Твердь небесная Рябинин Юрий
– А чего ты меня спрашиваешь? Отца своего поди спроси. Почем я знаю… Она хватилась, когда скатилась! Худое ты сделала. Вот что. Неповинную душу под монастырь подвела. Эх ты, девонька! Я уже вижу на тебе печать многих бед. – С этими словами матушка Матрона вытянула руку в Танину сторону. – И кабы не это, я и разговаривать с тобою не стала бы. Тяжел будет твой крест, – матушка Марфа снова перекрестилась, – и нести тебе его не столько за свои грехи – у тебя весь грех-то, только что неразумная ты! – сколько за иных своих ближних. А с них станется! Но что тебе до этого?! Ты покорствуй знай и молись. Молись больше. Вот что.
Таня стояла ни жива ни мертва. Она и услыхав пророчество о тяжких испытаниях, якобы уготованных ей, не устрашилась. Но ею овладело уныние. Едва ли не до полного упадка духа уныние. Она неповинную душу под монастырь подвела!Сделала точно то же, в чем совсем недавно еще обвиняла другого, – предала! Она легко, по первому же навету, – гнусному полицейскому навету! – отреклась от ближайшей подруги! Подавленность Таниного настроения умерялась лишь одним – безусловною готовностью любою ценой искупить свою вину. Все равно, ценой ли мученичества лихого, как говорит матушка Марфа, или даже жизни самой. Но только бы еще послужить кому-то на пользу. Только бы не бездействовать.
Блаженная старица пока не говорила ничего, словно позволяя Тане поразмыслить. Наконец, много мягче прежнего, она произнесла:
– Ну ступай. С Богом. Я тоже буду молиться за всех вас. Погоди, – прибавила матушка Марфа, когда Таня было уже попятилась к двери. – Ты Иверскую знаешь?
– Какую Иверскую? – переспросила Таня, и без того вполне понимая, о чем идет речь. Это получилось у нее от волнения чувств.
– Часовню Иверскую! – опять будто осерчав на бестолковую отроковицу, сказала матушка Марфа. – «Какую Иверскую» говорит?! Так знаешь? – нет?
– Знаю, – поскорее, чтобы не сердить старицу, ответила Таня.
– А коли знаешь, ступай туда. К Матушке к нашей заступнице. – Голос старицы дрогнул, и она в очередной раз перекрестилась. – Теперь ступай. Понятно тебе? Подружку не жди. Тогда увидитесь. Тогда. – Она махнула рукой куда-то в сторону будущего. И, возможно, недалекого. Так, во всяком случае, поняла ее просторечное «тогда» внимательно следившая за их разговором Наташа.
Таня, опять же по обыкновению непременно говорить слова прощания при расставании с кем-либо, почти беззвучными сухими неподатливыми губами прошептала «до свидания» и, не отворачиваясь от всеведущей Божией угодницы, стала спиной отступать к двери. Послушница, не первый день уже состоявшая при старице и повидавшая в этом доме сцены куда как драматичнее нынешней, заботливо поддержала Таню под локоток и вывела ее за дверь. Но прежде Наташа успела ей шепнуть свой адрес. Таня, в подтверждение того, что она принимает сказанное к сведению, кивнула подруге и тотчас все забыла.
Недолгое время спустя Таня была уже у часовни, хорошо ей знакомой по прежним посещениям. Последний раз они приходили сюда втроем с Леной и Лизой где-то в конце зимы. Лена любила водить подруг по всяким достодивным местам Москвы, особенно по церквам и монастырям.
В часовне слева от двери сидели две старушки, укутанные в платки, как черницы. Едва появилась Таня, обе они угрожающе зашевелились, имея, вероятно, в виду как-то выразить ей нарекание за непокрытую голову. Но Таня, знавшая эту манеру церковных бабушек навязчиво поучать в храме молодежь, предупредила их. Она троекратно, с поясными поклонами, перекрестилась и стала шепотом, так, чтобы это явственно дошло до внимания ревнительниц церковного порядка, читать молитвы. Прием этот был верный. Прерывать молитвенницу старушки не посмели и успокоились.
Обычно в часовне никто не задерживался. Так, следом за Таней, в часовню, по-кошачьи крадучись, видимо, страшась наделать сапогами шуму, вошел офицер с двумя девочками в белых платьицах и в белых же капорах с бантами. Они поставили свечки к иконе, причем у девочек все никак не получалось установить свои свечки строго прямо, и папа помог и той, и другой, после чего они все замерли в молитве, перекрестились и ушли. И пока Таня стояла в своем уголке, к иконе подходили еще люди и всё делали, как по образцу: ступали тихо, крадучись, зажигали и ставили свечки, шептали молитву, крестились и, не поднимая глаз, словно стыдясь только что совершенного, так же бесшумно выходили. Одна из старушек иногда поднималась со своего места, ловко вынимала из свечника огарки, задувала их и бросала в бывшую тут же коробочку.
Таня молилась, как, наверное, никогда еще этого не делала. Слишком уж на нее подействовал короткий и, казалось бы, суровый разговор с матушкой Марфой. При всей своей суровости слова старицы оказались для Тани цельбоносными, ибо после них она не только не продолжила мучить себя всякими отчаянными домыслами, а, напротив, успокоилась. Матушка Марфа, хотя и предрекла ей неприятности, одновременно вселила в ее душу надежду, сказав покорствовать и молиться. То есть предать дух свой в руци Божии. И Таня ей уверовала. Уверовала, как никогда прежде. И как же было не уверовать, если матушка Марфа своим чудесным всеведением посрамила всю ее логику и весь ее рационализм, всегда служившие Тане основой для умозаключений.
И вот теперь, по воле блаженной старицы, Таня стояла перед одною из главных московских святынь, вглядывалась в этот темный, будто бы прокопченный вечно горящими свечами и лампадами, образ и только молилась горячо. Даже старушки стали смотреть на нее уже с сочувствием.
Времени Таня не наблюдала. Подходили к иконе новые люди. Две старушки-служительницы исправляли свои маленькие, но очень для них важные заботы. А странная гимназистка с портфелем и без платочка все стояла в углу, не отрывая глаз от лика Богородицы, и все вела с Матушкой какую-то одной ей ведомую длинную внутреннюю беседу. Старушки уже не выдержали и, сжалившись над молодою и такою усердною богомолкой, предложили ей посидеть отдохнуть. «Давно как стоишь-то, сердешная», – добавила одна. Эти слова возвратили, наконец, Таню на землю. Она, оказывается, здесь давно? – а ей казалось всего-то ничего! Разумеется, сидеть она не стала. Пора было уходить. Кажется, уже и день подходит к концу. Таня поблагодарила участливых старушек, главным образом за то, что те помогли ей вернуться в реальность, и вышла на улицу. Она испытывала совершенное умиротворение. Не хмельную лихую радость, как тогда утром, после разговора со служанкой Епанечниковых, когда узнала, что Лену выпустят из-под ареста не сегодня завтра, а именно умиротворение. Как же мудра матушка Марфа, думала Таня, как она верно знает, что надобно душе в минуты смятения, отчаяния. Куда надобно эту душу направить. Вот уж воистину Божия угодница!
Незаметно как наступил вечер. Солнце, хотя и не село еще, но было где-то совсем низко, и редкие облака поэтому порозовели. Таня не припомнила бы, пожалуй, в своей жизни ни одного дня, столь же насыщенного событиями. Сколько повидала она всего, сколько узнала нового. Она без устали прошла пол-Москвы. И только теперь, к вечеру, почувствовала, что смертельно устала. Ее уже едва держали ноги. Хотелось поскорее оказаться дома и упасть в кровать. Правда, еще предстоял разговор с папой. И разговор, по всему, не простой. Ну да как-нибудь переможется и это. Только бы домой скорее. И Таня, собрав последние силы, пошла на Моховую. Оттуда к Арбату ходила конка. Она перешла Воскресенскую площадь, миновала Лоскутный переулок и уже приближалась к Обжорному, как вдруг в дюжине шагов впереди увидела знакомое лицо. Знакомица возникла так неожиданно, что Таня не смогла сразу даже сообразить, кто это такая и где она ее видела раньше. Это была черноглазая, смуглая и, как говорят, жгучая брюнетка с манерами настоящей эманципанки, пятью – семью годами старше Тани. Их глаза встретились. И хотя брюнетка тотчас отвела взгляд, Таня ясно увидела, что и она ее узнала, но по какой-то причине не хочет этого выдавать. И когда они поравнялись, возле самого подъезда Лоскутной гостиницы, Таня одновременно и сказала ей «здравствуйте», верная этикету в любой обстановке, и узнала, наконец, ее. Эту девушку она видела в дрягаловском доме на заседании кружка. Ее, кажется, звали Хая. Она еще так запальчиво со всеми спорила тогда.
