Книга о русской дуэли Востриков Алексей

ПРИЛОЖЕНИЕ

ФЕДОР АЛЕКСАНДРОВИЧ УВАРОВ

(1780–1827/?/)

Один из самых известных русских бретеров — Федор Александрович Уваров-Черный (свое прозвище он получил за цвет волос, в отличие от Уварова-Белого, но оно точно отразило и его характер). Это был человек мрачный и жестокий. В молодости он служил и воевал, дрался на дуэлях, в том числе с М. С. Луниным, с которым одно время поддерживал приятельские отношения, а затем и женился на его сестре. О его дуэлях мало известно, но сам факт буйной и даже кровавой молодости упоминается постоянно.

Бретерство Уварова постепенно отступило в его репутации, в его легендарной биографии на задний план, заслонилось солидным чином (он дослужился до полковника гвардии, а затем действительного статского советника) и не очень чистоплотной, по мнению многих, деятельностью. Особенно грязным представлялся в глазах общества затеянный им процесс о наследстве М. С. Лунина (Лунин, как осужденный по первому разряду преступник, был лишен всех прав собственности): «Лунин завещал имения кузену Николаю, чтобы избавить своих крестьян от своеволия „черного Уварова“. Последний поднимает шум и доказывает, что завещание каторжника недействительно. „Уварова, — как писал Николай Лунин, — все делала и подписывала из страха к мужу“. Однако за два дня до Нового <1826> года царь пишет „согласен“ на документе, приостанавливающем притязания Уварова на тамбовские и саратовские деревни Лунина» {181. с. 219–220}.

Последним скандалом в жизни Уварова было его таинственное исчезновение в 1827 году: сорокасемилетний камергер и действительный статский советник вышел утром из дома, как обычно, и нигде более не появлялся. Его искали. Предположений было множество: и убийство, и самоубийство (из-за вероятных угрызений совести и чувства вины перед Луниным и женой). Позднее даже думали, что это именно он появился лет через десять в Сибири под именем старца Феодора Кузьмича (этой версии целиком посвящена монография К. В. Кудряшова «Александр I и тайна Федора Козьмича» {92}). Фраза из письма А. Я. Булгакова об исчезновении Уварова стала своеобразным приговором всей его жизни: «Жил, поступал дурно, а умер еще хуже…» {76. с. 437}.

Одним из важнейших пунктов условий поединка был вопрос о том, на каком оружии будет проводиться бой.

По безусловно преобладавшей традиции, зафиксированной в том числе в большинстве кодексов, право выбора оружия принадлежало оскорбленному. Тем не менее очевидно, что этот выбор делался в соответствии с какими-то общественными представлениями о том или ином виде оружия; оружие становилось знаком отношения к конфликту и языком его разрешения.

В Европе традиционно очень распространены были фехтовальные поединки. В чем особенности дуэли на фехтовальном оружии? Она требует подготовки. Если человек не обучался фехтованию, в жизни не держал в руках ни шпаги, ни сабли, то он на фехтовальном поединке беспомощен. Если человек брал в течение нескольких лет уроки у отличного фехтмейстера, то на фехтовальном поединке он на голову выше соперника, который был обучен каким-нибудь отставным капитаном нескольким основным позициям и ударам. Фехтование превратилось в искусство, и на поединке каждый из соперников выявлял и свою подготовку, и свое физическое развитие, и фехтовальный талант. Но талантливый и опытный фехтовальщик мог быть бесчестным человеком, а его соперник, человек благороднейший, может быть, едва умел в руках держать шпагу. Конечно, честь дворянина подтверждается независимо от того, чья кровь пролилась на поединке. Но на суде Божием причиной выбора — кого поразить, а кого помиловать — должен быть промысел Божий, а не уроки опытного фехтмейстера, оплаченные наследственными деньгами. После того как шпага перестала быть доминирующим оружием на поле боя, на поединке она превратилась в оружие для избранных, для тех, кто имел время и деньги, для получивших аристократическое воспитание (здесь мы не берем в расчет военных).

У фехтовальных дуэлей была еще одна особенность, приведшая их впоследствии к полному вырождению. Фехтовальный поединок предполагал высокую степень прогнозируемости результата. Если для окончания дуэли достаточно царапины, то можно быть на девяносто процентов уверенным, что дело кончится именно царапиной, а не серьезной раной. Если было достаточно раны, то вероятность того, что один из соперников заколет другого насмерть, была ничтожной. Но ведь можно было и так: драться до ранения, а кончить дело удачно нанесенной царапиной; ссориться насмерть, а на поединке постараться, не очень рискуя, зацепить правую руку соперника.

Таким образом, к XIX веку фехтовальная дуэль приобрела репутацию немного изысканной, «театральной», не представляющей очень серьезной опасности для жизни, предсказуемой.

Противоположной ей была дуэль на огнестрельном оружии, т. е. на пистолетах; дуэль на ружьях — явление исключительное.

В России традиционно более популярны были поединки на пистолетах. Отчасти это связано просто с относительной неразвитостью фехтовального дела (по сравнению с Европой). Но были и другие причины.

Драться на пистолетах мог практически любой дворянин. Пистолеты уравнивали соперников в возрасте, физическом развитии, степени тренированности. Стрелковое мастерство на дуэли имело значительно меньшее значение, чем мастерство фехтовальное. Вспомним Пьера Безухова на дуэли с Долоховым: «Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться». И далеe: «При слове три Пьер быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь, как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова и, потянув пальцем, как его учили, выстрелил». И этот никогда не державший в руках пистолета неуклюжий человек тяжело ранил опытного бретера, боевого офицера и, видимо, неплохого стрелка.

На первое место выступали случай и психологическая уравновешенность дуэлянта (не считая промысла Божия).

Дуэль на пистолетах была более устойчива к угрозе профанации. Вероятность смертельного исхода, даже вопреки желаниям обоих соперников, при дуэли на пистолетах была довольно высока: «<…> в поединке на пистолетах и у опытного бойца нет возможности парады. На холодном оружии я могу и защищаясь щадить моего противника, могу парировать; на пистолетах — у меня одна парада — „уложить“ противника» {86, с. 52}.

Дуэль на пистолетах в значительной степени уравнивала шансы соперников — и равенство могло стать абсолютным с ужесточением правил. Исход дуэли на трех шагах, через платок и т. п. решал уже только случай.

Дуэль на пистолетах получила в общественном мнении репутацию более простой, доступной и более серьезной, чем фехтовальная. Установилось некоторое, хотя и не очень строгое, соответствие между степенью серьезности оскорбления и выбранным оружием: при тяжком, смертельном оскорблении предпочиталось огнестрельное оружие, при более легком — холодное.

Впоследствии, во время дискуссии конца XIX — начала XX веков по поводу утвержденных императором Александром III «Правил о разбирательстве ссор…» 1894 года, высказывалось мнение о том, что необходимо развивать и всячески поощрять фехтовальные дуэли — менее кровожадные и более «военно-спортивные» (это мнение, в частности, активно отстаивал Л. А. Киреевв «Письмах о поединках»). Но существовало и противоположное мнение, которое, на наш взгляд, было ближе к пониманию ритуальной сути дуэли: «По мнению составителя настоящей книги, дуэль на холодном оружии является наиболее грубым способом дуэли, т<ак> к<ак> противники, увлекаясь и ожесточаясь, доходят до крайней ярости и в этом состоянии не только забывают все правила фехтовального искусства, но превращают бой в какую-то драку и благородным оружием — шпагой и саблей — действуют точно дубиной или оглоблей. Вот почему следовало бы вовсе исключить холодное оружие из оружия для дуэли или, по крайней мере, указать, что огнестрельному оружию следует отдавать предпочтение пред холодным» {173, с. 171}.

Повторюсь: шпага была символом личной чести дворянина, благородным оружием. Можно было нанести обиду, оскорбление оружию, обесчестить его. Следы такого отношения к оружию сохранились надолго: считалось недостойным использовать боевое оружие не по назначению. Если дворянин (пусть по независящим от него обстоятельствам) не мог с оружием в руках защитить свою честь, то он мог посчитать себя не вправе носить его. В. Ф. Раевский вспоминал свой арест генералом Сабанеевым в 1822 году:

— Ваше превос<ходительство>! Позвольте Вам напомнить, что Вы не имеете права кричать на меня… Я еще не осужденный арестант.

— Вы? Вы? Вы преступник!

Что было со мною, я хорошо не помню, холод и огонь жали во мне от темя до пяток; я схватился за шпагу, но опомнился и, не отняв руки от шпаги, вынул ее с ножнами и подал ее Сабанееву.

— Если я преступник, Вы должны доказать это, носить шпагу после бесчестного определения Вашего и оскорбления я не могу.

<…> Сабанеев был вне себя, он схватил шпагу и закричал:

— Тройку лошадей, отправить его в креп<ость> Тираспольскую! {142, с. 314}.

Ритуал гражданской казни дворянина включал преломление шпаги над его головой. В различных описаниях процедуры гражданской казни декабристов встречается упоминание о том, что плохо подпиленная шпага ушибла или даже поранила голову тому или другому из осужденных (например, в «Записках» С. П. Трубецкого). Аристократы, дворяне по воспитанию и жизни, а не только по названию, люди чести, они не могли воспринимать как лишение чести то, что с ними делали, — они видели ритуал, выродившийся в чистую условность, в плохо подготовленный, бессмысленный фарс (отсюда многочисленные легенды о сорвавшихся с виселицы, о гнилых веревках, о том, что лучше вешать на аксельбантах, о казарменных шутках Лунина при прочтении приговора).

Но вернемся к оружию. В послепетровской России шпага стала принадлежностью мундира. Штатские надевали мундир не так часто, а с фраком, естественно, шпага не носилась. Поэтому противопоставление «шпага — пистолет» стало включаться в очень существенную для дворянской культуры оппозицию «офицер — штатский». В применении к дуэли складывалась парадоксальная ситуация: в более воинственной среде (офицерской) достаточно популярно было менее действенное, менее смертоносное (но более «профессиональное») оружие — шпага; штатские же предпочитали более решительные пистолеты.

В некоторых ситуациях пара дуэльных пистолетов для штатского (а тем более — нигде не служащего) была таким же символом чести, как и шпага для офицера. Известен анекдот о том, как закончилась в 1826 году Михайловская ссылка Пушкина: «Приехал вдруг ночью жандармский офицер из городу, велел сейчас в дорогу собираться, а зачем — неизвестно… Жандарм торопил в дорогу, да мы все позамешкаюсь: надо было в Тригорское посылать за пистолетами, они там были оставши; ну, Архипа-садовника и послали. Как привез он пистолеты-то, маленькие такие были в ящичке, жандарм увидел и говорит: „Господин Пушкин, мне очень ваши пистолеты опасны“. — „А мне какое дело? мне без них никуда ехать нельзя; это моя утеха“» {139, т. 1, с. 420}. Это, конечно же, не просто причуда, смысл этого жеста таков: я поеду не арестантом, а свободным дворянином и должен иметь с собой оружие, которым я при необходимости защищаю свою честь на поединке.

В некоторых случаях противники допускали использование на дуэли и пистолетов, и холодного оружия. Как говорил один диккенсовский персонаж: «Будут стреляться, а если промахнутся, то вытащат шпаги из ножен и начнут ими работать вовсю» {58, т. 8, с. 112–114}. Это было уместно на смертельных дуэлях, без секундантов, когда нет времени перезаряжать пистолеты. Однако такое пренебрежение формальной стороной боя свойственно скорее rencontre, чем дуэли.

Кроме шпаг и пистолетов, дуэли могли проводиться на рапирах и саблях. Эти виды оружия не были универсальными, поэтому на поле чести встречались редко и только с согласия обеих сторон. На саблях могли рубиться между собой гусары и уланы, для которых это оружие было привычным в бою. Рапиры к началу XIX века стали почти исключительно спортивным оружием; дуэли на рапирах, особенно в России, проводились редко.

В США часто случались дуэли на ружьях. Американская культура складывалась не столько в столкновении (войне) с равными соперниками, сколько в борьбе со стихией, в том числе и с «дикарями» (индейцы воспринимались не как враги, а как стихийная сила). Главным оружием американца — траппера и колониста, не отягощенного сословными предрассудками. — было ружье (позднее — карабин, винтовка). Оно поэтизировалось как символ американца, воплощающий его силу и мужество, волю и справедливость (вспомним, что одно из имен Натти Бумпо, знаменитого Следопыта куперовских романов, — Длинный Карабин). Неудивительно, что если эти люди хотели выяснить между собой отношения, то делали это с помощью оружия привычного и по привычным им «правилам игры» (ниже мы расскажем об «американской дуэли»).

ПРИЛОЖЕНИЕ

КНЯЗЬ ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ ГАГАРИН

(1786–1863)

Князь Федор Федорович Гагарин, известный как «Феденька», «tte de morte» («мертвая голова», или «Адамова голова» — это прозвище он получил за рано полысевшую голову, напоминавшую череп), — одна из самых знаменитых личностей петербургского свта. Завзятый картежник, он прославился не нечистой игрой, а безудержностью своей страсти, готовностью играть в любой момент, в любой обстановке, забыв обо всем, поставив на кон последнее.

«Во время Польской войны, в кружке наших офицеров, общем с конноартиллеристами нашей же бригады, однажды поздно вечером метали банк в палатке на разостланном на земле ковре. Вдруг поднимается попа палатки, и из-под нее вылезает к общему изумлению чья-то рука с картою, при словах: „Господа, атанде; пятерка пик идет ва-банк“, — и вслед за рукою выглянула оскаливавшаяся черепообразная и полулысая голова князя Федора Федоровича» {21. с. 436}.

Он тоже стрелялся на дуэлях, но не с толстовской жестокостью, а с настоящей «гусарской» легкостью и удалью (что в сочетании с совсем не гусарской лысиной и страшноватой внешностью создавало специфический ужасно-комический эффект). В 1812 году он выиграл «у офицеров пари, что доставит Наполеону два фунта чаю! И доставил: и только по благосклонности Наполеона благополучно возвратился в русский лагерь» {93. с. 992}.

«О нем рассказывали анекдот, что, приехав однажды на станцию и заказав рябчика, он вышел на двор; вслед за ним взошел в станционную комнату известный московский сорванец <…>, который насильственно посягнул на жаркое, хотя ему говорили, что рябчик заказан другим проезжим. Возвратясь в комнату и застав этого господина с поличным, князь Федор Федорович преспокойно пожелал ему хорошего аппетита и вместе с тем, выставив против него дуло заряженного пистолета, заставил проглотить без отдыха еще одиннадцать рябчиков, за которые князь заплатил. Его и подразумевал М. Н. Загоскин в своем Юрии Милославском, заставившем под подобною же угрозою поляка докончить жареного гуся» {27, с. 432}.

«До чего у него была развита страсть ко всякого рода выходкам, видно из того, что на одном портрете он велел художнику придать пальцам на руке положение, считающееся неприличным» {749, с. 137}

В отличие от Американца Феденька ни разу не был разжалован, храбро и благополучно прошел через военные походы начала века, в 1812 году был адъютантом Багратиона, затем дослужился до полковника, командовал Гродненским, а затем Клястицким гусарскими полками. В 1826 году он был арестован по делу декабристов, однако был оправдан и вскоре (видимо, в качестве компенсации) произведен в генералы. В1836 году постаревший Феденька (ему было уже 48 лет) был отставлен (по одной из легенд — за то, что появился на публичных гуляньях в Варшаве в обществе не совсем приличных женщин) и до своей смерти в 1863 году жил в Москве или в Остафьеве, у своей сестры Веры Федоровны и ее мужа, известного поэта князя П. А. Вяземского. Феденька тоже пережил свое время, он тоже остался легендой по иной, чем Американец. Он славился и запомнился не дикостью — но экстравагантностью, не жестокостью — но комичной удалью и бесшабашностью.

Итак, соперники приехали к месту поединка. Как они должны быть одеты?

Однозначно жестких требований не существовало, но были некоторые общие правила.

На месте дуэли соперники должны появиться прилично одетыми, хотя и не обязательно при полном официальном (тем более парадном) мундире. Конечно, домашний халат или фуфайка были абсолютно немыслимы. Но и просто небрежность в одежде была бретерским вызовом противнику и неуважением к ритуалу. Поэтому становится понятным, что, например, ярость Сильвио на первом поединке начала накапливаться уже с того момента, когда его соперник явился на «поле чести» с опозданием и неглиже: «Я увидел его издали. Он шел пешком, с мундиром на сабле, <…> держа фуражку, наполненную черешнями».

Интересно отношение к мундиру и штатской одежде у офицеров. Было принято, что в повседневной жизни старший по званию или по должности мог позволить себе в присутствии младшего какие-то вольности в одежде, в то время как младший в присутствии старшего должен быть одет по форме. Но дуэль была фактом частной жизни, где изначально соперники должны быть равны. Иногда одежда, в которой соперники явились к месту дуэли, служила знаком отношения к поединку, к противнику и могла восприниматься очень остро. Например, когда генерал П. Д. Киселев вместе с И. Г. Бурцовым приехал в Ладыжин для поединка с генералом А. Н. Мордвиновым (мы уже рассказывали об этой дуэли; во время ссоры Мордвинов был подчиненным Киселева), «Бурцов отправился к Мордвинову, который уже дожидался их. Он застал его в полной генеральской форме, объявил о прибытии Киселева <…>. Мордвинов <…> спросил, как одет Киселев. „В сюртуке“, — отвечал Бурцов. — „Он и тут хочет показать себя моим начальником, — возразил Мордвинов, — не мог одеться в полную форму, как бы следовало!“» {120, с. 26}.

Во время самого боя единственное требование к одежде — она не должна защищать от удара. Поэтому на фехтовальной дуэли соперники дрались обычно в одних рубашках или, когда позволяла погода, с обнаженным торсом. При дуэли на пистолетах допускалась любая одежда. Обыкновенно верхнее платье снималось, но это требование исполнялось не всегда, и Лаевский на поединке с фон Кореном («Дуэль» А. П. Чехова) не только не снял, но и не расстегнул пальто — и это ему очень мешало.

По строгим требованиям, зафиксированным, например, в кодексе В. Дурасова, дуэлянты должны были снять с себя все посторонние предметы: медальоны, медали, кошельки, пояса и т. п. (нательные кресты, конечно же, не снимались).

В жизни это далеко не всегда соблюдалось. Медальон с портретом любимой женщины и локоном ее волос, нательный образок, которым благословила мать, или часы, подаренные погибшим другом, — все эти амулеты оберегали своих владельцев, в том числе и на дуэли. Амулет отводил вражескую пулю или же принимал удар на себя — и, разбитый, становился вдвойне памятен и могуществен. Э. Стейнметц говорит о том, что известно много случаев, когда пуля попадала в пуговицу, часы, монеты и даже в подкову, положенную в карман «на счастье» {187, vol. 2, р. 36–37}. Трудно представить, чтобы соперник или секунданты потребовали снять амулет.

Абсолютно недопустимо было надевание каких-либо специальных защитных средств. Тут дело даже не в том, что перед боем секунданты должны были осматривать одежду соперников и честью отвечать за отсутствие под мундиром своего принципала кольчуги или кирасы, — такой осмотр практически никогда не проводился, так как был уж слишком оскорбителен. Но ведь кольчуга неизбежно обнаружится, если пуля попадет в нее — а это для дворянина в тысячу раз унизительней и страшней ранения и даже смерти. Нам, привыкшим считать жизнь важнейшей ценностью и достоянием человека, иногда трудно представить, насколько честь была важнее.

В «детективном литературоведении» (выражение Ю. М. Лотмана), увлечению которым отдали дань и многие серьезные исследователи, была очень распространена версия о том, что Дантес на дуэли с Пушкиным был в кольчуге. Несмотря на очевидную для серьезного, спокойного, не находящегося в состоянии «вульгарно-социологического аффекта» специалиста невероятность подобного предположения, оно до сих пор кочует по популярным изданиям. Приведем один пример.

Авторы книги об истории и возможностях криминалистической экспертизы И. П. Ищенко и М. Г. Любарский пишут: «Общественное мнение долго занимал вопрос: почему Ж. Дантес, хотя пуля противника попала прямо в него, отделался только царапиной? Считалось, что пуля срикошетила от одной из пуговиц его мундира, задев лишь руку, и это спасло ему жизнь. Но случай ли помог Дантесу?» Далее следует рассказ о том, как в 1938 году, «используя достижения судебной баллистики, инженер М. 3. Комар вычислил, что пуля Пушкина неминуемо должна была если не разрушить, то хотя бы деформировать пуговицу мундира Дантеса и вдавить ее в тело». Затем — о том, как «судебно-медицинский эксперт В. Сафонов заключил, что такой преградой,[73] скорее всего, стали тонкие металлические пластины». И, наконец, рассказывается о том, как «зимой 1962 года тайная сторона дуэли Пушкина с Дантесом окончательно сталa явной»: «Посредством современных методов криминалистического исследования были проверены все имеющиеся материалы о гибели поэта, в том числе проведен специальный эксперимент: по манекену, облаченному в мундир Дантеса, были сделаны прицельные выстрелы. Стреляли в пуговицу мундира из пистолета Пушкина и с той же позиции, в которой находился раненый поэт. Авторы эксперимента — ленинградские криминалисты и судебные медики — полностью исключили возможность рикошетирования пули. Кроме того, стало ясно, что Пушкина и его секунданта Данзаса бессовестно обманули: дуэльные пистолеты обладали разной убойной силой. То, что пистолет поэта бил слабее, установили, сопоставив повреждения, причиненные пулями из того и другого оружия» {79, с. 92–94}.

Мы умышленно обратились не к самим материалам проведения вышеназванных экспертиз (которые, вероятно, были исполнены грамотно — в техническом смысле), а к популярной литературе, чтобы продемонстрировать абсурдность выводов. Очевидно, что игнорируется специфика дуэли, использованы сомнительные материалы («мундир Дантеса», «пистолет Пушкина») и по сути постановка вопроса предопределяет ответ. А заключительная фраза (о различной «убойной силе» пистолетов и «бессовестном обмане») позволяет усомниться и в квалификации экспертов (или интерпретаторов) — ведь на дуэльном расстоянии пистолет, который «бил слабее», был намного опаснее, так как пуля не проходила навылет, а застревала в теле раненого, причиняя более серьезные повреждения.

Итак, соперники вышли на поединок. Согласно строгим дуэльным правилам бой следовало проводить на специальном оружии, не знакомом никому из соперников. Однако в некоторых случаях этим требованием можно было пренебречь: например, если соперники не имели под рукой специального оружия, не хотели, из боязни огласки, купить или одолжить у кого-либо из приятелей пару дуэльных пистолетов или шпаг.

Дуэль на личном оружии допускалась также в случае серьезного оскорбления по требованию оскорбленного. В этом случае дворянин стремился демонстративно подчеркнуть, что свою честь он защищает тем же оружием, которым он защищает Отечество на поле боя, на котором он присягал государю.

Как проходил фехтовальный поединок?

Каждая сторона приносила с собой пару шпаг. Если предполагался бой на нейтральном оружии, то секунданты каждой стороны приносили по паре шпаг и своим честным словом заверяли, что их принципалам это оружие незнакомо. После этого секунданты совместно осматривали шпаги и по обоюдному согласию или по жребию выбирали одну пару, на которой и проводился бой (впрочем, достаточно часто секунданты еще на предварительной встрече решали, чье оружие более подходит для поединка). Затем пара шпаг предлагалась соперникам, причем правом первого выбора обладал тот, чье оружие было отвергнуто.

Каким условиям должно было отвечать дуэльное оружие? Дуэльный кодекс В. Дурасова (который в данном случае зафиксировал сложившуюся традицию) очень строго и точно регламентировал качества, которыми должно было обладать дуэльное оружие, в том числе вес его в граммах и все параметры в сантиметрах. Кроме того, на дуэли не допускались шпаги с отполированными чашками — они могли солнечным отражением ослепить соперника; не использовались шпаги, чашки которых имели отверстия для отламывания острия клинка соперника или специальные желобы для зацепления его. Подобные фехтовальные хитрости на дуэли считались недостойными.

Однако обычным требованием была одинаковость шпаг или, по крайней мере, одинаковая длина клинка. Когда не было выбора, вряд ли кто решился бы отказаться от боя из-за того, что имеющиеся шпаги были слишком тяжелы или недостаточно удобны.

Наиболее знаменитым и престижным было немецкое оружие золингенских (иногда говорили — «солингенских») заводов. С начала XIX века получило распространение и оружие русских заводов, в том числе Златоустовского, где производство было налажено при помощи немецких мастеров из Золингена.

Фехтовальный бой мог быть подвижным и неподвижным, непрерывным и периодическим. Выбор того или иного варианта определялся секундантами по соглашению (в соответствии с общепринятой традицией), несколько более весомым было требование оскорбленного.

При неподвижной дуэли «левая нога противников должна постоянно находиться на определенном отмеченном месте» {64, с. 63}. При подвижной дуэли противникам разрешалось свободно передвигаться в пределах обозначенного секундантами поля поединка.

Периодическая дуэль предполагала некоторое количество схваток, прерывающихся по команде секундантов через определенные промежутки времени для того, чтобы дать соперникам передохнуть. После перерыва дуэль возобновлялась. Количество схваток могло быть ограничено, или же поединок продолжался до достижения результата. Непрерывная дуэль длилась без остановок до конечного результата или до истечения установленного времени.

Эти различия были чисто техническими. Конечно, требование неподвижности ужесточало бой, а непрерывная дуэль требовала большей физической выносливости, однако нам неизвестны ситуации, когда бы выбор того или иного вида поединка становился предметом спора или даже просто разногласий. Более того, очевидцы в своих описаниях не фиксируют эти нюансы.

Мы не будем подробно рассматривать фехтовальные особенности дуэли. Видимо, никаких специфических отличий поединка на поле чести от боя военного или спортивного не было. Оценить общий уровень развития фехтовального искусства довольно сложно. Воспоминания и легенды о знаменитых фехтмейстерах весьма однообразны. Популярные в свое время «короли рапиры» Севербек, Севенар, Сиберт, Сиво или Гризье (о нем мы уже говорили выше) остались для нас просто именами. Сводка фехтовальных терминов, различных «терций» и «кварт», видимо, также мало нам поможет. Оценить уровень развития фехтования по достаточно многочисленным пособиям весьма затруднительно. «На одном из собраний „Серапионовых братьев“ В. Шкловский предложил описать процесс завязывания узла словами, без рисунка, утверждая, что это почти невыполнимая задача» {81, с. 118}. Описания фехтовальных приемов иногда кажутся результатом предложенного Шкловским эксперимента: «Удар с обманом стуком делается в сколько угодно приемов: надобно несколько раз переносить конец своей шпаги около конца шпаги противника с одной стороны на другую и с каждым разом стучать ногой, показывая тем, будто мы хотим колоть каждый раз, но в самом деле не колоть до тех пор, пока противник от быстроты наших движений не потеряет из виду конца нашей шпаги» {153, с. 15–16}.

«Прежде нежели противники откроют бой, могут делать салют или здороваться. Конечно, не всегда обстоятельства позволяют выполнять подобные учтивости; и потому очень часто противники, без церемоний, прямо приступают к делу. Но в некоторых случаях, и особенно там, где хотят не столько того, чтобы проливать кровь, сколько оспорить первенство в искусстве, салютовать непременно должен всякой, кто дорожит приличием.

Салют на шпагах состоит: а) из стойки на месте, б) ангарда, в) круга шпагою, г) поклонов и д) отбивов» {153, с. 3}.

На дуэли (по крайней мере в XIX веке) не допускалось использование дополнительного оружия для отражения ударов (ни, естественно, щитов, ни так называемого «оружия левой руки», использование которого в Европе имеет богатые исторические традиции и которое сохранялось в спортивных поединках) или отражение их свободной рукой. Если соперник не мог удержаться от инстинктивного использования свободной руки, то секундантам позволялось — разумеется, с его разрешения — привязать его свободную руку к поясу за спиной (впрочем, описания случаев, когда было бы выполнено это требование, переходящее из одного дуэльного кодекса в другой, не встретилось нам ни в одном из источников). Если же дуэлянт отражал свободной рукой удар, чтобы затем поразить соперника, это уже расценивалось как бесчестный поступок, и секунданты должны были предотвратить убийство, при необходимости даже силой оружия. Дуэль после этого не могла продолжаться.

Во время фехтовальной дуэли возникали различные непротокольные ситуации. Например, один из соперников мог быть обезоружен или же его оружие могло быть повреждено. В этом случае бой немедленно останавливался, соперники должны были сделать шаг или два назад. После этого секунданты поднимали оружие и вручали его обезоруженному дуэлянту или же заменяли поврежденное оружие. Если не было идентичного запасного оружия, можно было заменить его у обоих соперников на новую пару. Нанести удар обезоруженному сопернику было совершенно непозволительно.

Выбив шпагу у своего визави, дуэлянт тем самым демонстрировал, с одной стороны, смелость и фехтовальное мастерство, с другой — благородство (тактики ведения боя на обезоружение и на поражение несколько различались). Обезоружение не могло являться причиной прекращения дуэли, бой должен был возобновиться. Однако неизбежная передышка после обезоружения одного из противников становилась потенциальным концом дуэли. Во время этой передышки секунданты, естественно, возобновляли предложения об окончании дела миром, так как соперники уже доказали свою смелость и достоинство. Обезоружив соперника, дуэлянт имел возможность принести извинения, не опасаясь обвинения в трусости.

Во время боя один из дуэлянтов мог упасть. Даже если это было результатом удачной атаки соперника, поразить лежащего было абсолютно недопустимым. Падение считалось чисто технической ошибкой, упавшему разрешалось встать, и бой продолжался.

В случае нанесения одному из дуэлянтов ранения, пусть самого ничтожного, бой останавливался. Раненый осматривался секундантами или врачом, и с обеих сторон высказывалось мнение о том, может ли дуэль быть продолжена. В том случае, если раненый нуждался в помощи и не мог продолжать бой, дуэль объявлялась оконченной независимо от желания или нежелания пострадавшего. Если же он особо настаивал (когда предполагалась дуэль до смертельного исхода), бой мог быть объявлен прерванным до выздоровления.

Если продолжительность боя была ограничена по времени или количеству схваток, то после истечения установленного времени секунданты должны были прервать бой, развести соперников и объявить дуэль оконченной и удовлетворение данным. Однако дуэль, на которой не пролилась кровь, всегда была чревата для дуэлянтов обвинениями в трусости. В таких ситуациях готовность соперников продолжить бой была обычно достаточным основанием для защиты от подобных обвинений.

Секунданты имели право остановить бой, если соперники (или один из них) слишком устали. В этом случае был возможен вариант с продолжением на следующий день на тех же (или более жестких) условиях. Довольно часто после длительной безрезультатной фехтовальной дуэли следовало предложение соперников или секундантов сменить шпаги на пистолеты — более решительное оружие.

Теперь о поединке на пистолетах.

На поединках практически всегда (вплоть до конца XIX века) пользовались специальными дуэльными пистолетами. Они должны были быть одноствольными, заряжающимися со ствола, гладкоствольными. В этом был определенный смысл. Гладкоствольное оружие, заряжающееся со ствола, уменьшало значение стрелковой подготовки соперников и уравнивало их шансы. Точность стрельбы из них была значительно ниже, чем, например, из распространившегося со второй половины XIX века нарезного оружия. Значительны были индивидуальные особенности каждого пистолета или пары пистолетов. «Знакомство» с пистолетами, пристрелянность их играли большую роль. На дуэли полагалось стреляться на незнакомых пистолетах, и секунданты подтверждали это своим честным словом. С незнакомым оружием в руках опытный стрелок становился почти равен новичку — известно много случаев, когда новичок убивал или ранил корифея-бретера. Меткость отступала перед случаем, человеческое мастерство — перед провидением. На дуэль даже распространилось известное игорное суеверие: «новичкам везет». (Кстати, еще одна карточная параллель: для особо важных дуэлей покупались новые, ни разу не стрелянные пистолеты — как для серьезной игры вскрывалась новая колода.)

Недостижимость какой-либо безусловной устойчивой меткости порождала многочисленные легенды о стрелках, не знающих промаха. Романтическая культура создала образ Вильгельма Телля (в шиллеровском варианте) и легенду о меткости Байрона, в ряду других легенд, связанных с его именем. Тренировки в стрельбе из пистолета часто входили в обязательный комплект поведенческих штампов «байронического» героя. Тренировки эти могли ритуализироваться; стреляли или в карту (в туза), или расстреливали мух по стенам. Сохранилось много воспоминаний о Пушкине периода Южной ссылки (наиболее «байронического» в его биографии), рисующих поэта с пистолетом в руках.

Вообще, сюжетный мотив «стрелок без промаха» на дуэли чрезвычайно интересен. Абсолютная меткость недостижима человеческими способами. Поэтому легенды об уникальной меткости часто носили мистический оттенок. Сильвио в пушкинском «Выстреле» окружен подчеркнуто потусторонним ореолом: «Какая-то таинственность окружала его судьбу <…> Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рта, придавали ему вид настоящего дьявола». Конечно, «дьяволизм» Сильвио абсолютно условен и даже несколько ироничен. Но вот, например, Бальзак заставляет своего Рафаэля Валантена в «Шагреневой коже» реально заключить договор с потусторонними силами и потом выйти на дуэль: «В этой сверхъестественной уверенности было нечто страшное, что почувствовали даже форейторы, которых привело сюда жестокое любопытство. Играя своим могуществом, а может быть, желая испытать его, Рафаэль разговаривал с Ионафаном и смотрел на него под выстрелом своего врага. Пуля Шарля отломила ветку ивы и рикошетом упала в воду. Рафаэль, выстрелив наудачу, попал противнику в сердце и, не обращая внимания на то, что молодой человек упал, быстро вытащил шагреневую кожу, чтобы проверить, сколько стоила ему жизнь человека. Талисман был не более дубового листочка».

С другой стороны, абсолютная меткость отчасти пересекалась с идеей «автомата» {см.: 183, с. 145–180}. «Сверхчеловеческие» способности даются отказом от каких-то человеческих качеств. Все тот же Сильвио достигает идеальной меткости только тогда, когда он теряет свое место в жизни (он везде чужой), теряет естественные эмоции и реакции (например, не отвечает на оскорбление пьяного юнца). Он никогда не промахивается, никогда не ошибается в карточных расчетах, все знает о жизни своего врага.

И «мистический», и «автоматический» варианты связаны с целым кругом этических проблем, объединенных вокруг центрального вопроса: может ли человек встать над Судьбой, управлять ею? «Может ли», т. е. «имеет ли возможность» и «имеет ли право». И если да, то не превратится ли карточная игра в воровство и мошенничество («Пиковая дама»), а дуэль — в убийство («Выстрел»)?

Но вернемся к дуэльному оружию.

В повести А. А. Бестужева-Марлинского «Испытание» секунданты разговаривают с доктором:

— Разрешите спор наш: я говорю, что лучше уменьшить заряд по малости расстояния и для верности выстрела, а господин ротмистр желает усилить его, уверяя, что сквозные раны легче к исцелению, — это статья по вашему департаменту. <…>

— Увеличьте заряд, если нельзя его вовсе уничтожить. На шести шагах самый слабый выстрел пробьет ребра; и так как трудно, а часто и невозможно вынуть пули, то она и впоследствии может повредить благородные части {8, т. 1, с. 227–228}.

Нужно отметить, что обычно на дуэли предпочитали не увеличить, а уменьшить заряд. Это приводило к тому, что сквозных ранений было меньше, пули застревали в теле, и лечение затруднялось. А если пуля и выходила, то, обладая малой скоростью, рвала ткани — так камень разбивает стекло, а пуля оставляет в нем маленькое отверстие. Ранение в корпус, особенно в область живота, очень часто становилось смертельным — такие ранения получили Пушкин, Чернов, Новосильцев, генерал Мордвинов и многие другие. Ранение в конечность (особенно если была задета кость) могло искалечить — ампутации были очень распространены.

Дуэльные пистолеты продавались парами в специальных футлярах (коробках, чемоданчиках). В футляре предполагалось также место для пороха, пуль и аксессуаров, необходимых для заряжения. Пистолеты могли быть искусно инкрустированы, некоторые из них являлись настоящими произведениями искусства.

Наибольшей популярностью в первой трети XIX века пользовались французские пистолеты Лепажа и немецкие Кюхенрейтера. Благодаря «Евгению Онегину» «стволы Лепажа» стали в русской культуре символом дуэли, но «кухен-рейтеры» (в обиходной речи чаще встречалось произнесение этого слова именно через «у», а не через «ю») были столь же авторитетны, желанны и доступны.

Заряжение производилось секундантами непосредственно на месте дуэли. Но предварительно, накануне, требовалось осмотреть пистолеты и подготовить все необходимое. Очень подробно этот процесс описан в уже многократно цитировавшейся нами повести «Испытание»: «Старый слуга Валериана плавил свинец в железном ковше, стоя перед огнем на коленях, и лил пули — дело, которое он прерывал частыми молитвами и крестами. У стола какой-то артиллерийский офицер[74] обрезывал, гладил и примерял пули к пистолетам. В это время дверь осторожно растворилась, и третье лицо, кавалерист-гвардеец,[75] вошел и прервал на минуту их занятия.

— Bonjour, capitaine, — сказал артиллерист входящему. — Все ли у вас готово?

— Я привез с собой две пары: одна Кухенрейтера, другая Лепажа; мы вместе осмотрим их.

— Это наш долг, ротмистр. Пригоняли ли вы пули?

— Пули деланы в Париже и, верно, с особенною точностью.

— О, не надейтесь на это, ротмистр! Мне уже случилось однажды попасть впросак от подобной доверчивости. Вторые пули — я и теперь краснею от воспоминания — не дошли до полствола, и как мы ни бились догнать их до места, — все напрасно. Противники принуждены были стреляться седельными пистолетами — величиной едва ли не с горный единорог, и хорошо, что один попал другому прямо в лоб, где всякая пуля — и менее горошинки и более вишни — производит одинаковое действие. Но посудите, какому нареканию подверглись бы мы, если б эта картечь разбила вдребезги руку или ногу?

— Классическая истина! — отвечал кавалерист, улыбаясь.

— У вас полированный порох?

— И самый мелкозернистый.

— Тем хуже; оставьте его дома. Во-первых, для единообразия мы возьмем обыкновенного винтовочного пороху; во-вторых, полированный не всегда быстро вспыхивает, а бывает, что искра и вовсе скользит по нем <…>. Пули твои никуда не годятся! — вскричал нетерпеливо старику слуге артиллерист, бросив пару их на пол. — Они шероховаты и с пузырьками.

— Это от слез, Сергей Петрович! — отвечал слуга, отирая заплаканные глаза. — Я никак не могу удержать их; так и бегут и порой попадают в форму» {8, т. 1, с. 220–223}.

Подготовка пистолетов, пуль, пороха, затем заряжение — во всех этих манипуляциях очень многое зависело от личного опыта и умения. Ошибка — случайная или преднамеренная — могла слишком дорого стоить.

Именно на этом этапе была высока опасность фальсификации дуэли. Попытка такой фальсификации подробно описана в «Княжне Мери»: «Драгунский капитан, разгоряченный вином, ударил по столу кулаком, требуя внимания.

— Господа! — сказал он, — это ни на что не похоже; Печорина надо проучить! <…> хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит…

— Хотим — только как?

— А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит — ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль… Погодите: вот в этом-то и штука… Вызовет на дуэль: хорошо! Все это — вызов, приготовления, условия — будет как можно торжественнее — и ужаснее, — я за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо! Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин струсит, — на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны ли, господа?

— Славно придумано! согласны! почему же нет? — раздалось со всех сторон. — А ты, Грушницкий?

<…> после некоторого молчания он встал с своего места, протянул руку капитану и сказал очень важно: „Хорошо, я согласен“.

После того как Грушницкий с драгунским капитаном пытались подкараулить Печорина у дома княжны, а потом Печорин невольно услышал их рассказ о ночном похождении, Грушницкому не пришлось „придираться к какой-нибудь глупости“, так как он был публично оскорблен. Но и его планы изменились — он захотел настоящей дуэли. Вернер сообщает Печорину:

— Против вас, точно, есть заговор, — сказал он. — Я нашел у Грушницкого драгунского капитана и еще одного господина, которого фамилию не помню; я на минуту остановился в передней, чтобы снять калоши; у них был ужасный шум и спор… „Ни за что не соглашусь! — говорил Грушницкий: — он меня оскорбил публично — тогда было совсем другое…“ — „Какое тебе дело? — отвечал капитан: — я все беру на себя. Я был секундантом на пяти дуэлях, и уж знаю, как это устроить. Я все придумал. Пожалуйста, только мне не мешай. Постращать не худо. А зачем подвергать себя опасности, если можно избавиться?“ В эту минуту я взошел».

Вернер не только пересказывает то, что слышал, но и делится своими соображениями: «Они, то есть секунданты, должно быть, несколько переменили свой прежний план и хотят зарядить пулею один пистолет Грушницкого. Это немножко похоже на убийство, но в военное время, и особенно в азиатской войне, хитрости позволяются; только Грушницкий, кажется, поблагороднее своих товарищей. Как вы думаете? должны ли мы показать им, что догадались?

— Ни за что на свете, доктор; будьте спокойны; я им не поддамся.

На месте дуэли, после того как Печорин объявил свое условие — стоять на краю скалы, — по жребию первый выстрел достался Грушницкому:

— Пора, — шепнул мне доктор, дергая за рукав: — если вы теперь не скажете, что мы знаем их намерения, то все пропало… Посмотрите, он уж заряжает… если вы ничего не скажете, то я сам…

— Ни за что на свете, доктор!

Любопытно, что делал бы Печорин, если бы первый выстрел достался ему? Впрочем, это вопрос к Лермонтову. А Печорин все рассчитал верно; единственное, чего он должен был опасаться, это безволия, даже паники, в которую впал Грушницкий. У него не хватило сил убить безоружного врага, но не хватило и сил выстрелить на воздух; он ведь мог сдуру и попасть! Но вот черед стрелять Печорину.

„Следующие слова я произнес нарочно с расстановкой, громко и внятно, как произносят смертный приговор.

— Доктор, эти господа, вероятно второпях, забыли положить пулю в мой пистолет: прошу вас зарядить его снова, — и хорошенько!

— Не может быть! — кричал капитан: — не может быть! я зарядил оба пистолета, — разве что из вашего пуля выкатилась… Это не моя вина! А вы не имеете права переряжать… никакого права… это совершенно против правил, я не позволю…

<…> Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный.

— Оставь их! — сказал он, наконец, капитану, который хотел вырвать пистолет мой из рук доктора. — Ведь ты сам знаешь, что они правы“.

Мы видим, что соперники и секунданты пренебрегли требованиями ритуала: пистолеты заряжал только один секундант, он же раздал затем оружие, а не предложил заряженную пару на выбор противной стороне, как полагалось. Видимо, такое нестрогое отношение к ритуалу в этой части было распространено — драгунский капитан даже не предполагает, что его плану могут помешать.

Фальсифицированные дуэли случались нечасто, но легенды о них составляют весьма существенную часть дуэльного мифа.

Первый вариант — это „пробочная дуэль“. Есть две версии о происхождении этого термина. По одной из них, двое дуэлянтов, желавшие сохранить видимость серьезного поединка, но при этом избегнуть опасности, договорились зарядить пистолеты пробками вместо пуль.

По другой версии, тут все дело в неправильном переводе с французского, и речь идет не о „duel liege“ („пробочной“), а о „duel Liege“ („льежской“). Льеж — город в Бельгии, куда, якобы, часто ездили французы, чтобы спокойно обменяться выстрелами или фехтовальными выпадами, а затем отметить благородное примирение шампанским без оглядки на французскую полицию (бельгийское законодательство было менее строго к дуэлянтам, чем французское, если никто не пострадал) {86, с. 48}. „Пробочная дуэль“ не опаснее выстрела пробки из бутылки шампанского — ироническое сравнение двух этих дейстий было устойчивым штампом.

Существовала также легенда о дуэли, на которой соперникам зарядили пистолеты вместо свинца клюквой. Этот сюжет приписывали разным персонажам. Например, говорили, что так разыграли Кюхельбекера на дуэли с Пушкиным. Не исключено, что Паяц в „Балаганчике“ Блока, „истекающий клюквенным соком“, — отчасти реминисценция и на этот сюжет.

Существовали и легенды о дуэлях-убийствах, когда пистолет одного из соперников неправильно заряжался не шутки ради, а всерьез. Подобные слухи ходили о так называемой „иркутской дуэли“, о ней есть смысл рассказать подробнее. История эта произошла в конце 1850-х годов в Иркутске, где находились все губернские учреждения и Главное управление Восточной Сибири. Генерал-губернатором Восточной Сибири в то время был Николай Николаевич Муравьев-Амурский, окруживший себя „детьми сановитых папенек, аристократической молодежью“, которых, как утверждал В. Ф. Раевский (здесь мы в основном опираемся на его рассказ), местные жители называли „навозными чиновниками“. „Главой и коноводом“ их был Федор Андреевич Беклемишев, молодой тогда человек (ему еще не было тридцати лет), известный не только своим взяточничеством, но и буйными выходками. И вот в эту обстановку попал приехавший сюда молодой чиновник Михаил Сергеевич Неклюдов. С самого начала он не только не захотел примкнуть к „навозным“, но и начал их обличать и чуть ли не стыдить. Беклемишев с компанией возненавидели его и стали искать способа избавиться. Дело дошло до публичных жестоких оскорблений.

„На этот раз, как видно, чаша уже переполнилась, и Неклюдов решился выйти из своей пассивной и молчаливой роли. В этот же самый день Муравьев уехал на Амур, простившись надолго с Иркутском; отъезд его лишил Неклюдова единственной надежды на защиту сверху и, с другой стороны, совершенно развязывал руки беклемишевской партии, потому что оставшиеся налицо в городе власти <…> были слепые исполнители воли Беклемишева“. Неклюдов отправился к своему врагу и потребовал объяснений, а услышав вместо них новые дерзости, дал пощечину. „Последний в ответ на это вцепился ногтями и расцарапал лицо противнику, завязалась борьба, и так как физическая сила была на стороне Неклюдова, то он легко сгреб под себя тщедушного члена Совета[76] и помял его порядочно“. Друзья уговорили Беклемишева послать вызов. Состоялась дуэль, на которой Неклюдов был смертельно ранен и скончался в тот же день.

Этот поединок с самого начала вызывал у многих вопрос: „Был ли это честный, равный бой с одинаковыми шансами риска и опасности для обоих противников или под облагороженной формой дуэли точно свершилось изменническое убийство беззащитного человека?“ В пользу последнего говорило очень многое. Все высшие власти города знали о готовящейся дуэли и всячески помогали Беклемишеву: полицмейстер Сухотин продержал Неклюдова несколько часов на гауптвахте; он же отправил караульных на все заставы с приказом задержать Неклюдова, если тот вздумает уехать из города; „а управляющий губернией даже, говорят, снабдил Беклемишева своими пистолетами“. Наконец, совершенно анекдотический факт: все тот же полицмейстер Сухотин во время поединка наблюдал за ходом дела с ближайшей к месту дуэли колокольни в подзорную трубу!

Но еще более серьезны сведения (различной степени достоверности) о том, что Беклемишев не допустил к поединку выбранного его соперником секунданта и дал ему человека из своего окружения; о том, что пистолет Неклюдова не был заряжен; наконец, о том, что случайные свидетели видели, „как Беклемишев до сигнала подбежал вдруг к Неклюдову и выстрелил ему в упор“.

Поединок взбудоражил город, большинство населения которого, естественно, поддерживало несчастного Неклюдова. На похороны его собралось множество людей, и „замечательно, что вопреки духовному положению, воспрещающему отпевать убитых на дуэли наравне с самоубийцами, полиция сделала распоряжение отпеть Неклюдова и тем как бы признала его за убитого насильственно“.

Поединок этот получил и международную огласку, потому что В. Ф. Раевский, живший в Иркутске, послал статью-письмо А. И. Герцену для опубликования в „Колоколе“, в то время как М. В. Буташевич-Петрашевский и Ф. Н. Львов (петрашевец; оба они в это время также были в Иркутске) организовали общественное мнение в городе и публикации в местной прессе. Опровержение на письмо Раевского, написанное М. А. Бакуниным и также опубликованное Герценом, было пристрастно (Бакунин был племянником Муравьева и всячески защищал и самого генерал-губернатора, и его приближенных). Вот такой шумной и таинственной оказалась чуть ли не первая в Сибири дуэль {142, с. 381–396}.

А. И. Герцен в „Былом и думах“ рассказал о дуэли Курнэ и Бартелеми, двух политических эмигрантов в Англии. Курнэ был убит. На поединке его пистолет несколько раз дал осечку. На суде было выдвинуто предположение, что секунданты Бартелеми, заряжавшие пистолеты, положили на капсюль в пистолете Курнэ кусочек тряпки. Судья не стал вникать в подробности дуэли двух эмигрантов, и подозрения остались подозрениями.

Вернемся к общим правилам проведения дуэлей на пистолетах. Различали два основных типа дуэли: с места и со сближением.

При дуэли с места соперники должны были стрелять с тех позиций, на которые их расставили секунданты. Выстрелы могли производиться по команде одновременно; по желанию; по очереди.

При выстрелах по очереди европейская традиция (особенно французская) предоставляла право первого выстрела оскорбленному. Для Бальзака, например, это не подлежит сомнению: „Первый выстрел за мной, по праву оскорбленной стороны“ („Гобсек“). В России же безусловно преобладала традиция, согласно которой право первого выстрела могло быть определено только по жребию („Выстрел“, „Герой нашего времени“ и др.).

При одновременных выстрелах по команде дуэлянты, стоя на своих местах, держат оружие вверх или вниз стволом. По команде секундантов „раз“ соперники направляют пистолеты друг на друга, прицеливаются и одновременно стреляют по команде „три“.

При дуэли с выстрелами по желанию секунданты, расставив соперников, подают одну команду: „Стреляйте!“ После этой команды в течение определенного времени каждый из дуэлянтов имеет право выстрелить в любой момент.

Времени, по кодексу В. Дурасова, отпускается по тридцать секунд каждому при выстрелах по очереди, одна минута при выстрелах по желанию. Раненый соперник имеет право на выстрел в течение тридцати секунд после ранения. В реальной жизни секунданты, конечно, не засекали время по хронометру. По крайней мере, нам не известны случаи, когда дуэль прекратилась бы секундантами из-за того, что дуэлянт не успел выстрелить, не уложился в нормативное время. Даже просто торопить соперника считалось недостойным и мелочным.

Дуэль с места представляет собой довольно простой вариант. Самый существенный фактор — расстояние, с которого будет производиться стрельба, — жестко определяется до дуэли и уже не зависит от воли соперников. Но дуэль — это все-таки ритуальный бой, а не ритуальное исполнение составленных условий. Возможности выбора у соперников очень малы; собственно, они ограничены двумя вопросами: стрелять в соперника — или не стрелять (отказаться от выстрела, выстрелить на воздух); а если стрелять, то насмерть (целить в голову, сердце или живот) или до крови (в руку, ногу). При выстрелах по сигналу у дуэлянтов не вполне достаточно времени, чтобы прицелиться. При выстрелах по очереди добавляется возможность уступить право первого выстрела — и, соответственно, возможность не принять этой уступки. При выстрелах по желанию выбор усложняется: каждый из дуэлянтов хотел бы выстрелить первым, опередить соперника, но и прицелиться поточнее. Однако и здесь решение соперников во многом определено расстоянием. Если оно было большим, то дольше и тщательней прицеливались — и все равно слишком часто промахивались. Если расстояние было малым, то каждый спешил выстрелить первым — и часто оба успевали убить или смертельно ранить друг друга.

Впрочем, в России соперники далеко не всегда строго относились к соблюдению мелких формальностей. Изменения в правила могли быть внесены прямо на поле боя. Так, на дуэли генералов Киселева и Мордвинова соперники сначала собирались стрелять по желанию, но никто не захотел стрелять первым, поэтому они, уже у барьеров, с пистолетами в руках, решили стрелять одновременно по команде.

Мы уже говорили, что при стрельбе из незнакомых пистолетов определяющим фактором было расстояние. В дуэльной практике первой половины XIX века существовало три основных типа расстояний. Расстояние свыше пятнадцати шагов воспринималось как большое. Вероятность результативного исхода при таких расстояниях была мала, поэтому уже само назначение его было недвусмысленным указанием на „миролюбие“ соперников. Предложить стреляться насмерть на расстоянии тридцати шагов — значит сделать себя посмешищем в глазах общества. Даже при абсолютном миролюбии и, скажем так, непредрасположенности к тому, чтобы рисковать жизнью, соперники, конечно же, предпочитали менее откровенные варианты.

Расстояние от восьми до пятнадцати шагов считалось нормальным. Оно было вполне допустимо и для дуэли формальной, и для смертельной.