Главный процесс человечества. Репортаж из прошлого. Обращение к будущему Звягинцев Александр
Робертс: Вы знали, конечно, что Германия дала слово уважать нейтралитет Бельгии, Нидерландов и Люксембурга. Не так ли?
Мильх: Я полагаю, – да; я не знаком с отдельными соглашениями, но я предполагаю, что это было так.
Робертс: Не было ли вам известно, что менее чем за месяц до этого совещания, а именно 28 апреля, в рейхстаге Гитлер заверил, что он будет уважать нейтралитет целого ряда европейских стран, включая три страны, которые я упомянул? Разве вам не был известен этот общеизвестный исторический факт?
Мильх: Я предполагаю, что так было.
Робертс: Помните ли вы, что на том совещании Гитлер произнес следующие слова, которые хорошо известны Трибуналу: «Голландские и бельгийские военновоздушные базы должны быть оккупированы вооруженными силами. Не следует обращать внимания на обязательства об уважении нейтралитета.
…Следует направить все усилия на то, чтобы в самом начале нанести противнику сокрушающий или окончательный, решающий удар. Вопросы о том, что правильно и что неправильно, или вопросы о договорах не имеют никакого отношения к делу». Вы помните, что были произнесены эти слова?
Мильх: Я плохо помню, каким образом это говорилось, но я знаю только, что речь шла о Данциге и польском коридоре и что в связи с этим Гитлер разъяснял, какие осложнения могут создаться и что поэтому следует предпринять, по его мнению, но что именно он говорил, детали я уже не помню.
Робертс: Скажите, протестовал ли кто-либо из этих людей против нарушения Германией принятых ею на себя обязательств?
Мильх: На этом совещании ни у кого из присутствовавших не было возможности вообще что-либо сказать, так как Гитлер стоял на кафедре перед нами и произносил речь и после этой речи он удалился. Никакое собеседование не имело тогда места, оно не было допущено Гитлером.
Робертс: Не сообщите ли вы Трибуналу, каково ваше мнение обо всем этом?
Мильх: У меня на том совещании тогда не создалось впечатления, что Гитлер сказал что-либо такое, что противоречило бы тем обязательствам, которые на себя взяла Германия. Во всяком случае, я не помню этого…
Робертс: Во всяком случае мы знаем, что ровно через 12 месяцев после этого Германия поступила именно таким образом и нарушила свое обязательство по отношению к Нидерландам и Люксембургу и принесла нищету и смерть миллионам людей. Вы знаете теперь об этом? Не так ли?
Мильх: Да, я знаю. Во всяком случае, будучи солдатами, мы никакого отношения к политическим вопросам не имели, и об этом нас не спрашивали.
Робертс: Вы сейчас сказали, что теперь вы знаете, что 12 месяцев спустя Германия нарушила нейтралитет Бельгии, Голландии и Люксембурга, не так ли?
Мильх: Да…
Робертс: Вы знаете, что Белград был подвергнут бомбардировке, насколько я помню, в апреле 1941 года?
Мильх: Я узнал это из сводки германских вооруженных сил в свое время.
Робертс: Без всякого объявления войны и без всякого предупреждения гражданского населения. Вы знали об этом?
Мильх: Этого я не знал.
Робертс: Не обсуждали ли вы этот вопрос с Герингом?
Мильх: О нападении на Белград? Нет, этого я не помню.
Робертс: Разве даже он не высказал сожаления по поводу бомбардировки крупной столицы, гражданское население которой не было предупреждено об этом хотя бы за час?
Мильх: Мне это неизвестно, и я не помню такого разговора.
Робертс: Это – убийство, – не так ли?
Мильх: (Молчание.)
Робертс: Вы предпочли бы не отвечать на этот мой вопрос?
Мильх: На этот вопрос я вам не могу ответить «да» или «нет», так как я не знаю подробностей об этих налетах. Я не знаю, была ли объявлена война. Я не знаю, предупреждалось ли население, и я не знаю, являлся ли Белград крепостью, я не знаю, какие объекты были атакованы. Я не знаю о таком количестве воздушных налетов, в отношении которых можно было бы поставить этот вопрос таким образом.