Делая насколько возможно безразличный вид, Хая продолжила свой путь. Очевидно, она решила не заметить эту неосмотрительную девицу и побыстрее пройти мимо. Но когда Таня поздоровалась и всем своим видом показала, что имеет к ней какую-то неотложную нужду Хая, не поворачивая головы и не шевеля губами, чуть слышно бросила ей на лету: «Идите за мной» – и свернула в Лоскутный.
– Вы сошли с ума, – зашипела Хая, лишь только Таня догнала ее в Лоскутном. – Вы что позволяете себе?! Здесь повсюду полно шпиков. Вам не известно разве, что при случайной встрече в городе мы ведем себя так, будто не знаем друг друга?
– Я только хотела вам сказать… – начала Таня нормальным своим голосом, но Хая сейчас же оборвала ее.
– Вы еще закричите на всю улицу! Говорила я: хлебнем мы с этими младенцами! – сказала она в сторону. – Вас кто ведет? Мещерин? Он что же, ничему вас не научил?
– Он арестован! – опять не сдерживая голоса, сказала Таня, но на этот раз замечания от строгой спутницы ей не последовало.
Для Хаи это было не менее потрясающей новостью, чем в свое время для Тани. И хотя ей для того, чтобы взять себя в руки, требовалось времени несравненно меньше, первый ее вопрос к Тане вполне выдавал растерянность опытной революционерки.
– Когда? – только и нашлась спросить Хая.
– Третьего дня. И Самородов тоже.
– И Самородов тоже?! – сама уже не выдерживая голоса в конспиративной интонации, переспросила Хая.
– Да.
– Вот что… Мы с вами идем до конца этой улицы. Там вы свернете направо, я – налево. Ясно? А теперь быстро рассказывайте.
Таня коротко пробежалась по всем событиям последних двух дней, известных ей от кого-то или даже участницей которых она была сама. Кстати, рассказала и об угрозах, посылаемых кружковцам Дрягаловым-сыном, на что Хая лишь усмехнулась многозначительно. Не стала Таня рассказывать только о Лизе. После откровения, явленного ей матушкой Марфой, она самое Лизино имя оберегала от упоминания в связи с известными неприятностями. И кроме того, она хорошо помнила страшные слова Лены, что нелегальщики, если им указать на Лизу как на провокатора, еще, пожалуй, и расправятся с ней по-своему, то есть убьют ее попросту. И поэтому Таня о Лизе промолчала. Но скажи она теперь хотя бы полслова об их с Леной подозрениях, к тому же последующим арестом Леночки как будто доказанных подозрениях, Таня могла бы получить от Хаи, в подтверждение чудесного откровения блаженной старицы, еще и вполне логически обоснованный убедительный аргумент в пользу Лизиной невиновности. Хае сегодня сообщили, что третьего же дня, то есть одновременно с арестом Мещерина и Самородова, полиция арестовала и подпольную, исключительно законспирированную типографию организации. Причем в типографии находился весь отпечатанный накануне тираж речи Гецевича. Весь тираж до последней брошюрки! Сам автор не успел получить свои экземпляры. Все пошло под нож. И очень маловероятно, чтобы эти события – и облава на типографию, и аресты некоторых проживающих легально кружковцев – были между собою не связанными. Или случайно совпавшими. А в этом случае Лиза, безусловно, не может попадать в круг подозреваемых. Потому что о местонахождении святая святых организации – типографии – не то что какая-то новенькая девица, старые кружковцы далеко не все знали.
Пока Таня рассказывала, Хая как можно беззаботнее улыбалась, словно слушала анекдот или амурную девичью сплетенку. Когда окончился торопливый – и оттого нескладный – Танин рассказ, Хая, не раздумывая – на это абсолютно не было времени, – принялась наставлять неопытную новую свою товарку. Делать это она стала менторским и поэтому крайне неприятным для Тани тоном.
– Вы еще хоть кому-то про это говорили? – спросила Хая.
– Нет. А кому же? Я говорю: мы никого не нашли.
– Очень хорошо. И не выдумывайте никого больше искать. Вы и на других наведете филеров и сами угодите к ним в лапы. Лучше всего для вас было бы теперь скрыться, уехать побыстрее куда-нибудь на время. В имения там в ваши, в вотчины, – сказала Хая, не скрывая яда в голосе.
– Мы не землевладельцы, – ответила ей Таня с вызовом.
Хая поняла, что Тане язвить не следует. Эта не из тех, кто будет покорствовать такой с ними манере общения. И вообще нужно смягчить тон. Все-таки у них сейчас общие трудности, общие заботы, а может быть, их еще ждет и общая судьба. Судьба многих, ступивших на путь борьбы за всеобщее счастье и справедливость.
– Ну вы понимаете… вам надо пока затаиться, – продолжала Хая уже более миролюбиво. – И передайте это своим подругам. Хотя бы той, что не арестовали. Никуда пока не ходите. Ни на какие там ваши девичьи посиделки. Только гимназия и дом. Все! Если и вправду выпустят эту вашу Лену в заслугу за ее малолетство, скажите ей, чтобы сидела как мышка. И пусть ни в коем случае не ищет никого из кружка. Дом Дрягалова обходите за версту. Если вы понадобитесь, вас и так найдут. Никакой больше самодеятельности. Вам понятно? Никакой. – Так говорила Хая.
Таня не отважилась ей теперь сказать, что они с девочками еще до всех этих событий сговорились в кружке больше не участвовать. И единственно только забота о попавших в беду друзьях вынуждала ее быть заодно с организацией. А Хая, похоже, уже совсем почти считает ее за свою. Даже как будто заботится о ней. О ее безопасности. После этого как-то совестно говорить: я не с вами, я сама по себе, наши интересы лишь временно совпадают и т. д. Кажется, Мартимьян Дрягалов верно говорил, что они вовлекут к себе в кружок, не увидишь как.
Больше Хая ничего сказать не успела. Они дошли до конца переулка и, как было уговорено, свернули, каждая в свою сторону. Расстались, не церемонясь, как случайные попутчицы.
Возле университета Таня села, наконец, на конку и через полчаса была дома.
Девушка, открывшая ей, опустила глаза в смятении. И этого для Тани было достаточно, чтобы понять, какой невиданной силы гроза собралась над ее головой. За все время службы у Казариновых Поля не видела еще барина и барыню столь разгневанными. Александр Иосифович, когда вернулся из должности и узнал, что дочери нет дома, а из гимназии она ушла самовольно и неизвестно куда, накрепко сжал побелевшие губы, так что выразительные черты его благородного лица еще более заострились, и девушку, с которой всегда был любезен и весел, не удостоил больше ни единым словом, ни единым взглядом. Екатерине Францевне же он, мимоходом и с небывалою сухостью, сказал, чтобы негодницу немедленно направили к нему, лишь только она возвратится, и затворился в кабинете.
Высокое его указание было исполнено надлежащим образом. Причем Екатерина Францевна даже не высказала Тане пока ни малейшего своего нарекания по поводу ее изумительного ослушания, настолько свято она соблюдала право первенства главы дома во всем. В данном случае право первой выволочки провинившейся дочери. В свою очередь, Таня была вполне готова к вечернему аутодафе. Отправляясь странствовать по Москве, она предполагала, какие эмоции это может вызвать у папы и какую встречу он затем ей окажет.
У дверей кабинета Таня нарочно погромче постучала каблучками по полу, чтобы папа не был застигнут ее появлением врасплох. Ставить его сразу в невыгодное положение Тане не хотелось. Но и стучать в дверь она не могла. Потому что как-то сложилось, что Таня единственная в доме могла входить в кабинет Александра Иосифовича без стука. И если бы она теперь постучала, в кабинете это могло быть истолковано как ее беспокойство ввиду предстоящего разговора. А ведь на самом деле Таня очень даже беспокоилась: что ее там ждет за огромными темными дверями с ручками-драконами? какие еще нечаянности ей уготованы? Как бы то ни было, но, предупредив о своем появлении папу, Таня решительно вошла в кабинет.
Сидя за своим безмерным и пустынным, как газон, столом, Александр Иосифович казался совсем маленьким человечком. Высокая спинка кресла еще более усиливала это впечатление. Перед Александром Иосифовичем, лишь подчеркивая величину и пустынность стола, лежала раскрытая книга с приметным пурпуровым обрезом. И всякий, кто бы ни вошел в кабинет, без труда догадался бы – и по пурпуровому обрезу, и по двум характерным столбцам текста на каждой странице, – что Александр Иосифович пребывает наедине с Евангелием! А, как известно, потребность в этой книге душа испытывает чаще всего в минуты роковые. Но когда вошла Таня, Александр Иосифович уже не читал. Откинувшись в кресле и погрузив пальцы одной руки в волосы, он смотрел куда-то в сторону и был, как бы это сказать, дум печальных поли.
На появившуюся из-за портьер дочку Александр Иосифович прореагировал одним только движением глаз. Он был слишком отягощен раздумьями, чтобы так сразу переменить еще и позу по случаю явления нового лица.
Таня понимала, что в этот раз подходить к папе для исполнения традиционных их интимностей, как то: объятия и поцелуя в щеку – несвоевременно. Поэтому она остановилась, не доходя до стола нескольких шагов.
– Bonsoir, papa, – сказала Таня. – Vousm’appeliez? [3]– Интуиция ей подсказывала, что будет лучше, если разговаривать теперь не по-русски. Она, натурально, переживала, как бы поучения папы, высказанные на родном языке, не прозвучали фальшиво. Это гораздо неприятнее самих поучений. Чужой же язык имеет свойство отчасти сглаживать эту фальшь.
Неожиданно для самого себя Александр Иосифович оказался в положении довольно-таки идиотском. Ему и в самом деле было бы очень кстати холодность, с коей он намеревался повести разговор, укрыть в инообразии чужой речи. Но он не ожидал, что эту возможность ему предоставит дочка. Александру Иосифовичу это показалось оскорбительнейшею милостыней с ее стороны. Внутри у него все закипело новым гневом на паршивицу, восхотевшую, для пущего его унижения, выглядеть еще и великодушною, кроме того, что она уже, наперекор его воле, заявила себя вполне независимою. И все-таки, после минутного колебания, скрепя сердце Александр Иосифович заговорил по-французски. Садиться Тане он, разумеется, не предложил.
– Извольте, мадемуазель, слушать меня, – так начал Александр Иосифович, – ваше поведение не позволяет больше надеяться ни на ваше благоразумие, ни на элементарную вашу порядочность. Вы манкируете родительскими наказами самым возмутительным манером. Вы непочтительная дочь! Да! Именно так: непочтительная дочь! И будь вы старше, я бы не стал даже разговаривать с вами – после такого! Я бы удалил вас от себя. Но ваши юные лета не позволяют нам так поступать, а, напротив, взывают приложить к вам дополнительное внимание. И мы исполним свой родительский долг. Будьте покойны, Татьяна Александровна! Отныне вы попадаете под самое пристальное наше наблюдение. С завтрашнего дня я беру для вас компаньонку. Вы будете неразлучны, как сиамские близнецы. Из дома вы теперь самостоятельно не выйдете даже на бульвар на променад. И не советую пытаться. Иначе Pauline я уволю со службы с самою скверною рекомендацией. Ее я уже предупредил. В гимназию вы тоже больше не пойдете. А на экзамены вас будут сопровождать до самой парты. Если вы нуждаетесь в помощи учителей, скажите каких именно, и я приглашу для вас учителей на дом. Мы более не строим иллюзий на счет вашей лояльности. Вы этого вполне добились. И чтобы возвратить к себе прежнее наше доверительное отношение, вам придется поусердствовать в доказательство своей благонамеренности. Если, конечно, вы хотите возвратить такое отношение, в чем я очень сомневаюсь, должен признаться. Впрочем, это уже не имеет первостепенной важности. Важнее всего для нас теперь осуществить оговоренные репрессивные меры. Вы сами избрали этот путь. Вас никто не неволил. И пеняйте только на себя. – Он остановился, ожидая услышать от дочери если не мольбы о прощении, то хотя бы слова покаяния. Но тщетно. Молчала Таня. – Ну что ж, я думаю, стороны поняли друг друга, – помрачнев лицом, произнес Александр Иосифович. – Я вас далее, мадемуазель, не задерживаю.
Александр Иосифович был очень разочарован тем спокойствием, с каким дочка выслушала известие о ждущих ее репрессивных мерах. Он усмотрел в этом новый ему вызов. На самом же деле Таня была просто слишком готова к любому приговору. И даже к более суровому, нежели ей вынесли. Еще не так давно папа предлагал Таню отдать в очень хороший заграничный пансион. Кажется, в Пфальц. И, решись Александр Иосифович теперь исполнить свое намерение, он бы доставил Тане переживания куда как хуже против нынешних. Это означало бы, по меньшей мере, на год расстаться со всеми – и с подругами, и с мамой, и с папой, по которому она, несомненно, тоже будет скучать – и жить в каком-то тридесятом государстве почти по монастырскому уставу! И уж, конечно, в Танином молчании не было и тени вызова. Слушая перечень репрессивных мер, она думала, что, может быть, это и есть начало того самого мученичества, о котором говорила матушка Марфа. А если так, то принимать это следует благодарно, не иначе как ниспосланную свыше милость, как душеспасительное искупление ее безрассудных поступков.
Танины переживания относительно Пфальца были совсем небезосновательными. И в самом деле, размышляя о судьбе дочери, о судьбе всей семьи, Александр Иосифович, кроме прочего, подумал и о варианте с пансионом. Но отказался от него. Если дочка увязла основательно в этих делишках, рассуждал Александр Иосифович, то ссылка в пансион может принести лишь временный результат, но не решить проблему принципиально. Где гарантии, что по возвращении она не увлечется романтикой подпольных кружков с еще большею силой? И если она теперь едва покоряется родительской воле, то на ее покорность в будущем надеяться весьма отчаянно. Нужна какая-то иная, особенная, радикальная мера, которая гарантировала бы безопасность семьи, а равно и самой Тани, и в настоящем, и в будущем. И такую меру Александр Иосифович выдумал. Вначале, правда, она ему представилась даже чересчур радикальною, почему отцовские его инстинкты готовы были восстать против столь решительной перемены в жизни юной дочери. Но затем, тщательно взвесив все преимущества и недостатки своей идеи и найдя преимуществ в ней несравненно больше, нежели недостатков, он остановился на этом как на предприятии совершенно решенном. Удовлетворение от расторопности своего ума было у Александра Иосифовича настолько велико, что ему пришлось сделать над собою усилие, чтобы дочка застала его будто бы в печали от ее злонамеренных проделок.
Расставшись с Таней, Хая немедленно отправилась в Мясницкую улицу. Прежде чем позаботиться о собственной безопасности – а она вполне допускала, что раз пошли аресты, то и ее арестовать могут всякую минуту, – прежде даже чем оповестить товарищей, Хая поспешила исполнить данное когда-то обещание бывшей своей подруге. Перед отъездом за границу Машенька наказывала опытной Хае, по возможности, не оставить Алексея своим вниманием, хотя бы советом помогать ему, а если – не дай бог! – с ним выйдет какое-то происшествие, тотчас сообщить ей об этом. И Хая, как ни завидовала она тогда Машеньке, пообещала все это исполнить. Но повышенное ее внимание к подопечному Самородову выражалось единственно в неизменных их разногласиях, доходящих порою до откровенной и жестокой, особенно со стороны Хаи, перепалки на собраниях. Разумеется, при таком положении вещей, быть Самородову доброю советчицей она не могла. Обо всем этом Хая вспомнила теперь с искренним сожалением. Она же ничего не сделала для своего товарища! И не пыталась даже ничего сделать. Потому что он был всегдашним ее оппонентом. Но он же в первую очередь был ее товарищем – товарищем! – а потом уже оппонентом! Верно он говорил давеча, что нас может погубить внутренний разлад. Как верно. Так рассуждала Хая, спеша на Мясницкую. Она торопилась исполнить хотя бы последнюю просьбу подруги.
Тем же вечером Машеньке и Дрягалову на их парижскую квартиру доставили telegramme-express. Там было написано: «Leneveuvisitechezl`oncle» [4].
Глава 9
На другой день Таня в гимназию не пошла, как и было определено Александром Иосифовичем. Проснулась она, по обыкновению, рано, но, вспомнив, что на занятия ей идти больше не нужно, Таня еще понежилась в горячей своей постели, зевая и потягиваясь с удовольствием и чувствуя, как все тело ее, ослабевшее со сна, наливается новою силой. Наконец, она в последний раз вытянулась вся с улыбкой блаженства, потом отшвырнула одеяло и вылетела проворно из постели прочь. Она подбежала к окну и с шумом распахнула обе створки. Приятная свежесть апрельского утра поползла в комнату, лаская прелестное оголившееся Танино плечико. На окнах дома напротив сидело множество голубей, и Таня, от досады, что не умеет свистеть, стукнула даже кулачками по подоконнику, так ей захотелось вдруг свистнуть погромче, чтобы взвилась в небеса серая стайка. Но, сейчас же оставив голубей, она обернулась к иконам и, мало помедлив, начала молиться, как прежде молилась только по воскресеньям. Не по облегченному правилу для мирян, а по полному чину.
До обеда Таня совершенно не находила, чем бы ей заняться. Она безо всякого интереса полистала свои учебники и тетрадки, принималась читать роман. Вначале один, потом другой. Но всё безуспешно. Слишком уж непривычно ей было чувствовать себя под арестом, хотя бы и в стенах собственного дома. От этого мысли ее рассеивались и не могли вполне обратиться ни к наукам, ни к романам. Тогда, забросив книги, Таня отправилась бродить по квартире. Из комнаты в комнату. Заглянула даже в кабинет к Александру Иосифовичу. Посреди кабинета, вольготно развалившись на ковре, спал Диз, папин бульдог. Он только слегка и очень неохотно приоткрыл один глаз, когда появилась его лучшая подруга, и сразу же закрыл его, настолько неинтересна и, пожалуй что, в тягость была ему сейчас Таня. Ущемленное такою возмутительною собачьею выходкой Танино самолюбие возопило о мщении, и она хотела было уже подойти пнуть легонько этого обнаглевшего ленивца, дабы напомнить ему, кто такой он и кто она, но у нее опять сделалась апатия, и Таня ушла из кабинета, разве только дверь захлопнув посильнее, чтобы самый их привилегированный домочадец не очень-то воображал себе, будто она совсем уж угодничает перед ним.
Прогуливаясь по квартире, Таня без какой-нибудь нужды оказалась в передней. И тотчас туда же вышла Поля зачем-то. Но Таня-то отлично понимала, отчего девушка появилась в передней одновременно с нею. Поля исключительно строго, а иначе и быть не могло, выполняла указания Александра Иосифовича по надзору за узницей. И Таня решила намного развлечься. Она ушла куда-то вглубь квартиры. Пошумела там даже, чтобы усыпить бдительность служанки: стул передвинула, ткнула пальчиком два-три раза по клавишам рояля и т. п. А потом, едва касаясь пола, быстро прошмыгнула в переднюю. И уж тут дала волю своим каблучкам. В тот же миг в переднюю буквально вбежала Поля. Но, увидев, что Таня спокойно стоит и будто бы поджидает ее, Поля едва не споткнулась от неожиданности, причем сильно смутилась.
– Вы что-нибудь хотите, Поля? – старательно изображая сарказм, спросила Таня.
Девушка не была готова теперь отвечать на Танины вопросы и смутилась еще больше.
– Нет, ничего, барышня, – ответила она, пряча от Тани виноватый взгляд.
– Но вы для чего-то явились сюда, к тому же с поспешностью, достойной похвалы? – не унималась Таня.
Продолжать увиливать Поля больше не могла. Преодолевая неловкость, она призналась Тане о возложенных на нее Александром Иосифовичем дополнительных обязанностях, как то: внимательно наблюдать за Таней и ни в коем случае не дозволять ей выходить из дому в течение дня.
– Как же это не дозволять? – удивилась Таня. – А если я сейчас возьму и пойду куда-нибудь, вы что же, драться со мною будете?
– Прошу вас, барышня, не надо. – В голосе девушки слышалась слезная мольба. – Иначе мне не поздоровится. Александр Иосифович обещался тогда прогнать меня…
Тане стало совестно за свою шутку, принесшую страдание исключительно добродушной Поле. Шутка вышла злою. И, разумеется, Поля такого не заслуживала. Таня заверила девушку, что никуда из квартиры не выйдет, и удалилась к себе. Буду сидеть, как в арестантской, думала Таня. Пусть им всем сделается стыдно.
Свое одиночное заключение Таня переносила мужественно весь день. Но когда из передней послышались голоса, среди которых был и незнакомый голос, она не выдержала и, чем дожидаться, пока о ней вспомнят, сама вышла на люди.
Александр Иосифович вернулся из должности несколько позже обычного. И вернулся не один. С ним приехала до жалости странная пожилая особа в старомодном и к тому же хорошо поношенном зеленом турнюре, затянутая в корсет, как раньше говорили, sans ventre [5], с лорнетом на шнурке и с неновым веером на поясе. Было очень неловко наблюдать, как дама отчаянно старается казаться моложавою и как беспомощно она силится придать своим движениям легкость. Вслед за дамой в квартиру внесли ее сундучок, несколько картонок, тонетовскую качалку, еще какие-то вещи.
Александр Иосифович, увидев, что все домашние в сборе, – а кроме упомянутых уже лиц, в передней была Поля, а потом вышла и Екатерина Францевна, – почел сделать собравшимся представление прибывшей с ним особы, на которую, кстати, он смотрел глазами влюбленного поклонника. Он сказал:
– Друзья мои, сегодня радость в нашем доме. Светлый счастливый день. Не часто, увы, в последнее время случаются такие дни. – При этом Александр Иосифович недвусмысленно посмотрел на дочь. – Сегодня к нам приехала, и, надеюсь, останется надолго, мадемуазель Рашель! – И он сделал рукой в сторону совершенно польщенной дамы этакий балетный жест. – Мадемуазель Рашель милостиво согласилась принять мое предложение и не только быть для нашей возлюбленной дочери мудрой наставницей и доброй… – он хотел было сказать «подругой», но чувство меры все-таки его не подвело, и Александр Иосифович, помявшись, нашел этому слову замену, впрочем, едва ли подходящую, – воспитательницей, но сделаться еще и членом нашей семьи… до некоторой степени, – умерил опять же Александр Иосифович свои щедроты. – Прошу поэтому ее любить и жаловать. – И он снова посмотрел на даму взглядом обожателя, осчастливленного ею.
Присутствующие все по-разному отнеслись к появлению в доме новой жилицы. Поле m-lle Рашель сразу не понравилась. Хотя виду девушка не показывала. Она интуитивно почувствовала, что этот новый член семьи не упустит случая самоутвердиться за счет притеснения слуг. Таня, напротив, нашла свою компаньонку особой небезынтересною, на первый, чисто поверхностный взгляд, и, до упадка духа наскучавшись за день, рада была любой перемене в ее заточении. Но самое неотразимое впечатление m-lle Рашель произвела на Екатерину Францевну. Увидев этот персонаж,другого слова ей просто не пришло больше на ум, Екатерина Францевна растерялась, не в силах себе объяснить: что бы это значило? Но когда было авторитетно заявлено, что это и есть та самая наставница или воспитательница для Тани, о которой Александр Иосифович ее вчера и предупреждал, Екатерина Францевна изумилась настолько, что поискала глазами, обо что бы ей опереться. Но тотчас овладев собой, она, как обычно, решила, раз Александр Иосифович привел в дом это допотопное ископаемое, значит, так нужно для дома. Ему виднее.
С Екатериной Францевной m-lle Рашель поздоровалась как будто бы с любезною снисходительностью, допускающею, что госпожу Казаринову, при известных оговорках, можно считать ровней. Полю она удостоила лишь беглого безучастного взгляда. А на Таню посмотрела с притворным заговорщицким выражением, словно их уже не короткое время связывают какие-то неведомые для окружающих отношения.
– Здравствуйте, моя дорогая девушка Таня, – сказала m-lle Рашель, улыбаясь при этом одними только губами, но так широко, что видны были все ее белые крупные зубы. – Мы будем иметь с вами хорошую дружбу. Это правда?
Екатерина Францевна только глаза закатила в ужасе от столь вульгарного перевода на русский. Но делать было нечего. Ей следовало, безусловно, покорствовать, какие бы неожиданности, по воле главы семьи, в их доме ни происходили. Как-то переменить это устроенье Екатерине Францевне не могло даже прийти в голову.
M-lle Рашель проводили в ее комнату. Александр Иосифович, без умолку шутя и смеясь, сам показывал ей апартаменты. На шум вышел, шатаясь, как пьяный, Диз из кабинета. Танина компаньонка, брезгливо морщась, довольно долго рассматривала его в лорнет, и было заметно, что радости от перспективы проживания с таким сообитателем она не испытывает. Но и собаке эта зеленаяне понравилась сразу. Диз сделал страшную морду и зарычал. Он, может быть, и залаял бы на нее, но Александр Иосифович строго приказал ему ступать прочь. Что Диз и выполнил, покорно попятившись назад в кабинет.
Когда улеглись первые треволнения, обычно сопровождающие появление в доме нового лица, вся семьясобралась в столовой. Александр Иосифович решил дать, как он сказал, grand-diner в честь несравненной m-lle Рашель, сделавшей отныне их дом счастливым вполне. Не знавший особенно толку в вине – больше он любил выпить водочки для аппетита, – теперь Александр Иосифович попросил Полю подать к столу
«Шато Марго», чтобы m-lle Рашель, опять же по его выражению, ощутила зной и пряность родного Бордо. Причем разливать вино он взялся самостоятельно, не позволив прислужнице выполнить эту традиционно неженскую заботу. Налил он немного вина и Тане. Это должно было выглядеть, как шаг с его стороны к восстановлению их нежных доверительных отношений. До этого случая Тане приходилось вкушать лишь пресуществленное вино.
– Господа, – подняв бокал, насколько возможно торжественно обратился к собравшимся Александр Иосифович. – То есть дамы! – веселясь, поправился он без особой надобности. – Я не склонен преувеличивать значения сегодняшнего события, но и преуменьшать его я тем более не склонен. Что такое семья, господа? Ну представьте себе античный храм, этакий Эрехтейон, грандиозная кровля которого покойно опирается на ряды стройных колонн. Пока стоят колонны, все как одна, и удерживают кровлю, им не страшна непогода, им нипочем дождь. Но вот, вообразите, одна из них обветшала и разрушилась, за ней другая, третья, пятая… Что сделается с кровлей? – она рухнет, и если не поломает при этом оставшиеся колонны, то уже не сможет быть им впредь защитой от ненастья. Но если вовремя укрепить эти самые колонны, если взамен развалившихся вовремя возвести новые, то такой храм не разрушится. Он будет стоять крепко и долго. – Александр Иосифович всех оглядел самодовольно. Он упивался впечатлением, которое, как ему мыслилось, должна была произвести на дам образность его речи. – Все это удивительным образом напоминает нашу семью, едва не поплатившуюся кровлей за необдуманное, неосмотрительное поведение иных своих членов. – Александр Иосифович снова выразительно посмотрел на дочку. – Но, кажется, минует печальное время. Волею самого Провидения наша семья приобретает дополнительную надежную опору, я бы сказал, столп – столп и утверждение истины! – в лице мудрой и очаровательной мадемуазель Рашель. Так позвольте же, друзья мои, предложить вам испить этого доброго вина за мадемуазель Рашель – в первую очередь, – а также за благоденствие всей нашей семьи!
Александр Иосифович поднял бокал выше прежнего, кивнул плавно, как истый кавалер, каждой из сидящих за столом дам, в том числе и дочери, и выпил вино до дна. M-lle Рашель и Екатерина Францевна сделали по несколько маленьких глоточков. А Таня из познавательных соображений отпила целых полбокала, совсем не поняла, в чем же прелесть этого знаменитого пития, но продолжать свои опыты постеснялась и равнодушно, с видом, что это ее нисколько не интересует, отставила бокал с недопитым вином.
– Вы очень хорошо знаете аршитектюр, Александр Иосифович. Это правда, – имея в виду польстить ему, сказала m-lle Рашель.
– Архитектуру?.. – не сразу и сообразил Александр Иосифович, что француженка нимало не поняла его изощренного иносказания. К счастью, улыбка ему не изменяла в подобных обстоятельствах. Даже и догадавшись, наконец, что его ораторские усилия оказались не понятыми, он продолжал так же непринужденно, как ни в чем не бывало, улыбаться.
– Да, да, архитектюр! – радостно поправилась m-lle Рашель.
– Да, знаете ли… слушал кое-какие лекции по данному предмету, читал Барберо… – вынужден был Александр Иосифович сделать вид, будто архитектура только и владеет теперь всеми его помыслами.
Но, заметив, в каком положении оказался муж, сию же секунду на выручку ему пришла Екатерина Францевна. Рискуя заслужить от m-lle Рашель совсем уж нелестный для нее комплимент по поводу своей недюжинной компетенции в кулинарной области, она сказала:
– Мадемуазель Рашель, не изволите ли отведать этого рябчика в сметане? Мы специально по случаю вашего приезда велели его приготовить.
– А уж Никита, наш повар, когда узнал, что его мастерству предстоит держать экзамен перед таким утонченным вкусом, как ваш, мадемуазель Рашель, постарался прямо-таки на славу, – с благодарностью посмотрев на супругу, подхватил Александр Иосифович. – Превзошел, как у нас говорится, самого себя. У них ведь, знаете, как заведено, у прислуги: своим господам можно и вполсилы служить, но уж для гостей разбиться горазды, ради похвальбы одной.
– Разбиться? – но поняла m-lle Рашель.
– Ну, то есть, особенно постараться, – объяснил Александр Иосифович.
– Да, слуги должны быть очень усердными и хорошо делать все, – согласилась француженка. – У князей М. слуги не были ленивые. Я правильно говорю? – обеспокоилась она за свою русскую речь, – не были ленивые?
– Совершенно верно, – успокоил ее Александр Иосифович. – А расскажите, мадемуазель Рашель, как вы занимались с княжнами? Если не ошибаюсь, княжон М. зовут Наталья и Мария?
– Да-а! Мари и Натали. Как они любили меня! О-о! Когда я ушла от них – ушла из службы, – с ними сделалась меланхолия. Бедные девочки! Им очень не хватает меня… – Голос m-lle Рашель дрогнул.
– Ну еще бы! – тоже с чувством сказал Александр Иосифович. – И все же, хотелось бы узнать, хотя в общих словах, как устроен был ваш воспитательный метод? Вы, вероятно, беседовали с княжнами на различные эстетические предметы, там: о поэзии, искусстве, философии, рассказывали им многое?
– Да-а! Да-а! Мы читали стихотворения и произведения литературы. Мы смотрели много эстампов. Мы слушали много произведений музыки. Княжна Мари очень хорошо играет на фортепиано, а княжна Натали очень хорошо играет на фортепиано и поет. И княжна Мари тоже очень хорошо поет. Это правда. Это настоящая маленькая Гранд-опера. – M-lle Рашель, кажется, готова была прослезиться. – Как им не хватает меня!.. – повторила она свою сожалительную реплику, которую понимать следовало, наверное, как сетование на то, что, наоборот, ей, m-lle Рашель, не хватает ее любезных воспитанниц, княжон М.
Все это так и поняли. Причем Александр Иосифович в утешение ей сказал:
– Я очень хорошо понимаю ваши чувства, мадемуазель Рашель. Действительно, привязавшись к чему-либо всем сердцем, очень тяжело затем с этим расставаться. Как вы, должно быть, страдаете! Как убиваетесь!
– Убиваетесь? – с некоторою тревогой спросила m-lle Рашель.
– Ну да. Конечно. Убиваться – означает по-русски переживать о чем-нибудь очень сильно, – объяснил ей опять Александр Иосифович.
– Да. Это правда, – вздохнула m-lle Рашель. – Я убиваюсь! Я очень убиваюсь!
– Мадемуазель Рашель, – сказала Екатерина Францевна, несколько уязвленная ностальгией француженки по прежней службе, – может быть, расстройство ваших благородных чувств умерится, хотя бы отчасти, если вы узнаете, что наша Танечка тоже играет на фортепьянах и, смею утверждать, совсем недурно поет. И думаю, скоро вы сможете в этом сами убедиться.
Таня знала, что на подобные слова ей следует реагировать каким-либо выказыванием своей скромности. Если уж не краской неловкости на лице, то хотя бы смиренно опустить глаза. Покраснеть, она почувствовала, у нее уже не получится, потому что она и без того вся давно зарумянилась от выпитого вина, и Таня только опустила глазки.
Ей прежде никогда не случалось испытывать опьянения. То есть быть пьяною в прямом значении этого слова. И теперь Тане казалось, что она именно пьяна. Во всяком случае, полбокала вина вполне могли бы стать причиной того, что она решительно не была в состоянии уловить логическую нить этого редкостного суемудрия взрослых. Что за бессвязная беседа? О чем идет речь? Вздор какой-то. В конце концов, Таня оставила пытаться их понять. Ей не хотелось утомлять голову ни вниманием к разговору, ни какими-нибудь еще размышлениями. Она, как умела иногда это делать, совершенно отключилась и лишь отрешенно тыкала вилкой в закуски.
Ужин затягивался едва ли уже до неприличного. M-lle Рашель нашла Никитиного рябчика весьма добросъедобным изделием. А слова Екатерины Францевны о том, что рябчик приготовлен «по случаю ее приезда», она истолковала, как «для нее». И теперь заканчивала с этим блюдом. Екатерина Францевна и Александр Иосифович вынуждены были делать вид, что и они ужинают. Причем Александр Иосифович еще и развлекал m-lle Рашель, как говорится, словом крылатым.
Из передней донесся звонок. Новое явление, как в пьесе, приходилось кстати. Все, и Таня откровеннее других, предвкушая окончание затянувшегося действия, с облегчением и с деланою озабоченностью зашевелились. Хотя в это время Казариновы обычно никого не принимали. И в другой бы раз им было впору встревожиться. Но не теперь.
Поля пошла открывать. Когда она возвратилась в столовую, ее взгляд растерянно блуждал между Таней и Александром Иосифовичем. Девушка словно бы мучилась выбором, к кому из них отнестись. Наконец, она приняла решение и сказала, обращаясь к Александру Иосифовичу:
– Там мадемуазель Лена пришла…
Александр Иосифович вначале деловито нахмурился, вроде как бы даже оскорбляясь этим визитом. Но затем отмяк и великодушно велел проводить Леночку к себе в кабинет. Он еще помедлил немного оставлять трапезу. Посидел, что-то там сказал, попил неторопливо «боржома», причем многообещающе посматривая на дочку. И, только выждав время, поднялся и с извинениями вышел. А m-lle Рашель он еще добавил:
– Это та особа, о которой я вам давеча рассказывал в связи с нашею печальною семейною историей.
M-lle Рашель понимающе и сочувственно закачала головой.
В кабинет Александр Иосифович вошел торжественно и грозно, как суд является в заседание. Он задержался в столовой с умыслом потомить посетительницу, причинить ей беспокойство, посеять в ней тревогу, чтобы преимущество его в этом свидании было подавляющим.
Но, к неудовольствию своему, Александр Иосифович нашел Лену, беззаботно, казалось бы, играющую с собакой. Диз лежал на спине, лениво шевеля лапами, а старая его добрая приятельница гладила ему живот.
Увидев Александра Иосифовича, Лена тотчас оставила свое занятие.
– Добрый вечер, Александр Иосифович, – сказала она, встав в полный рост.
– Здравствуйте, – буркнул он ей в ответ, указал небрежно рукой садиться на диван, где обыкновенно сидела Таня, и, все-таки дождавшись, пока Лена сядет, опустился в кресло сам.
– Вы, мадемуазель, вероятно, к Тане? – холодно спросил Александр Иосифович.
– Да, к Тане, – ответила Леночка, ничуть не удивляясь такой холодности всегда приветливого с ней Александра Иосифовича. Ей было все понятно: как человек благородный, Александр Иосифович, не раздумывая, встал на защиту подруги своей дочери, но это не обязывает его не считать ее самое ни в чем не повинную, незаслуженно пострадавшею, что, естественным образом, влечет за собой и соответствующее к ней отношение. И Лена поникла головой перед своим спасителем.
– Вы вообще-то понимаете, что произошло? – начал проповедь Александр Иосифович.
– Что вы имеете в виду, Александр Иосифович? – Разумеется, Лена знала, о чем ее спрашивают, но она не могла себя заставить прямо ответить на этот неконкретный вопрос.
– Ничего, кроме вашего с Таней недавнего приключения, которое для вас еще и имело трагическое продолжение.
– Но мы ни в чем не виноваты. Когда меня допрашивали…
– Ее допрашивали! – воскликнул Александр Иосифович, не дав ей даже закончить. – Милочка моя, да одного этого достаточно, чтобы для вас навсегда закрылись двери приличных домов. Удивительно, как сегодняшняя молодежь беспечно относится к репутации! Вы, кажется, и в самом деле не понимаете… Вы, наверное, думаете, что это просто детская шалость, за которую вас ну побранят, ну не дадут сладкого в наказание… и не более! И невдомек вам, в какую бездну вы можете полететь. И еще других прихватить с собою за компанию. Вот ваш отец занимается частною врачебною практикой. Да стань только известно, что у доктора Епанечникова революционерка дочь, клиенты будут за версту обходить его кабинет. Вы, надеюсь, этого не желаете своему отцу? А ваши юные братья? Вы знаете, какое к ним может начаться отношение в гимназии?! Как к презренным! Или даже их вовсе исключат. Такое тоже возможно. В Первой гимназии, как вам, должно быть, известно, сплошь дети высокопоставленных родителей. Не думаю, чтобы они остались равнодушными к тому, что их чада знаются с учениками, в семье которых есть государственные преступники. Да! Да! Так у нас официально именуют лиц, занимающихся революционною деятельностью. Если вы этого не знали, то примите к сведению. Отчего же вы никогда не думаете о последствиях?! Ни одна, ни другая! Или мы сами виноваты, что воспитали вас такими беспечными?! – вопросил он с патетикой. – Не знаю. – Ну хорошо, Лена, – сменив гнев на милость, продолжал Александр Иосифович, – скажите, что вы дальше намерены делать? Надеюсь, этот досадный случай послужит вам уроком?
– Вполне, – ответила Леночка.
– Рад за вас. Вы понимаете, Лена, я же хочу чтобы и вы, и Таня были счастливы. Ваши родители, безусловно, хотят того же. Родительский долг требует от нас быть иногда строгими с детьми, если дети опасно заблуждаются. Подчас до жестокости строгими. Но это оправданная жестокость. Я бы сказал: праведная жестокость. Ибо наградой за нее будет благополучие детей, а стало быть, и всей семьи. Вы согласны со мной, Лена, или нет?
– Возможно, – только и ответила Леночка.
Ей было что возразить Александру Иосифовичу. Она могла бы, например, спросить у него: почему это человек должен совеститься за свои поступки, если он руководствовался благими намерениями? если он не лукавил? Кто такого человека будет обходить за версту? Во всяком случае, не люди чести. Но она ничего не стала говорить, кроме короткого и многозначительного «возможно». За последние дни она слишком утомилась от долгих и нудных разговоров в полиции, дома, с подругами. Все ее много спрашивали, но никто толком не слушал, какие бы страстные слова она ни говорила собеседникам. И больше вообще ей не хотелось чего-либо обсуждать по этому поводу. Да и как можно что-то еще возражать Александру Иосифовичу после такого его жертвенного участия в ее судьбе.
Такой ответ, разумеется, не мог понравиться Александру Иосифовичу. Как и с его собственною дочерью, с Леночкой не было ясности: отрекается ли она решительно от своих заблуждений или избегает отвечать однозначно, чтобы в случае чего не выглядеть клятвонарушительницей? Но свою дочь он мог родительскою властью уберечь от роковой случайности. Хотя бы и таким жестоким манером, как он это сделал. Уберегать же от неприятностей ее подруг ему было совсем не интересно. Да и власть над ними у Александра Иосифовича ограничивалась только правом исключить их из числа лиц, вхожих в дом. Вначале он подумал именно так и поступить. Для верности. Но потом решил, что таким строгим отношением к Лене, к лучшей дочкиной подруге, которую сама государственная власть в лице полиции не находит виновною, а следовательно, и не причисляет к разряду отверженных, он таким строгим к ней отношением может возбудить у окружающих определенный интерес, вызвать подозрения, будто он располагает о Лене сведениями большими, нежели знает об этом власть. Но он же ничего не знает, кроме того, что известно всем! И Александр Иосифович не решился быть строже полицейских. Не виновата? – ну тогда, милости просим, мадемуазель, наш дом открыт для вас. И поэтому, получив от Лены столь неопределенный ответ, от не стал обострять их разговора. Напротив, он не показал виду, что заметил эту неопределенность.
– Вот и славно, Лена, – сказал Александр Иосифович, вставая. – Вы девушка разумная и все хорошо понимаете. Но я вижу, как я вам уже надоел со своими разговорами. – Он улыбнулся. – Вам, наверное, не терпится к подруге. Ступайте, пожалуйста. Простите великодушно, что задержал. Да! Еще вот… Видите ли, Таня теперь будет находиться дома до самых экзаменов – есть на то причины, – поэтому прошу приходите почаще. Иначе она будет скучать. Мы рады будем вас видеть у себя.
Леночка поднялась с дивана, но уходить медлила. Она подошла поближе к Александру Иосифовичу и, теребя пальцами вьющийся по груди локон, сказала:
– Александр Иосифович, я не знаю даже, как вас благодарить. Если бы не вы…
– Не понимаю… В чем дело? – удивился искренне Александр Иосифович.
– Спасибо вам большое…
– Да в чем, наконец, дело? За что спасибо? – Он, между прочим, даже подумал, что это такой своеобразный упрек за его строгость.
– Но ведь вы предстательствовали за меня… Если бы не вы…
– Ах, вот что! – Александр Иосифович все понял. Но как ни соблазнительно ему было выглядеть благодетелем, нужда заставляла объяснить Лене ее заблуждение. Он бы никогда этого не сделал, если бы не знал наверно, что она теперь же узнает всю правду от дочери. И Александр Иосифович вынужден был признаться: – М-м-м… моей заслуги в этом нет, так сказать…
– ?!
– Я, как юрист, отчетливо видел, что особенной вины, за которую вы могли бы понести наказание, за вами не водится, и оттого не счел нужным вмешиваться… И оказался прав…
Через минуту Лена и Таня уже сжимали друг друга в объятиях. Им бы, казалось, после всего пережитого дать волю слезам, не сдерживать более чувств. Но нет. Ни вздоха, ни стона, как говорится. Они и раньше не были сентиментальными барышнями, что рыдают над «Вертером», но за эти дни девочки сразу вдруг повзрослели, возмужали, если так можно о них сказать. Духом окрепли, как было в моде высокопарно говорить о себе среди революционной молодежи.
Тане совершенно не о чем было Леночку расспрашивать. И так уже вроде бы все известно и понятно.
– Ну как ты, Лена? – только и нашлась спросить она.
– Да ничего, спасибо. Отсидела. – Последнее слово Лена произнесла с ироническою улыбкой.
Как и ее отцу, Тане почудился упрек в сказанном. Ведь третьего еще дня она уверяла подругу, что Александр Иосифович легко избавит ее от любых неприятностей. И как вышло.
– Лена, это так ужасно. Но я ничего не сумела сделать, – повинилась Таня.
– Полно тебе. Для меня, к счастью, ничего и не надо было делать, как оказалось. Хотя, по правде, я была до сих пор убеждена, что это только благодаря Александру Иосифовичу меня так скоро выпустили. Но он сказал сейчас, что его заслуги в этом нет.
– Да, это правда… Тьфу ты… Ко мне это выражение уже привязалось.
– Какое выражение?
– «Это правда». Ты знаешь, какие у нас новости? – папа запретил мне теперь выходить из дому, – я же тотчас побегу метать бомбы в генералов, – и взял для меня надзирательницу, то есть компаньонку, как он ее приличия ради называет, француженку мадемуазель Рашель, презабавная личность, честное слово. Да ты сама увидишь. И вот эта мадемуазель Рашель то и дело, где надо и где не надо, вставляет их неизменное c'estvraiпо-русски. – Таня рассказывала о m-lle Рашель чересчур весело и, видимо, подругу тоже приглашала повеселиться.
Но Лена с грустью смотрела на эту неизвестно чему радующуюся чудачку. И Таня, застыдившись, умолкла.
– Какие еще новости? – спросила Лена.
– Да особенно… Впрочем… Как тебе сказать… – Таня отвернула лицо. – Понимаешь, я теперь думаю, что Лиза ни в чем не виновата…
– Ты правильно думаешь, Таня, – как-то таинственно и одновременно с тем твердо проговорила Лена.
– А ты откуда знаешь? Тебе что-нибудь известно? – Таня сразу взволновалась.
– Кое-что. Но прежде расскажи, что тебе известно.
И Таня, без возражений, как на духу, принялась ей рассказывать все, что с ней было после их последнего свидания. Она рассказала и об осложнившихся по известным причинам отношениях с отцом, и о том, как безжалостно, высокомерно, словно обиженная инфанта, обошлась она с Лизой в гимназии, и о странном разговоре с Мартимьяном Дрягаловым, и о случайном знакомстве с Наташей.
– Мы с ней разговорились. О том о сем. Ну это не важно. О пустяках каких-то болтали, – продолжала Таня. – А потом она по какому-то случаю мне сказала, что едет не то исповедоваться, не то совета там спрашивать к одной монашествующей старушке. Она, старушка эта, живет возле Даниловского кладбища, на окраине…
– К блаженной Марфе?! – воскликнула Лена.
– Ты ее знаешь? – Таня этого никак не ожидала и оттого растерялась.
– Еще бы! Это знаменитая личность! Ее один питерский священник, известный тоже подвижник, назвал «восьмым столпом» России. Ты только подумай, как это грандиозно звучит: «восьмой столп» России! Слушай, Таня, – у Леночки вдруг округлились глаза, – так это матушка Марфа тебе сказала про Лизу?! Ты была у нее! Это же настоящее чудо! Рассказывай же скорее! и подробнее!
– Вот я и говорю… решила я тоже поехать с этой Наташей к старице, спросить ее… Подъезжаем… А у нее возле дома столько народу стоит! Видела бы ты! Думаю, человек с полета. А может быть, и больше.
– Все правильно. К ней едут люди со всей России. Ну и что? Какая она? Я тоже к ней собираюсь сходить. Да все никак не могу выбраться. Я так тебе завидую, Таня. Ну же, рассказывай!
– Отвели нас к ней в комнату. Там у нее есть несколько таких… по виду совершенных монашек…
– Это послушницы.
– Да. И вот одна из них нас к ней и проводила. Она оказывается слепая…
– Она от рождения слепая. Но это воистину для того, чтобы на ней явились дела Божии. Она и без глаз видит, чего мы, зрячие, никогда не заметим. Ну и что дальше было? Я тебя перебиваю все время.
– Дальше… Мы вошли к ней… Поздоровались… – Здесь Таня замялась, подыскивая слова. – Меня она встретила… Ну, в общем… ее ко мне отношение любезным не назовешь…
– А что она тебе сказала?
– Не помню уже. Сильно браниться начала.
– Но за что?!
– Вот это и есть самое удивительное. За Лизу. За то, что я к ней несправедлива была. Она сразу сказала, не узнав еще, в чем дело, не расспросив ни о чем, не выслушав меня, сразу сказала, что Лиза не виновата. Представляешь?! Особенно мне запомнились ее слова: ты почему подругу свою гонишь?!
– A-а! Это же Христос так говорил Савлу: что ты гонишь Меня? Боже мой! Таня, ты понимаешь, вообще, какое это чудо?! Настоящее чудо! – Леночкины глаза сделались совсем уже как блюдца и неистово горели. – Но дальше, дальше!
– Да, собственно, вот и все, – неуверенно проговорила Таня. – Ничего, кажется, больше такого конкретного она не сказала. И я ушла. А Наташа осталась у нее.
– Бог с ней, с Наташей. – Леночка видела, что мысли у Тани рассеиваются, и поэтому поспешила возвратить ее к важнейшему. – Неужели она больше ничего тебе не говорила? Вспомни. У нее всякое слово вещее. Может быть, пожелала чего-нибудь на прощание?
– Как будто нет… Ничего такого… Она мне сказала идти тогда же к Иверской иконе…
– Зачем?
– Ну как зачем? – приложиться, я полагаю, – зачем еще? Чтобы покаяться там, видимо. А еще больше, наверное, чтобы поразмыслить обо всем хорошенько. Не знаю я. Она не сказала зачем. – Дойдя в рассказе своем до этого места, Таня вспомнила и о следующем важном событии. – Да! – и вот послушай дальше: только я вышла из часовни, сразу же повстречала ту брюнетку, – Таня оглянулась на дверь и понизила голос, – ну помнишь? – на собрании тогда была, Хая зовут ее.
– Помню, как же… Слушай! – вот за этим тебя матушка Марфа и послала к Иверской! Чудеса! Для того чтобы ты встретилась с этой Хаей. Значит, так для чего-то нужно. Я же говорю тебе: она напрасно слова единого не скажет.
– Ты думаешь? – спросила Таня с сомнением. Ей до сего времени не приходило в голову, что та, как ей казалось, совершенно случайная встреча с Хаей была неким следствием посещения матушки Марфы.
– Я уверена, – ответила Леночка. – Ты, Таня, просто все еще не понимаешь, с кем тебе посчастливилось увидеться. Провести вечер в обществе самой государыни было бы меньшим счастьем. Нам же страшно повезло, что мы живем с ней в одно время и можем запросто вот так пойти послушать ее слова. Да это, может быть, самое святое, что есть сегодня в России, – говорила она вдохновенно. – И что эта Хая? – помолчав немного и собравшись с мыслями, продолжила Леночка разговор.
– Я ей рассказала все, что мне было известно. И про тебя тоже. Что тебя арестовали.
– А она?
– А она говорит, чтобы мы ничего не предпринимали больше самостоятельно, ни к кому не ходили и, вообще, затаились, как говорится.
– Очень даже разумно.
– Но еще она добавила, что, если мы понадобимся, они нас сами разыщут…
– Ну посмотрим… Там видно будет… Во всяком случае, пока надо делать так, как она сказала. Потому что ведь это не она сказала на самом-то деле. Ты понимаешь?
– Ты думаешь?..
– Без всякого сомнения. Ты сама посуди: чем не соломоново решение? – нам ничего не предпринимать и спокойно ждать дальнейшего развития событий, а они нас, может быть, разыщут, если понадобимся. Может быть! А скорее всего, мы им не понадобимся. Я, например, совершенно не представляю, какая им от нас польза. Вот, по-моему, и исчерпан вопрос.
Когда Таня рассказывала Леночке о своем разговоре с сыном Дрягалова, она утаила от нее только одно – циничное предостережение Мартимьяна о том, в какой роли они могут быть интересны кружку. Ей неловко было даже с подругой говорить о таком. Но теперь, после Леночкиных оптимистичных рассуждений, это сделать было вообще невозможно. Она только спросила:
– А как же Алексей и Володя?
– Ну сама скажи? – мы можем им чем-нибудь помочь? Вот то-то и оно. Поэтому давай больше не суетиться и спокойно ждать. Авось, с Божьей помощью, все образуется.
Больше Леночке расспрашивать Таню было не о чем. Она достала из кармашка распечатанный и мятый конверт и стала с загадочным видом разглаживать его у себя на коленях. Таня сразу почувствовала таящуюся в этом белом клочке новую неожиданность и смотрела на него с опаской. Она уже сообразила, что Леночка, уяснив все ее новости, теперь собирается преподнести ей свои, и весьма невеселые, судя по выражению ее лица и по этой зловещей паузе. Что еще она задумала?! Что это за неприятный такой конвертику нее на коленях?!
– Что это? – робко спросила Таня.
– А это вот… подтверждение слов матушки Марфы, – ответила Леночка с этакою обреченно-спокойною безысходностью, чем совершенно растревожила подругу. И, поскольку Таня не осмелилась дальше расспрашивать ее, она продолжила:
– Я, собственно, с этим и пришла к тебе… чтобы сказать… В общем, дело такое… Лиза пропала. Нет ее нигде…
– Как это пропала? – пролепетала Таня, не успев еще, кажется, даже в полной мере изумиться от услышанного, а иначе вообще ничего не вымолвила бы.
– Ну как пропадают?.. – ответила Леночка совсем уже неприличествующе спокойно. Она будто бы дразнила Таню этим своим спокойствием. – Нету ее нигде, и все. В гимназию она сегодня не пришла. Я к ней домой… И дома ее тоже нет. Как с утра ушла, так и не возвращалась больше. А потом нашли у нее в комнате вот это письмо. Нам с тобою адресованное. На вот почитай…
Таня, уязвленная Леночкиным тоном, решительно взяла у нее письмо. Хорошо же, подумала она, пускай я кругом виновата. Изведите вконец теперь меня! Ни оправдываться, ни сопротивляться я не буду. Нервно, с шумом, рискуя порвать, она развернула бумагу. Красивым ровным почерком, без единой помарки, что свидетельствовало о совершенном владении автора своими чувствами, там было написано:
«Лена и Таня.
Дорогие мои подруги.
Когда я решилась написать к вам, то думала, как безутешно буду сетовать на свою судьбу, как горько буду упрекать вас, какие цветистые слова подыщу, чтобы выразить вам свою укоризну. Но, уже сев за письмо, я поняла, что на самом деле вы много несчастнее меня. И не укорять вас должно, но пожалеть, сострадать вам. Вспомни, Лена, как нам говорил о. Петр: страстотерпец счастливее притесняющего его. И еще: благословляйте гонителей ваших, благословляйте, а не проклинайте. Вы можете подумать, что на бумаге я пишу слова смиренные, а внутри у меня клокочет на вас лютая злоба.
Хотя для меня уже не имеет значения, что вы подумаете, все-таки, прошу вас, поверьте, это не так. Если вам интересно знать мое состояние, то я испытываю отнюдь не злобу, а скорее тяжкое разочарование. Разочарование в ценностях, которым я поклонялась долгое время. Я искренне верила в нашу дружбу, а оказывается, мы не доверяли друг другу. Едва вышел случай, и дружба уступила место отчуждению. Я была убеждена, что подруги не только не могут несправедливо ко мне отнестись сами, но будут настолько великодушными, что простят, случись такое, мою нечаянную несправедливость по отношению к ним. Но оказалось достаточным одной нелепой клеветы, как-то занесенной в прекрасный наш союз, чтобы они, презрев многолетнюю беспорочную нашу дружбу, не соблаговолили даже объясниться с мнимою отступницей, предпочитая безмолвно травить ее своими оскорбительными подозрениями. Впрочем, я обещалась не упрекать вас ни в чем, но вот как-то незаметно скатилась на упреки. Простите, девочки. Больше мне написать вам нечего. Все-таки те дни, когда мы были все вместе, были дружны и полны светлых надежд, я считаю счастливейшими в своей жизни. Спасибо вам всем за эти дни.
Прощайте.
Не думайте обо мне.
Лиза».
– Ну и что ты скажешь? – спросила Лена. Все время, пока Таня читала, она пристально наблюдала за ней.
– А что ты хочешь, чтобы я сказала?! Ну да, я затравила ее своими подозрениями! Верно она пишет! Ты довольна?! – Таня, мало того, что уже была раздосадована тоном, с которым с ней разговаривала Лена, но она окончательно вышла из себя, посчитав последний Леночкин вопрос заданным не без ехидства.
Читать бесплатно другие книги:
