
И мы, настроив голоса свои,
Ашугам, как умели, подпевали.
Не спутаешь ни с чем ее напев,
Он справедлив и вечен, как природа,
Неукротим он, как народный гнев,
И светел он, как чаянья народа.

Орлиный клекот, медь колоколов,
И горький плач, и радостные вести —
Все – в трепете неповторимых слов,
Все – в звуках сквозь века прошедшей песни.
Она летит, как птица, на простор,
Она в сердцах, как на горах, гнездится…
И полководец, и солдат простой —
Хранит она страны моей границы!

Тропинка жизни

Если бы тропинка жизни
Шла все время на подъем,
Если б не было обвалов
И обрывов,
Что за честь —
Безопасно мог бы каждый
Обжитой покинуть дом
И на горную вершину,
Как на крышу сакли, влезть.

Если б знал ты, где споткнешься,
То соломки подстелил,
Был бы путь простым и ровным,
Словно выметенный двор…
Но тогда орел не смог бы
Распахнуть орлиных крыл
И парить вольнолюбиво
Выше самых гордых гор!

«Слепой не видел дня ни разу…»

Слепой не видел дня ни разу,
Но если сердце зорче глаза,
То видит в темноте оно.

А если сердце слепо, значит,
Не обладает зреньем зрячий —
Ему и в ясный день темно.

«Море стонало…»

Море стонало,
Море стонало…
Так страшно, так долго
Море стонало…

Солнце со дна восходило из моря,
Скорбно луна восходила из моря,
А море стонало,
А море стонало.

Рассветом еще не окрасились горы,
Закончилось злобное время не скоро,
И ухали совы, словно затворы.
И в черных песках семена золотые
Погибли, застыли.

Долго дождило —
Семена не всходили.
Солнце светило —
Семена не всходили.

Сердце моря кипело,
Стонало.
Сердце моря
Волной выкипало.

Словно коса до рассвета косила,
Словно слеза берега оросила,
И вырастали песчаные сопки,
Пряча безмолвно сраженную силу.

Гибли в песках семена безвозвратно…
Снова луна над волнами вставала,
Круг завершив, возвращалась обратно,

Пели пески.
И посвистывал ветер.

Осень-художница

Срок осени очень краток.
Художницей у полотна
Палитру осенних красок
Растрачивает она.

Красный, лиловый, желтый.
Полутона тихи…
А вот и камень тяжелый
Укрыли пышные мхи.

Высится стог. И мглою
Подернута синева,
И закрутились юлою
Мельничные жернова.

Дождь на картине нужен,
Лист на дубовом стволе
И голубые лужи
На серой, сырой земле,

Осень трудилась споро
И до прихода весны
Буркой укрыла горы —
Пусть видят зимние сны.

Под журавлиным небом
Вьется оленья нить…
Как хорошо зиме бы
Картину ее завершить!

Песня о снеге

О снега, снега, снега,
Снежные просторы,
В шубах белые луга,
И поля, и горы.

Вся земля белым-бела,
Стало столько света,
Снег кружится, как юла
Или как планета.

И каракулевый снег —
Прямо у порога…
Собирайся, человек,
В млечную дорогу.

Вся земля белым-бела,
Стало столько света,
Снег кружится, как юла
Или как планета.

«Себя я почитал среди людей…»

Себя я почитал среди людей
Ничем не выдающейся особой,
Живущим без особенных страстей,
Без горя и без радости особой.

Но час настал: я встретился с тобой,
И мир живет и светится иначе,
То хохочу я над своей судьбой,
То горько над своей судьбою плачу.

«Тур – у хребтов наших грозных…»

Тур —
У хребтов наших грозных
в плену,
Пчела —
У цветов наших горных
в плену,
Я —
У очей твоих гордых,
в плену.
Скажи —
А ты у кого
в плену?

Слезы цветка

Когда цветок среди травы зеленой
Покроет увяданья желтизна,
Роса в цветке становится соленой,
И, словно вздох, печальна тишина.

Качается цветок, под ветром плачет,
Он знает – жизнь его обречена…
Но добрая земля до срока прячет
Упавшие слезами семена,

И если бы умелица-природа
Все слезы возродила из земли,
Какие удивительные всходы
Тогда бы на лугах ее взошли!

«Я брожу одиноко…»

Я брожу одиноко,
Словно загнанный волк…
Я поверил до срока
В твой загаданный срок.

Словно дикие очи,
Редких звезд огоньки,
Завывает по волчьи
Полночь горной реки.

Смутный берег обшарил
Я, слепой, как беда…
Может, огненный шарик
Мне уронит звезда?

А незримые ветви
Сеют шепот, как стон.
– Не вздыхай, словно ветер,
Это сон, только сон.

Вижу звезды на дне я
Поредевшей тоски,
А надежда длиннее
Этой длинной реки.

Море

Море, море – будто нет земли,
Будто нет заветного причала…
Море, море… А в его дали
Неба лучезарного начало.

Где-то, в этой бездне голубой,
Чуть заметно точка забелела,
Может быть, прошел корабль большой,
Может, просто чайка пролетела.

Пожелание деда

Всегда говорили отцам молодым,
Желая добра настоящего им:
«Пусть сын ваш в родительский дом принесет
Заботу и счастье, любовь и почет!»

Теперь пожелания близких просты,
Они от душевной идут доброты:
«Ребенок растет, и заботы растут,
Пусть горе и слезы твой дом обойдут».

И я тебе, внук мой, желаю добра,
Мне слово сказать наступила пора.
Тебе и далеким потомкам твоим
Хочу быть полезен советом своим.

Когда ты заплакал, родившись на свет,
Был счастлив отец, да земляк, да сосед,
А больше не ведал никто из людей
О первой отчаянной песне твоей.

Когда ты умрешь, уж не будет меня,
И траур наденут друзья и родня.
Но счастлив, поверь мне, был истинно тот,
Кого, как родного, оплакал народ.

Адам Шогенцуков
(р. 1916 г.)
(перевод с кабардинского)

«Родниковой песне тесно…»

Родниковой песне тесно,
И спешит к реке мотив,
Чтоб могучей стала песня,
Голос с голосом скрестив.

Голос радости и горя,
Сердца трепетный язык,
Песню донесет до моря,
И настойчив и велик.

Изморось туманит землю,
Воздух от тумана мглист,
Желтизною стала зелень,
И землей зеленый лист.

Голос песни неизменной,
Тот, что всем необходим,
Прозвенит во тьме Вселенной,
И не властно зло над ним.

«Знойный дух земли и неба…»

Знойный дух земли и неба,
Чувств жестокая жара,
Даже кажется, что мне бы
Высохнуть до дна пора.

О, как жажда душу сушит,
О, как губы просят пить!
Только льдинку равнодушья
Зной не в силах растопить.
Кто ты – солнце или льдина?
Холодна иль горяча?
Входят в сердце, как в теснину,
Очи – два живых луча.

«Наступили дни ненастные…»

Наступили дни ненастные,
Холодно ветвям нагим,
Вся земля листвою застлана,
В небе – туч осенних дым.

Раннее ненастье тягостно,
Но вспороло солнце мглу,
И деревья грелись радостно,
Недоверчивы к теплу.

Лишь каштан свое везение
Легковерно встретить смог,
Он из почек брызнул зеленью,
Свечи яркие зажег.

В постоянстве и терпении
Всем деревьям разум дан…
Но теперь лишен цветения
Стужей раненный каштан.

«Зима ушла к вершинам снежным…»

Зима ушла к вершинам снежным,
И за равнинами следит,
И ветер шлет. Но, солнцем вешним
Обласканный, тот ветер спит.

Весна взбирается все выше.
Зима воздвигла ледники,
Зима туманом зябким дышит.
Звенят потоки, как клинки.

Поток с пути сметает скалы,
Но затихает все равно,
В деревья влившись, как в бокалы
Легко вливается вино.

И влагу пьют сады и всходы,
Пока бесчинствует зима,
И зелени весенней воду
Она бессильно шлет сама.

Пусть уходящее уходит,
И свет пусть вытесняет мрак,
Так мудро повелось в природе,
И в жизни все должно быть так.

Зрелость года

Осень – это не прощанье,
Листопад – не время слез,
Если счастье созиданья
Ты испытывал всерьез.
Осень – это зрелость года,
Если ты бывал везде
Не нахлебником природы,
А напарником в труде.
Тяжела земля плодами,
До весны в плодах жива,
Над лесами и садами
Красный отсвет торжества.
Листопадов фейерверки —
Наглядеться не могу.
Все ликует. Но померкли
Пустоцветы на лугу.

«Широки и ароматны…»

Широки и ароматны
От весны цветов поля.
Как легко и благодатно
Дышит вешняя земля.

В каждом вздохе, в каждом шаге,
В небесах над головой
И весенний дух отваги,
И огонь души живой.

О цветное наважденье,
Первой зелени напасть!
Крови жаркое движенье,
Подгоняющее страсть.

Полнолунием бездонным
Полночь посеребрена,
Солнцем кажется влюбленным
Беззаботная луна.

И в безбрежном море света
Так прозрачен день и бел,
Словно на пороге лета
Старый мир помолодел.

Хочет этот мир прекрасный
Молодой любви помочь,
И несет букет алмазный
Ослепительная ночь.

Пальцы прозрения

Доктору-окулисту Фузе Блаевой

Как звезды в полночь, бережные пальцы
Отодвигают темень слепоты…
Свет начинает трудно разгораться,
Как белой розы хрупкие цветы.

Бессильна бесконечность вечной ночи,
Когда рассвет забрезжил в первый раз,
Когда лучи уже коснулись почек,
Чтоб цвел цветок для удивленных глаз.

И человек, тобою одаренный,
Стоцветной жизни узнает секрет
И жадно ждет, природой отраженный,
Зеленый, синий, белый, красный цвет.

Прозрение даруя человеку,
Ты вместе с ним как будто создаешь
Дорогу, поле, дерево и реку,
Погожий день и благодатный дождь.

От гордости космических полетов
До первозданной нежности любви,
Все это – вдохновенье и работа,
Все, чем живешь ты.
Так во всем —
живи!

Фазу Алиева
(р. 1932 г.)
(перевод с аварского)

Салам вам, девушки из Анди!

* * *

Салам вам, девушки из Анди!
Вы, словно шерсть, нежны,
Вы, словно шерсть, белы,
Вы, словно шерсть, легки.

Салам вам, девушки из Анди!
Вы, словно бурка, прочны,
Вы, словно бурка, теплы,
Вы, словно бурка, крепки.

О джигит, гарцующий на коне,
Ответь ты сегодня мне:
Когда дорога длинна впереди,
Когда перевалы круты,
Бурку накинув, вспомнил ли ты
Девушек из Анди?
Чесаной шерсти упругий круг,
Движения быстрых рук…
И локон под шалью заметен едва,
И локон дрожит на виске.
По локоть засучены рукава,
По локоть загар на руке.
Когда неожиданный дождь упадет,
С цветов обмывая пыльцу,
Я, кажется, вижу, как ласковый пот
Тихо скользит по лицу.

Спускается ночь. Незаметно уснул
Далекий андийский аул.
До срока, до срока в андийских горах
Спят бурки на крепких гвоздях.

О звезды, простите, я вижу не вас,
А тысячу девичьих, ласковых глаз:
Ты, месяц, по бурке небесной пока
Скользишь, как по бурке андийской – рука,
Цветы! Не освоила я ваш язык,
Но слышу ваш шепот во мгле,
Но помню я бурку и красный башлык,
И топот коня по земле.

* * *

Салам вам, девушки из Анди!
О, как в океане земляк мой скучал
По родине горной своей,
И шквал его гордую душу качал
За тридевять грозных морей.
Андийскую бурку на плечи надев,
Он чистил и гладил ее…
Как будто услышав андийский напев,
Андийское сердце свое.
Как будто увидел он мать и сестру,
И горы свои, и сады,
Как будто на бурке нашел поутру
Любимой девчонки следы.
Морскому джигиту в соленую даль
Сквозь бури, туманы, дожди
Прислали такую родную печаль
Девушки из Анди.

Вы помните, девушки, как поражал
Наш трепетный танец простых парижан?
К ногам дагестанцев из тьмы, с высоты,
С галерки, как с кручи, летели цветы.
Ах, девушки, радуйтесь этим цветам:
Далекий Париж аплодирует вам!

На бурке андийской лежат лепестки,
Как будто касаются вашей руки.
И гулко, так гулко трепещет в груди:
Салам вам, девушки из Анди!

Андийская бурка касается плеч,
В горах я встречаю ее каждый день.
Зимой пастуху эта бурка – как печь,
А в зной как прохладная добрая тень,
Ночью – постель, а наутро – ковер,
Бурка – частица родных моих гор.

Салам вам, девушки из Анди!
Легкий и нежный, как шерсть,
Белоснежный, как шерсть.
Салам вам, девушки из Анди!
Верный, как бурка в пути,
Прочный, как бурка в дожди,
Вечный, как слава Анди!

«Как вдовье траурное платье…»

Посвящается врачу Евсеевой Клавдии Андреевне

Как вдовье траурное платье,
Сегодняшняя ночь темна.
От горького немого плача
Ослепла будто бы она.
Мать наклоняется над сыном,
А он все мечется в бреду.
– Сынок! Я в слове самом сильном
Тебе лекарства не найду…
Сегодня жизнь и смерть дерутся,
Как много ярости в клинке!
И жилки тоненькие бьются
Под каплей пота на виске.
Но вдруг смягчается тревога,
Как будто мрак светлее стал,
Как будто кто-то хоть немного
С поникших плеч тревогу снял.
Ах, сколько света, сколько света
В халате скромного врача!
Он в ночи безысходной этой
Светлей рассветного луча.
И губы обретают слово,
И губы пестуют его,
И шепчут властно и сурово:
– Спасите сына моего!
Болезнь жестокую находит
Чужая чуткая рука.
Врач, как садовник добрый, холит
Жизнь ослабевшего ростка.
А мать стоит безмолвно сзади,
Вся напряглась, застыла мать,
Она стремится в этом взгляде
Судьбу ребенка прочитать.
О тяжесть жалости и долга!
Чужой, измучившийся сын…
А твой родной ребенок дома
Опять, опять уснул один!
Но с каждым часом все роднее
Чужого мальчика черты…
Его дыханье все ровнее,
Его вернула к жизни ты.
И вот уже взлетело солнце,
Раскинув в небе два крыла,
И вот уже лучами бьется
В просвет оконного стекла.
И облака над домом мчатся,
И зреет виноград опять,
И, молчаливая от счастья,
Стоит перед тобою мать.
Простившись с нею у порога,
Идешь ты тропкою своей,
А я все думаю: «Как много,
Как много у тебя детей!»

Сайфи Кудаш
(р. 1894 г.)
(перевод с башкирского)

Страницы: «« « 1 2 345 6 » »»

Читать бесплатно другие книги:

Еврейский вопрос

Аксаков Иван

«Выражения „идея века“, „либеральная идея“, „гуманная мысль“ – сделались в нашем прогрессивном общес...

Манифест свободы. Почему свободные рынки – нравственны, а Большое Правительство – нет

Форбс Стив

Сегодня Америка стоит перед серьезным выбором: отказаться от принципов, заложенных в ее Конституции ...

Феномены мозга

Бехтерев Владимир

Про академика Владимира Бехтерева современники говорили, что анатомию мозга знают только двое – госп...

Былины

Литагент «Эксмо»

Перед вами книга из серии «Классика в школе», в которой собраны все произведения, изучающиеся в нача...

Кровь королей

Цормудян Сурен

К Гринвельду приближается Странствующее королевство, но это не единственная беда, которая неуклонно ...

Чернильное сердце

Функе Корнелия

«Чернильное сердце» – первая часть трилогии знаменитой немецкой писательницы. В центре повествования...