Твердь небесная Рябинин Юрий

Глава 5

Оставшиеся до венца дни были для Тани, как и полагается, хлопотными. Обычно вся эта предсвадебная суета считается приятной. Таня же ничего приятного в ней не находила. Хотя и особенного недовольства происходящее у нее не вызывало. Она относилась ко всему безразлично, как это бывает, когда знаешь о неотвратимости надвигающихся событий, о невозможности их избежать.

Вместе с Екатериной Францевной и m-lle Рашель Таня с утра уезжала в Москву и лишь к вечеру возвращалась на дачу. Александр Иосифович даже уступил им на это время свою коляску. Оказалось, что Тане необходимы десятки разных новых вещей: от туфелек до заколок, от корсета до муфты. Муфты и те потребовались две – темная и белая. Так подсказала Наталья Кирилловна Епанечникова. Она, как непревзойденный знаток и эксперт по части дамских туалетов, приняла самое деятельное участие в Таниной марьяжной экипировке. Вечером, когда Таня, Екатерина Францевна и m-lle Рашель, нагруженные коробками, свертками, кульками, возвращались из Москвы, Наталья Кирилловна уже сидела у них на даче. Едва позволив Тане перевести дух, она, как театральный постановщик, устраивала целое представление. Она заставляла Таню примерять по отдельности и ансамблем приобретенные вещи и дефилировать по комнате перед всеми собравшимися, причем делала бесчисленные замечания и давала уйму советов.

Но за все эти дни Таню так и не навестила ее лучшая подруга, несмотря на то что могла бы прийти хотя бы за компанию со своею неуемною матушкой. Таня была уверена, что Лена в большой обиде на нее за недоверие, за то, что она не посчитала нужным поделиться с подругой такими важными новостями, за то, что она все-таки неисправимая гордячка. Так, наверное, теперь Лена думает о ней. И разве она поверит, что Таня узнала о своей женитьбе ровно одновременно с ней – на пирушке у Дрягалова! Да ни один нормальный человек в это не поверит.

На самом же деле все было не совсем так. Конечно, Лене и в голову не могло прийти, что для Тани ее скорое замужество стало такою же новостью, как и для всех прочих. Но особенно обижаться на подругу она не стала. Не сказала и не сказала. Мало ли почему? Александр Иосифович такой строгий. Может быть, не разрешил. Таня же почитает папу до самозабвения. Такие мысли приходили Лене. Но ее смущало другое. В сущности, ее детство так и продолжается. Она – Лена – по-прежнему остается ребенком своих родителей. А вот для Тани эта пора навсегда окончилась. Она вступает во взрослую жизнь, становится замужнею женщиной. И все это вдруг, совершенно неожиданно, в какие-то считаные дни. От таких размышлений Леночка сильно затосковала. Поэтому навестить Таню так и не собралась. У Тани же не было ни часа свободного времени, чтобы сходить к подруге.

Девочки жили в Кунцеве уже с месяц. В первые же дни они попытались что-то предпринять в поисках их несчастной подруги Лизы. Собственно, по-настоящему искать Лизу, куда-то поехать, где-то что-то узнавать о ней, могла только Лена. Потому что Таня имела теперь волю действовать по своему усмотрению еще меньшую, чем поднадзорные Мещерин с Самородовым. А Лена действительно несколько раз ездила в Москву. Она обошла, наверное, с дюжину церквей в той части, где жила Лиза, и все расспрашивала о пропавшей недавно девушке – не известно ли кому о ней чего-нибудь? Многие об этом слышали. К тому же Лизин отец – Григорий Петрович – в отчаянии дал объявление в газету: «Моя дочь! Прошу тебя пощадить меня и свою мать и возвратиться для нас в твое старое жилище. Тужилкин».Но, увы, как ни разнеслась молва об этом случае, никто ничего определенного сообщить о Лизе не мог. В одном месте, правда, какой-то прихожанин рассказал, что его кум, живущий в Симонове, сдает одной молодой особе комнату внаем. А нанимательница, в свою очередь, недавно приютила у себя совсем уже юную мадемуазель. На днях этот прихожанин был у кума и видел ее. И она, по его словам, вылитая та девушка, которую описывает Лена, то есть Лиза. Услыхав это, Лена стала упрашивать его сейчас же поехать им вместе в Симоново. Но прихожанин отказался, сославшись на занятость. Однако сказал, что собирается вновь быть у кума через несколько дней, пусть Лена приходит сюда же, и тогда он возьмет ее с собой. Но когда они с этим человеком все-таки добрались до его кума, выяснилось, что как раз в эти дни обе квартировщицы съехали. Куда? – не известно. Никаких больше соображений, как еще им искать подругу, у Тани с Леной не было. И они решили оставить это, в сущности, безнадежное занятие, предоставив событиям развиваться самостоятельно: может быть, какой-то случай поможет им разыскать Лизу, или та объявится сама.

Наконец, Таня все-таки вырвалась к подруге. Она уже не стерпела и довольно резко объявила маме и всем прочим, что имеет же она право хотя бы пригласить Лену к себе на свадьбу. Просто так пойти к ней и дружески пригласить. Или ей посылать лучшей подруге, живущей теперь в ста саженях от нее, билет по почте?! А самой день-деньской разъезжать по пассажам. А потом до ночи примерять юбки и шляпки, на радость Наталье Кирилловне! Тут уже Таню не стали неволить. Она и так беспрекословно подчинялась всем родительским повелениям, большим и малым. И как-то воспротивиться такому совсем уж пустячному ее желанию не посмел никто. Александр Иосифович даже сам распорядился, чтобы m-lle Рашель в этот раз Таню не сопровождала.

Таня нашла подругу в саду в беседке. Лена сидела там с книгой. Но не читала, а безучастно смотрела куда-то в заросли, где, собственно, и смотреть-то было нечего. Увидев Таню, она тотчас позабыла всю свою печаль. Раз уж Таня первой пришла к ней, мелькнуло у нее, значит, чувствует себя в чем-то виноватою. А в таких случаях Лена предпочла бы сама быть виноватою. Для нее это было бы много легче, чем знать о душевных переживаниях ближнего. Подруги, как обычно, обнялись и коснулись губками друг друга.

– Поздравляю тебя, – вздохнула Лена.

– Grand mersi, – с иронией ответила Таня. По привычке всегда интересоваться тем, что именно читают ее ближние, она взяла у подруги из рук ее книгу. Это оказался справочник по сестринскому делу. Таня знала, что Лена недавно поступила в курсы. – Когда заканчиваешь?

– К осени обещают выпустить.

– И ты решила все-таки ехать? – В свое время Лена ей рассказала, что после окончания курсов собирается отправиться с госпителем в Маньчжурию. – А что родители говорят?

– Папа очень даже одобряет! Говорит, и сам бы поехал, если бы не обязательства перед пациентами. А мама… у нее есть поважнее заботы. Она не сильно тебя замучила? – улыбнулась Леночка. – Уж если я просто прячусь от ее бесконечных рассказов о ваших приготовлениях, то воображаю, каково достается тебе.

– Нисколько! Я так благодарна Наталье Кирилловне за ее помощь…

– Понимаю… – Леночка было развеселилась, но тотчас умерила веселье. – Что ж, Таня, мы теперь расстаемся? – спросила она.

– Отчего?.. – Танин вопрос вроде бы подразумевал отрицательный ответ, но прозвучало это так неуверенно, что казалось, будто она подтверждает Леночкины опасения.

– Ну как же… У тебя теперь будет муж. А что подруги?.. Вспомни: для наших родителей имеют ли какое-то значение их друзья детства?

– Ах, Лена, – не выдержала наконец Таня, – я сама ничего не знаю! не представляю, что впереди и что это вообще такое быть замужем!

Лена нежно погладила подругу по плечу.

– А кто этот человек? – вдруг спросила она. – Ты давно с ним знакома?

Таня понимала, что Лена недоговаривает, и еще один вопрос: почему она ничего никогда ей не рассказывала? Но что на это можно ответить? Во всяком случае, сказать правду – это значит вызвать у Лены подозрение в ее притворстве, в нежелании быть откровенной. И не больше.

– Это папин старый знакомый, – ответила Таня. – Да я говорила тебе о нем – помнишь, Антон Николаевич, из полиции?

Лена даже не сразу продолжила разговор, так велико было ее изумление. Какое-то время она лишь смотрела на Таню широко раскрытыми глазами.

– Но, Таня, он же, наверное, пожилой человек, – проговорила она, запоздало сожалея о сказанном.

– У него дочка нам ровесница, – нисколько не смутившись, запросто ответила Таня.

– Ну, вот, ты будешь еще и мачехой. – Лена не удержалась от улыбки.

– Я сама об этом уже подумала, – усмехнулась Таня.

– Ты его любишь? – спросила Лена уже серьезно.

На этот раз Таня совсем уже не знала, как ответить. И прежде всего потому, что не вполне представляла, а что же подразумевать под любовью. Неприязни к Антону Николаевичу у нее не было и раньше. А последний их разговор, когда Антон Николаевич так благородно доверился ее воле, внушил Тане натуральную симпатию к нему. Но сказать, что она любит его, Таня не могла, равно и не могла сказать, что не любит.

Лена так и не дождалась ответа.

– Мама говорила, у вас венчание уже совсем скоро, – сказала она.

– Нынче в пятницу. Ты придешь? – как-то просяще спросила Таня.

– Куда же я денусь…

– Прошу тебя, приди, пожалуйста, пораньше утром. С тобой мне так спокойно.

Захваченная заботами, Таня и не заметила, как подошел день свадьбы. С раннего утра в доме уже было такое оживление, что все предыдущие дни казались временем праздного затишья. К даче Казариновых съехалось экипажей больше, чем когда-либо собиралось у их соседа-мецената. Какое удовольствие испытывал Александр Иосифович от этого! Он восторженно заметил кому-то из гостей, что это напоминает сбор кораблей ахейцев перед походом на Трою.

Первыми явились Епанечниковы с детьми. Маленькие Кирилл и Сережа были не просто гостями: на них возлагалась ответственная обязанность нести перед врачующимися иконы Спаса и Богородицы. На этот раз фамилию возглавлял сам Сергей Константинович. Вообще он редко появлялся на даче – не позволяла обширная практика. Но уже ради такого случая – свадьбы лучшей дочкиной подруги – он ненадолго оставил свои повседневные занятия.

Пришел и Дрягалов с Машенькой, Димой и Паскалем. Пришли еще какие-то люди – кунцевские дачники, – которых Александру Иосифовичу пришлось приглашать, когда он впервые у Дрягалова в доме объявил о Таниной женитьбе.

Наконец, прибыл поручитель жениха с огромным белым букетом из померанцевых цветов для невесты. Эта роль была возложена на помощника Антона Николаевича по службе – неженатого еще, стройного, с аккуратными усиками полицейского.

Появление поручителя жениха было для всех сигналом к отправлению. Дом просто-таки весь заходил ходуном. Слуги решили почему-то, что в эту минуту лучше передвигаться бегом. Наталья Кирилловна вдруг заметила какую-то, по ее мнению, неисправность в Танином убранстве и принялась было по новой зашпиливать ей платье, меняя расположение и форму складок на нем, что грозило отсрочить венчание на неопределенное время. И Леночке пришлось очень настоятельно потребовать от своей энергичной матушки оставить Таню в покое.

И вот Таня в сопровождении Александра Иосифовича вышла из дома. Собравшиеся – и знакомые, и незнакомые, и гости, и просто зеваки из соседних дач, – увидев ее, издали этакий общий возглас одобрения, похожий на могучий единый выдох. Дрягалов прищурился с такою многозначительною веселостью в глазах, что Машенька, хорошо знавшая истинный смысл этого лукавого прищура, погрозила ему пальчиком.

В белом шелковом платье, с длинною вуалью, в драгоценностях, присланных давеча женихом в свадебной корзинке, Таня была ослепительна. Казалось, на улице сделалось светлее, когда она появилась.

Александр Иосифович посадил ее в лучшую коляску, запряженную белою парой, туда же сели Екатерина Францевна, m-lle Рашель, Лена и оба ее братца с иконами. Все прочие расселись по своим экипажам, и поезд отправился в путь.

Жених в это время находился уже в церкви. Венчание назначено было неподалеку от Кунцева – в Покровском храме в Филях. Здесь гостей собралось еще больше, чем на даче у Казариновых. В основном это были сослуживцы Антона Николаевича. Казалось, будто в Филях ожидается полицейский парад – куда ни посмотри, всюду мелькали мундиры, фуражки, погоны.

Когда подъехала невеста, полицейские чины быстро выстроились в две шеренги от подножки коляски до паперти, причем правофланговые взяли сабли в положение «на караул». Александр Иосифович и Таня, пройдя сквозь этот строй почета, вошли в церковь, и уже там отец передал дочку ее жениху.

И тотчас начался обряд. К ним подошел священник – маленький, с остренькою бородкой батюшка, – благословил их и вручил каждому по зажженной свече. Дьякон густым басом запел молитву. Потом священник надел жениху и невесте кольца и повел их на середину храма. Там на полу перед аналоем был расстелен белый плат, на который Таня с Антоном Николаевичем и встали. Батюшка громко, так, чтобы всем было слышно, спросил у жениха: «Имеешь ли ты искреннее и непринужденное желание и твердое намерение быть мужем этой Татианы, которую видишь перед собою?» Антон Николаевич, борясь с волнением, как это чувствовалось по голосу, ответил: «Имею, честный отче». – «Не связан ли ты обещанием другой невесте?» – спросил батюшка. «Нет, не связан», – отвечал жених. Те же вопросы задавались и Тане. И, как ни вслушивалась в Танины ответы Леночка, она не нашла в ее голосе ни малейшего смущения, ни намека на робость. Лена сама оробела от этого вечного, при любых обстоятельствах, бесстрашия подруги. Если бы она сию секунду оглянулась на дочку Антона Николаевича – Наташу, стоявшую напротив нее по правой стороне, она бы без труда поняла по выражению ее лица, что и от Наташи не ускользнуло, насколько уверенно, невозмутимо держится Таня, превосходя в этом даже ее многоопытного отца.

Священник же в это время, прочитав следующие по чину молитвы, взял венец, перекрестил им жениха, поднес венец ему к губам и со словами: «Венчается раб Божий Антон рабе Божией Татиане во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа» – возложил его на голову Антона Николаевича. Его поручитель подхватил венец и так уже и держал затем над головой жениха. Проделав то же самое с невестой, батюшка передал другой венец ее поручителю. После чего он с особой торжественностью трижды произнес: «Господи Боже наш, славою и честью венчай их!» Потом батюшка еще читал Евангелие, молитвы. Наконец, дав испить молодым повенчанным вина из общей чаши, он повел их кругом аналоя. Поручители следовали за ними, неся венцы над головами врачующихся. С клироса густо звучал тропарь: «Слава Тебе, Христе Боже, апостолов похвало…»

В самый разгар венчания в храм вошел запыхавшийся, взволнованный молодой человек – кто-то из прислуги, как можно было судить по его платью. Несколько мгновений он искал растерянным взглядом кого-то в толпе. Наконец, разглядев бороду Дрягалова, он пробрался к нему и прошептал всего несколько слов на ухо Василию Никифоровичу, отчего тот сделался белее полотна. Дрягалов даже ничего не сказал ни Маше, ни Диме и опрометью выбежал вон из храма. За этим эпизодом внимательно, но не показывая, однако, вида, наблюдал Александр Иосифович.

Венчание подходило к концу. Молодые супруги приложились к иконам на Царских Вратах и, приняв от батюшки у самой солеи уже неведомо какое по счету благословение, торжественно вышли их храма. Маленькие Сережа и Кирилл Епанечниковы, одинаковые, будто один из них был отражением другого, несли впереди новобрачных образа.

Еще с час Таня и Антон Е[иколаевич принимали поздравления. Очередь к ним протянулась через весь двор. Тане вручили столько цветов, что скоро ее коляска, куда шустрые Леночкины братья сносили букеты, напоминала клумбу на колесах. Первым, естественно, поздравлял дочку Александр Иосифович. Он говорил, нисколько не приглушая голоса, а, напротив, так, чтобы его слова были слышны всем присутствующим. К тому же все гости деликатно примолкли, когда заговорил отец новобрачной.

– Дорогая, любимая моя дочь! – не в силах скрыть свои переживания, изменившим ему голосом произнес Александр Иосифович. – Если в этот светлый день во всем мире и найдутся двое людей, которые лишь изображают себя радостными и счастливыми, чтобы не омрачать всеобщего веселья, но на самом деле душа у них ноет от скорби, так знай, эти двое мы – твои родители! Я, конечно, всегда понимал, что дочь – это не собственность моя, живущая мне на забаву, которую я могу держать при себе сколько угодно долго. Я понимал, что рано или поздно мне придется скрепя сердце ввести ее во храм и передать тому, который предназначен ей в вечные спутники. Но, милая Таня, я и вообразить не мог, каким непосильным испытанием это для меня будет. И если бы рядом с тобой сейчас стоял не Антон Николаевич, а любой другой человек, не знаю, смог бы я пережить свою душевную боль. И только осознание того, что заботу о тебе отныне будет нести достойнейший из людей, отчасти умеряет наши едва переносимые страдания. Будьте же счастливы. – Его голос умягчился, подобрел, лицо просветлело в грустной улыбке. – Не думайте о том, как безутешны мы теперь будем в нашем горестном одиночестве. Мы смиренно понесем свой крест. Лишь бы вы никогда не знали печали. Наша родительская отрада отныне только в вашем счастье.

И Александр Иосифович, более не сдерживая слез, прижал к себе Таню и долго не отпускал ее, будто прощался, будто обнимал ее в последний раз. Екатерина Францевна даже слегка поддержала его под локоть, будто опасаясь, что муж может лишиться чувств. Иные женщины в толпе промакивали глаза платочками.

В цилиндре, во фраке и пластроне, с тростью в руке, Дрягалов верхом летел в Кунцево. У калитки его дачи стояли какие-то люди. Дрягалов прямо на коне хотел въехать в калитку, да передумал, разглядев под самою дверью большое бурое, уже подсохшее, пятно. Он спрыгнул на землю, чтобы внимательнее рассмотреть пятно, которое оказалось не единственным: на двери он увидел еще несколько пятен того же цвета, оставленные, как можно было понять, вымазанною кровью рукой.

– В дом отнесли! В доме он! – быстро заговорил кто-то Дрягалову на ухо.

Дрягалов вбежал в дом. Кто-то из прислуги проводил его в людскую. И там перед ним предстала страшная картина: на лавке весь в крови лежал Егорыч, он казался мертвым, лицо его было пугающего землисто-серого цвета. Вокруг него хлопотали слуги. Старик-знахарь, с былинною белою бородой, живущий в доме при больном Мартимьяне, держал у носа несчастного Егорыча пузырек с нюхательными каплями. Мартимьян тоже был здесь. Он вжался весь в свою коляску и, не отрываясь, страшными глазами смотрел в лицо Егорычу.

– Доктора позвали?! – громко спросил Дрягалов.

Но никто ему не ответил, так все были растеряны.

– Викулыч, я спрашиваю, позвали доктора?! – с угрозой спросил Дрягалов у знахаря.

– Позвали, – ответил старик. – Да только ни к чему он ему… дохтур-то…

В это время Егорыч приоткрыл глаза.

– Василий… – прошептал он. – Василий… скажи этому парнейчику… французу… что он здесь…

– О ком ты? – спросил Дрягалов, страшась, что больше ничего не услышит от него.

– Секретарь… из русского посольства… он знает… – совсем уже невнятно проговорил Егорыч. – Какой сокровища искал…

– Сокровища? – переспросил Дрягалов, приняв это за бред умирающего.

– Он здесь… – из последних сил сказал Егорыч. И больше уже не произнес ни звука.

– Помер Егорыч, – сказал старик-знахарь.

Все, как по команде, перекрестились. Старик протянул было руку к лицу покойного. Но Дрягалов опередил его и сам закрыл Егорычу глаза.

– Кто его? – страшным голосом вымолвил Дрягалов.

– Кто-то постучался в ворота, – ответил Мартимьян, – Егорыч открыл и сейчас получил финку в живот.

Скоро вернулась и Машенька с Димой и Паскалем. Встревоженные тем, как поспешно Василий Никифорович ушел с самого венчания, они не остались на свадьбе. И, едва поздравив Таню и ее мужа, поспешили домой.

Дрягалов сразу же попросил Маню помочь ему объясниться с Паскалем. И передал тому слово в слово все, что услышал от Егорыча на последнем его издыхании.

Для Паскаля смерть Егорыча, с которым он очень подружился, стала по-настоящему горестною потерей. Он так опечалился, что даже не смог хладнокровно вдуматься в последние слова Егорыча к нему. Паскаль решил, что старый добряк, прельстившийся его намерением записать рассказ о своих приключениях в Китае, даже сходя в могилу, заботился, как бы не унести с собой какой-нибудь детали, относящейся к этому повествованию, как бы присовокупить еще какие-то сведения, хотя бы и такие пустячные. Паскаль пообещал себе расписать все подробно, как только возможно. Это будет его данью уважения к замечательному русскому.

Егорыча похоронили на Дорогомиловском кладбище. Дрягалов поставил на его могиле большой дубовый крест, который хорошо было видно с Москва-реки.

Через несколько дней после этого Дрягалов, Машенька и Паскаль уехали в Париж.

Глава 6

Как ни радел чиновник охранного отделения о своих сотрудниках – действующих и бывших, – как ни старался позаботиться об их судьбе, но если их интересы не соответствовали его замыслам, он поступал все-таки по-своему, не считаясь с тем, что доставляет кому-то неудобства. То есть если требовалось принести сотрудника в жертву делу, Викентий Викентиевич не останавливался перед этим.

Решившись во что бы то ни стало обнаружить полицейского агента в поднадзорном своем социалистическом кружке, он придумал использовать двух друзей студентов как приманку для выявления этого человека. Он попросил Дрягалова поселить их у себя на даче, ни в коем случае не позволять им никуда отлучаться и докладывать ему о всяком визите к ним. Случай помог исполниться его замыслу быстрее, чем он сам предполагал. Когда Дрягалов пришел к нему просить посодействовать выправить Мещерину и Самородову бумаги для выезда из России, чтобы те могли помочь ему в его бедствии, Викентий Викентиевич, пообещав все это сделать, сам же немедленно написал московскому обер-полицмейстеру анонимный донос от некоего «верноподданного», но, как можно было понять из написанного, человека не совсем чужого и в революционных организациях, в котором он известил полицию о том, что ему наверно известно о намерении таких-то поднадзорных скоро уехать за границу с целями, по всей видимости, противозаконными. Он полагал, что полиция, узнав об этом, отправит к студентам своего агента из кружка, который, под видом дружеского визита, выведает у них, для чего именно они едут в Париж, с кем там намерены встречаться и прочее. То, что в результате они вряд ли куда-то поедут – полиция позаботится этого не допустить, – а следовательно, и Дрягалову они не сумеют помочь, Викентия Викентиевича вполне устраивало. Это исключительно отвечало его собственным видам.

Получив от Дрягалова сообщение о том, что к студентам приезжал Саломеев, чиновник от души посмеялся. Выходило, что агент полиции в кружке… сам его руководитель! Кстати, Викентий Викентиевич предвидел возможность такого варианта, почему сообщение от Дрягалова не стало для него слишком уж оглушительною новостью. Когда полиция раскрыла типографию, он сразу понял, что выдать ее мог только кто-то из первых лиц кружка. Такими лицами, как верно он знал, были Лев Гецевич, Хая Гиндина и Саломеев. И вот теперь вполне подтвердилось, что последний-то как раз и является агентом полиции.

Когда Викентию Викентиевичу открылось это важнейшее обстоятельство, он смог сделать очень интересные выводы. Удивительным агентом был этот Саломеев: работая на полицию, он вместе с тем укреплял кружок, заботился о дальнейшем его существовании. Если он выдал двух не особо опасных мечтателей – Мещерина и Самородова и еще какую-то совсем незначительную гимназистку, но не открыл главных, по-настоящему опасных кружковцев, значит, он имел цель, показывая полицейским свою работу, все-таки не допустить окончательного разгрома организации. По всей видимости, Саломееву выгодно было сохранять status quo по двум соображениям: во-первых, это давало ему двойной доход – от полиции и по линии революционной деятельности, а во-вторых, положение руководителя социалистической организации, возможно, очень льстило его амбициям. Такие мотивы Викентию Викентиевичу тоже были известны.

Обнаружив наконец в кружке агента полиции, чиновник, естественным образом, задумался: а что же ему теперь с ним делать? Не обращать на него внимания и по-прежнему продолжать работу с кружком, опираясь на своего малозначительного сотрудника Попонова, это значит рисковать успехом, сводить на нет работу не только свою, но еще многих людей, – полиция в любой момент может спутать ему карты, как это они сделали недавно. Оставлять все как есть, очевидно, не годится. Викентий Викентиевич подумал даже, а не устранить ли вообще этого Саломеева. Такой прием не нов. Это можно сделать руками самих же социалистов: можно подбросить им какие-то сведения, доказывающие, что Саломеев провокатор, еще как-то его подставить, и тогда уже они сами разберутся. Если не так, то с ним вполне может приключиться какой-нибудь случай из тех, о которых пишут в газетах в разделе «Московская жизнь». Мало ли народу ежедневно попадает под колеса пролеток, конок, тонет в реке, становится жертвою душегубцев где-нибудь в темном переулке и прочее. Да, можно было и так решить с ним. Но профессиональный азарт побуждал чиновника охранки к совершенно иным действиям, к более интересной комбинации: избавиться от недруга было несложно, но это не принесло бы такой пользы, какая выходила охранному отделению от перевербовки Саломеева в свои сотрудники; в этом случае чиновник получал бы не только полный контроль над кружком, не только дополнительное влияние на другие социалистические организации в Москве, но и смог бы в значительной степени управлять действиями своих конкурентов – доблестного сыска, который пока лишь мешал ему в его работе. Саломеев – этот талантливый в своем роде человек – был ему очень нужен живым и невредимым. И для начала Викентий Викентиевич решил просто поговорить с ним, постараться убедить Саломеева склониться к сотрудничеству. Не выйдет договориться, найдутся и другие методы воздействия. Но добиться своего во что бы то ни стало чиновник считал уже делом чести.

И как-то на улице к Саломееву подошел человек, в котором опытный подпольщик и не менее опытный полицейский агент без труда угадал филера. Такие типы попадались на их пути нередко. Их можно было узнать по взгляду по манерам, по другим, незаметным для простых людей, но ясно видимым для социалистов, приметам.

Саломеев тотчас определил, что это филер. Но обычно они никогда не разговаривали с тем, за кем наблюдали. Они всегда оставались на почтительном расстоянии от объекта. Этот же не только приблизился к Саломееву необыкновенно близко, но и заговорил с ним.

– Господин Саломеев, – сказал незнакомец, – не откажите сейчас зайти в трактир Феклушина, это здесь рядом – на Пятницкой. Там вас ждут.

– Вы, сударь, верно, ошиблись… – стараясь не показывать испуга, произнес Саломеев.

– Никак нет-с. Ждут вас там. Для разговора для важного…

Тут у Саломеева начало проясняться, что это не слежка за ним и не угроза ареста, чего, впрочем, он и не боялся, имея надежное прикрытие. Вместе с тем он сообразил, что сейчас его беспокоит вовсе и не сыск, – их связь с ним была устроена совсем по-другому, – а кто-то еще. Он пожал плечами.

– Как вы сказали? – спросил Саломеев. – Трактир… Феклушина?

– Так точно-с, – почти радостно подтвердил филер. – Войдете, и в левом углу столик, возле окошка… Там вас ждут.

Саломеев отправился по указанному ему адресу. Он разыскал трактир, занимающий весь первый этаж двухэтажного дома. Возле дверей, обнявшись, покачивались двое пьяных, они мутными, непонимающими глазами разглядывали всякого входящего в трактир, однако все-таки не задирались ни на кого и не шумели, потому что поблизости прохаживался городовой. В трактире Саломеев сразу приметил в левом углу зала господина с красивыми вьющимися волосами, сидевшего за круглым столиком спиной ко всем. Перед ним стояли бутылка вина и бокал. Едва Саломеев подошел к нему, он сказал, не оглянувшись:

– Прошу вас, господин Саломеев, садитесь. Простите великодушно за беспокойство, – продолжил господин, когда Саломеев сел рядом, – но очень уж хотелось побеседовать с вами, встретиться, так сказать, tete-a-tete.

– С кем имею честь? – стараясь говорить надменно, спросил Саломеев.

– Называйте меня Викентием Викентиевичем. Я служу в Московском охранном отделении. Надеюсь, вы слышали о такой организации?

– Вроде что-то слышал… – довольно развязно, показывая, насколько слова собеседника не произвели на него впечатления, ответил Саломеев. – А в чем, собственно, дело?

Саломеев все понял. Он понял, что нужен зачем-то охранке. И, по всей видимости, ему будет сделано предложение о сотрудничестве. Саломеев неплохо уже разбирался в жандармских приемах и, в общем-то, предполагал, как может быть теперь выстроена его вербовка охранкой – от подкупа до угроз. И он резонно рассудил: зачем ему дожидаться угроз или еще какого-нибудь шантажа, когда лучше сразу согласиться работать за вознаграждение?

– Вам не нужно, наверное, рассказывать, господин Саломеев, о том, что нам известно о вас решительно все, – сказал чиновник охранного отделения.

– Допустим…

– Так вот, понаблюдав за вами довольно, мы сделали вывод, что могли бы стать полезны друг другу, если бы пришли к согласию.

– Чем же я могу быть вам полезен… Викентий Викентиевич? – Саломеев делал вид, будто не понимает, что от него хотят.

– Ровно тем же, чем вы полезны сыску. Я, кстати, хочу объяснить вам, если вы не знаете, что мы, охранное отделение, и сыскная полиция – два подразделения одного департамента. Следовательно, если вы помогаете одной государственной службе, то даже нелогично было бы манкировать подобною же другою. Вы не согласны?

– А разве мое согласие имеет какое-нибудь значение? – с достоинством ответил Саломеев.

Викентий Викентиевич усмехнулся.

– Приятно иметь дело с умным человеком, – сказал он. – Давайте же оговорим условия нашего сотрудничества. Чтобы у вас был к этому интерес.

Саломеев утвердительно кивнул головой, имея в виду показать, что это само собою, что никак по-другому и не может быть.

– Я думаю, – продолжил тогда Викентий Викентиевич, – вам было бы неинтересно с нами сотрудничать, если бы вознаграждение за это уступало тому, что вы получаете от сыска?

Саломеев опять лишь кивнул головой, подтверждая справедливость сказанного.

– Поэтому у нас вы будете получать немного больше. Но за это немногое я попросил бы вас исполнить одно необременительное, на мой взгляд, условие: ни в коем случае не посвящать полицию в наше сотрудничество. Иначе!.. – оборвался чиновник. Пугать Саломеева в минуту их сердечного согласия ему не хотелось. – Вы же понимаете, мы легко об этом узнаем.

Саломеев пообещал о своих связях с охранкой полиции не докладывать.

– Вот и славно, – улыбнулся Викентий Викентиевич. – Тогда обсудим наши действия. – Он щелкнул пальцами, к ним тотчас подбежал половой. – Принеси-ка, любезный, еще один бокал…

– Скажите, – спросил чиновник, наливая вина Саломееву, – отчего вы показали полиции на студентов и гимназистку – очевидно, не самых ценных ваших кружковцев, – но не открыли главных заводил?

Саломеев поднял брови, показывая, будто его удивляет такая непроницательность виртуоза-сыщика.

– Вам так не терпится лишиться работы?! – ответил он. – Революционные организации – это же ваш, жандармов, хлеб. И я вам больше скажу: в последнее время я стал чувствовать какую-то заботу о нас, такое впечатление, что организацию кто-то опекает, оберегает. Уж не вы ли? Но я вас вполне понимаю: деятельность таких организаций – это смысл вашего существования. Точно так же, как смысл существования военных в войне.

– Почему же вы не добавляете, что это и для вас чревато некоторыми неприятностями? Ведь и ваш смысл существования ровно в этом же – вы, как посредник между властью и беззаконием, что вы станете делать, если беззаконие будет, в конце концов, подавлено? Купите домик где-нибудь здесь – в Замоскворечье – и превратитесь в неприметного мещанина? Вам по вкусу пришлась бы такая перспектива?

– Не думаю, – улыбнулся Саломеев. – Но как любопытно выходит: получается, я – революционер – не хочу революции, потому что нынешняя жизнь посредника, как вы сказали, меня вполне устраивает, а вы, жандармы, напротив, хотите революции, чтобы вечно предотвращать ее и, таким образом, быть нужными государству людьми. Значит, у нас с вами много общего.

– Не много. Но кое-что есть. – Чиновнику, кажется, пришелся не по вкусу этот саломеевский парадокс. – Давайте все-таки говорить по существу. Скажите, вашу типографию вы открыли по той же причине, по какой сдали студентов и гимназистку, – чтобы показать полиции видимость своей работы?

– Да, пришлось… Что поделаешь… Но о какой гимназистке вы все время говорите? У меня не было никакой гимназистки.

У Викентия Викентиевича промелькнуло, что он случайно коснулся еще какого-то неизвестного обстоятельства дела. Если гимназистку арестовали не по саломеевской наводке, то по чьей? Но сейчас об этом не время было размышлять.

– Скоро вы получите новую типографию, – сказал чиновник. – Надо же вам показывать видимость своей работы и на революцию. Не только на нас.

– Типографию? – изумился Саломеев.

– Да. Небольшую. Но, разумеется, сыску о ней ни полслова. Я не намерен собственными руками доставлять им успех в их работе. В ущерб своим же интересам.

– Да, конечно, – согласился Саломеев.

– Скажите, чем ваш кружок собирается заниматься в ближайшее время?

Саломеев как-то неопределенно пожал плечами.

– Сейчас идет война, – ответил он. – Социалисты, как вы знаете, наверное, против этой войны и даже желают поражения России, полагая, что поражение ослабит самодержавие. Если вы не в шутку выделяете нам типографию, значит, будем теперь пропагандировать эту идею в форме распространения листовок и брошюр. Или вы хотите, чтобы мы печатали там дешевые календари для народа?..

– Нет, нет, – поспешил его успокоить Викентий Викентиевич. – Используйте типографию, так же, как вы использовали старую, то есть по собственному усмотрению. Но какие у вас планы, кроме этого?

– Пока ни о чем таком конкретном сказать вам не могу. Наша организация уже довольно долго не собиралась… ввиду известных обстоятельств… Должно быть, вы об этом также осведомлены. Как-нибудь соберемся, тогда и будет видно.

– Хорошо. Так и решим. Но скажите, вам известно, где теперь ваша Гиндина? Из последней своей квартиры она недавно съехала. И куда? – мы пока не знаем.

– Она жила в Симонове где-то, кажется… И не говорила, что собирается куда-то съезжать. Для меня самого это новость. Но, как только узнаю, скажу вам, если нужно…

– Нужно. Мне необходимо знать о ваших кружковцах решительно все – где они живут, где находятся в настоящий момент, куда поехали. Понимаете? – все!

На всякий случай Саломеев не стал рассказывать чиновнику из охранки, куда именно съехала Хая Гиндина, сославшись на незнание, – что уж теперь им всю подноготную открывать! – на самом же деле новая квартира соратницы ему была известна. Больше того, это он и помог ей туда перебраться.

Незадолго перед тем Саломеев привел к Хае новую участницу их организации – одну из тех трех девушек, что когда-то приходили к ним на заседание, – и поручил ей взять новенькую под свою опеку, велев одновременно поскорее куда-нибудь перебраться отсюда вместе с ней. Потому что Хая жила в Симонове уже довольно долго. И если полиция не заинтересовалась ею, слава богу, пока она жила одна, то наверно заинтересуется теперь, когда у нее появилась еще компаньонка. На новом же месте они, по крайней мере, первое время могут оставаться в относительной безопасности. Саломеев вручил той и другой новые документы и пообещал подыскать им какое-нибудь укромное местечко. Он им посоветовал выдавать там себя за единоутробных сестер-сирот, приехавших в Москву поступать в курсы. Вскоре Саломеев, как и обещал, сообщил Хае один надежный адрес в Хамовниках. И девушки немедленно перебрались туда.

Саломеев все это отнюдь не посчитал нужным доводить до сведения патрона из охранки. Он рассудил так: если у них сотрудничество долгосрочное, то зачем же рассказывать все сразу?! – у них свой расчет, а у меня свой, – довольно будет и изредка сообщать что-либо, причем не самые свежие новости, а такие, которые за давностью не смогут нанести сколько-нибудь заметного ущерба организации. Таким образом, он и своим товарищам не сильно навредит, и в глазах охранки будет выглядеть деятельным, полезным сотрудником.

Когда же Саломеев сказал Викентию Викентиевичу, что не знает никакой арестованной гимназистки, то в этом случае он действительно нисколько не слукавил: о странном происшествии с Леной Епанечниковой ни ему, ни кому-нибудь еще в кружке так и не стало известно.

Этою новенькой, что Саломеев привел к Хае, была, как нетрудно догадаться, сбежавшая из дома Лиза Тужилкина.

Когда Лизе стало понятно, в чем именно ее подозревают Таня и Лена – и, мало сказать, подозревают: Таня, так та не желает даже объясниться, настолько ожесточена, до такой степени теперь пренебрегает ею, – Лиза в отчаянии бросилась куда глаза глядят. Подобной несправедливости она не знала в жизни. Особенно ее обидело, что несправедливы к ней не какие-то случайные люди, а лучшие, надежные и испытанные, казалось, подруги. От жгучего стыда Лизе захотелось ото всех спрятаться, скрыться, исчезнуть. Чтобы ни одно лицо, включая любимых, добрых родителей, никогда больше не напоминало о случившемся с ней величайшем бесчестии. Первым ее порывом было затвориться в каком-нибудь монастыре поглуше. Не откладывая дела вдаль и пользуясь случаем, пока не было родителей, она наскоро собрала чемоданчик и, распрощавшись с братьями и сестрами, отправилась на Рязанский вокзал.

Самый глухой из известных ей женских монастырей находился в Нижегородской губернии вблизи Арзамаса. Добравшись до обители, Лиза попросилась у игуменьи взять ее на послушание. Осторожная начальница, понимая, что образованная молодая москвичка, выбирая рясу, видимо, руководствуется какими-то мотивами отчаяния, поручила ей для начала просто потрудиться во славу Божию при монастыре. Через несколько дней к Лизе подошла какая-то монахиня и сказала, что ее хочет видеть духовница монастыря матушка Параскева. Ее проводили в изумительно чистую, уютную келью, в которой сидела старица… с детскою куклой на коленях. Кроме того, еще дюжины две кукол разного размера были аккуратно рассажены у нее на кровати. Духовница, не отрывая взгляда от любимой игрушки, проговорила: «Маменька не велит тебе в монастырь идти. Возвращайся, откуда пришла». Когда Лиза с провожатой вышли из кельи, монахиня объяснила ей, что прозорливая старица имеет духовное общение с предыдущей духовницей монастыря – блаженной Пелагеей. И если она сказала, что маменька не велит идти в монастырь, значит, это законно: так тому и быть! На следующий день Лиза распрощалась с монастырем и поехала назад в Москву.

Однако и возвращаться как ни в чем не бывало домой Лиза отнюдь не собиралась. Это выглядело бы совсем уж по-детски: поскиталась где-то неделю, постращала близких своим исчезновением в отместку за нанесенную обиду, да и объявилась. Прямо-таки возвращение блудной дочери.

Но, прослонявшись целый день по Москве, Лиза не придумала даже, где ей сегодня ночевать. Не говоря уже о более далеких планах. На Тверской забитые снедью витрины напомнили ей, что она целый день ничего не ела, и Лиза решила зайти куда-нибудь купить хоть сайку да ветчины, что ли, полфунта. Она вошла в первый попавшийся магазин с надписью над входом «Торговля Дрягалова и сына» и в самых дверях столкнулась с двумя господами, в которых тотчас признала знакомцев: в немолодом бородаче – того домовладельца, у которого они присутствовали на заседании социалистического кружка, – с ним рядом она в тот вечер сидела, – а в его элегантном спутнике – самого руководителя кружка. Эта нечаянная встреча и решила ее судьбу. Уяснив, в какой нужде оказалась девушка, руководитель кружка Саломеев предложил Лизе отправиться с ним к одному надежному товарищу, у которого она найдет приют на неограниченный срок. Узнав по дороге, что у Лизы нет теперь никаких определенных планов на будущее, Саломеев спросил: а не желает ли она быть полезной в благородной борьбе за лучшую долю рабочего народа? там исполнять какие-нибудь необременительные поручения? еще как-то помогать их организации? Лиза, не раздумывая, согласилась. Прежде всего, из благодарности к его участливому отношению. Но, вместе с тем, все сказанное Саломеевым отнюдь не было чуждым ее собственному настроению. К тому же Лиза подумала, что если подруги считают ее виновницей случившегося с кружком бедствия, то она теперь своим участием в этом самом кружке докажет всем ошибочность такого мнения.

Надежным товарищем, к которому Саломеев привел Лизу, оказалась еще одна ее мимолетная знакомая – та самая девушка, что так неодобрительно отозвалась о гостях кружка – трех подружках-гимназистках – на том памятном заседании, а потом еще запальчиво высказывала свое мнение по каким-то вопросам. Лиза ее тогда хорошо запомнила. На удивление, в этот раз Хая отнеслась к Лизе вполне дружелюбно. Когда Саломеев отрекомендовал ее новым их товарищем, Хая улыбнулась и протянула Лизе руку, – это была очень высокая степень благорасположения бывалой революционерки к кому бы то ни было.

Первое время, естественно, социалисты к Лизе присматривались: ни в какие свои тайны ее не посвящали. Но затем стали относиться все с большим доверием. Саломеев придумал для Лизы конспиративный образ гимназистки – благо вживаться в эту роль девушке не требовалось: вчера только бегала с книжками на уроки. Хая помогла ей сшить форменное платье с фартуком. А Саломеев позаботился приобрести портфель. Причем, бывалый конспиратор, он раздобыл где-то старый, повидавший виды портфель: не должно быть у старшеклассницы нового портфеля! И вот так, изображая гимназистку, Лиза ходила по Москве – из одного места в другое – и переносила всякие свертки в портфеле. Позже, когда она уже основательно втянулась в деятельность организации, ей стало известно, что свертки, которые она доставляет по разным адресам, – это листовки и брошюры для рабочих, отпечатанные в собственной типографии их организации. В конце концов Саломеев стал вполне доверять Лизе и позволил ей приходить получать листовки и прочее прямо в типографию, минуя посредников. Хая потом сказала: это означает, что она отныне считается одним из самых надежных их товарищей, способным при необходимости даже и возглавить организацию. Само собою, Лиза постоянно присутствовала на заседаниях кружка и с каждым разом все более уверенно и аргументированно высказывалась там.

Саломеев нашел для Хаи и Лизы квартиру в Теплом переулке у одинокой вдовы-дьяконши, у которой уже квартировали две курсистки. Вообще в Хамовниках повсюду нанимали комнаты студенты и курсистки. Поэтому среди массы учащейся молодежи еще две девушки вряд ли могли привлечь к себе чье-то внимание.

После встречи Саломеева с чиновником охранного отделения прошло месяца три. За это время новый сотрудник охранки не предоставил своему шефу никаких сколько-нибудь важных сведений, ограничиваясь лишь малозначительной информацией: например, извещал, куда именно отправляется произведенная в типографии печатная продукция, кроме того, он все-таки сообщил наконец в Гнездниковский о том, где скрывается Хая Гиндина, а также и о том, что вместе с ней теперь живет новая их участница Тужилкина, известная в организации под кличкой Гимназистка. Но Саломеев сам понимал, что за все это и подобное охранное отделение долго содержать сотрудника, к тому же весьма высокооплачиваемого, не будет: с него либо потребуют по-настоящему значительных сведений либо как-то взыщут – в лучшем случае отставят. Поэтому Саломееву во что бы то ни стало требовалось сообщить плательщику нечто такое, что, во-первых, укрепит к нему доверие Гнездниковского, а во-вторых, позволит еще несколько месяцев, не особенно утруждаясь, получать от охранки щедрое вознаграждение. И вот что Саломеев придумал.

Как-то вечером он постучался к своему соседу Льву Гецевичу.

– Молитвами святых отец наших Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй нас! – игриво прокричал в дверь Саломеев. И, зная, что суровый товарищ ему не подыграет и «аминя» не последует, вошел в комнату. – Можно навестить схимника-отшельника?

Гецевич сидел за столом. Перед ним лежали раскрытые брошюрки и листы бумаги. Теоретик, видимо, сочинял какую-то новую статью. В печке у отшельника уютно потрескивали дрова. Саломеев знал, что Гецевич никогда не садится за работу, не затопив прежде печку: а ну как нагрянет полиция! – тотчас все бумаги и брошюры полетят в огонь!

– Лев, у меня к тебе вот какое дело, – посерьезнел Саломеев. – Товарищи из комитета требуют от нас более активных действий. Царизм увяз в войне. Пока еще коготком. Наша задача помочь всей птичке пропасть. Поражение царизма в войне – это наша победа.

– Очевидно, Россия эту войну не выиграет, – отозвался Гецевич.

– Нам мало, чтобы просто не выиграла, – завелся Саломеев. – Нам нужно насколько возможно более сокрушительное поражение государства угнетателей. Мы заинтересованы, чтобы война длилась как можно дольше и людские потери были как можно большие. Тогда в стране окажется больше недовольных бездарною государственною политикой. А следовательно, больше народа будет поддерживать тех, кто выступает и против этой политики, и самого государства, то есть нас. Нам повезло: Япония оказалась совсем не тем, чем ее представляли прежде. Вместо маленькой победоносной войны царизм ждет серьезное поражение, – довольно говорил он. – Царскому войску приходится несладко, японцы – наши союзники! – бьют его и в хвост и в гриву. И было бы прекрасно, если бы они дошли хоть до Урала. Поэтому наша текущая задача – по возможности поддержать этих нежданных союзников.

Гецевич пристально, строго, сощурив глаза, глядел на оратора.

– Послушай, – проговорил он, – давно собирался спросить: ладно, мы народ без чувства земли, нам все равно, где жить в подлунной, и эта страна для нас – лишь часть суши, где можно ставить какие угодно опыты, хоть известью все засыпать; но для тебя-то это, как вы говорите… отечество! как же ты так безжалостно относишься к земле, где покоятся десятки колен твоих предков? Ты утверждаешь: чем больше набьют ваших солдат на войне, тем сильнее аукнется выгодное для нас недовольство в народных массах! Нравственно ли это?

Саломеев понимающе улыбнулся.

– Нравственности вообще не бывает, – снисходительно ответил он. – Это выдумали слабые. Чтобы оправдать свое ничтожество, свое никчемное существование. Чтобы по отношению к ним была нравственность! А достойны ли они ее?!

Гецевич в обычной своей манере только безразлично пожал плечами в ответ, показывая, что больше его эта тема не заботит – все ясно!

– Итак, Лев, – перешел к делу Саломеев, – вот какова наша задача: комитет обязал нас выделить опытного, надежного человека для участия в диверсиях на Сибирской магистрали. Да, именно так! Теперь не время для теоретических изысканий. Революция ждет от нас реальных действий. На днях я выезжаю в Иркутск.

Взгляд Гецевича приобрел какое-то новое, несвойственное ему выражение – изумление, недоумение, интерес к собеседнику.

– То есть как это выезжаешь? – искренне-удивленно проговорил он. – Ты что же, сам поедешь?

– Боевой группы у нас, как ты знаешь, нет, – с иронией в голосе ответил Саломеев. – И откомандировать бывалого бомбиста мы не в состоянии. Следовательно, едет старший.

– Нет, нет, это невозможно. Кто же останется руководить организацией? Хая?

– Хая поедет со мной. Будет гораздо безопаснее, если в Иркутск отправится не подозрительный одиночка, а молодожены, не думающие вроде бы ни о чем, кроме своего медового месяца. Что касается организации: я очень надеюсь на тебя, Лев, тебе опыта не занимать, и никто лучше с руководством не справится.

– Подожди, подожди… Это абсурд! Я толком не знаю даже некоторых членов организации. Все связи, все явки – все держал ты! – типографию!

Саломеев замялся. Казалось, он не знает, что отвечать – находится в растерянности. Он как-то неуверенно развел руками.

– Что же прикажешь делать, Лев? – недовольно проговорил Саломеев. – Некоторые товарищи из других организаций уже поехали. А мы, значит, будем из благополучного московского далека поддерживать их своими теоретическими концепциями? Так? Это будет нашим вкладом в революцию?! Нет, Лев, настало время быть там, где труднее и опаснее! Словом, принимай руководство.

– Но разве ты бомбист? Или там какой-нибудь… динамитчик? Насколько мне известно, у тебя подобного опыта нет.

– И что из этого следует? – Заметно было, как Саломеев сдерживается, чтобы не рассердиться. – Это дает мне право бесчестно сидеть в замоскворецкой тиши, в то время как другие отправились на смерть?.. – Он оборвался, отвернулся и стал безотчетно судорожно мять кисти.

Гецевич, сжав зубы, так же безотчетно бегал глазами по разложенным на столе бумагам. Повисла пауза.

Вдруг Гецевич хлопнул ладонью по столу.

– Все! – сказал он. – Еду я! Лишить организацию головы – это свести на нет всю ее деятельность! Еду я. И точка!

– А ты бомбист? Или динамитчик? – язвительно спросил Саломеев.

– А какое это имеет значение?! Ты прав: у нас нет боевой группы! Так не все ли равно, какой неумеха поедет? Но, по крайней мере, организация не лишится руководителя и сохранит способность действовать.

Саломеев упал на стул и обхватил голову руками. Он был подавлен вставшей перед ним трудноразрешимою дилеммой.

– Лев, это опасно! – воскликнул он, не находя других аргументов. – В случае провала и ареста знаешь, что террористу полагается в условиях военного времени?!

– Не нужно только мне этого объяснять! – раздраженно отозвался Гецевич. – Передай Хае, что еду я!

– Ну нет, тогда Хае не судьба прогуляться до Байкала. Придется тебе побыть какое-то время мужем нашей Гимназистки. У вас с Хаей такая яркая экзотическая внешность, что если вы поедете вместе, то будете бросаться всем в глаза, как североамериканские индейцы, путешествующие по России. А Лиза – русская красавица – внимание к себе привлекать, разумеется, будет, но в этом-то и уловка! – в равной степени, таким образом, она отведет подозрения от тебя. И, кстати, она умеет стрелять, как рассказывала мне. Кто знает, может, это ее мастерство еще и пригодится?..