Твердь небесная Рябинин Юрий
– Но кто же он, твой хозяин, голубушка? – Таня не удержалась от улыбки, глядя как старается ее собеседница соблюдать плохо еще усвоенные манеры, заведенные для своих слуг разбогатевшим неблагородным сословием.
– Мой хозяин – Василий Никифорович. Но их нету теперь. А за вами меня послали Мартимьян Васильевич. Сын ихний.
– Ну пойдем, – сказала Таня после недолгой паузы и вполне поняв, о ком идет речь. – Как тебя зовут?
– Клаша, – ответила девочка.
Это было весьма неожиданно. Младшего Дрягалова Таня совершенно не знала. Хотя и старшего-то она, в общем, тоже не знала. Но о Мартимьяне Васильевиче она вообще впервые услышала. Таня сообразила, что он, вероятно, тоже член кружка. Ну конечно, так и есть. Если отец дает в своем доме приют революционной организации, является сам ее членом, то отчего бы и сыну не принимать участия? Вероятно, он был среди прочих на том собрании, запомнил ее, а теперь случайно увидел из окна. Только зачем я ему понадобилась? – размышляла Таня. Скорее всего, это как-то связано с последними событиями. Если так в самом деле, то это просто счастливый случай вышел! Отыскался хотя бы один человек, с кем можно наконец-то без опаски обо всем поговорить. Но вот что странно: мы вчера приходили сюда, чтобы предупредить об опасности Дрягалова-отца, но ведь не меньше, выходит, нуждается в безопасности и сын его, если он такой же член кружка. Почему Дрягалов всего за день до первых арестов уехал за границу? Мещерин рассказывал, что они, революционеры, умеют предчувствовать опасность. Ну допустим, Дрягалов что-то такое заранее предвидел. Так отчего же он сына тогда не взял с собой? Выходит, отъезд Дрягалова накануне арестов – это случайность? Он мог бы уехать и на день раньше, и на два, да когда угодно. А этот Мартимьян Васильевич? Его что же, не тронули? Ну тогда уже совсем ничего не понятно. А может быть, его уже и отпустили?
– А скажи, Клаша, – спросила Таня удевочки, – Мартимьян Васильевич последние дни дома был или отлучался куда-нибудь?
– Где уж им, барышня. Дома, известное дело, сидели. Они сроду дома сидят.
Таня отступилась решить эту головоломку. К тому же до прояснения оставалось потерпеть самую малость. Не для того ли ее и приглашают сюда, чтобы разрешить некоторые вопросы?
Они подошли к дому. Клаша позвонила в колокольчик. Должно быть, их караулили, потому что дверь распахнулась тотчас. Здоровенный бородатый детина оценивающе и неприветливо оглядел Таню и сквозь зубы процедил: «Просим».
Прямо по коридору, под лестницей, имелись еще одни двери, выходившие во внутренний дворик. Клаша сказала Тане идти за ней. Они вышли во дворик, в котором лежали и делали вид, будто спят, две огромные лохматые собаки, и, обогнув какую-то надворную постройку, очутились у того самого флигеля, что выходил фасадом своим в Гранатный переулок. Возле флигеля сидел на лавочке, подставив морщинистое лицо солнышку, их с Леной вчерашний знакомец – былинный кудесник. Завидев Таню, он заулыбался ей, как добрейшей своей старой знакомой. Таня в ответ сотворила малый поклон, изяществу которого позавидовала бы иная балерина. Старец заулыбался еще более и принялся размеренно кивать головой, не прекратив этого делать даже после того, как Таня скрылась за дверью.
Клаша довела ее до самого входа, постучала и, не дожидаясь ответа с той стороны, сказала: «Проходите, пожалуйста, барышня» – и отворила перед ней дверь. Без малейшего страха, но с обычною осторожностью человека, вступающего в незнакомое помещение, Таня переступила порог.
Это была довольно обширная, светлая, со множеством окон комната. Таня немного даже удивилась, найдя эту комнату не только исключительно чистою и убранною, но еще и устроенную с редким для купеческих домов вкусом. Но Таня-то, стараниями Екатерины Францевны, как никто, знала, что такое устроить дом со вкусом. Цвета обоев, обивки мебели, драпри находились здесь в совершенной гармонии. В комнате не было ни одного предмета, фасоном своим нарушающего целостность обстановки. Всякие излишества отсутствовали. Только что икон в красном углу было непомерно много. Три чина. И всё старого письма. Причем все лампады теплились, подмигивая крохотными своими огоньками. У Тани промелькнуло: что нынче за праздник? – но она не вспомнила. Левее иконостаса, у окна, укутав ноги в плед, сидел в кресле молодой, болезненного вида человек. Лицо этого человека, притом что и было изможденным давнишнею, по всей видимости, болезнью, еще хранило следы былой красоты. Могло даже показаться, что с наружности его еще не полностью вытеснено болезнью выражение необычного для этого сословия благородства. Удивительно, но, при очевидном болезненном его состоянии, комната не выглядела помещением, в котором содержится болящий. Здесь не то что, упаси боже, не было какой-нибудь там скляночки для мокроты, но и даже всякие микстуры и прочие медикаменты, равно как и самый их запах, здесь отсутствовали. А внешний вид обитателя этой комнаты свидетельствовал об отменно усердном за ним уходе. Он был тщательно, если не сказать строго, одет. Густые волосы и борода аккуратно подстрижены. Мраморно-бледные руки чисты и ухоженны. Приглашенную гостью он смерил злым и одновременно высокомерным взглядом. Таня этому не особенно удивилась, потому что у больных, она знала, часто бывает такой взгляд. Она поздоровалась. Незнакомец отвечал на приветствие медленным кивком головы и указал тонкою слабою рукой на канапе у стены. Таня присела на краешек.
– Что вам угодно, сударыня? – с вызовом спросил Мартимьян Васильевич.
Таня сразу не поняла широкого значения этого вопроса. Она подумала, если ей сюда предложили прийти, то это от нее что-то угодно.
– Но мне кажется, – отвечала она, – что это у вас была нужда видеть меня.
– Мне нужда видеть вас?! Да, верно! Есть нужда! Вы второй день кружитесь возле нашего дома. Вы вчера в набат здесь били. Сегодня снова что-то выискиваете. Знаете, что я вам скажу: оставьте его! Добром прошу – оставьте! Вы – революционеры, вы – бунтари. У вас душа рвется – дайте побунтовать! дайте покуролесить! Будьте любезны. Но не совестно ли вам вовлекать в свои молодые забавы постаревшего и поглупевшего жуира?! Что вы его ищете? Зачем он вам? Вы же при всей своей революционной принципиальности не признаетесь, что вам нужна лишь его казна. Вам надо оплачивать счета, гасить долги. Мне все известно!
Мартимьян Васильевич говорил взахлеб. Нездоровый румянец на его лице перешел в густую красноту. Сухонькие кулачки дрожали. Конечно, его обвинения звучали совсем не по адресу. Хотя, наверное, по сути, они были справедливыми. Но зато, после первых же его слов, Таня стало ясно, что Мартимьян Васильевич не член организации. А это уже был какой-то результат от ее визита сюда.
– Вы обложили его, как волка, – продолжал брызгать слюной Мартимьян Васильевич. – Вы шпионите за ним. Следите за домом. Он весь теперь в вашей власти. И по-доброму, я знаю, вы его уже не отпустите. Потому что без него вам придется снова положить зубы на полку. Это что же, называется революционною деятельностью?! Это мошенничество! Неприкрытое, грязное мошенничество! Вот как это называется. – Мартимьян Васильевич оборвал речь свою, чтобы перевести дыхание.
– Я прошу вас выслушать меня, – сказала Таня, воспользовавшись его заминкой. – Ваши гневные речи я ни в коей мере не отношу на свой счет. И себя, в данном случае, считаю стороннею слушательницей, которой вы выдумали высказать все свое наболевшее. Здесь поблизости находится моя гимназия, – и что же удивительного, если я прошла мимо вашего дома? А вчера мы действительно искали господина Дрягалова, но не затем, чтобы он оплатил какие-то наши счета, как вы изволили сказать, – мы живем, к вашему сведению, в достаточных семьях, – а чтобы предупредить о грозящей ему опасности.
– Самое лучшее, что вы можете сделать для его безопасности, – забыть сюда дорогу навсегда. И остальным это передайте. Вот вы благородная вроде бы девица. Из достаточной, говорите, семьи. Так отчего же вы покушаетесь на достаток моей семьи? Или это теперь у благородных почитается за доблесть?
– Я попросила бы вас говорить конкретно: какие у вас лично ко мне имеются претензии?
– Извольте. Возможно, вы и впрямь не все знаете о ваших сотоварищах. Если только не лукавите ловко. Тогда послушайте, что я вам скажу. Уже два года, – целых два года! – мой отец содержит на свой счет ваш кружок. За этот срок вам перепало от него приличное состояние. Когда я говоря «вам», я имею в виду не лично вас, а всю вашу братию, – поспешил уточнить Мартимьян Васильевич, предупреждая Танины возражения. – Хорошенькое дело! Посчастливилось вам с вербы груши собирать. Без трудов и забот вести жизнь сытую и праздную. Охотники до чужого добра! Из достаточной семьи, говорите? Так возьмите у вашей матушки кольца и серьги, у батюшки часы с портсигаром и передайте их в кружок, коли вам есть нужда. Ну нет, как же! Своего-то, поди, жаль! Да и потом, выискался благодетель, у которого и так можно брать, сколько надо и еще сверх того. Он даст! Куда денется! Вы же его как быть аккурат связали по рукам и ногам. Он будто по грудь в трясине. Вы в кружке недавно. И, может быть, не знаете, как батюшка угодил в их сети. О-о, они хитры на выдумку! Порождения ехиднины! Я расскажу вам. Извольте. Впрочем, не скрою, у меня есть основания полагать, что вам все это хорошо известно. Но слушайте же. Для моего брата Димитрия понадобилась в ту пору домашняя учительница. И они, коварные, какими-то ухищрениями – они в этих делишках великие искусники, – подсунули батюшке свою товарку – весьма распущенную мамзель. Их расчет был верный, – стареющий волокита скоро увлекся этою гнусною интриганкой и стал служить у нее на побегушках. Он подносил ей дорогие подарки, пресмыкался перед ней, как юнец перед первою своею пассией, и, натурально, мамзель сделалась совершенною его содержанкой. Так мало того – она еще и привела за собою целую артель ненасытных, охочих до даровой поживы здоровенных бездельников. Недурно, правда? Свое назначение она исполнила. Но это не все. Мамзель-то оказалась совсем не простушкой. И то верно – у вас таких не водится. Себе на уме была плутовка. Она сообразила: зачем ей делиться с другими, когда можно и одной взять весь куш? Ну, в общем… вы, наверное, понимаете… вскоре она оказалась в некотором положении… И, разумеется, предъявила батюшке счет. Что ему оставалось делать? – пришлось выделять ее. На кружок свой она тотчас наплевала. К чему ей теперь какой-то кружок? – она вполне обеспечена! ее жизнь устроена! а вы копошитесь, как копошились! Где-то зимой она уехала в Париж. Конечно, для ваших это оказалось большою неприятностью. Еще бы! – через нее они имели дополнительную и, уверяю вас, немалую статью. А тут лишились. Обмишурились! И они затеяли повторить этот спектакль. Только с другою уже актеркой. Более послушною и более бездумною. Еще лучше, если у нее где-нибудь поблизости будут жить родственники. Такая не удерет в Париж. Такую всегда можно держать в беспрекословном повиновении, шантажируя угрозой благополучия близких. У вас родители в Москве живут?
Таня даже вздрогнула, настолько неожиданно для нее прозвучал этот вопрос. Лишь когда Мартимьян Васильевич спросил ее о родителях, Таня поняла, какой намек содержали его предшествующие слова.
– При чем здесь мои родители? – проговорила Таня, чувствуя, что ей изменяет голос.
– А вот при чем, голубица. Вы неспроста появились с подружками именно теперь. Сдается мне, что этот ваш старший – провор, каких свет не видывал, – прочит кого-то из вас батюшке в новые фаворитки.
– Какая нелепая инсинуация! – Таня встала с канапе, давая понять, что не намерена больше слушать эти оскорбительные речи. – Я, к вашему сведению, и не состою вовсе в кружке. Мы были один раз на собрании, но это ничего еще не значит.
– Они вас затянут, не увидите как. Раз были, другой придете, а там и захлопнется дверца. Устроят так, что сами будете им служить. За страх ли, за совесть – все равно. Если уже не служите, – добавил Мартимьян Васильевич с еще большею желчью в голосе. – Вы по-французски знаете? – спросил он как будто невпопад.
– Да, – ответила Таня, опять не поняв сразу, к чему клонит собеседник.
– Очень хорошо. Они не велели вам еще поступить сюда в службу учительницей? Ну, может быть, намекали? Вам или вашим подругам?
– Позвольте мне оставить вас! Я теперь занята! – в гневе воскликнула Таня.
– Вот то-то. Ступайте. Я вас не задерживаю больше. И передайте там вашим, чтобы поостереглись сюда ходить впредь. Вы дурачите батюшку, но меня вам не провести! Имейте в виду, я найду способ, как избавить дом от этого езуитского подспудного грабежа. У меня достанет средств. К совести вашего брата взывать, я знаю, пустое дело. К помощи полиции прибегнуть я также лишен возможности. Потому что у самого в семье революционер завелся. Но нанять человека, чтобы он подкараулил вас однажды в темном переулке, я могу. Это дело верное. Берегитесь тогда!
Выслушав угрозу, Таня смерила Мартимьяна Васильевича полным презрения взглядом и, не проронив ни слова, вышла. Угроз его она, разумеется, не испугалась. Еще и потому не испугалась, что уже раньше решила никогда здесь больше не появляться. И не только здесь, а вообще в кружке, где бы он ни собирался. Но ей было нестерпимо стыдно слушать речи этого упыря в чистой рубахе, не допускающего и мысли, что перед ним может находиться человек, связанный каким-то образом с кружком, но не способный при этом даже на самую малую подлость.
Очутившись снова на улице, Таня не сразу еще и вспомнила, что она шла из гимназии к Епанечниковым расспросить что-нибудь о Лене, настолько велико было ее впечатление от этой непредвиденной беседы. Если в его словах есть хоть доля правды, размышляла она по пути к Мерзляковскому, то с нимии поздороваться-то при случае будет зазорно. А правда, похоже, есть. Потому что и папа говорит, по сути, то же самое. А когда свидетельства разных людей совпадают, то дело можно считать доказанным. А что же тогда Володя? Он не знает ни о чем? Не разглядел их? А может, и разглядел, и знает все, да поздно ему уже порывать с ними. Захлопнулась клетка, как сказал сейчас этот ревнитель отцовского состояния.
Обуреваемая тяжелыми раздумьями и сомнениями, Таня не заметила, как оказалась у Леночкиного дома. Дверь ей отворила девушка-прислужница, неплохо знавшая Таню. Она попросила гостью подождать и пошла сказать барыне о ней. Но вернулась она очень не скоро. Тане успело уже наскучить разглядывать художественные достопримечательности передней Епанечниковых, когда снова появилась девушка и пригласила ее пройти в будуар.
В комнате, куда допустили Таню, сидела в белом, с высокою спинкой кресле, в роскошном, неутреннем туалете, как царица, Наталья Кирилловна. Весь ее торжественный вид, и туалет, и самое кресло, несомненно, предназначались произвести впечатление на очевидца. Кланяться бы, по совести, полагалось, представая перед светлыми ее очами. Таня догадалась, отчего ее так долго держали в передней: Наталья Кирилловна даже в такой несчастный день не упустила случая явиться гостям во славе.А чтобы только облачиться в это роскошное одеяние требуется немало времени, подумала Таня.
– Танечка, дорогая! – воскликнула Наталья Кирилловна, всплеснув руками и пытаясь изображать удивление, будто ей не доложили сейчас, что пришла Таня Казаринова – Леночкина подруга.
Она подошла к Тане, обняла за плечи и прижалась щекой к ее щеке. Нежность эта была неожиданною и неестественною, разве только оправданною обоюдным их горем, потому что с подругами своей дочери Наталья Кирилловна, по известной причине, почти не имела отношений. Таню она не видела уже где-то около полугода. И до этого их встречи носили характер мимолетных свиданий, безо всякого дружелюбного сближения.
– Ах, Таня, какое у нас несчастье! – сказала Наталья Кирилловна, не убирая рук с Таниных плеч. – Я совершенно убита горем. Лену забрали в полицию. Вы знаете об этом?
– Ее не было сегодня в гимназии. Вот я пришла узнать, что случилось.
Таня не стала открываться, чтобы не навлекать нежелательных расспросов со стороны Натальи Кирилловны. Новости, которыми она располагала, не могли принести Наталье Кирилловне ни пользы, ни утешения, а вот Леночке они навредили бы наверно, если бы каким-то образом дошли до сведения заинтересованных лиц. А то, что Наталья Кирилловна была ненадежною хранительницей важных сведений, Таня, за время дружбы с Леной, смогла понять, даже при столь ограниченном с ней общении. Таня вообще уже пожалела, что пришла сюда. В крайнем случае, можно было спросить о Лене у служанки и сразу уходить. Как теперь вести разговор с Натальей Кирилловной? Та непременно будет задавать ей какие-нибудь относящиеся к делу вопросы. Значит, придется увиливать, выкручиваться каким-то образом. А то и обманывать. Как это неприятно!
– Пойдемте присядем, Таня, – сказала Наталья Кирилловна. – У меня нет мочи держаться на ногах. Вчера у меня был дурной сон, – начала свой рассказ Наталья Кирилловна, поудобнее усевшись и заботливо оправляя складочки и оборки на платье. – Мне приснилось, будто мой покойный батюшка, царство ему небесное, а он был дворянин, – для чего-то уточнила Наталья Кирилловна, – закладывает тройку. И вдруг кони у него разбежались по двору. Здоровенные такие вороные. А я, маленькая еще, стою на крылечке и смеюсь. Батюшка бегает, коней ловит, а я надрываюсь, смеюсь. Остановиться не могу. Вот и насмеялась. Верно говорят: от смеха до плача недалеко. Не к добру так смеяться. А мне еще Сергей Константинович утром говорит: что ты так смеялась ночью? А мне сон приснился – кони у батюшки разбежались, он давай их ловить…
– Наталья Кирилловна, – Таня вынуждена была прервать ее, – а что сказали полицейские?
– Полицейские?.. Ах, полицейские! Они сказали… Сказали… Я не помню, что они сказали! Они ничего не говорили. Всё искали какие-то бумаги. Но ничего не нашли. А потом забрали Лену с собой в участок. Бедную мою девочку. – Наталья Кирилловна хотела было прослезиться, но поспешила захлопать подступившие слезы глазами, чтобы не потек грим.
– Но вы что-нибудь предпринимаете? Вы узнали, за что ее забрали в полицию? Неужели они так даже и не сказали, за что забирают?
– Сказали. Они сказали: за участие в этой… в организации. Таня, я вам даю честное слово, мы не знали, что Лена участвует в организации. Она нам ничего не рассказывала.
– А где Сергей Константинович?
– А он ушел в полицию. Утром пораньше. Я еще спала.
Тане здесь было делать больше нечего. Подтвердилось лишь то, что она уже знала. Ничего нового для себя она не услышала. Правда, Сергей Константинович мог бы еще чего-нибудь рассказать. Но неизвестно, когда он возвратится. А Наталья Кирилловна в любой момент могла перейти к вопросам. И тогда Тане не поздоровится. Что она будет отвечать? Только что обманывать.
– А что вы об этом думаете, Таня? – начала спрашивать Наталья Кирилловна. – Она ни о чем таком вам не рассказывала? Знаете, девушки часто доверяют друг другу свои маленькие секретики.
– Нет, ни о чем таком она мне не рассказывала. Наталья Кирилловна, я, к сожалению, должна вас оставить. Я так спешу.
– Как?! Таня! Вы разве не позавтракаете со мной? Я велела сегодня приготовить паштет из дичи с кумберлендом. Прошу вас, останьтесь.
– Спасибо большое. Я и сама очень хотела бы задержаться, чтобы дождаться Сергея Константиновича, но, увы, не могу. Право же, очень спешу.
– Ах, как жаль! Но, пожалуйста, приходите. Мы будем вам очень рады. Отчего вы так давно у нас не были, Таня?
– Да все как-то не случалось. Я к вам непременно приду. Или завтра, или даже сегодня вечером. Может быть, что-нибудь к этому времени прояснится. Пожалуйста, не провожайте меня. Не трудитесь. Вам сейчас так тяжело. – Таня подошла к двери. – До свиданья, Наталья Кирилловна. Если б вы знали, как я переживаю. Но надеюсь, все будет хорошо.
– Танечка! я сама совершенно расстроена. Ко мне вот-вот должна прийти госпожа де Желаббо, моя портниха, и я боюсь, что мы не сможем даже с ней заниматься.
– До свиданья, – едва сдерживая гнев, сказала Таня.
Девушка проводила Таню к выходу. В передней, у самой двери, Таня спросила ее:
– Скажите, вы присутствовали при вчерашнем?..
– Да, барышня.
– Вы слышали, что говорили полицейские?
– Не все, конечно. Они сказали, что арестовывают барышню по подозрению в участии в антиправительственной организации.
– И больше ничего?
– А в конце, когда ее уже уводили, господин в статском – он здесь всем распоряжался, верно, начальник, – сказал барину, что поскольку Лена девушка несовершенных лет, то ее отпустят сегодня или завтра. Но прежде ей учинят допрос.
Как часто слуги лучше господ все знают и помнят, думала Таня, бредя бесцельно по улице, как часто они бывают благоразумнее, находчивее, дальновиднее. Таня не решила, куда ей теперь идти. Можно было подойти к половине четвертого к гимназии, чтобы вернуться домой под конвоем, как ей и определил быть Александр Иосифович. Но в неволю, хотя бы и в комфортную, ей не хотелось смертельно. Она отдавала себе отчет, что если Андрей вернется домой один, то папа применит к ней еще более жестокие меры. И все же к гимназии она не пошла. Последняя новость о Лене сильно ее возбудила. Окрылила. Ноги сами будто понесли куда-то. Она с утра ничего не ела. И теперь только поняла, как ей хочется есть – теленка, наверное, целиком проглотила бы! К счастью, повстречался разносчик, и Таня купила у него две сайки с изюмом. Ей нестерпимо хотелось простора. Шумных улиц. Побольше людей. Разных новых незнакомых лиц. Таню несло. Голова ее наконец-то была свободна от тяжелых дум. Она просто брела, куда глаза глядят. Ее влекла, манила, не выпускала из жарких объятий одуревшая от радости и счастья вечная буйная апрельская Москва.
Глава 7
Когда Таня, не сказав ни слова, выбежала из класса, Лиза почувствовала, как лицо ее обожгло огнем, будто она в печку заглянула. Случилось, по всему, нечто необыкновенное. Из ряда вон выходящее. Еще никогда Таня не была такою страшной. Ее леденящее душу молчание и последующий демонстративный исход, мало сказать, смутили – они очень напугали Лизу. И самым пугающим было осознание того, что она каким-то образом имеет к этому инциденту отношение. А поскольку Таня не пожелала даже объясниться, подумала Лиза, значит, она находится в сильнейшем, невиданном гневе на нее. Как испепеляюще все вокруг горели ее глаза! Да что же, в самом деле, случилось?! Лиза была близка к совершенному отчаянию.
Надя, вернувшись в класс, ничего нового не рассказала. Таня и с ней не стала объясняться. И вообще обошлась очень бесцеремонно. До конца перемены подруги промолчали, смущаясь и теряясь в догадках.
Следующим уроком, после истории, у них было законоучение. Воспитанницы любили слушать своего законоучителя отца Петра еще больше, чем Негоряева. Потому что говорил отец Петр завораживающе мягко, а речь его, наполненная благозвучными архаизмами и риторическими приемами прошлого, была настоящим талантливым художественным произведением. Причем отец Петр часто изображал своих героев в лицах. И выходило у него бесподобно. Учениц это просто приводило в восторг. То он говорил вкрадчивым, обольстительным голоском фарисея. То он становился в позу и резал по-римски короткими и вескими фразами Пилата. Очень оригинально отец Петр преподносил образ самого Христа. В его изображении Христос проповедовал и с ненавязчивою деликатностью, и иногда как будто даже сомневаясь в собственном учении. Для тех, кто не был на этих уроках-представлениях отца Петра, такая его метода могла бы показаться самым возмутительным кощунством. Но это было совсем не так. По своей убедительности и проникновенности его уроки превосходили любую, самую мастерскую, церковную проповедь, по-настоящему трогали душу и результаты давали отменно положительные. В классе не было ни одной ученицы, да и во всей гимназии таковых почти не было, кто имел бы по Закону Божьему оценку ниже хорошей. А уж с каким прилежанием воспитанницы внимали своему законоучителю. Как радовались вместе с ним победам добра над злом и как переживали, если выходило иначе. Девочки однажды рыдали всем классом, когда отец Петр со словами «Или! Или! лама савахфани?» испустил дух возле кафедры. То есть он так передал им этот эпизод Евангелия, так им его продемонстрировал, что девицам потом казалось, будто они присутствовали в тот роковой день на самой Голгофе и воочию видели крестные муки Христа.
Но на этот раз, при всей любви к законоучению, Лиза не слушала отца Петра, точно так же, как Таня на предыдущем уроке не слушала Негоряева. Самым тягостным для Лизы было неведенье – в чем она виновата? в чем ее обвиняют? Лиза еще подумала, может, она и впрямь сделала что-то такое, что доставило Тане неприятности. Она стала вспоминать, какие ее поступки или слова могли так огорчить подругу, но ничего не припомнила. Что же тогда случилось, боже мой? – в третий раз уже сама себе задала отчаянный вопрос Лиза. Продолжать занятия она была не в состоянии. Ей срочно, как воздуху, требовалось определенности, ясности. Она решилась пойти за Таней и во что бы то ни стало добиться от нее объяснений. И лишь прозвонили конец урока, Лиза собрала книжки и ушла. Наде она сказала, что ей нездоровится сегодня. А когда та вызвалась проводить ее до дома, Лиза уговорила ее этого не делать, под предлогом, что всем им будет лучше, если хотя бы одна Надя останется сегодня в гимназии, а потом поможет остальным наверстать упущенное.
Лиза не повторила Танин маршрут. Она поехала к Староконюшенному на конке и совсем по другим улицам. Но если бы Лиза пошла по Малой Никитской, а это ей тоже было по пути, то не исключено, что она повстречала бы там Таню, потому что приблизительно в это самое время Таня выходила из дома Дрягалова.
Лиза была у Тани всего несколько раз. Вообще девочки больше всего любили собираться у Нади. Уютнее дома они не знали. Изредка у Лизы. И никогда у Лены. У Тани они, в общем-то, тоже не собирались. Во всяком случае, не проводили у нее напролет целые вечера, как у Нади, а только иногда заходили ненадолго по какой-нибудь надобности. Потому что Александр Иосифович и Екатерина Францевна завели во всем очень строгий этикет. И Танины подруги, бывая у нее, постоянно совестились не исполнить каких-то их домашних правил и уже не могли поболтать вволю о том о сем, а тем более похохотать, порезвиться. Одна только Лена стала задерживаться в последнее время у Тани довольно.
Поднимаясь на этаж к Казариновым, Лиза чувствовала, как усиливается ее беспокойство. Какая новая неприятность ждет ее за этой дверью? Какое еще потрясение? Не ходить разве?.. Никто не неволит ее сюда идти. Но деваться некуда – идти придется. Потому что тревожное неведенье давило уже совершенно невыносимо, и любая, даже дурная, новость была бы теперь для нее избавлением от этого гнетущего, томительного чувства страшной неизвестности. И Лиза решительно позвонила в дверь.
Открыли ей немедленно. В доме статского советника все делалось по-военному быстро и четко. И Поля, и Андрей, и повар Никита были вымуштрованы, как лейб-гвардия. Лиза по одному только выражению лица прислужницы поняла, что ее опасения узнать здесь дурные новости полностью подтвердились. И хорошо было хотя бы то, что это не стало для Лизы неожиданностью. Поля видела Лизу прежде и, вероятно, помнила ее. Но, всегда приветливая и предупредительная с подругами своей барышни, теперь она встречала одну из них с этаким виноватым лицом, очевидно, переживая, что вынуждена по указанию господ встречать некоторых гостей без обычного своего радушия. Но как ни тяготилась Поля этим странным поручением Александра Иосифовича, не исполнить его ей не могло и в голову прийти.
– Здравствуйте, Поля, – сказала Лиза, всем своим видом показывая, что она не собирается переступать порога.
– Здравствуйте, барышня, – ответила Поля очень тихо, чтобы никто, кроме Лизы, не услышал любезного «барышня».
– Я хотела бы увидеть Таню.
– А барышни теперь нету дома. Она же в гимназии.
– В гимназии… Скажите, а что вообще у вас случилось?
Поля растерялась, смутилась. Александр Иосифович велел ей не принимать Лизу, если та когда-нибудь придет к ним. Но теперь прямо так взять и сказать ей об этом Поля никак не могла найти в себе сил. Просящим у гостьи пощады голоском она ответила единственное:
– Барышня, сейчас никого из господ нету дома… пожалуйста…
Лиза поняла, что девушка ничего рассказывать не будет. И вообще, видимо, ей здесь теперь совсем не рады.
– Да, конечно… – произнесла она, безуспешно стараясь не выдать своего огорчения.
Визит в Староконюшенный ничего не прояснил. И тогда Лиза отправилась к Лене в Мерзляковский переулок. И снова у нее была возможность повстречать Таню. От Натальи Кирилловны Таня вышла всего за несколько минут до появления Лизы.
У Епанечниковых Лизу встречали совсем иначе. Бойкая и улыбчивая прислужница попросила ее подождать один момент, пока она доложит барыне. Но Лиза не удержалась отложить свои вопросы до высочайшего приема. Она тут же спросила девушку о Лене: что с ней? отчего не ходит в гимназию уже два дня?
– Как! Вы не знаете?! – удивилась девушка. Она, натурально, думала, что об этом должно уже быть известно всему свету. – За ней же вчера приходили полицейские. Ее арестовали! – Она с удовольствием наблюдала, какое впечатление производит эта новость на гостью. – За участие в антиправительственной организации. Да вы не печальтесь так сильно, – сказала девушка, увидев как побледнела Лиза. – Они обещались отпустить мадемуазель нынче же. Я и вашей подруге мадемуазель Тане сейчас об этом сказала. Она сию минуту ушла от нас. Вы ее едва не захватили.
Новость была слишком потрясающая. И при других обстоятельствах Лиза расчувствовалась бы до полной беспомощности. Но теперь некогда было предаваться чувствам. Хотелось скорее осознать случившееся. Всю энергию употребить именно на это. Осмыслить новость прежде, чем состоится свидание с Леночкиною мамой. Правда, к чему ей нужна Наталья Кирилловна, она не смогла бы объяснить. Не вызывало сомнений только то, что этот невероятный арест и остракизм, которому она – Лиза – подвергается со стороны семьи Казариновых, каким-то образом между собою связаны. Но каким? Это решительно не поддавалось ее пониманию.
Возвратилась девушка и пригласила Лизу пройти к барыне. Наталья Кирилловна встречала ее еще более церемонно, нежели Таню полчаса назад. Предшествующая репетиция, видимо, давала положительные результаты. Она царственно поднялась из кресла, выплыла ей навстречу, покровительственно положила на плечи девушке руки и прижалась щекой к ее нежной щечке.
– Бонжур, ма шер Лиз, – сказала Наталья Кирилловна. – Я только что проводила вашу Танечку. Мы с ней так мило побеседовали. Пойдемте присядем. – Она взяла Лизу под руку и повела к дивану. – Нет мочи держаться на ногах. У нас, Лиза, такое приключилось… Лену забрали в полицию.
– Да, мне сейчас сказала девушка. Какой ужас!
– А это все мой сон! Сон не обманет, он правду скажет.
– Какой сон?
– Мне вчера приснилось, будто мой покойный батюшка, царство ему небесное, закладывает тройку. А он же заводил все здоровенных таких донцов. Страсть, какой силы кони у него были. И вот стал он запрягать, а они возьми да и разбегись по двору. Незадача какая вышла, правда, Лиза?
Мысли у Лизы страшно путались. Она уже не помнила, по какому случаю Наталья Кирилловна стала ей рассказывать о лошадях. Как эта история соотносится с арестом Леночки? В каком месте она потеряла нить повествования? Но ведь зачем-то Наталья Кирилловна рассказывает о лошадях, разбежавшихся по двору. Лиза попыталась восстановить в памяти начало их разговора, чтобы определить, на какой стадии она перестала понимать собеседницу. Но справиться с царящим в голове хаосом не смогла. И дальше уже слушала Наталью Кирилловну безо всякой надежды что-либо понять в ее рассказе.
– Батюшка давай их ловить, – продолжала с радостью в голосе Наталья Кирилловна. – А я стою на крылечке и смеюсь-покатываюсь. Батюшка бегает, все за удила их поймать норовит, а я знай себе смеюсь как полоумная, не могу остановиться, и все тут. Прямо вот распирает смех, все бока распирает. Вот и насмеялась. Что впору плакать теперь.
– Отчего же плакать? – не поняла Лиза. Она совсем запуталась в этих лошадях, смехе и плаче Натальи Кирилловны и не догадывалась, что все это является иносказательным объяснением ареста Леночки.
– Ну как же?! – ведь Леночку забрали в участок. Каково это матери переживать!
Лиза чуть было не сказала вслух «ах, да!», но, к счастью, вовремя удержалась.
– А где этот участок, Наталья Кирилловна? – спросила она. – Я должна туда пойти немедленно.
– Я не помню… То есть я не знаю, где она теперь. Сергей Константинович поехал утром пораньше. Он все разузнает. А пока, Лиза, давайте завтракать. Я и Танечку уговаривала остаться, но она не согласилась ни в какую. Но уж вас-то я не отпущу просто так, – сказала Наталья Кирилловна с улыбкой.
– Послушайте, Наталья Кирилловна, тут вот какое дело… Видите ли, в том кружке мы с Леной были вместе.
– В котором кружке?
– Ну в этом – в социалистическом. Нас пригласили туда только полюбопытствовать, уверяю вас. Но ничего любопытного мы там не нашли и решили к ним больше не ходить. Никогда. Честное слово.
– Ах, Лиза! Зачем же вы пошли в этот ужасный кружок? Глупые девочки.
– Да. Но каяться в содеянном, как видите, поздно. Теперь уже приходится отвечать за собственную глупость. Поэтому мне и надо идти туда. Это разве справедливо, чтобы страдала одна только Лена, а мы все спокойно гуляли бы?
– Подождите, Лиза. Я ничего не понимаю. Что вы хотите делать? Куда идти?
– Я должна пойти в полицию и сказать, что тоже была в кружке. Вместе с Леной.
– Еще не лучше! Да вас же сразу арестуют! Нет, нет, Лиза, я не отпущу вас туда. Во всяком случае, давайте дождемся Сергея Константиновича, он скоро должен возвратиться, и посоветуемся с ним. Как же так можно? – сразу в полицию: нате, берите меня всю, я тоже была в кружке. – Эти весьма разумные слова Натальи Кирилловны были скорее следствием ее постоянного подсознательного стремления к добродетели, нежели плодом изощренного умозаключения.
А вот Лиза, кроме того, что и она не в меньшей степени исповедовала добродетель, причем совершенно сознательно, еще и в состоянии была осмыслить реплику Натальи Кирилловны. Лиза подумала: а не доставит ли она Лене еще большую неприятность? Если прислужница верно сейчас сказала, что Лену нынче отпустят, то объявившийся новый участник дела может только помешать этому. Следствию прибавится тогда чем заняться. И твое благородство боком всем выйдет, подумала Лиза. К тому же это благородство выглядит несколько показным, притворным. В самом деле, нужно хотя бы дождаться Сергея Константиновича и разузнать у него все подробнее. А там уже видно будет, что делать.
Наталья Кирилловна решительно настояла, чтобы гостья откушала с ней, и Лизе пришлось подчиниться. Однако позавтракать у Епанечниковых Лизе не вышло. Едва Наталья Кирилловна распорядилась подавать завтрак, из передней послышалась нетерпеливая и будто бы с благовестными нотками трель колокольчика. Невозможно не узнать звонка, сулящего радость. У него особенный голос. Наталья Кирилловна и Лиза переглянулись и поспешили выйти на звонок.
В переднюю все вступили одновременно. Доктор Епанечников сиял, как награжденный. Мог ли он когда-нибудь предполагать, что самым счастливым днем в его жизни будет день вызволения дочери из-под ареста? А своей Леночкой он не просто дорожил и не просто любил ее. Он был влюблен в дочь. Его чувство к ней превосходило обычную отцовскую любовь. Сергей Константинович, не имея в лице супруги Е[атальи Кирилловны духовно близкой спутницы жизни, стал в последние годы, к совершенному своему удовлетворению, получать от дочери восполнение этого ущерба. И теперь считал себя счастливейшим из людей. И не согласился бы променять эту сладчайшую нежную духовную близость с дочерью ни на что другое. Хотя бы законная жена каким-то вдруг чудом сделалась первейшею разумницей. Он часто с Леночкой советовался по тому или иному вопросу, беседовал, что называется, по душам. Мнение ее ценил чрезвычайно. А суждения дочкины о чем-либо считал весьма авторитетными, хотя и небесспорными.
Наталья Кирилловна бросилась к Леночке, с силою прижала дочку к груди и стала покрывать поцелуями ее лицо. Сергей Константинович и прислужница с радостным умилением любовались счастьем матери. Девушке, помимо этого, полагалось бы еще и прослезиться. Но служанка Епанечниковых – Наташа, – по складу своего характера, не годилась для всякого рода сентиментальных сцен и даже своей барыне не собиралась подыгрывать. Наталья Кирилловна за это и за другое считала Наташу девушкой бесчувственною и недалекою. Оно и понятно – прислуга. Сергей же Константинович, тот, напротив, весьма Наташе симпатизировал. И не хотел бы иметь в услужении никого другого, кроме нее.
Для Лены присутствие Лизы в их доме стало совершенною неожиданностью. Нет, она не смутилась и не растерялась, и, тем более, не воспылала, как говорят, презрением при виде виновницы своих бед. У Лены промелькнуло: как же теперь тебе туго придется; что ты себе уготовила, несчастная?! ведь совесть покою не даст! Лиза, Лиза, что же ты натворила?! и о своей роли в происшествии, верно, еще не знаешь, иначе не улыбалась бы так приветливо, словно мы после каникул повстречались впервые; и какому же злодею только ты так неосторожно открылась?
Нацеловавшись с дочкою вдоволь, Наталья Кирилловна выпустила наконец ее из объятий. Леночка понимала, как родителям сейчас хочется быть с нею рядом, держать ее за ручки, не отрывать глаз – любоваться своею дорогою девочкой. Она и сама с удовольствием провела бы с ними ближайшее время. Потому что сильно по ним соскучилась за эти долгие ночь и день, проведенные вне дома. Посидела бы с мамой. Поговорила о многом с папой. Но прежде всего, необходимо уделить внимание Лизе. Объясниться. Успокоить ее, если потребуется. Она же, наверное, переживать будет очень сильно, когда узнает всю правду. И Лена, безжалостно оставив во всем покорных ей в эту минуту родителей, ушла с Лизой к себе. Наталья Кирилловна сейчас же отправилась делать новые распоряжения повару и Наташе. А Сергей Константинович удалился до обеда в кабинет и в радостном возбуждении заметался из угла в угол.
Оставшись наедине, девочки не сразу разговорились. Каждая из них как будто стеснялась начать первою. И это притом, что прежде их отношения были совершенно сестринские. Лена мучительно подбирала слова, чтобы насколько возможно в меньшей степени огорошить подругу известием. А Лиза инстинктивно желала хоть на миг оттянуть разговор, потому что предчувствовала услышать сейчас некое горькое откровение.
– Лиза, ты не видела сегодня Таню? – сказала наконец Лена, не подозревая, что начала с одного из тяжелейших для Лизы вопросов.
– Да. В гимназии утром, – вымолвила Лиза.
– И она ничего тебе не рассказывала, если не ошибаюсь? Так?
– Да, Лена, – почти шепотом ответила Лиза. Она поняла, что бессмысленно оттягивать развязку, какою бы для нее дурною она ни была. – Таня сегодня едва не опоздала на урок. А на первой перемене ушла, не сказав нам ни слова. Мне показалось… То есть я отчетливо видела, как из нее готов был вырваться какой-то упрек. Но она не стала ничего говорить и прямо-таки убежала из класса. Потом я пошла к ней домой, но их прислужница хотя и ничего такого мне не сказала, но вполне дала понять, что я у них теперь визитерша нежелательная… Но отчего так? – непонятно… Лена! скажи хоть ты мне, что произошло, – взмолилась Лиза.
– Прежде всего, не волнуйся, прошу тебя. А произошло еще не самое скверное, как я теперь знаю. Лиза, скажи мне, пожалуйста, ты рассказывала кому-нибудь о том, что мы были тогда в кружке?
– Вовсе нет. Ни единому человеку, – не понимая еще, к чему клонит подруга, ответила Лиза.
– Ты это верно помнишь? – Лена, готовая уже приласкать раскаявшуюся, даже смутилась чуточку, оттого что Лиза не созналась сразу, как она ожидала.
– Помню лия? Ну разумеется! А в чем дело, Лена?! – Только теперь Лизе стало открываться, что Лена и свой арест, и эпатирующее поведение Тани связывает с ее возможным рассказом кому-нибудь об их участии в кружке. – Что вы подумали?! – И не то что лицо, у Лизы руки порозовели от стыда и гнева.
– Послушай, Лиза. Третьего дня арестовали Мещерина и его приятеля Самородова Алешу. Тебе известно это?
Лиза ничего не ответила, настолько она была подавлена обидными подозрениями подруг. Но Лена поняла, что об остальных арестах Лизе еще не известно.
– А вчера Таня мне рассказала, – продолжала Лена, – будто Александр Иосифович узнал от какого-то там своего знакомого из полиции, что сведения о кружке к ним поступили от тебя. Разумеется, мы и мысли не допустили, что ты могла это сделать умышленно, в отместку нам за что-нибудь. – Лена попыталась пошутить, улыбнуться даже, но тотчас посерьезнела, так страшно Лиза сверкнула глазами. – Но, может быть, ты в разговоре с кем-то упомянула об этом злосчастном похождении в кружок?
– Ты хочешь, чтобы я тебе ответила: да, дорогая Лена, я, по недоразумению, разболтала обо всем, не предвидя худого, а теперь винюсь-убиваюсь? Ты этого хочешь от меня?
– Я, прежде всего, хочу, чтобы ты была спокойна…
– Довольно! Я решительно тебе объявляю, и Тане можешь передать: я никому не говорила о кружке ни полслова! В том, что с вами случилось, нет моей вины! Ну вот, я же вижу, ты мне не веришь! Лена, это какой-то ужасный подлог! Кому и зачем это понадобилось?! – не знаю! Но я не виновата, честное слово, Леночка! Я не рассказывала никому!.. – Лиза больше не выдержала, она закрыла лицо ладошками и расплакалась. Кипящая влага заструилась из-под ее пальчиков и блестящими извилинками побежала в рукав.
Лена, сама расчувствовавшись едва не до слез, обняла Лизу и усадила ее на диван.
– Лиза, дорогая, давай поговорим спокойно, без эмоций. Все, что случилось, это уже в прошлом, а нам надо думать о будущем. Не о нашем с тобой будущем. Оно мне представляется более или менее ясным и благополучным. Но в беде наши друзья. Вот о чем нам нужно поразмышлять. Ты согласна?
– Да, – тихонько ответила Лиза и посмотрела на подругу взглядом ребенка, которого хотели было несправедливо наказать, да вовремя разобрались.
– Ну вот и хорошо. Не надо плакать. – Лена, в умилении, погладила Лизу по плечу. – Все обойдется. Нам ли, близким людям, не уметь прощать друг другу? Не любить друг…
Леночка резко оборвала речь, потому что Лиза вдруг, словно обжегшись, отдернула плечо от ее руки.
– Как ты сказала? – прощать?! – Слезы мгновенно высохли у Лизы на глазах, а щечки опять гневливо заалели. – Не нужно меня прощать! Меня не за что прощать! Я не сделала ничего такого… Но ты так и не веришь мне! Слишком убедила тебя Таня! Какие же вы все-таки!..
– Лиза!..
– Нет! Не говори мне больше ничего! Вы думаете, я предала друзей?! Это вы с Таней предаете меня! Вам зачем-то непременно надо, чтобы я была виноватою! На этом построено какое-то ваше учение, от которого вы не можете отказаться. Но знай, Лена, это лжеучение! Рано или поздно вы это поймете…
Больше Лиза ничего не говорила. Она встала и пошла к двери. Лена что-то пыталась ей еще сказать, объяснить, но Лиза не оглянулась на нее даже и вышла из комнаты.
Глава 8
Прогуляв совершенно бесцельно неведомо сколько времени, Таня хватилась, что вполне свободной ей быть, вероятно, еще не долго, и она подумала, как бы оставшиеся до новых, еще больших взысканий, несомненно, ожидающих ее дома, часы провести с особенною пользой. А для этого ей необходимо было как-то упорядочить дальнейшее путешествие. И, прежде всего, выяснить, куда она забрела.
Таня оглянулась вокруг, но местности не узнала. Эта часть была ей незнакома. По улице впереди стояла красная, с двухэтажною трапезной, церковь. Чуть позади слева за домами и деревьями возвышался оригинальный, со слуховыми окнами по окружности, зеленый купол другой церкви. И где-то поблизости находилась гимназия. Это Таня поняла, когда ей на пути, то поодиночке, то группами, стали попадаться черные фартучки. На Тане был точно такой же фартук, и встречные девицы, особенно старшеклассницы, бросали на чужачку быстрые оценивающие и сейчас же переходящие в нарочиторавнодушные взгляды.
Таня остановила одну миленькую девушку, бывшую, очевидно, ее ровесницей, и спросила, как называется эта улица. Девушка ответила. Но Тане это название ни о чем не говорило. Она его впервые слышала. Тогда девушка, поняв Танины трудности, сказала, что вон там, за красною церковью, находится Таганская площадь.
Вот так прогулялась она! Не заметив как, Таня оказалась на другом конце Москвы! И она с таким удивлением посмотрела на девушку, что та участливо спросила:
– Вы, должно быть, что-то ищете? Могу я вам помочь? Я здесь все знаю.
Таня ничего не сказала. Она просто забрела, куда ноги привели. Но дать это понять симпатичной и, судя по всему, не глупой незнакомке, а значит, и показаться в ее глазах странною девицей, Таня постеснялась. И она вымолвила первое, что пришло на ум:
– Мне нужен Даниловский монастырь…
Таня давно уже собиралась побывать на могиле Гоголя, любимого своего писателя, и теперь, вынужденная что-то отвечать на вопрос, назвала эту якобы цель своего путешествия. Назвала и тотчас сообразила, что поиск Даниловского монастыря возле Таганки может показаться еще большею странностью, нежели бесцельное путешествие по городу в то время, когда ей полагалось бы сидеть за партой. Она смутилась и хотела уже побыстрее уйти прочь.
– Тогда нам с вами по пути, – сказала девушка и улыбнулась. – И мне как раз в те края. Пойдемте на площадь. Отсюда на конке где-то полчаса ехать, ну, может быть, чуть больше.
До остановки они дошли, обмениваясь какими-то малозначительными репликами, но уже в вагоне, усевшись рядышком, девушки разговорились совсем по-дружески. Но прежде, разумеется, познакомились.
– Как вас зовут? – спросила Таня.
– Наташа, – ответила девушка.
– А меня – Таня.
И они рассмеялись от радости. После первых же слов, сказанных друг другу, девушки почувствовали сильную взаимную симпатию, и у них не было причины не радоваться. Они тут же перешли на «ты».
– Таня, ты где-то далеко отсюда живешь? – Только спустя некоторое время Наташа позволила себе задать попутчице вопрос, содержащий косвенный намек на ее странный поиск Даниловского монастыря вблизи Таганки.
– Да. Довольно-таки, – сказала Таня. – На Арбате. Там… в переулке. Ты бывала на Арбате?
– К стыду своему, нет. Хотя у папы там живут знакомые, и он сколько раз ездил к ним и меня приглашал с собой, но я так и не удосужилась побывать на одной из красивейших улиц…
– На самой красивой! – Таня смеялась одними только глазами, приглашая Наташу поддержать ее шутку.
– Будто бы уж! – Наташа в долгу не осталась. – Да всему свету известно, что самая красивая улица в Москве наша Верхняя Болвановка!
И девицы снова рассмеялись, да так звонко, что вожатый обернулся на них и с улыбкой погрозил проказницам-гимназисткам пальцем.
– А там у тебя, Наташа, наверное, рядом гимназия? – спросила Таня. – Я видела много девочек.
– Да. Конечно. Прямо на нашей улице. В двух шагах от дома. Пятая гимназия. А ты в какой учишься? В Мариинской?
– Да. Тоже. В Четвертой. Это на Садово-Кудринской. Знаешь?
– Нет, по правде сказать. Я тех мест почти не знаю. Это неблизко от нас. Согласись.
– Что и говорить… – Таня опять вспомнила, как сама растерялась, угодив на далекую Таганку. – Но тебе, я вижу, хорошо известна эта часть, где мы сейчас едем.
– Ну еще бы! Мы так любим гулять по Замоскворечью. Пешком его исходили вдоль и поперек.
– Наташа, а куда ты теперь держишь путь? – наконец поинтересовалась Таня.
– В одно замечательное место. То есть само место-то так себе. Невеселое, прямо сказать. Кладбище это. Даниловское. Но живет неподалеку от него одна старушка… Нет, не просто старушка… А старица блаженная. Чудотворица. Матушкой Марфой ее зовут. Да ты, может быть, слышала?
– Нет, не слышала.
– Ну как же!.. Ее называют «восьмым столпом» России. К ней отовсюду народ идет без счету. Порою очень издалека. Всякий со своею нуждой. Кто просто совета попросить. А иные исцеления ищут. И она много раз исцеляла людей. Одержимых все больше. На них у нее особенный дар.
– Но ты, Наташа, кажется, совсем не похожа на одержимую.
– Благодарю. – Наташа улыбнулась, но тотчас посерьезнела. – Но знаешь, когда дело касается матушки Марфы, я оставляю всякие шутки. Это тема не для смеха. Ну, конечно, я еду к ней не хвори лечить, слава богу. Совета хочу у нее спросить… – Наташа что-то недоговаривала, очевидно, какой-то свой девичий секрет. И, чтобы избежать неудобных вопросов, перевела внимание на другое: – К ней с утра до ночи идут десятки людей!..
– Значит, она не может каждому уделить много внимания. Так что же она тебе посоветует, не вполне разобравшись в твоей проблеме? – засомневалась Таня.
– А вот в этом-то и есть ее особое избрание. Ей ни к чему слова, долгие речи. Только войдет человек, начнет говорить, и она уже все о нем знает. Мне ее послушница одна рассказывала, что на некоторых это производит такое сильное впечатление, что люди совершенно теряются, не могут слова вымолвить, забывают, зачем пришли. И матушка сама им тогда напоминает об их нуждах. Можешь себе представить?
– Значит, ты не в первый раз к ней идешь?
– Да. Я была у нее на прошлой неделе. Почти весь день ждала своей очереди. Но матушка тогда не смогла поговорить со мною. И сказала приходить сегодня.
Наташин рассказ о вещей старице взволновал Таню. Вообще, их семья, в отличие, например, от Епанечниковых, не была такой уж воцерковленною. Таня видела, что папа – Александр Иосифович – в церковь ходит только затем, чтобы, по его же словам, не прослыть неблагонадежным. Мама – Екатерина Францевна – так и не сделалась настоящею православной, хотя также исправно бывала в церкви. Как Таню покоробило, когда Екатерина Францевна однажды своим гостям, тоже природным лютеранам, рассказывая что-то там к случаю, святых в церковном иконостасе назвала богами! Таня никогда бы не допустила погрешности такого рода. Для того типа учебного заведения, которое она заканчивала, Таня более чем достаточно владела премудростями христианского богословия. И у отца Петра считалась одною из лучших учениц. Но вот исполняла она Закон без осознанного вполне благоговения, а преимущественно в силу заведенного в их доме порядка четко и безукоризненно исполнять все, что полагается. Не случайно Таня не знала даже о существовании живущей с ней в одно время и в одном месте творящей чудеса блаженной старицы. Но вот, теперь, узнав о ней и вдобавок познакомившись с девушкой, так уверенно, как можно было судить, ищущей у нее помощи, Таня почувствовала вдруг совершенно неожиданный, несомненно благодатный, прилив оптимизма. Ей страшно захотелось тоже явиться перед матушкой и просить у нее совета.
– Наташа, – с решимостью произнесла Таня, – мне тоже необходимо видеть матушку Марфу.
– Очень хорошо, – ответила Наташа безо всякого удивления, словно ожидала такого Таниного решения. – Пойдем вместе. Но ты, Таня, так не похожа на одержимую…
Девушки едва-едва улыбнулись друг другу. Особенно веселиться им уже не хотелось. До веселья ли, до смеха, когда совсем скоро им предстоит явиться пред «восьмым столпом» России!
Они доехали до Серпуховской заставы. Дальше конка не ходила. Но до цели их путешествия отсюда было уже совсем близко. Пешком минут десять ходу. Так объяснила опытная Наташа.
– А Даниловский монастырь вон там, налево, – добавила она кстати.
Таня только взглянула мельком на сверкающие саженях в двухстах от площади золотые крестики, но ничего не сказала. Все ее помыслы были теперь устремлены совсем к другому.
Скоро они свернули в переулок, сразу привлекший Танино внимание своею колоритную провинциальностью. Дома в переулке были всё бревенчатыми и в основном одноэтажными, без каких-либо декоративных хитростей. Наличники на окнах и те имелись не на всех домах. Да и там, где имелись, они были незатейливы до примитивного. От дома к дому, по всему переулку, шли сплошные тесовые заборы с такими же тесовыми воротами. И неизменно у каждого номера, под окнами или у забора, рядом с воротами, были вкопаны низенькие лавочки. На некоторых лавочках сидели обыватели, преимущественно старички, и тешились тем, что рассматривали всякого прохожего, до слез напрягая слабые свои глаза.
Возле предпоследнего двухэтажного дома по правой стороне собралась группа людей, дюжины этак в две, казавшаяся на фоне общей пустынности и глухости переулка изрядною толпой. Здесь были и калеки, и увечные, и люди, очевидно, странные, бродяжные, нищенствующие, но были среди них, как ни удивительно это выглядело, и граждане как будто вполне благообразные, старательно показывающие вид, что они не испытывают неудобства, находясь в этом обществе.
– Это всё к матушке народ, – сказала Наташа. – Я в тот раз и сама так же дожидалась здесь своей очереди. Но сегодня она мне разрешила сразу идти к ней. Не ждать.
Девушки вошли в калитку и очутились в небольшом чистеньком дворике, до тесноты заполненном людьми, ожидающими очереди войти к блаженной старице. Многие из присутствующих тихо молились, иные перешептывались между собою, а несколько человек, босых и в сермягах, пришедших, судя по всему, издалека, сидели в сторонке, прямо на земле, и неторопливо, по-крестьянски чинно и молчком, как на картине «Земство обедает», вкушали простых своих припасов.
Наташа подошла к женщине, строгостью своего убранства напоминающей монахиню, и как можно тише, чтобы никто не услышал, сказала:
– Я была у матушки на прошлой неделе. Она велела мне прийти сегодня…
– Да, да, я вас помню. Проходите, пожалуйста, – так же тихо ответила женщина и с некоторым выражением сомнения в глазах скользнула взглядом по Тане.
– Это моя подруга, – объяснила Наташа, заметив взгляд послушницы. – Она со мной…
Женщина покорно опустила голову, показывая свое непротивление появившемуся, помимо прежней договоренности, обстоятельству, и сказала следовать за ней. По мрачным, заставленным какими-то ларями и коробами, сеням послушница проводила их к самой дальней двери и, уже взявшись за ручку, спросила:
– А крестики на вас надеты, девочки? Без крестика к матушке нельзя.
– Да. Есть, – как-то скованно, видимо, сильно волнуясь, проговорили девицы, причем Таня непроизвольно коснулась пальчиками груди, имея в виду проверить, на месте ли ее крестик.
Послушница отворила дверь, и Таня с Наташей вошли в исключительно тесную, переполненную всякою недорогою мещанскою рухлядью комнату. Тут был и комод с трельяжем, и широченный буфет, и сундук «спальный», и сундук поменьше, и круглый стол посреди комнаты, покрытый синею с аграмантом скатертью. У дальней стены, под иконами, стояла высокая, едва ли не с комод ростом, с исполинскими железными шишками кровать, на которой сидела, свесив короткие, в бумажных чулках, ножки, не молодая, но как будто и не старая женщина. Предположить что-либо о ее возрасте представлялось затруднительным главным образом оттого, что женщина была совершенно слепа. Ее ввалившиеся, плотно сомкнутые веки со страшною убедительностью об этом свидетельствовали. И Тане вначале эта обитательница комнаты показалась женщиной средних лет, чуть ли не моложавой. Таня даже поискала глазами среди изобилия вещей: а кто же тут старица? Но в комнате никого больше не было. И тогда она припомнила, что это понятие, «старица», отнюдь не является характеристикой возраста данного человека. Это своего рода духовная степень, могущая быть у любого достойного, хотя бы он был и молод. А рассмотрев матушку Марфу повнимательнее, Таня смогла убедиться, что та к тому же и не молода совсем. Лет по крайней мере пятидесяти.
Послушница, лишь только переступила порог, тотчас троекратно перекрестилась на образа. Наташа и Таня поспешили повторить за ней это действо. Все это время старица с застывшею на лице строгостью наблюдала за вошедшими. Если, конечно, уместно сказать «наблюдала» по отношению к незрячему человеку. Но едва девушки перекрестились, она заговорила.
– Ну что, пришла? – сказала матушка Марфа, по всей видимости, обращаясь к Наташе. В ее речи были заметны немосковские диалектные нотки. – Я думала давеча про тебя. Но зачем ты не одна? На что тащишь с собой кого ни попадя? А ты, девка, что это выдумала ко мне заявиться?! – обратилась матушка Марфа, как можно было понять, уже к Тане. – Тебя кто звал сюды?
Такая нелюбезная, почище, чем у Мартимьяна Дрягалова, встреча очень Таню уязвила. И теперь она больше всего переживала, как бы ей не вспылить, не приведи Господь. Тогда все пропало. Старица наверно не будет с ней говорить и прогонит прочь.
– Я только хотела спросить… – старательно подавляя раздражение в голосе, начала Таня.
– Спрашивать надо было прежде! Спросить она хотела! Набедила раньше, а теперь премудрости хватилась искать! Ты почто подружку свою гонишь? Почто затравила ее вконец? А она не виноватая! Понятно тебе? – не виноватая! И за нее и за другое с тебя еще взыщется! – При этих словах блаженная старица перекрестилась.
Если бы Таня не была заранее готова повстречать в этом доме всякие, даже самые невероятные, самые чудесные неожиданности, то, при всей своей бесподобной выдержке, при всем своем редкостном хладнокровии, она могла бы испытать от явленного ей сейчас откровения совершенное умопомрачение. Ей открылось, что провидица знает всё! Решительно всё! Вся Танина драма ей известна! А если так – Боже правый! – то логическая конструкция, которую Таня строила в течение нескольких последних дней в отношении участников этой драмы, и в первую очередь Лизы, и которой она так упорно, так последовательно держалась, оказалась ложью, химерой. Ибо, ежели провидица вообще знает, то она непременно знает истину! Что я наделала? – пронзило Таню убийственное позднее раскаяние. И как быть теперь?! Можно ли поправить что-нибудь?
– Как же мне теперь быть, матушка? – подавленно простонала Таня.
Читать бесплатно другие книги:
