Твердь небесная Рябинин Юрий

Пламя, казалось, взвилось до небес, так что поле осветилась далеко кругом. Тужилкину и его команде, отбежавшим уже на значительное расстояние и невидимым во мраке, так все и представлялось, будто они заметны для японцев, как при солнечном свете.

Но тут в воздухе пропел первый снаряд и ударил где-то за батареей. И дальше уже снаряды полетели без счету. Это забили русские скорострельные пушки. К ним присоединились осадные мортиры. Оглушительные взрывы от их чудовищных бомб сотрясли всю долину. На японской батарее все смешалось и перевернулось вверх дном. Там начался пожар, по сравнению с которым костер, подожженный Игошиным, мог показаться огоньком от лучины. Одна бомба угодила в самую яму с японским орудием, и оттуда со взрывною волной вылетели убитые номера, винтовки, колеса, лафет и самая пушка – всё по отдельности. От другой бомбы взорвался, наверное, боевой комплект при каком-то орудии. И вот тогда в долине действительно ненадолго, на какие-то секунды, сделалось светло, как днем. Вскоре место, где стояла японская батарея, превратилось в этакую глубоко разрытую пашню, на которой в беспорядке были разбросаны трупы, части человеческих тел, искореженные пушки, обломки артиллерийских принадлежностей, другого военного снаряжения.

Команду охотников, впрочем, все это уже не касалось. Они с лихвой исполнили все, что от них требовалось. И спешили теперь на свою сторону. Им еще предстояло преодолеть японскую линию, правда уже с тыла, а это, после всего преодоленного, переможенного, им казалось совершенным пустяком. Тужилкин решил переходить главный японский окоп где-нибудь подальше от уничтоженной батареи. Он провел свой отряд верст пять вдоль неприятельских позиций. И там они их довольно легко перешли.

Беда чуть не вышла, когда подходили к русской линии. Там не знали ничего об охотниках – это было уже расположение другой дивизии – и приняли их за японцев. Открыли стрельбу. Хорошо еще не пошли в штыки. А то впотьмах покололи бы всех до единого. Насилу голосистый Игошин докричался землякам, чтобы полюбезнее встречали своих.

Так и закончился рейд отряда штабс-капитана Тужилкина. Две другие команды охотников были не столь удачливы. Одна из них также пробралась во вражеский тыл, но повстречалась там с превосходными японскими силами и погибла полностью. Вторая же дошла только до главного неприятельского окопа, но преодолеть его не смогла и с потерями возвратилась назад.

С рассветом 17 августа японцы открыли огонь всею своею артиллерией по русской линии. На снаряды они не скупились.

Но противной стороне этот шквал огня вреда нанес немного: окопы русские были глубоки, а артиллеристы, вполне наученные прежним горьким опытом, стали надежно укрывать свои пушки. Яростный огонь японских батарей имел скорее ободряющее значение для самих же японцев: пехота с большим воодушевлением пойдет в атаку, когда кажется, будто противник уже основательно потрепан и обескуражен.

Одновременно с артиллерийским обстрелом японцы пошли в наступление по всему фронту. Маршал Ояма ввел в дело все свои резервы. И таким образом на линии соприкосновения противоборствующих сторон японцы даже теперь имели превосходство в численности. Потому что генерал Куропаткин значительную часть своих сил держал именно в резервах.

Две японские дивизии 2-й армии генерала Оку атаковали 1-й Сибирский корпус барона Штакельберга. Под прикрытием артиллерийского огня японская пехота двинулась на русские позиции. Но, встретившись с не менее интенсивным ответным огнем и решительными штыковыми контратаками, японцы, неся большие потери, остановились, а кое-где и вернулись на исходные рубежи.

Ожесточенное сопротивление и смелые контратаки русских заставили маршала Ояму предположить о подготовляемом противником прорыве со стороны его Южного фронта. К тому же, по данным разведки, сюда двигались русские резервы. И чтобы предупредить этот возможный прорыв, Ояма предпринял демонстрацию на правом фланге 1-го корпуса Штакельберга. Он приказал генералу Оку усилить на этом направлении наступательные действия и хотя бы занять там какие-то высоты, владея которыми можно было бы держать в напряжении всю Южную группу русских и таким образом предотвратить возможное наступление противника.

Вступившая в бой еще одна японская дивизия начала было охватывать правый фланг 1-го Сибирского корпуса, но под метким огнем русских пулеметов и она вынуждена была залечь и начать окапываться. А выдвинувшийся из резерва барона Штакельберга полк даже и потеснил несколько эту дивизию. И решись генерал Куропаткин в самом деле пойти в этом месте на прорыв, для чего требовалось бросить сюда хотя бы бригаду, все сражение могло бы принять совершенно иной оборот. Потому что обескураженные такою стойкостью русских в обороне и их готовностью самим при каждом удобном случае бросаться на врага, понеся к тому же немалые потери, японцы очень умерили свой наступательный порыв. По крайней мере, на фронте Южной группы. Надави на них русские здесь покрепче, японцы непременно были бы отброшены. Увы, главное командование Маньчжурской армии не воспользовалось этим верным шансом. Не первым уже за дни боев под Ляояном.

Нисколько не успешнее для японцев складывалось наступление на 3-й Сибирский корпус генерала Иванова. Этот корпус, входивший в состав Восточной группы и расположенный на самом юге ляоянской дуги, занимал позиции, казалось бы, довольно выгодные – по сопкам, на перевалах. Но дело в том, что стоящие напротив Иванова дивизии 1-й армии генерала Куроки занимали еще более выгодные позиции: они находились существенно выше русских – на более высоких сопках и перевалах, – почему могли легче доставать огнем своих батарей окопы и батареи противника. К тому же пересеченная местность и заросли гаоляна позволили японцам в некоторых местах без потерь довольно близко подойти к русским окопам и уже оттуда решительно броситься на противника.

В одном месте, правда, это их неожиданное появление вблизи русских позиций им же и сослужило дурную службу: сразу три японских батальона лицом к лицу столкнулись с единственным русским батальоном, находившимся в охранении в передней линии, – и русские, может быть, от отчаяния, подумав, что пришла их погибель от такой тьмы японцев, поднялись из окопов и так крепко ударили в штыки, что разогнали все три неприятельские батальона. Будь между сторонами большая дистанция, конечно, японцы, имея троекратное превосходство, постреляли бы противника прежде, чем сошлись с ним. Но они подкрались настолько близко и встретились с русским батальоном так неожиданно, что не успели даже причинить ему своим огнем какого-нибудь вреда.

Столь же неудачными были действия японских колонн и на других участках боевой линии 3-го корпуса: где-то их отбили артиллерийским огнем, где-то встретили пулеметами, заставив залечь и окопаться, а в иных местах и прогнали вовсе, контратаковав в штыки. Равно как и на Южную группу, наступление на Восточную группу русских лобовыми атаками, очевидно, у японцев не выходило. Везде они были остановлены или отбиты с большими для них потерями. К вечеру японцы вовсе прекратили атаки русских позиций и даже в некоторых местах подались назад.

Ободренный таким развитием событий, генерал Куропаткин разослал корпусам следующую директиву: «Завтра, 18 августа, продолжать отстаивать занятые позиции. При этом не ограничиваться пассивной обороной, а переходить в наступление по усмотрению командиров корпусов, где оно окажется полезным и возможным».

И опять русский главнокомандующий опоздал. Отдай он наступательную директиву хотя бы одному из корпусов – тому, у которого обстановка для наступательных действий была самая благоприятная, – на вечер 17 августа или даже на следующую ночь, как нередко действовали японцы, не произошло бы того, что привело в конечном счете к полному отступлению Маньчжурской армии от Ляояна. А произошло вот что: именно в эту ночь, с 17 на 18 августа, генерал Куроки, пользуясь уже привычною пассивностью русских, предпринял свой совершенно авантюрный маневр, который в итоге и решил исход сражения, – он неожиданно переправил на правый берег Тай-цзы-хэ дивизию, бригаду и два полка и начал этими сравнительно малыми силами обход левого фланга 17-го армейского корпуса барона Бильдерлинга, имея в виду зайти русским в тыл и создать угрозу сообщения Маньчжурской армии с Мукденом по единственной железной дороге.

Едва в штабе генерала Куропаткина стало известно об этом дерзком маневре, все последующие действия русского главного командования сделались подчиненными лишь одной задаче – как бы теперь поскорее и с наименьшими потерями увести всю армию за Тай-цзы-хэ и дальше к Мукдену.

Глава 3

Дожди все эти дни лили нещадно. В окопах стояла вода, и казалось – бери лодку и плыви по позициям, как по реке. Солдаты придумали по дну окопа, вдоль тыльной стенки, прорыть еще углубление специально для стока воды. Чтобы она собиралась хоть там, а не по всему дну разливалась. Ночью было нестерпимо холодно. Мокрые насквозь шинели нисколько не грели, как только окопники в них ни кутались. Еще с начала войны солдаты наловчились устраивать палатки из собственных винтовок: несколько человек, трое обычно, составляли свои винтовки пирамидой – штык к штыку, приклады врозь – и на этой конструкции закрепляли брезентовое полотно. Вроде бы ладная палатка выходила. Двое сидят внутри – сухариками похрустывают. А третий стоит в дозоре или еще какую службу исправляет. Потом меняются. Но, когда в конце лета в Маньчжурии начались проливные дожди с грозами, вышло с этими палатками натуральное бедствие: по торчащим вверх штыкам стали ударять молнии, сколько-то людей от этого убило, и командование армией решительно распорядилось по ротам впредь не позволять солдатам устраивать таких палаток. Конечно, можно было бы для этого нарезать жердей хоть из гаоляна или еще как-то исхитриться, чтобы укрыться от непогоды, но командиры, всякую секунду ожидая атаки неприятеля, не разрешали никому оставлять окопов и одновременно зорко следили за тем, чтобы нижние чины, не дай бог, не заснули. Офицеры всю ночь ходили по окопам – уговаривали солдат не спать, развлекали их, веселили по возможности, еще как-то тревожили. Находчивый штабс-капитан Тужилкин придумал раздавать солдатам на ночь вволю сухарей, чтобы хотя бы так отвлечь их ото сна: пусть грызут себе, – все занятие.

После рейда в тыл к японцам ни самому отчаянному ротному, никому из бывших с ним охотников не пришлось хотя бы выспаться хорошенько. Едва они возвратились, так сразу и разошлись по своим боевым местам. Полковник разве что пришел и всех их похвалил за храбрость.

Можайский полк стоял на очень неудобных с точки зрения единства действий всех входящих в него батальонов и рот позициях, переходящих от равнинных к горным: правый фланг располагался почти на равнине, а левый занимал участок по местности довольно рельефной. Позади линии расположения пехоты были вкопаны четыре батареи. Это именно они расстреляли давеча японскую батарею по наводке охотной команды. Но все эти замечательные скорострельные и дальнобойные русские пушки были полевыми и стояли справа. В то время как слева требовались горные орудия, а их не было вовсе.

Как справедливо оценивал эту необычную диспозицию полковник Сорокоумовский, наиболее уязвимым был левый фланг его полка. Если правый фланг, по мнению полковника, оставался для японцев практически неприступен, то слева неприятель был почти неограничен в своих действиях: он мог здесь причинить значительный урон русским огнем своей горной артиллерии, здесь ему было много проще подобраться и к самым окопам противника, здесь же, наконец, его не ждал огонь русской артиллерии. Разве только соседи помогут огоньком. У полка, находящегося слева от Сорокоумовского, действительно имелись две горные батареи. Но кто знает, хватит ли соседям артиллерии, чтобы самим-то отбиться, если их будут жестоко атаковать? Одним словом, положение рисовалось Сорокоумовскому довольно туманным. На всякий случай он поставил на левый фланг оба имеющихся в полку пулемета и усилил его людьми в ущерб правому флангу.

Получила приказание перейти налево и 12-я рота штабс-капитана Тужилкина. Позиции, на которых теперь оказалась рота, находились на отроге, спускающемся уступами к большой лощине, за ней уступами же поднимались несравненно более могучие горы, уходящие к юго-западу, и бывшие всего несколько дней тому назад русскими, но теперь занятые неприятелем. Саперы здесь не стали прорывать сплошного окопа, как на равнинной части линии, но лишь сделали для пехоты неглубокие ровики для стрельбы с колена. При некоторых ровиках были устроены также блиндажи для ротных и батальонных командиров. Чем, безусловно, выгодно отличались позиции на возвышенности от равнинных, так это прежде всего тем, что здесь не было столько воды.

Штабс-капитан Тужилкин в блиндаже отнюдь не сидел. Он все ходил от одного окопа к другому и следил за тем, как обустраиваются солдаты на новом месте. Тут же раздавал приказания, советовал что-то, помогал оценить расстояние и поставить прицелы, распорядился натаскать камней и расставить их по краю окопов, так, чтобы из-за них можно было стрелять, как из бойниц. Пока не было дождя, он велел всем вычистить и тщательно смазать винтовки. В полкудавно уже вышло ружейное масло, а нового все никак не подвозили. И винтовки на открытом воздухе, под многодневным дождем, начали ржаветь. Чтобы оружие у солдат в его роте окончательно не пришло в негодность, Тужилкин на свой счет купил пуд свиного сала у китайцев и раздал его по взводам, да велел взводным и фельдфебелю смотреть хорошенько, чтобы солдаты не поели его, а употребили именно для смазки винтовок.

Получил свою долю сала и взвод поручика Алышевского, в котором состояли Мещерин с Самородовым. Солдаты расположились на камнях позади окопа и принялись чистить свои трехлинеечки, которые действительно не знали у них уходу уже довольно давно.

Сам поручик, неизменно печальный, задумчивый, как будто всегда чем-то расстроенный, прогуливался поблизости. Он был человеком с юношески обостренным честолюбием. Ему вечно казалось, будто его недооценивают, не видят его выдающихся достоинств. Раним и обидчив Алышевский был в высшей степени болезненно. И, натурально, имел обиды на целый свет. Он обижался даже на солдат. Бывало, случалось ему взыскивать с кого-то из своих подчиненных, – он тогда близко подходил к провинившемуся, в строю ли тот стоял или находился где-то вне строя, заглядывал ему в самые глаза своими печальными глазами и трагически говорил: «Я недоволен тобой, братец! Как же ты так можешь! Ты!., ты!..» – резко обрывался, отворачивался и отходил прочь. Провинившийся солдат просто-таки места себе не находил после этого и готов был от отчаяния хоть принять муку смертную, лишь бы не доставлять таких страданий их благородию. И едва представлялся случай, немедленно бросался вымаливать прощения у взводного. Алышевский тогда, почти удовлетворенно, но по-прежнему с выражением обиды на лице, словно он все еще переживал случившееся, отвечал: «Ступай, братец. Больше так не делай». Но, в общем-то, солдаты его любили. Потому что, в сущности, Алышевский был человеком не злым и безвредным. К тому же неробким в бою. А солдаты это особенно хорошо подмечают. И уважают таких командиров.

Вот и теперь взводный, распорядившись солдатам чистить и смазывать винтовки, сам ходил поодаль, как отверженный всем миром, и полным страданий отрешенным взглядом блуждал по окрестным сопкам, не замечая их, скорее всего.

– Наш-то опять не в духе, – вздохнул Матвеич. – Все мается, болезный.

– Безрученко, ты, что ли, не угодил чем? – спросил Мещерин у денщика Алышевского – Безрученко, непроворного молодого солдата, но как раз очень подходящего меланхоличному поручику: он был абсолютно безответен, на редкость уважителен и терпелив, к тому же родом горожанин и немного умевший грамоте.

– Моя вина. Что скрывать… – признался Безрученко. – Сами посудите, они давеча мне говорят: чует мое сердце, Тихон, убьют меня нынче. А я им отвечаю: может, еще не убьют, ваше благородие, а только что ранят. Так они на меня сразу и осерчали. И дураком обозвали.

– Дурак ты и есть, – подхватил Васька Григорьев. – Надо было сказать: конечно, убьют, вашродь, непременно убьют, вас ждет геройская смерть – на японском штыке. Вот уж угодил бы ты ему. А ты – ранят! Это неинтересно. То ли дело – на штыке! Или снарядом накроет. Красотища! Одно удовольствие. Сейчас бы ходил наш взводный гоголем, нос кверху.

– Ну довольным, положим, он все равно б не был, – серьезно заметил Самородов. – Такая уж натура.

– Да-а, поди-ка угоди на него… – согласился Матвеич. – У нас в деревне вот тоже был один такой маетный. Сенькой Пробкиным звали. Все, бывало, не по нем. Мы, к примеру, вечерами давай песни петь всею деревней, а он сторонится. И плясать не выходит со всеми – не нравится. В церкви, и в той стоит где-нибудь особо. Вот так же, как теперь их благородие наше. Что за человек?! Как у нас говорят, ни с чем пирог. Только что и любил – охоту. Тут уж он первым мастером слыл. Ружьишко у него было. Плохонькое, правда, – одностволочка. Да куды ему лучше? Подстрелить, там, каку птицу лесну – перепелку, рябчика ли – и тако сгодится. Вот он возьмет обычно с собою краюшку, огурчиков тройку, да и ну в лес завьюжит со своим ружьишком. И ходит там целый день один, ходит. Так и жил. Ему к тридцати подвигалось, у однолеток дети уже отцам помощники, а у его ни жены, ни семьи. Только что мамаша-старушка. Да и откуда возьмется-то жена, скажем, или еще кто, когда он от девок прятался, что зверок пугливый. Матушка его сватала раз, другой, да ничего не вышло – отказывали им всегда. Мы, право дело, думали, так парню байбаком и оставаться всю жизнь. Но, представьте, влюбился-таки наш Сеня. Жила у нас на хуторе, возле леса, одна вдовая – бойкая, я вам доложу, бабешка. Маланьей звали. Мужу нее на зиму уезжал в город, как обычно, и кака-то хворь с ним там приключилась: с животом что-то вышло. Сделал ему операцию дохтур. Сперва разрезал живот, потом зашил. В точности, как здесь, на войне, раненым. Все, вроде, честь по чести. Он уже и поправляться начал было. Но вы же знаете: они, дохтуры эти, вечно в животе чего-нибудь позабудут – ножницы или еще что. Не доглядят – так и зашьют с ножницами. За ними же глаз да глаз нужен. Так и этому мужичку зашили по недосмотру ножницы. Он день лежит – ничего, второй – еще лучше. Ну, думает уже, наверное, вставать ему скоро на ноги. И надо же такому выйти: как-то ночью он неловко повернулся на койке и свалился на пол. Ножницы вонзились там у него в животе в самые нутренности, точно штык, из него и дух вон. Так Малаша и овдовела. Одна осталась с детями. Не помню, сколько их у ней было – трое или четверо? Да она баба-то больно сноровиста: одно дело делает – семь выходит. И собою пригожа: ядрена, крепка, как мыта репка. Так вот, хотите – верьте, хотите – нет, Сенька на ней женился.

– Не может быть! – воскликнул Самородов, чтобы подразнить Матвеича.

– Истинный крест. Верно говорю. А дело-то вот како вышло. Отправился, как обычно, наш Семен в лес пострелять какой дичины и встречает там Малашу. Она тоже пошла с дитем грибков набрать. Он ее увидел, оробел знамо, да и ну деру куда поглуше. Только что отошел, слышит – малый позади завопил вдруг не своим голосом, будто режут. Знать, случилось чего! Сенька бегом назад. И чего же видит только: стоят Малаша с дитем под елкой, а к ним медведь подступается, ростом в полторы сажени. Кинулся Сенька на выручку, встал между ними и медведем, да и выстрелил. В небо. Мишка испугался и убег. Малаша после спрашивает: ты чего же не в медведя-то стрелял? А ну как он не испугался бы?! Так Сеня говорит: да разве можно в мишку-то? Это ж все равно как в человека. Подивилась Маланья на чудного да и зазвала к себе погостить. Так на хуторе у ей он и остался. И – не поверите! – совершенно переменился человек с тех пор. Этаким степенным сделался. То от народа бежал. А теперь сам идет к людям со своего хутора, дельные разговоры заводит, советует что другим или сам совета у кого спрашиват. Вот чего семья с человеком может сделать. Это совсем не то, что одинокому по свету мыкаться.

– Может быть, ты предлагаешь, Матвеич, нам женить взводного? – спросил Васька Григорьев.

– Где ж тут женить, – как всегда серьезно стал объяснять Матвеич своему вечному насмешнику. – Женить не выйдет теперь. А вот помочь ему, например, подвиг совершить какой – вот было бы дело. Глядишь, и он бы остепенился, вроде нашего Сеньки Пробкина.

– Братцы! – воскликнул Самородов. – Давайте сделаем что-нибудь такое, за что его бы пожаловали крестом.

– Так давайте, ежели кто возьмет в плен японского офицера, ему и отдадим, – предложил молодой солдат Филипп Королев. – Дескать, это он взял.

– Офицеру за это может еще и не полагается креста, – заметил известный в роте скептик Кондрат Тимонин. – Это солдатам за пленного офицера дают Георгия.

– А я вообще что-то не слышал, чтобы офицеры брали в плен кого-нибудь, – отозвался унтер Сумашедов. – Солдаты обычно пленных берут. Офицеры не для того на войне.

– Да, тоже верно, – согласился Мещерин. – За что же они тогда кресты получают? Ведь не даром же?

– А вон ротный к нам идет, никак, – сказал Васька Григорьев. – Матвеич, спроси у него, будто невзначай: за что офицеру крест полагается?

– Да про Куроки спросить не забудь, – подсказал Матвеичу еще Самородов. Они переглянулись с Мещериным и тотчас опустили головы, чтобы не показывать своих улыбок.

Штабс-капитан Тужилкин делал обход роты: наставлял солдат и давал указания субалтернам перед боем. С ним шел верный Игошин с каким-то кульком в руке. Алышевский, отбросив свою гипохондрию, поспешил навстречу ротному командиру, отрапортовал ему, как полагается, и они вместе подошли к расположившимся на камнях солдатам.

– Смирно! – выкрикнул унтер Сумашедов.

Все разом вскочили на ноги, побросав разобранные винтовки.

– Отставить, – распорядился Тужилкин. – Продолжать чистить оружие. И побыстрее! На позициях, под самым носом у противника, этим вообще не полагается заниматься. Да уж делать нечего. Не с ржавыми же винтовками в бой идти. Сала всем хватило?

– Где там, вашродь! – ответил Васька. – Раздали-то – на один жевок. Проглотили – не заметили. Еще бы по кусочку добавили, что ли.

Тужилкин усмехнулся. Это его сало сделалось предметом солдатских шуток во всех взводах.

– Ну тебе, Григорьев, я знаю, винтовка вообще ни к чему, – сказал ротный. – Ты одним штыком или голыми руками разгонишь всех японцев.

– А что? мы можем! – задорно произнес Васька.

– Знаю, что можете. Вы все можете, когда захотите. Вот вам, как лучшему взводу, приз. – И Тужилкин кивнул Игошину.

– Держите, ребята. – Игошин протянул свой узелок унтеру Сумашедову. – Сальца вот осталось малость. Да это уж не на винтовки, кушайте на здоровье.

Солдаты все разом весело загомонили. У кого-то нашелся нож. Сало мигом разрезали на мелкие кусочки. И, не отлагая дела, весь взвод захрустел сухарями с салом вприкуску. Ротный стоял и любовался на эту картину – радовался от души за своих солдат.

Между тем Самородов заговорщицки подмигнул Матвеичу и слегка качнул головой, показывая ему на Тужилкина. Матвеич откашлялся и начал:

– Ваше благородие, дозвольте обратиться. У нас тут вот како недоумение: за что именно господам офицерам крест полагается? С солдатом-то, с ним все понятно – коли штыком шибче, вот тебе и крест будет. Или в плен захватить ихнего офицера – опять же награда. А вот у господ офицеров, как у них обстоит? Любопытно.

– Ну, видите ли, в чем дело… – Тужилкин переглянулся с Алышевским, и по лицу взводного, наконец, скользнула улыбка. – Офицер на войне не для того, чтобы самому брать пленных или колоть штыком. Но его задача организовать службу в своем подразделении таким образом, чтобы и то, и другое, и еще многое чего ловчее выходило у солдат. Проще сказать, если солдаты за свое усердие, за свои подвиги получают кресты, то это означает, что и командиры их заслуживают награды.

– Вон, видите, сопка, – продолжал Тужилкин, указывая рукой на японскую сторону. – Если мы получим приказ взять ее и ваш взвод окажется на ней первым, то, помимо наград солдатам, награжден будет и взводный. Ну а если вся наша рота не только поднимется на эту сопку, но и закрепится там, что позволит в результате перейти в наступление всему полку, тогда награда ждет и вашего ротного, – улыбнулся Тужилкин.

– Вон оно как… – произнес Матвеич.

– Да, вот так. Ну давайте-ка, ребята, заканчивайте поскорее с оружием и все по местам. Скоро стемнеет. Будьте тогда наготове. Не зевать уже никому. Японец любит ночные атаки. Да смотрите, – чтобы даром не геройствовать у меня! из окопов без нужды не высовываться, сидеть за камнями. Чтоб ни одного не было видно. Придет время – сам поставлю всех в рост! Ну, Господи, помилуй и благослови нас послужить государю. Я к вам еще подойду.

И Тужилкин было повернулся уходить.

– Матвеич! Ну что ж ты… – Самородов опять показал глазами на ротного.

– Ваше благородие, – хватился Матвеич, – еще дозвольте спросить. А вот скажите, к примеру, такой вопрос: правда ли, что Куроки – японский генерал – по-нашему по-русски, и есть самая фамилия – Куропаткин?

Тужилкин вначале замер, будто поставленный в тупик неожиданным солдатским вопросом. Но, заметив, как отвернулись немедленно, пряча улыбки, Самородов, Мещерин, Григорьев и еще несколько солдат, и сообразив, что простосердный Матвеич спрашивает по их наущению, ротный, стараясь оставаться совершенно серьезным, ответил:

– Нет, Куроки – это не Куропаткин. Это по-нашему – Бильдерлинг.

Весь взвод покатился со смеху. Тужилкин погрозил пальцем главным насмешникам, и они с Алышевским ушли.

В Маньчжурии темнеет рано и быстро. Весь промежуток между ясным днем и темной ночью составляет едва ли полчаса. И в августе в восемь вечера уже обычно темно.

Когда окончательно стемнело, на японской стороне в четырех-пяти верстах от русских позиций один за другим стали зажигаться костры. И скоро их горело так много, что зарево от них осветило ближайшие сопки. Даже в русских окопах сделалось светлее. По числу костров можно было предположить, что на той стороне располагался японский отряд силой до пяти – семи тысяч человек. Казалось бы, если неприятель разложил костры, то атаковать он не собирается, во всяком случае, до тех пор, пока горит огонь. Но начальник дивизии, в которую входил полк Сорокоумовского, разослал по всем полкам и батальонам приказы, в которых предостерегал господ офицеров не только не ослаблять готовности, но, напротив, быть этой ночью особенно внимательными, – совершенно не исключено, что японцы умышленно развели костры, имея в виду показать, будто они основательно устроились бивакировать и нападать теперь не намерены, но сами замышляют именно нападение.

Какое-то время солдаты смотрели из окопов на японские костры очень внимательно – кто с интересом, кто с тревогой. Но время шло, никакого движения на неприятельской стороне вроде бы не происходило, костры, вначале горевшие ярким белым пламенем, стали уменьшаться, меркнуть, краснеть и скоро сделались едва различимыми, и солдаты так же, как те угасающие костры, стали бессилеть, опускаться все ниже в окопы, кто-то поник головою, кто-то и вовсе задремал. И то правда, не у всякого уже хватало сил которую ночь бороться со сном. Тут уж офицерам нужен за солдатиками глаз да глаз: прозеваешь – уснет рота, – выйдет для всех погибель верная.

Унтер Сумашедов, Архипов, Тимонин, Мещерин, Самородов и Филипп Королев были назначены в секрет. Штабс-капитан Тужилкин сам отвел их в окопчик, расположенный шагах в трехстах впереди главных позиций, и строго наказал: «Ну, ребята, чтоб как мышки сидели. А если уснуть надумаете – сперва перекреститесь и пожелайте себе Царствия Небесного».

Секретам вменялось предупредить своих в окопах, когда японцы начнут атаку. Неприятель обычно подбирался тихо, насколько возможно, к русским окопам и с пронзительным, леденящим душу «банзаем» бросался в штыки. Если японская колонна проходила где-то вблизи секрета, дозорные стреляли, что и служило сигналом для своих, и устремлялись со всех ног прочь. Ну а когда вражеская колонна выходила прямо на секрет, то, как правило, никто из него живым уже не возвращался. Хорошо еще, если несчастные успевали предупредить о неприятельской атаке.

Наставления ротного были, конечно, не лишними, но солдаты и без того понимали, что им выпала доля худая, незавидная. При ночной атаке неприятеля из трех-четырех секретов едва ли одному удавалось избежать погибели. Поэтому, как ни хотелось дозорным закрыть глаза и забыться, но предчувствие, что сейчас из мрака выскочат вдруг желтые околыши и всех их переколют, так что они и выстрелить не успеют, это тяжкое, нагоняющее болезненный озноб предчувствие все-таки побеждало сон. И теперь вся маленькая команда унтера Сумашедова, как один, затаившись, страшась хотя бы прошептать единое слово между собою, вглядывалась в темноту и прислушивалась ко всяким малейшим звукам.

Так проходили часы. На той стороне уже почти все костры погасли. Сквозь рваные облака нет-нет да выглядывала луна, и тогда можно было вздохнуть чуть спокойнее, – солдаты видели, что никакой опасности для них вроде бы пока нет.

– Братцы, – прошептал вдруг испуганно Филипп Королев, – кажись, Япония на сопку лезет! – И он указал рукой куда-то налево.

Все впились взглядом в указанное направление. Действительно, на кромке уступа, саженях в двухстах от них, они разглядели темную и как будто шевелящуюся растянувшуюся массу, которую прежде вроде бы не замечали.

– А ну, Королев, бегом дуй, доложи их благородию, – приказал Сумашедов.

Пяти минут не прошло, как Королев уже возвратился вместе с ротным и его верным ординарцем Игошиным.

– Ну где? – нетерпеливо спросил Тужилкин.

– Вон они, вашродь, по кромке карабкаются, – показал Сумашедов штыком.

Но Тужилкин, сколько ни вглядывался, так ничего подозрительного и не рассмотрел.

– Игошин, – спросил он, – ты видишь чего-нибудь?

– Никак нет, вашродь. Не похоже на людей.

– А что же там?

– Так, может, кусты?..

– Кусты?.. А ну-ка, давай разведай. Быстро. Без винтовки.

Игошин сунул свою трехлинейку кому-то в руки и, согнувшись в три погибели, совершенно бесшумно, как кошка, побежал под горку в сторону этих кустов или людей, – что уж там такое было? – не известно.

– Не заплутал бы впотьмах, – произнес Тимонин.

– Этот разве заплутает когда… – отозвался Самородов.

– Отставить разговоры, – зашипел на них унтер. Ему хотелось показать ротному командиру, как он ревностно старается исправлять службу.

Скоро возвратился запыхавшийся Игошин, уже почти не таясь, в полный рост.

– Кусты и есть, вашродь, – доложил храбрый ординарец. – Самые кусты. Ветром их качает, вот и кажется, будто люди идут. Эх, ты, – пристыдил он Королева, – со страху, что ли, кусты принял за японца? Или как?

Молодой солдат виновато опустил голову, засопел. А унтер Сумашедов еще принялся строжиться над ним.

– Смотри у меня! – накинулся он на Королева. – «Япония лезет! Япония лезет!». Сам будешь теперь на разведки ходить!

– Отставить, – урезонил Тужилкин унтера, слишком усердствующего при начальстве. – Лучше кусты принять за японцев, чем японцев за кусты. Молодец, Королев. Хвалю тебя за бдительность.

– Рад стараться, ваше благородие. – Паренек, совсем было расстроившийся, воспрянул духом.

Тужилкин с Игошиным ушли. Дозорные же продолжили наблюдение. Но после героического обнаружения кустов, и к тому же ничуть перед ними не спасовав, они несколько успокоились, разомлели, тревожное ожидание внезапного появления японских штыков как-то отступилось, сменилось этаким предутренним умиротворением, когда кажется, что все страшное миновало и сегодня уже ничего такого чрезвычайного не произойдет, и когда сон особенно одолевает и устоять перед ним равносильно подвигу.

Не устоял перед напастью и секрет Сумашедова. Первым задремал сам бравый унтер. За ним засопел здоровяк Архипов. А потом забылись и остальные. Лишь к Королеву, воодушевленному и возбужденному от похвалы ротного, сон уже не приходил. Филипп сидел в окопчике и, блаженно улыбаясь, мечтал, как он попросит того же Алешу Самородова или хоть Володю Мещерина, которым, кстати, он тоже доводился земляком, – Филипп Королев был родом из Рузского уезда, из деревни, бывшей где-то верстах в девяноста от Москвы, – попросит написать письмо к нему в родную Макеиху, где он расскажет матушке Татьяне Ивановне, и братьям, и невесте Дарьюшке о доблестной своей военной службе на дальней чужбине, о любезных товарищах, о замечательном ротном командире, о другом. Так он мечтал.

До рассвета оставалось не более часа. Никаких костров на японской стороне давно уже и в помине не было. Тишина стояла такая, что, казалось, птица пролетит или змея проползет – и тех услышишь. Когда справа от их окопа раздалось невнятное глухое шуршание, будто и вправду какой гад полз, Филипп Королев, занятый приятными мечтаниями, поначалу не обратил на него внимания. Но, наконец, случайно оглянувшись в ту сторону, он увидел шагах всего в пятидесяти от их секрета какую-то белую шевелящуюся полосу. Он еще не тотчас и смекнул, что это именно такое. Но, сообразив, что едва заметная впотьмах белая полоса – это гамаши наступающих японских солдат, которые уже почти преодолели линию русских секретов и которых до главных позиций отделял разве короткий, секундный бросок, он юркнул в окоп и принялся расталкивать спящих товарищей.

– Японцы! – страшным голосом зашептал Филипп. – Японцы идут!

Первым слегка приоткрыл глаза Мещерин. Увидев перед собою наклоненное лицо Королева, он, едва ворочая языком, проговорил:

– Опять, что ли, кусты приметил… Филя…

– Да японцы же! Вам говорят!

Мещерин с трудом заставил себя обернуться в сторону, куда показывал Королев, и тотчас весь сон его исчез, развеялся, словно и не спал солдат. Он с силою ткнул в бок Архипова и уже не стал ждать, пока команда пробудится: передернул затвор и выстрелил в темную с белым низом движущуюся массу. Все разом очнулись и схватились за ружья. Нанести сколько-нибудь ощутимого ущерба неприятелю своим огнем шесть человек дозорных, разумеется, не могли. Их задача была лишь известить своих о наступлении врага.

Но одновременно, и даже прежде того, их стрельба стала сигналом к атаке для самих японцев. Они поняли, что их обнаружили. И тотчас вслед за мещеринским выстрелом где-то рядом раздался пронзительно-визжащий крик «банзай!» – его разом подхватили еще сотни глоток, и сразу вся лощина, все сопки вокруг ожили, содрогнулись, наполнились криками и выстрелами, мертвая тишина в единый миг сменилась грохотом, воем, гулом жестокого побоища.

Через несколько секунд после первого «банзая», вначале едва слышно за японскими воплями, но затем все нарастая и наконец превзойдя крик врага, по всей линии раздалось родимое «ура!», и русские роты, ощетинившись штыками, ринулись навстречу японским штыкам.

Едва они сошлись, голос боя совершенно переменился. Ни «банзая», ни «ура» больше не слышалось, стрельба вблизи почти утихла, лишь где-то дальше по фронту раздавались частые пачки, причем нарастая. Здесь же, где схватились насмерть противные, теперь, кроме вскриков – визгливых японских и русских – надсадных и хриплых, – доносились обычные звуки рукопашной потасовки: глухой треск ломающихся от ударов прикладами костей, стук ударяющихся друг о друга ружей, лязг металла.

Как были проинструктированы секреты, в случае, если они не успеют отступить перед неприятелем, а окажутся как-то у него в тылу или во фланге, им нужно немедленно отходить вдоль линии, и где-нибудь там, в стороне, выбираться на свои позиции. Команде Сумашедова это сделать было совсем не сложно: слева от них, там, где Королев давеча разглядел японскую колонну, оказавшуюся на самом деле кустами, так по-прежнему пока еще никого и не было. Но им следовало поторопиться. Потому что и там в любой момент могла начаться японская атака.

Когда в ста пятидесяти шагах от их окопа завязалась рукопашная, Сумашедов так и решил, что теперь им самое время отходить. Но в команде имелось и другое мнение.

– Куда?! – уже не таясь, воскликнул Мещерин. – Напрямик прорвемся! Подсобим нашим! – И он первым выпрыгнул из окопа.

Все нижние чины рванулись за ним. Сумашедов хотел было потребовать от своей своевольной команды не прекословить его командирским указаниям. Да куда там! Его никто уже не слушал. И, чтобы не остаться вообще одному в поле среди японцев, унтеру пришлось подчиниться большинству: он поспешил вдогонку за солдатами.

Бежать напрямик к окопам тоже было не так уж и безопасно. Свои же непременно их примут за японцев и раньше, чем разберутся, всех перебьют. Поэтому Мещерин, а за ним и остальные, побежали туда, где кричала, стонала, трещала, лязгала рукопашная схватка.

Но получилось совершенно непредвиденное: японцы недолго сопротивлялись отчаянному штыковому удару русских, – не устояли и попятились, а потом и побежали. И команда Сумашедова теперь очутилась как раз на пути отбитого неприятеля. Казалось, это была для них верная смерть. Но, к счастью, они столкнулись с небольшою группой японцев. Впрочем, не меньше взвода. Единственное бывшее у них преимущество заключалось в том, что японцы никак не ожидали появления со стороны лощины хоть одного русского. Поэтому, когда из мрака перед ними вырос бородатый гигант Архипов, за которым маячило еще несколько мохнатых шапок, японцы невольно расступились, полагая, что крупный русский отряд успел зайти им в тыл. Они и вообразить не могли, что это группа всего из шести человек. Архипов же, недолго думая, принялся колоть штыком и крушить прикладом так проворно, что даже его немногие товарищи остались было не у дел. Но, конечно, пришлось и им отведать лиха. Японцы быстро сообразили, что русских всего-то несколько человек, и набросились на них, полагая в отместку за свою отбитую атаку разделаться хотя бы с малым отрядом противника. Филипп Королев только успел со всей мочи прокричать в сторону русских окопов: «Выручай, братцы!» – и встал плечом к плечу с Архиповым. К нему тотчас пристроились Самородов, Мещерин, Тимонин и Сумашедов. И таким вот старинным боевым порядком – штыками вперед – они встретили натиск целого японского взвода.

Когда Тужилкин услыхал выстрелы от одного из своих секретов, а следом за ними истошные крики обнаруженного и потому сразу же бросившегося в атаку неприятеля, он с наганом в руке первым выбежал на гласис и прокричал: «Двенадцатая рота! за мной! Вперед, ребята!»

С солдат, бывших только что полусонными, мигом слетела вся дремота, и они вместе с другими ротами посыпались из окопов, будто только и ждали этой команды. Всех охватил неистовый душевный подъем. А грянувшее затем громогласное «ура!» привело солдат уже в совершенное исступление. Они, словно хмельные, устремились навстречу едва различимому впотьмах врагу, горя лишь одною целью – скорее вонзить в него штык. До начала резни русские по крайней мере перекричали противника, что уже давало им моральное превосходство. И они обрушились на японцев, подобно снеговой лавине.

Васька Григорьев отбил направленный на него похожий на саблю японский штык и, не делая лишнего движения, то есть не замахиваясь, а прямо по ходу – снизу вверх, – ребром приклада засадил японцу в самый висок. Досматривать, что сталось с его противником ему теперь было некогда: рядом с ним Матвеич с трудом отбивался сразу от двух вражеских солдат, и Васька, как кошка, прыгнул на помощь товарищу, – он плашмя прикладом ударил одного японца сзади под коленки и, когда тот упал, тотчас пригвоздил его штыком к земле. Он хотел было помочь Матвеичу и со вторым японцем, но, оглянувшись, увидел, что тот и сам управился и уже выдергивает штык из полумертвого врага.

Штабс-капитан Тужилкин расстрелял в упор в японцев весь барабан, подобрал чью-то винтовку и, на равных с нижними чинами, принялся работать штыком и прикладом. Он делал это сноровисто и изящно, будто показывал упражнения солдатам: ловко отражал удары врага или увертывался, бил наверняка прикладом, верно колол штыком. Игошин не отходил ни на шаг от своего командира. Несколько раз он отводил удары, направленные на Тужилкина. Да и сам действовал молодецки: несколько японцев так и остались лежать здесь у русских позиций, отведав его штыка и приклада.

Вся схватка длилась не больше двух-трех минут. Обе стороны бились исключительно жестоко. Но русские в этот раз все же были злее. Японцы дрогнули и стали пятиться назад. Тогда Тужилкин, преодолевая шум сражения, прокричал: «Наша берет! наддай, ребятушки!» Ободренные его криком русские еще поднажали, и враг наконец не выдержал этого бешеного натиска и побежал.

Русские начали было преследовать неприятеля, и, вероятно, потери отступающих были бы куда большими, но командирам пришлось остановить солдат, потому что впотьмах они непременно растянулись бы, и задние, приняв передних за японцев, чего доброго могли пострелять или поколоть своих же.

Но тут откуда-то слева раздался крик о помощи. Тужилкин понял, что это кричит кто-то из выставленных вперед дозорных: наверное, не сумели вовремя отойти и теперь угодили в лапы к неприятелю. «Все за мной! Не выдадим своих!» – взревел ротный на всю лощину. И побежал в сторону, откуда послышался звонкий голос Филиппа Королева.

Тужилкин подоспел вовремя. Промедли он со своими стрелками еще несколько секунд, и спасать было бы некого. А японцы, увидев, что к русским идет подмога, все разбежались.

Маленький отряд русских едва дождался выручки. Мещерин был ранен: он чуть замешкался отбить удар, и вражеский штык задел его и процарапал ему грудь до самых ребер. А унтер Сумашедов вообще неподвижно лежал на земле, и неизвестно, ранен ли он был или убит. Уж так ему не хотелось прорываться из секрета напрямик, – и вот, как чувствовал, несчастный, получил-таки штыком в живот. Несколько солдат, из тех, что прибыли с Тужилкиным, подхватили унтера и бегом понесли его к своим окопам. Там, неподалеку, за перевалом, располагался лазарет.

– Почему не отошли вовремя? – строго спросил ротный оставшихся дозорных.

– Своим подсобить решили… – пробубнил Дормидонт Архипов.

– Ну и как, подсобили?! Вы все едва не погибли!

Солдаты стояли, виновато опустив головы. Их абсолютно бесполезная в данном случае лихость, может быть, стоила жизни предводителю команды – унтеру Сумашедову.

– Это вы подняли тревогу? – Штабс-капитан вроде бы смягчился. – Ваша команда?

– Так точно! – радостно ответил Самородов, поняв, что взыскивать с них уже, скорее всего, не будут. – Мы самые!

– Королев первым заметил японцев, – каким-то глухим, не своим голосом добавил Мещерин.

– Молодец, Королев! – второй раз за ночь похвалил ротный солдата. – Ну теперь уже одной благодарности тебе будет мало. Будешь представлен к награде!

– Рад стараться, ваше благородие! – Филипп засиял весь так, что и кругом сделалось как будто светлее.

Тужилкин обошел всех своих удальцов, внимательно оглядел их – Королева, Архипова, Тимонина, Самородова, Мещерина. У Мещерина шинель на груди была прорвана, и даже в темноте заметно было, как она вся набухла от крови.

– Да ты ранен здорово, братец! – воскликнул Тужилкин.

Мещерин только теперь наконец почувствовал, как у него по животу, по ногам, в самые сапоги течет что-то горячее. Он сообразил, что истекает кровью. Хотел чего-нибудь ответить, да не смог уже вымолвить ни слова. В голове у него помутилось, в глазах поплыло, ноги подкосились, и, не подхвати его товарищи под руки, он бы прямо так и рухнул без чувств перед своим ротным командиром.

Глава 4

Японцы недаром атаковали этой ночью почти по всему фронту. К слову сказать, на Можайский полк атака была еще далеко не самая яростная. В некоторых других местах японцы действовали куда как ожесточеннее. Кое-где им даже получалось ворваться в русские окопы и выбить оттуда противника. И русским в этих случаях удавалось вернуть свои окопы лишь при помощи посланных в подкрепление резервов. Но, как бы то ни было, абсолютно никакого видимого успеха эти ночные лобовые атаки японцам не принесли. Нигде они не только не прорвали фронта, но даже и не оттеснили русских с позиций. Эти ожесточенные ночные атаки нужны им были, чтобы отвлечь внимание русского главного командования от их основного, решительного маневра – переправы части армии Куроки за Тай-цзы-хэ и выхода ее в тыл русским. И это японцам вполне удалось осуществить.

Всего японцы переправили на правый берег восемнадцать тысяч человек. Русская же правобережная группа, состоящая из 17-го корпуса, с приданной ему дополнительной бригадой, а затем усиленная и 1-м Сибирским корпусом барона Штакельберга, насчитывала свыше семидесяти тысяч штыков и сабель и, казалось, имела перед неприятелем безусловное преимущество. Но не во всем. В численности – бесспорно. В инициативе же, в стремлении первыми нанести удар, у русских преимуществ не было никаких. Японцы всегда своими действиями опережали возможные действия русских. И последним приходилось лишь как-то отвечать на удары и маневры врага.

Куроки решил обойти 17-й корпус и, может быть, прорваться к железной дороге, связывающей русскую армию с Мукденом и Харбином. В русском главном штабе от одной только мысли о таком маневре неприятеля всех пробирал озноб. Но если бы и в самом деле на дорогу вышел хоть один японский батальон, в армии, и прежде всего среди командования, могла бы начаться настоящая паника, и тогда уже непременно сражение закончилось бы для русских катастрофой. Знать бы русским генералам хотя бы приблизительно о численности противника на правом берегу, возможно, они тогда как-то более искусно распорядились бы на этом участке. Но оцепеневшие от энергичных и неожиданных действий Куроки русские генералы и предположить не могли, что против их семидесятитысячного левого фланга выступают вчетверо меньшие японские силы. Им казалось, что так не может быть ни в коем случае. Это же вопреки всем правилам военного искусства. Это противоречит здравому смыслу, наконец.

Утром 19 августа правобережная японская группа перешла в наступление. Передовые отряды японцев уже видели впереди железную дорогу с бегущими по ней поездами. Куроки ликовал. Он чувствовал себя победителем своего русского однофамильца, национальным героем Японии и бог знает кем еще. Ему остается лишь небольшое усилие, и русских ждет чистый Седан. Так размышлял японский генерал.

Но вместе с тем мудрый военачальник вполне осознавал, что он сам со своими малыми силами находится в положении в высшей степени рискованном. И стоит русским хоть немного проявить инициативу, сделать хоть какое-то решительное движение, участь его правобережной группы может оказаться весьма печальною.

И действительно, едва Куроки донесли, что на его правый фланг с севера движется русская колонна, он немедленно приостановил наступление и повернул часть своей правобережной группы навстречу приближающемуся отряду противника. Увы, скоро выяснилось, что донесение отнюдь не соответствует реальному положению дел. Никакой угрозы справа русские японцам так и не создали. И даже не пытались создать. Действовавший там отряд генерала Орлова вместо того, чтобы решительным ударом поразить неприятеля во фланг, стал для чего-то укреплять позиции, готовясь к обороне. Хотя на него никто не думал нападать. У Куроки просто не было сил наступать еще и на север.

Поняв, что его правому флангу ничего не угрожает, Куроки продолжил наступление на центр 17-го корпуса. Приблизительно в центре расположения корпуса барона Бильдерлинга находилась сопка, которую русские называли Нежинскою – по имени стоящего на ней Нежинского полка. Занимающая ключевое положение на правом берегу Тай-цзы-хэ, сопка эта позволяла всякому, кто ею владел, контролировать местность на много верст кругом. В частности, японцам владение сопкой давало возможность если не перерезать железную дорогу русских, то по крайней мере обстреливать ее и, таким образом, все равно причинять противнику значительные неудобства.

Вечером того же дня, одновременно с обстрелом сопки из тридцати орудий, японская бригада генерала Окасаки атаковала Нежинский полк. Интенсивный обстрел русских позиций продолжался с утра и почти до темноты. Находившийся правее нежинцев Волховский полк не выдержал артиллерийского огня и отступил, причем открыл фланг соседей. И когда на их оставленных позициях появились японцы, угрожая Нежинскому полку истреблением, среди нежинцев началась настоящая паника, передавшаяся вдобавок и соседям слева – Моршанскому полку, и оба этих полка поспешно отошли за сопку.

Однако нежинцы быстро оправились от досадной своей конфузии, бросились в атаку и выбили японцев с сопки штыками. Но не долго русские владели сопкой. Ночью, при свете луны, Окасаки вновь атаковал русские позиции всеми силами. Японская пехота подбиралась под прикрытием гаоляна. А в это время японская артиллерия, пристрелявшаяся за день, верно била по русским окопам. Подобравшись насколько возможно близко к противнику, японцы ударили в штыки и окончательно сбросили русских с сопки. Нежинский полк, все еще подавленный давешним своим паническим бегством, почти не оказывая сопротивления, отступил. Так Куроки силою одной только бригады опрокинул три русских полка и завладел важнейшею, доминирующею на местности позицией. При этом большая часть войск русской правобережной группы оставалась в стороне от этого боя. Имея возможность ввести в дело на Нежинской сопке значительные силы и решительно отбить неприятеля, барон Бильдерлинг предоставил японской бригаде пробивать фронт на участке, обороняемом, по существу, одним полком.

Потеря Нежинской сопки практически означала выход японцев в русский тыл и создание ими реальной угрозы поражения всей Маньчжурской армии.

Русское командование, в общем-то, сразу верно оценило, что переброска армии Куроки на правый берег Тай-цзы-хэ и потеря там доминирующей высоты делает правобережный фронт главным участком всего театра и именно здесь теперь будет решаться судьба сражения. Поэтому главнокомандующий генерал Куропаткин со своим штабом, чтобы спасти сражение, немедленно выдвинул план наступления на правом берегу.

По замыслу Куропаткина вся правобережная группа армии, усиленная, как уже говорилось, целым корпусом, должна была развернуться в единый, сплошной фронт от Тай-цзы-хэ до действовавшего верстах в восьми севернее отряда генерала Орлова. А затем, приняв правый край группы за ось, как писал в директиве Куропаткин, « произвести захождение армии левым плечом вперед, дабы взять во фланг позиции переправившихся у Канквантуня японских вешек армии генерала Куроки и прижать их к реке Тай-цзы-хэ, проходимой вброд лишь в немногих местах».

Руководить операцией Куропаткин вознамерился лично. Он распорядился передислоцироваться своему штабу на высоту, расположенную верстах в четырех позади 17-го корпуса, вблизи деревни Чжансутунь. А выше по течению Тай-цзы-хэ, в пяти-шести верстах позади бригады Окасаки, на сопке Ласточкино гнездо, расположился со своим штабом генерал Куроки. Итак, началась непосредственная дуэль двух генералов.

Русские начали наступление, как и было спланировано главнокомандующим: правый фланг лишь обозначает шаг на месте, но по мере удаления к левому флангу фронт все с большею интенсивностью производит движение, описывая сектор окружности. Подобным образом двигаются стрелки на часах. План этот имел один существенный недостаток: он мог быть успешно осуществлен только при условии, если и японские силы будут так же равномерно распределены по всему фронту. Но если хоть на каком-то участке неприятель будет иметь превосходство и не попятится под натиском русских, то встанет, словно споткнувшись, весь русский фронт. Именно так и вышло.

Сосредоточив сразу на нескольких участках фронта превосходные силы и нисколько не заботясь о слабости других своих участков, генерал Куроки начал встречное наступление. Две японские дивизии – одна на юге фронта, другая – на севере – двинулись навстречу противнику.

В это время русские снова подступились к потерянной давеча Нежинской сопке, на которой стояла бригада Окасаки. После сильнейшей двухчасовой артиллерийской подготовки Бильдерлинг перешел в наступление. Несколько японских рот, стоящих южнее Нежинской сопки, не выдержав натиска русских, оставили позиции и отошли. Но сама сопка устояла и так противнику и не далась. Во время русской артиллерийской подготовки японцы быстро перешли на обратную сторону высоты и там благополучно переждали обстрел. А когда пошла в атаку русская пехота и артиллерия естественным образом, чтобы не поразить своих, умолкла, японцы выскочили из-за сопки и встретили противника плотным ружейным огнем. Несколько раз русские ходили в атаку на сопку и всегда японцы их отбивали – когда огнем, когда в штыки.

Так на этой злополучной сопке споткнулся и встал весь русский правобережный фронт. Наступательный план генерала Куропаткина очевидно не удавался. Больше того, действовавший на левом фланге отряд Орлова, которому, по плану, вменялось двигаться к Тай-цзы-хэ по самому удаленному от центра радиусу, столкнувшись со значительно меньшими по численности японскими силами и угодив под неприятельский артиллерийский огонь, в панике бросился наутек, причем солдаты, заплутав в густом гаоляне, стали обстреливать друг друга. Отмахав двенадцать верст, совершенно расстроенные остатки отряда Орлова остановились только у самой железной дороги. Потери отряда составили свыше полутора тысяч человек. Сам Орлов был ранен. Нет, положительно не годится военному иметь птичью фамилию: не видать удачи ни ему самому, ни его подначальным. Примета верная.

Невзирая на полное фиаско, постигшее левый фланг группы, барон Бильдерлинг со своим 17-м корпусом, находящимся на правом фланге, все-таки чаял еще исполнить план главнокомандующего. И прежде всего он решился в который раз попытаться овладеть Нежинскою сопкой. Его атака началась довольно успешно. Действовавшая на крайнем правом фланге русская бригада вытеснила японцев из стратегически важной деревни Сыквантунь, находящейся несколько южнее сопки. Это позволило русским охватить сопку с трех сторон. Но это им же и сослужило дурную службу. Атака началась уже в темноте. И наступающие по скрещивающимся направлениям русские полки в суматохе приняли своих же за японцев и вступили в перестрелку друг с другом. А японцы им еще помогли – открыли сильный артиллерийский и ружейный огонь. В этом адище русские даже не слышали долго сигналов «отбой». Там все перемешалось – полки, роты, отдельные люди. Никто никем не командовал. Если какой-то командир и пытался привести людей в порядок, его в этом полном хаосе, в совершенном столпотворении, никто не слышал и никто ничего не слушал. Все бежали и стреляли в разные стороны, не выбирая ни дороги, ни мишени. Один из полков только от огня своих потерял там до трети состава.

Некоторый успех сопутствовал лишь Нежинскому полку. Нежинцы, наверное, очень рвались оправдаться за то, что они так малодушно отдали неприятелю важнейшую на всем фронте позицию, и горели во что бы то ни стало отбить ее назад. С большим трудом им удалось занять северный склон сопки. Но ни добиться чего-то большего, ни даже удержать занятое они не смогли: поздно ночью японцы их атаковали и окончательно очистили сопку от противника.

Этот ночной бой за Нежинскую сопку, предпринятый бароном Бильдерлингом во исполнение плана главнокомандующего, стоил русским потери трех с половиной тысяч штыков. Совершенно бездарной, не принесшей ни малейшей пользы потери.

Хотя главные действия второго этапа Ляоянского сражения разворачивались уже на правом берегу Тай-цзы-хэ, но и левобережная Южная группа, которою командовал генерал Зарубаев, в это время отнюдь не бездействовала. Имея приблизительно равные японским силы в штыках и существенно уступая неприятелю в саблях и по числу орудий, – а против 72 батальонов, 14 сотен и 184 орудий русской группы действовали две японские армии генералов Оку и Нодзу, насчитывающие в общей сложности 71 батальон, 23 эскадрона и 364 орудия, – Зарубаев, тем не менее, удачно отразил все атаки на него, и, в свою очередь, сам предпринял несколько довольно острых атак на вражеские позиции. Куропаткин требовал от него серьезной демонстрации, чтобы японский главнокомандующий Ояма, обеспокоенный возможным наступлением русских на левом берегу, не послал подкреплений на правый берег, где в эти часы решался исход сражения.

Можайский полк, входивший как раз в Южную группу, благодаря умелому командованию полковника Сорокоумовского и молодецким действиям всех его офицеров и солдат, потери понес за эти дни сравнительно невеликие. Поэтому, когда Зарубаев решился потревожить неприятеля своими демонстративными атаками, можайцы оказались в числе войск, назначенных к наступлению.

Ротные, батальонные и сам полковник Сорокоумовский обходили позиции и делали наставления солдатам. Штабс-капитан Тужилкин пришел во взвод к Алышевскому.

– Ну, братцы, нам приказ завтра чем свет идти к японцу в гости, – сказал он. – Желаю от доброго, чистого сердца, чтобы все вы остались невредимы и благополучны.

– Покорно благодарим, вашродь, – загудели солдаты.

– Желаю вам, братцы, и сам сегодня буду молиться, чтобы Господь вас помиловал и спас от смерти, – продолжал Тужилкин. – Но вовсе не желаю никому и не советую самим спасать себя. Вы знаете, о чем я говорю. Господу Богу не помогайте: Он Сам не выдаст того, к кому будет милостив. Третьего дня мы не спасали себя – дрались насмерть, жизни не щадили, – и что же? – нас Бог помиловал: потери наши незначительные. А враг, вон он лежит под горой! все поле усеяно. – Тужилкин показал в сторону лощины, где позапрошлой ночью рота жестоко схватилась с неприятелем. – Мой вам совет: помолитесь и с верою в Божью милость исполняйте свой солдатский долг перед царем и родиной. Я вам скрываться не стану: может, и у самого у меня на душе неладно, как подумаешь, что там ждет нас впереди. Но верьте, братцы, что бы там ни было, с упованием на Господа я с легким сердцем пойду, куда прикажут. Хотел бы, чтобы и рота от меня не отстала. – Тужилкин хорошо понимал, на каких именно чувствах можно сыграть, какие струны души следует затронуть, когда взываешь к крестьянским сыновьям – к этому традиционно богобоязненному и благочестивому сословию.

За час до рассвета, 20 августа, два левофланговых батальона Можайского полка, усиленные еще одним батальоном из резервов, с приданною им, наконец, горною артиллерией, абсолютно бесшумно, но не медля, слаженно, оставили позиции и выступили на врага.

Они быстро спустились в лощину, но уже оттуда стали подниматься на высоты, занятые японцами, не спеша, крадучись. Близкого рассвета русские командиры не опасались. Полковник Сорокоумовский со своим штабом рассчитал эту атаку таким образом, чтобы перед самым рассветом батальоны успели войти в заросли гаоляна, которым густо поросли склоны поднимающейся за лощиной гряды.

Так все по плану точно и вышло: батальоны перешли лощину и успели до рассвета укрыться в гаоляне. Чтобы самим не заблудиться в этих зарослях, солдаты несли с собою легкие деревянные вышки. Это приспособленье русские позаимствовали у японцев. Маньчжурский гаолян достигал иногда до двух саженей росту, и, кроме как встав на вышку, сориентироваться в этаких дебрях было невозможно.

Батальон, в который входила рота Тужилкина, должен был выйти к деревне, что стояла на склоне сопки где-то на полпути до вершины. Она, как обычно, была обнесена стеной. И напоминала небольшую крепостцу. Скорее всего, в ней были японцы. Батальону предстояло это выяснить и выбить их из деревни, если они там окажутся. Или лучше вообще уничтожить.

Сориентировавшись при помощи вышек, роты верно выбрались из зарослей – прямо к деревне. Но между гаоляновою плантацией и домами было расстояние около полуверсты. Саженей, может быть, двести. И хотя бы кустик какой рос. Но ведь ровно ничего. Никакого укрытия. Камни, правда, лежали. Да и то мелкие. Если теперь, когда уже рассвело, попытаться перейти этот участок, японские дозоры сразу же заметят противника.

Командир батальона подполковник Шлоттвиц распорядился сделать десятиминутный привал – тут же, в гаоляне. А сам тем временем собрал своих ротных, чтобы посоветоваться – как батальону теперь следует действовать? Кто-то из офицеров предложил не медлить, а одним рывком, как при атаке, перебежать открытое пространство. Но только по возможности тихо. Разумеется, без «ура». Другой ротный посоветовал прямо из гаоляна расстрелять деревню из пушек: с батальоном шла батарея, и стоило только ей дать два залпа прямою наводкой, от деревни осталась бы единственно глиняная крошка. Батальонный, не раздумывая, отверг это предложение, – а вдруг в деревне нет японцев? – да хотя бы они и были, китайцы-то – жители этой деревни – в чем провинились? Их-то за что?

Штабс-капитан Тужилкин, не любивший высказывать своего мнения, пока его не спросят, готов был исполнять любое решение командира. Но батальонный все-таки спросил лучшего ротного в полку: а что он думает? как им быть лучше?

– Здесь недолго и переползти, – ответил Тужилкин. – Если в деревне японцы, то потерь будет куда меньше…

– Что же, и офицерам тоже ползти?! – перебил Тужилкина командир девятой роты капитан Пулеревич. – Да я никогда еще не ползал! И рота моя, ни один солдат не знает, что такое пресмыкаться! Мы в атаку привыкли ходить вперед открытою грудью!

Тужилкин только пожал плечами. Доказывать свое мнение кому бы то ни было он отнюдь не собирался.

– Должен напомнить вам, Дмитрий Михайлович, – ответил Пулеревичу Шлоттвиц, – что ваша рота в последние дни потеряла до четверти штыков, в то время как штабс-капитан Тужилкин воюет почти без потерь. Итак, господа, приказываю: всему батальону подбираться к деревне ползком, насколько возможно близко. Если нас обнаружат раньше – атакуем в штыки. Если проползем незамеченными – значит, берем деревню вообще втихую, без атаки. Извольте, господа, отправляться к своим ротам.

Батальон действительно прополз незамеченным почти до самой деревни. Только уже саженей за пятьдесят до заветной стены вдруг поднялась в рост 9-я рота, разумеется, по приказанию своего командира, и бросилась в атаку. Очень уж хотелось Пулеревичу первому ворваться в деревню. Но едва его солдаты сделали несколько шагов, как со стены по ним в упор забил пулемет. Бежавшие впереди повалились замертво. Остальные скорее попадали за камни и затаились.

Деревня вся тотчас ожила: захлопали двери в домах, забегали люди, стали раздаваться отрывистые крики – очевидно, это офицеры отдавали приказания солдатам.

Сомнений быть не могло – в деревне японцы. И подобраться к ним незаметно батальону не удалось. Из-за самонадеянности одного своего же командира роты, из-за его дурного внешнего честолюбия, сорвался так удачно начавшийся маневр, а может быть, и все наступление.

Со стены по залегшему батальону открылась пачечная пальба. Насколько можно было судить по интенсивности огня, в деревне находилась рота японцев. Не больше.

К подполковнику Шлоттвицу подполз Тужилкин.

– Позвольте мне с ротой обойти деревню слева, – прокричал он батальонному, – и оттуда атаковать. Вряд ли у них еще и там есть пулемет.

– Давайте, Григорий Петрович, действуйте, – не раздумывая, ответил Шлоттвиц. – С богом. Мы вас поддержим огоньком.

Штабс-капитан Тужилкин использовал японский же прием охватывающего движения. Он со своею ротой, все так же ползком, зашел неприятелю в тыл и уже оттуда атаковал деревню. Там сопротивление японцев было куда меньшим. И огонь их был не столь плотным – всего несколько выстрелов встретили 12-ю роту. Как и предполагал Тужилкин, пулемета на той стороне не оказалось. Рота перемахнула через стену, и солдаты рассыпались в переулки междудомами. Кое-где их встречали в штыки японцы. Причем, осознавая свое безнадежное положение, они дрались с особенным остервенением. Тужилкин приказал Алышевскому со своим взводом пробиться к той стене, откуда давеча ударил по роте капитана Пулеревича пулемет, разыскать его и захватить.

Многие японцы попрятались по фанзам и обстреливали русских из окон, будто из редутов. Поэтому Алышевский решил не рваться напропалую к пулемету, – этак и полвзвода не дойдет, – а выбивать неприятеля из фанз и только так продвигаться к цели.

В первой же фанзе, куда Архипов проложил своим товарищам дорогу, выбив дверь вместе с косяком и частью стены, оказалось пятеро японцев. Они пытались сопротивляться, но русские с ними быстро разделались – двоих закололи, остальных взяли в плен.

Из расположенной по соседству небольшой, совсем бедной, покосившейся фанзы, из единственного ее окна, торчали сразу три дула и то и дело вздрагивали от выстрелов. Здесь уже подобраться к двери, не рискуя получить пулю, было невозможно, потому что дверь находилась рядом с окном. Тогда Дорми-донт Архипов подкрался к этой фанзе сбоку, разбежался и всею своею многопудовою массой ухнул в хлипкую стенку. Глиняная стена ввалилась внутрь, следом обрушилась крыша, и все, кто был внутри, остались погребенными под развалинами.

В это время Васька Григорьев пробрался еще к одной фанзе с затворившимися в ней японцами, прополз к самому окну, изловчился и зашвырнул туда ручную пироксилиновую гранату. Он едва успел отбежать, как раздался страшный взрыв, и фанза, вместе с бывшими там людьми, разлетелась во все стороны.

Еще в одну фанзу ворвался сам Алышевский с несколькими своими солдатами – Самородовым, Безрученко, Королевым, Тимониным, Матвеичем и другими. Они нашли там около дюжины японцев и среди них офицера. Офицер что-то отрывисто, истерично приказал солдатам, и те набросились на русских. В относительно небольшом помещении началась настоящая свалка. Это был просто единый пестрый клубок из вылинявших добела русских гимнастерок и синих японских мундиров. Все одновременно били, кололи, резали, кричали, стонали.

Офицеры схватились на саблях. Они красиво рубились. Алышевский, заложив левую руку за спину, ловко парировал удары своего противника, но сам как будто пока не спешил нажать на него. Но, наконец, ему надоело выполнять роль учителя фехтования, и он перешел в наступление, причем скоро сбил с противника фуражку, затем рассек ему плечо, а потом и вообще верным ударом выбил у него саблю из руки. Обезоруженный японец страшными, злыми глазами огляделся кругом, – несколько его солдат уже лежали бездыханными, – и вдруг руками вперед, как обычно ныряют в воду, он сиганул в окно. И так быстро, что казалось, будто он растворился как привидение. Сейчас стоял на месте и вмиг исчез. Даже Алышевский растерялся от такой его проворности. Но не растерялся нижний чин Самородов. Бросив винтовку, он тут же вслед за японцем, тем же манером – руками вперед, – выскочил в окно. Окно это, оказывается, выходило не на улицу, а на задний двор, окруженный изгородкой из связанных между собою стеблей гаоляна.

Когда туда вылетел кубарем Самородов, японец уже вскочил на ноги. Но убежать он не успел – Самородов метнулся ему в ноги, поймал за сапоги, и оба они, сцепившись, и рыча, и стараясь ударить друг друга, покатились по земле. Японец был ранен, и, как он ни извивался, все-таки Самородову удалось его скрутить.

В фанзе тоже все было покончено. Оставшиеся в живых японские солдаты сдались. С поднятыми руками и испуганные, как затравленные зверьки, они выходили на улицу.

Алышевский велел всех пленных собрать и посадить пока на землю и, оставив при них охрану, повел свой взвод дальше. Но когда они наконец добрались до вражеского пулемета, их ждало там горькое разочарование. Они опоздали. Первым дошел до цели и захватил пулемет взвод поручика Фон-Штейна. Был там уже и сам Тужилкин.

– Медленно действуете, поручик, – выговорил он Алышевскому. – Сколько потеряли?

– Трое убитых и восемь раненых, – доложил Алышевский.

– Много! – строго воскликнул Тужилкин.

– Пятеро из восьми раненых остаются в строю. Ранения их неопасные…

Но Тужилкин, по всей видимости, не был удовлетворен ответом субалтерна. Он недовольно отвернулся.

– У поручика Фон-Штейна потерь больше, – умерив голос, но не менее строго произнес Тужилкин. – Но он сделал то, что я поручал вам. Где вы были в это время, не понятно.

Эту сцену наблюдали несколько солдат из взвода Алышевского.

– Эх, беда, – вздохнул Филипп Королев. – Не успели мы первыми взять пулемет. Не наградят теперь нашего взводного.

– Погоди горевать, Филя, нам еще на сопку идти. Там пулеметов – тьма, – успокоил его Васька Григорьев.

Тем временем в деревню вступил весь батальон. Подошла и артиллерия. Подполковник Шлоттвиц нашел офицеров 12-й роты.

– Ну, молодцы! – еще издали закричал им довольный батальонный. – За весь батальон постояли! Кто отличился? – спросил он Тужилкина.

Страницы: «« ... 910111213141516 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

«Это был Хуан-Мария-Хозе-Мигуэль-Диац, инсургент и флибустьер. В прошлое восстание испанцы взяли его...
«Кому не известно, что Сибирь – страна совершенно особенная. В ней зауряд, ежедневно и ежечасно сове...
«В избушке, где я ночевал, на столе горела еще простая керосиновая лампочка, примешивая к сумеркам к...
«Пятый век, несомненно, одна из важнейших эпох христианской цивилизации. Это та критическая эпоха, к...
«…Другая женщина – вдова с ребенком. Уродливая, с толстым, изрытым оспой лицом. Ее только вчера прив...