Робертс: Я не задал бы вам вопроса по этому поводу, если бы мы не имели относящегося к этому документа. Это – приказ Гитлера о том, что Белград следует неожиданно разрушить путем налетов бомбардировщиков волнами без предъявления какого-либо ультиматума, без каких-либо дипломатических демаршей или переговоров.
Мильх: Я хотел бы сказать, что узнал об этом документе впервые сегодня.
Руденко: Скажите, вы узнали о планировании Гитлером войны против Советского Союза в январе 1941 года?
Мильх: В январе я услышал от рейхсмаршала Геринга, что Гитлер сообщил ему о том, что он якобы ожидает нападения России. Затем несколько месяцев я ничего больше не слышал по этому вопросу, пока я совершенно случайно от своего подчиненного не узнал, что предстоит война с Россией и что поэтому приняты меры по обмундированию войск.
Руденко: А вы знакомы с планом «Барбаросса»?
Мильх: Это название я слышал, и я видел этот план во время совещания с отдельными командующими войсковых групп и армий, которое имело место у фюрера за день или за два до вторжения в Россию.
Руденко: Когда, примерно, – за один день или за два дня до вторжения в Россию?
Мильх: Я могу вам точно сообщить эту дату.
Это было 14 июня. Значит, это, примерно, за восемь дней до вторжения, которое состоялось 22 июня.
Руденко: А до этого вы видели план «Барбаросса»?
Мильх: Название «Барбаросса» слышал, возможно, еще до этого совещания.
Руденко: Когда?
Мильх: Этого я не могу точно сказать, так как январь, февраль, март и апрель я провел за пределами Германии и вернулся лишь в мае…
Руденко: Меня интересует период, когда вы были у себя в военно-воздушных силах. Декабрь, январь вы находились в Германии?
Мильх: Декабрь 1940 года? Но только частично, а частично я находился во Франции и Италии.
Руденко: В январе 1941 года вы находились в Германии?
Мильх: Тогда я все время был на Западе и, насколько я помню, ни одного дня не был в Германии.
Руденко: Вы сказали, что в январе 1941 года вы имели беседу с Герингом по вопросам плана войны против СССР?
Мильх: Да.
Руденко: Стало быть, в январе?
Мильх: Да, 13 января. Но я уже не помню, говорил ли я об этом с Герингом во Франции или это происходило путем телефонного разговора, или же я день или два был в Германии. Этого я не могу сказать, я не записал себе этого.
Руденко: Путем телефонного разговора обсуждался вопрос о нападении на Россию?
Мильх: Нет, тогда речь шла не о нападении на Россию, а, наоборот, о нападения России на Германию.
Руденко: Вопрос о нападении России на Германию тоже выяснялся путем телефонного разговора?
Мильх: Я вообще не давал никаких пояснений, я сказал только, что я не знаю. Были ли мне переданы сведения по особому кабелю, который нельзя подслушать, или же об этом Геринг сказал мне во Франции, или же я в этот день находился в Германии, я не помню.
Руденко: А когда вы обсуждали вопрос с Герингом и Геринг сказал, что он не желает войны?
Мильх: Это было 22 мая.
Руденко: Какого года, 1941-го?
Мильх: Да, 1941 года.
Руденко: Где этот вопрос обсуждался?
Мильх: Это было вблизи Нюрнберга, в Фельденштайне.
Руденко: Вы только с Герингом обсуждали этот вопрос или кто-либо присутствовал при этом?
Мильх: Только с Герингом.
Руденко: И вы утверждаете, что Геринг не желал воевать с Россией?
Мильх: Таково было мое впечатление.
Руденко: А почему Геринг не желал воевать с Россией? Со страной, которая нападает на Германию? Ведь это оборонительная война?
Мильх: Геринг отрицательно относился к такой войне.
Руденко: К оборонительной войне?
Мильх: Он лично отрицательно относился ко всякого рода войнам.
(В зале смех.)
Руденко: Странно. Может быть, вы точнее изложите, почему Геринг не желал войны с Россией?
Мильх: Так как война на два фронта, да к тому же еще с Россией, для Германии, как я считал, принесет поражение, и я думал, что не только я, но и многие другие солдаты и начальники понимали это.
Руденко: Вы лично тоже были противником войны с Россией?
Мильх: Да, безусловно, я был противником войны с Россией.
Руденко: Но ваши объяснения, по меньшей мере, неубедительны. С одной стороны, вы утверждаете, что речь шла о нападении России на Германию, а с другой стороны, что Геринг и другие высшие офицеры не желали воевать с Россией.
Мильх: Разрешите мне пояснить. 13 января Геринг сообщил мне, что Гитлер придерживается той точки зрения, что Россия хочет выступить против Германии. Это было не мнение Геринга и не мое мнение, я думаю, – это было мнение Гитлера, которое он выразил как свое.
Руденко: Насколько я помню, ни Геринг, ни вы не верили этому мнению Гитлера?
Мильх: Я могу говорить только о себе лично. Я открыто говорил о том, что я не верил, что Россия собирается выступить против нас. Что думал Геринг по этому поводу, я не могу сказать, он мне об этом не говорил. 22 мая, когда я говорил по этому вопросу с Герингом и настоятельно просил его, чтобы он в разговоре с Гитлером воспрепятствовал началу войны против России, Геринг сказал мне, что он сам представлял Гитлеру эти аргументы, но что переубедить Гитлера было невозможно, что его решение было непоколебимо и нет такой силы в мире, которая бы могла изменить его.
Руденко: И следующее положение, которое я заключил из вашего показания, что Геринг, говоря о том, чтобы не воевать с Россией, имел в виду, что идет война с Англией? Чтобы избежать войны на два фронта?
Мильх: С чисто военной точки зрения – безусловно. Но я думаю, что если бы тогда эта война не возникла, то и позднее она не возникла бы.
Руденко: И вы серьезно допускаете, что можно говорить о превентивной войне столь долго и в то же время разрабатывать план «Барбаросса» и последующие к нему инструкции с привлечением союзников для нападения на Россию?..
Мильх: Я могу это понимать только таким образом, что если Гитлер верил в то, что Россия собирается напасть на Германию, то он сказал, что он должен методом превентивной войны предупредить нападение России… Для меня не существовало обязательных предпосылок к тому, что Россия нападет на нас. Я, конечно, не имел достаточных сведений, но я лично не думал, что Россия сделает это, исходя из интересов России, которые я пытался проанализировать.
Скамья подсудимых
Газета «Известия», 28 ноября 1945 г.
Подсудимых вводят в зал. Их вводят по три человека. Они занимают свои места, начинают перебирать какие-то записи, некоторые перешептываются между собой.
Геринг в мундире, который ему уже широк, сидит рядом с Гессом. Но даже похудевший Геринг – гора мяса по сравнению с Гессом, который очень похож на старую, худую крысу. У него и взгляд какой-то крысиный, быстро шныряющий в разные стороны…
Риббентроп, худой и старый, сидит с видом побитой дворняги из самых что ни на есть захудалых, у которой только что отняли последнюю запрятанную кость да вдобавок еще основательно накостыляли по загривку и выгнали из насиженной теплой конуры, а на дворе мороз и полная бесперспективность что-либо стащить.
Кейтель пыжится из последних сил. Подбирает нижнюю губу, старается подбочениться. Взгляд у него пристальный и злобный, а в глубине зрачков все тот же, всем этим подсудимым присущий ужас, страх за свою шкуру, давящее сознание неизбежности и неумолимости расплаты.
Не будем пока описывать остальных, мы еще вернемся к каждому из подсудимых, но пока заметим, что их лица, все без исключения, могли бы служить экспонатом самого богатого уголовного музея, – такая каинова печать всевозможных пороков и преступлений положена на них…
Но скоро позерство и рисовка покидают подсудимых. Представители американского обвинения продолжают докладывать трибуналу все новые и новые документы, устанавливающие виновность подсудимых в преднамеренной подготовке агрессивных войн. Их много прошло перед судом – от плана «Барбаросса» до протоколов тайных совещаний Гитлера со своими сообщниками. Почти все документы снабжены строгими грифами: «совершенно секретно». Гитлер и его подручные тщательно охраняли тайну своих преступных замыслов, но все же им не удалось спрятать концы в воду. Вся механика первых лет гитлеровского заговора возникает явственно и зримо, как микробы и бациллы в капле болотной воды под мощными линзами микроскопа…
Геринг с перекошенным лицом что-то лихорадочно записывает.
Риббентроп еще ниже опускает плешивую голову. Гессу становится дурно. Его выводят из зала…
Л. Шейнин
Глава 38. Как шеф РСХА «ходил в отказную»
Кальтенбруннер появился на скамье подсудимых только 10 декабря 1945 г.
До этого он находился в тюремной больнице по поводу легкого инсульта, поразившего его мозг. Благодаря этой отсрочке бывший шеф главного управления имперской безопасности – РСХА оказался в более выгодном положении, чем другие обвиняемые, поскольку мог выбрать линию защиты с учетом событий и фактов процесса.
Мог бы… Кальтенбруннер любил подчеркнуть, что он – потомственный юрист, доктор права, в прошлом работал в зальцбургском суде, в Линце имел собственную юридическую контору. Он утверждал, что и в должности начальника РСХА действовал юридическими методами, в противоположность рейхсфюреру СС Гиммлеру, который отрицал право.
С судьями и обвинителями, как с «коллегами», Кальтенбруннер был предельно вежлив. Копируя англичан, он даже начал обращаться к председателю трибунала лорду Лоренсу – «милорд».
Кальтенбруннер, «палач с юридическим дипломом»
Но не откажешь в метком слове Шахту, который назвал шефа РСХА «палачом с юридическим дипломом». Палачи же, как известно, слишком умными не бывают.
Кальтенбруннер выбрал примитивную тактику отрицания даже очевидных обвинений, что посчитали бы несолидным даже в суде небольшого Зальцбурга, не говоря уже о Международном трибунале.
Вот как Кальтенбруннер открещивался от преступлений своего жуткого ведомства. Когда в январе 1943 г. его назначили начальником РСХА, он якобы первым делом заявил рейхсфюреру Гиммлеру, что не собирается командовать всеми спецслужбами, входящими в главное управление, а будет заниматься только информацией и внешней разведкой. Последнее, мол, и занимало все его время…
Оказывается, Кальтенбруннер ничего не ведал о деятельности вышестоящего руководителя – Гиммлера: «Меня обманывали…» Точно также он не подозревал, какие мерзости творятся внизу. Когда узнал о злоупотреблениях в гестапо (находившемся в его прямом подчинении), с горя попросился на фронт, но Гитлер не отпустил…
По его словам, он не покидал РСХА только затем, чтобы и дальше смягчать участь несчастных. Когда осенью 1944 г. Гиммлер подписал приказ, остановивший уничтожение евреев, Кальтенбруннер заметил, что это – результат его влияния. Правда, потом директивы о расправах пришлось подписывать ему…
Тем временем обвинение приводило все новые и новые доказательства тяжких преступлений Кальтенбруннера, опровергнуть которые было невозможно. К разоблачению приложили руку его же подчиненные. Комендант Освенцима Хесс, впоследствии и казненный в этом же лагере по приговору суда в Варшаве, в подробностях описал свою «работу» по массовому уничтожению людей и роль в ней Кальтенбруннера. Перед смертью успел дать развернутые показания против него комендант Маутхаузена Цирайс. Начальник СД Шелленберг разрушил легенду об увлечении своего шефа только информацией и внешней разведкой.
Натянуть овечью шкуру матерому волку не удалось. Многочисленные факты упрямо говорили о том, что Кальтенбруннер вовсе не отсиживался в тихом уголке, занимаясь анализом шпионской информации, а деятельно и изобретательно руководил карательными службами и машиной массового уничтожения людей.
Еще до назначения на пост начальника РСХА он прекрасно знал, чем занимается это ведомство. Вместе с комендантом Цирайсом в 1942 г. он видел мучения людей в газовой камере Маутхаузена. Через год в том лагере ему демонстрировали три вида казни узников – на виселице, выстрелом в затылок и отравление газом.
При этом он не забывал о своих личных интересах. Ради них Кальтенбруннер, лидер неформальной австрийской группировки, в борьбе за власть и собственное спасение вступал в прямую конфронтацию со своим начальником Гиммлером, предводителем берлинской курии, шел на измену обожаемому фюреру.
В конце войны Кальтенбруннер и Гиммлер в противоборстве друг с другом и втайне от Гитлера вели торговлю с представителями союзников о сепаратном мире. Когда Гиммлер решил не трогать заводы, производящие ракеты ФАУ, чтобы они в целости достались американцам, Кальтенбруннер в пику ему издал приказ об их эвакуации. Это перебазирование автоматически означало смерть для множества людей, узников концлагерей, военнопленных, связанных с производством нацистского «оружия возмездия», но шефа РСХА это не смущало.
Были ли у обвиняемых на Нюрнбергском процессе хотя бы остатки совести – большой вопрос, ответ на который находился вне правового поля. Однако даже они в большинстве своем с презрением относились к поведению Кальтенбруннера на суде.
Допрос Кальтенбруннера
[Стенограмма заседаний Международного военного трибунала от 12 и 13 апреля 1946 г.]
Эймен: Подсудимый, для того чтобы в максимальной степени сократить перекрестный допрос, я хочу быть уверенным в том, что мы друг друга понимаем.
Во-первых, я хочу спросить, признаете ли вы, что вы были начальником главного имперского управления безопасности и начальником полиции безопасности и СД с конца января 1943 года до конца войны? Это правильно?
Кальтенбруннер: Да, это верно с теми ограничениями, которые я указал вчера относительно моего права давать приказы государственной и уголовной полиции.
Эймен: И когда вы говорите об этих ограничениях, вы ссылаетесь на договоренность, которая якобы существовала между вами и Гиммлером?
Кальтенбруннер: Это не было мнимым соглашением с Гиммлером, это было фактом, существовавшим с первого дня. Было предусмотрено, что мне будет поручено создание аппарата центральной информационной службы, а он удержит в своих руках власть в других секторах.
Эймен: Во всяком случае вы признаете, что вы занимали такой пост, но вы отрицаете, что пользовались некоторыми полномочиями?
Кальтенбруннер: Да.
Эймен: Этот пост, который вы занимали, был тем же, который занимал Гейдрих, умерший 4 июня 1942 г.?
Кальтенбруннер: Да.
Эймен: В названии поста изменений не произошло?
Кальтенбруннер: Нет.
Эймен: И вы показали, что вы берете ответственность за все акты, которые были совершены вами лично или о которых вы узнали? Это правильно, не так ли?
Кальтенбруннер: Да. Разрешите мне дополнить. Мое звание было несколько изменено 14 февраля 1944 г., когда военный отдел информации в виде отдела разведки и контрразведки ОКВ был передан Гитлером Гиммлеру. Тогда наименование моей должности – начальник имперской центральной службы информации – было несколько изменено…
Эймен: Подсудимый, пытайтесь ограничиться ответами на мои вопросы и по возможности отвечайте «да» или «нет».
Кальтенбруннер: Хорошо.
Эймен: Было ли вам лично известно или имели ли вы какое-либо личное отношение к каким-либо зверствам, совершенным в концлагерях во время войны? Кальтенбруннер: Нет.
Эймен: Таким образом, вы не берете на себя никакой ответственности за такие зверства. Правильно это?
Кальтенбруннер: Да, в этом отношении я не беру на себя никакой ответственности.
Эймен: И в этой связи те показания, которые были даны Хельригелем, например, относительно того, что вы присутствовали при казнях в Маутхаузене, вы тоже отрицаете, да?
Кальтенбруннер: Вчера меня обвиняли в том, что сказал Хельригель. Я считаю неверным утверждение о том, что я когда-либо видел газовые камеры в действии или в иное время.
Эймен: Очень хорошо. Лично вам не было известно и вы лично не участвовали в проведении программы уничтожения евреев? Это правильно? То есть вы только выступали против них?
Кальтенбруннер: Да, за исключением того, что я был против нее; в тот момент, когда я узнал об этом факте и убедился в достоверности его, я заявил свой протест по этому поводу Гитлеру и Гиммлеру, и в конечном результате эти действия были прекращены.
Эймен: Таким образом, вы не берете на себя ответственность за действия, совершенные в связи с программой по уничтожению евреев, верно это?
Кальтенбруннер: Да.
Эймен: И то же самое относится к плану принудительного использования рабочей силы?
Кальтенбруннер: Да.
Эймен: И то же самое относится к уничтожению Варшавского гетто?
Кальтенбруннер: Да.
Эймен: И то же самое относится к казни пятидесяти летчиков в лагере № 3?
Кальтенбруннер: Да.
Эймен: И то же самое относится к различным приказам об убийстве союзных летчиков, правильно?
Кальтенбруннер: Да.
Эймен: Во время предварительного допроса вы тоже отрицали все это?
Кальтенбруннер: Да.
Эймен: И вы придерживаетесь этого сегодня?
Кальтенбруннер: Так точно, но относительно допросов: разрешите мне еще раз высказаться перед Судом в ходе перекрестного допроса.
Эймен: Когда мы дойдем до соответствующего места, вы будете иметь возможность высказаться.
Действительно ли гестапо – IV отдел главного имперского управления безопасности – составляло доклады о концлагерях, которые представлялись вам на подпись, а потом передавались вами Гиммлеру?
Кальтенбруннер: Нет, я не могу вспомнить подобных докладов. Обычно Мюллер непосредственно докладывал Гиммлеру…
Эймен: Вы также отрицаете, что Мюллер в качестве начальника IV управления всегда совещался с вами по всем важным документам?
Кальтенбруннер: Не только я отрицаю это, но и факты говорят против этого; он имел непосредственные полномочия от Гиммлера и не имел никакого повода заранее обсуждать какие-либо вопросы со мной.
Эймен: Прошу показать подсудимому документ Л-50, который представляется под номером США-793.
Председатель: Разве этот документ еще не представлялся?
Эймен: Нет, милорд. Между прочим, знакомы ли вы были с Куртом Линдов, который дал это письменное показание 2 августа 1945 г.? Кальтенбруннер: Нет.
Эймен: Несмотря на то, что он был чиновником главного имперского управления безопасности до 1944 года?
Давайте вместе с вами прочитаем абзацы второй и четвертый. Только эти два абзаца, я не хочу тратить время Трибунала на чтение первого и третьего абзацев.
Второй абзац, как вы видите, гласит:
«На основании общего опыта, а также осведомленности об отдельных случаях, я могу подтвердить, что IV отдел (гестапо) составлял доклады относительно действий административных властей в концентрационных лагерях и что эти доклады передавались начальником IV отдела начальнику главного имперского управления безопасности на подпись, а потом передавались рейхсфюреру Гиммлеру».
Кальтенбруннер: Разрешите мне сейчас же сказать по этому поводу. Может быть, было бы важно зачитать и первый пункт.
Эймен: Только кратко, пожалуйста, отвечайте как можно более кратко.
Кальтенбруннер: Пункт первый важен в том отношении, что из этого пункта я заключаю, что свидетель Линдов с 1938 по 1940 год находился в том отделе, в котором составлялись эти доклады. В 1940–1941 гг. он был в отделе по борьбе со шпионажем. В 1942–1943 гг. – в отделе по борьбе с коммунизмом, затем в отделе по информации. Мне кажется, что его показания в пункте втором, когда он говорит об обычаях в отделе государственной тайной полиции, о том, что передавались донесения о событиях в концентрационных лагерях Гиммлеру через начальника IV отдела и начальника главного имперского управления безопасности, относятся только к периоду 1938–1940 гг. В более поздний период, по его собственным словам, у него не было никаких сведений.
Эймен: Другими словами, он говорит правду? Во всяком случае в отношении того периода, когда вы действовали в главном имперском управлении безопасности, правильно?
Кальтенбруннер: Об этом я еще ничего не читал.
Эймен: Я лишь обращаю ваше внимание на два абзаца. Второй абзац мы уже прочли, читаем четвертый:
«Насколько я знаю, ни один из начальников или чиновников главного имперского управления безопасности не имел права подписывать документы, имевшие большое политическое значение, без согласия начальника полиции безопасности, даже в период его временного отсутствия. На основании собственного опыта я могу заявить, что, в частности, начальник IV отдела Мюллер был очень осторожен при подписании документов, имевших общий характер, и особенно в случаях особой важности; он откладывал подписание этих документов до возвращения начальника полиции безопасности, хотя из-за этого пропадало много времени». Подписано: «Курт Линдов».
Кальтенбруннер: По этому поводу следует сделать два замечания. Во-первых, это показание противоречит показаниям различных свидетелей, устанавливающих необычайные полномочия и самостоятельность Мюллера. Во-вторых, это описание Линдова относится к тому времени, когда действовал Гейдрих, то есть, когда Линдов мог собирать сведения, в период 1938–1940 гг. Это не относится к тому времени, когда Гиммлер оставил за собой право отдавать приказы прямо Мюллеру, так как мои обязанности были настолько велики, что одному человеку почти невозможно было с ними справляться.
Эймен: Я не хочу тратить слишком много времени, подсудимый. Но абзацы, которые я прочел вам, соответствуют показаниям Олендорфа на этом Суде, не правда ли?
Кальтенбруннер: Показания Олендорфа по этому поводу были мне представлены вчера моим защитником. Но из показаний Олендорфа, я думаю, ясно, что право отдавать всякий оперативный приказ, то есть и приказ о превентивном заключении, который, как он сказал, касается «последней прачки», находилось в непосредственном ведении Гиммлера, который мог передать это право только Мюллеру.
Во всяком случае Олендорф добавил, что не знает, имелись ли такие ограничения моих полномочий и имел ли я такие права. Но он не мог сказать этого точно, и его остальные показания говорят против того, что я имел такие полномочия.
Эймен: Все мы знаем, что показал Олендорф. Я лишь хочу спросить вас, считаете ли вы показания Олендорфа правильными?
В ходе предварительного допроса вы сказали, что имели самую тесную связь с Олендорфом и вы можете надеяться, что он скорее чем кто-либо другой из ваших коллег скажет правду. Правильно это?
Кальтенбруннер: Это последнее замечание я не помню. Первое утверждение, что он был одним из моих основных сотрудников, оправдывается и доказывается уже тем, что он был начальником управления внутригерманской информационной службы, которое составляло часть моего информационного аппарата, то есть все сведения внутриполитического характера, и сведения о всех германских жизненных областях я получал большей частью именно из этого 3-го управления, исключая те сведения, которые я получал из своего, лично мною созданного, дополнительного аппарата.
Эймен: Вскоре после Пасхи 1934 года вы находились под арестом в лагере Кайзерштейнбрух?
Кальтенбруннер: Повторите, пожалуйста, в каком году?
Эймен: В 1934 году.
Кальтенбруннер: Да, с 14 января до начала мая.
Эймен: Совместно с другими чиновниками СС вы когда-либо обследовали концентрационный лагерь Маутхаузен?
Кальтенбруннер: С другими чиновниками СС? Нет. Насколько я помню, я поехал туда один и должен был явиться к Гиммлеру, который, как я уже рассказал вчера, находился в этот момент в поездке по Южной Германии.
Эймен: И вы осмотрели только каменоломню?
Кальтенбруннер: Да.
Эймен: Вы знакомы были с Карвинским, статс-секретарем в кабинетах Дольфуса и Шушнига с сентября 1933 года по октябрь 1935 года?
Кальтенбруннер: Я видел однажды Карвинского. Я думаю, что он посетил нас во время нашей голодной забастовки в лагере Кайзерштейнбрух. Больше я его никогда не видел. Возможно, что это был один из его представителей. Этого я не помню.
Эймен: Попрошу показать подсудимому документ ПС-3843, который представляется под номером США-794. Я хотел бы сказать членам Трибунала, что в этом документе довольно неприличный язык. Но мне кажется, что в силу обвинений, выдвинутых против подсудимого, следует все же огласить его.
Обратите внимание, подсудимый.
Кальтенбруннер: Разрешите мне сначала прочесть весь документ?
Эймен: Нет, это займет слишком много времени, подсудимый. Меня интересует только абзац, начиная со слов: «Вскоре после Пасхи…» Нашли это место? Кальтенбруннер: Да, нашел.
Эймен: «Вскоре после Пасхи 1934 года мне было сообщено, что заключенные в лагере Кайзерштейнбрух объявили голодовку. Поэтому я сам туда отправился, чтобы узнать, каково положение дел. В то время, как в большинстве бараков поддерживалась дисциплина, в одном бараке был большой беспорядок. Я заметил, что высокий человек был зачинщиком всего этого беспорядка. Это был Кальтенбруннер, который был в то время кандидатом в адвокаты и который был арестован за его противозаконную деятельность в Австрии. В то время как все остальные заключенные отказались от голодовки после того, как я побеседовал с ними, бараки, в которых командовал Кальтенбруннер, продолжали голодовку.
Я вновь увиделся с Кальтенбруннером в лагере Маутхаузен, когда я был очень серьезно болен и лежал на гнилой соломе совместно с сотнями других, тяжело больных, умиравших заключенных. Заключенные, больные самыми серьезными желудочными болезнями, страдали от истощения и находились в неотапливаемых бараках в самый разгар зимы. Им не оказывалось никакой, даже самой элементарной санитарной помощи. В течение многих месяцев нельзя было пользоваться ни умывальником, ни уборной, которая была испорчена. Тяжело больные вынуждены были оправляться в маленькие ведра из-под мармелада. Загаженная солома в течение многих недель не менялась, так что образовалась зловонная жидкость, в которой ползали черви и насекомые. Не было никакой медицинской помощи, лекарств. Положение было таково, что от 10 до 20 человек умирали каждый вечер.
Кальтенбруннер прошел через барак со свитой блестящих чиновников СС, видел все – должен был видеть все. Нам показалось, что эти нечеловеческие условия теперь будут изменены. Но, по-видимому, Кальтенбруннер согласился с ними, так как ничего после этого не изменилось».
Это правда? Или это неправда, подсудимый?
Кальтенбруннер: Этот документ, который, по-видимому, предъявлен мне с целью застать меня врасплох, может быть мною полностью опровергнут…
Эймен: Одну минуточку. Я спросил вас, правда или неправда, что там написано?
Кальтенбруннер: Это не соответствует действительности и может быть полностью опровергнуто мною во всех деталях.
Эймен: Одну минуту. Подсудимый, может быть, вы подождете, пока я прочту два других документа по этому же вопросу и, может быть, потом вы дадите объяснения сразу по трем документам. Это вас удовлетворит?
Кальтенбруннер: Как Вы желаете.
Эймен: Прошу показать подсудимому документ ПС-3845, который представляется под номером США-795. Вы заявили, что вы отрицаете посещение и обследование вами крематория в Маутхаузене?
Кальтенбруннер: Да.
Эймен: Вы знакомы с Альбертом Тифенбахером?
Кальтенбруннер: Нет.
Эймен: У нас есть документ. Тифенбахер был заключен в концлагере Маутхаузен с 1938 года по 11 мая 1945 года. Он работал в крематории в Маутхаузене в течение трех лет, он переносил трупы. Вы видите это?
Кальтенбруннер: Да.
Эймен: В конце первой страницы имеется вопрос:
Читать бесплатно другие книги:
