Главный процесс человечества. Репортаж из прошлого. Обращение к будущему Звягинцев Александр
Джексон: Вы произнесли речь по случаю дня рождения фюрера 21 апреля 1937 г., и она была напечатана в газетах?
Шахт: Может быть.
Джексон: «Мы здесь собрались для того, чтобы с любовью и уважением вспомнить того человека, которому германский народ более четырех лет тому назад вручил свою судьбу».
Затем после ряда других замечаний вы говорите: «С безграничной страстью сердца, горящего ярким пламенем, и с безошибочным инстинктом прирожденного государственного деятеля Гитлер в борьбе, которую он со спокойной логикой вел в течение четырнадцати лет, завоевал себе душу германского народа».
Это является выдержкой из вашей речи, которая была произнесена перед широкой аудиторией и опубликована в печати?
Шахт: Я полагаю, что вы цитируете совершенно правильно, и я не думаю, чтобы кто-либо в день рождения главы государства мог сказать что-нибудь другое.
Джексон: Вы сегодня цитировали письмо Гитлера от 19 января 1939 года, в котором он сообщал о том, что вы смещаетесь с поста президента Рейхсбанка. Но вы не огласили заключительного предложения; насколько я помню, оно гласит:
«Я счастлив, что буду пользоваться вашими услугами при разрешении тех новых задач, которые встанут перед вами на посту имперского министра». Эта цитата приведена правильно, не правда ли?
Шахт: Я ссылаюсь на показания свидетеля Гизевиуса, который сказал, что внешне Гитлер никогда не раскрывал тех разногласий, которые существовали у него с его бывшими сотрудниками, и что он, напротив, всегда старался показать миру иную картину, чем это было в действительности.
После января 1939 года Гитлер ни разу не интересовался моим мнением, деятельностью и т. д.
Джексон: Вас еще кто-нибудь спрашивал об этом?
Шахт: Нет, те случаи, когда меня спрашивали, я перечислил сегодня утром, то есть в отношении Бельгии, в отношении журнала «Дас Рейх», и это все, я думаю.
Джексон: И вы не выполнили никаких задач в связи с Бельгией?
Шахт: Нет.
Джексон: Сейчас я буду цитировать ваше письмо от 17 октября 1940 года, адресованное имперскому министру экономики. В то время вы уже перестали быть президентом Рейхсбанка, не так ли?
Шахт: Да, я был лишь министром без портфеля.
Джексон: «С целью избежания параллельной деятельности германских банков в оккупированных восточных территориях, то есть деятельности, направленной друг против друга, вы поручили „Дейче банк“ пробить дорогу к более тесному экономическому сотрудничеству с Голландией и доверили Дрезденскому банку ту же задачу в отношении Бельгии».
Далее вы описывали создавшееся положение и говорили:
«Для того чтобы устранить эти трудности, вы, господин имперский министр, согласились с запросами этих двух банкирских домов относительно объективного выражения точек зрения по этому вопросу. Я впоследствии обсудил этот вопрос как с тем, так и с другим банком, и в процессе этого обсуждения мы пришли к заключению, что со стороны датских и бельгийских финансовых учреждений не замечается тенденции входить в тесные связи с германскими предприятиями».
Вы припоминаете это высказывание?
Шахт: Да, после того как вы мне зачитали, я припоминаю.
Джексон: Цель вашего вмешательства заключалась в том, чтобы избежать на оккупированных территориях неправильного соотношения банковских интересов оккупированных территорий и германских банков, не так ли?
Шахт: Конечно, они должны были мирно сотрудничать.
Джексон: Да. Однако вы заявили данному Трибуналу, что вы принципиально возражали против того, чтобы немецкие банки вообще проникали в экономику оккупированных территорий, не так ли?
Шахт: Конечно. Но после того как они туда проникли, я призывал к миру.
Джексон: К вам обратился также Крупп фон Болен по поводу создания фонда, который был известен под названием «фонд расходов Гитлера», не так ли?
Шахт: Нет.
Джексон: И он к вам никогда не обращался по этому поводу?
Шахт: Никогда.
Джексон: Создавали ли вы в мае 1933 года вместе с Круппом фон Болен фонды в помощь организации займа – я говорю о фондах расходов Гитлера?
Шахт: Нет.
Джексон: Что вы ответили на письмо Круппа фон Болен, в котором последний просил вас помочь созданию этих фондов?
Шахт: Напомните мне, пожалуйста, что мне писал тогда господин Крупп фон Болен.
Джексон: У вас имеется письмо от 29 мая?
Шахт: Да, минуточку. Я прочту это письмо или просмотрю его. Можно ли мне ответить на это?
Джексон: Прежде всего скажите, получали ли вы это письмо?
Шахт: Да, я получил это письмо.
Джексон: Хорошо. Теперь расскажите, что тогда произошло.
Шахт: В этом письме господин Крупп фон Болен сообщал мне, что промышленники и другие представители экономики, например из области сельского хозяйства и т. д., намерены организовать общественный сбор пожертвований в фонд Гитлера. Вот об этом он и сообщал в этом письме, в котором он далее говорил, что необходимо создать наблюдательный совет по этому фонду Гитлера. Я подчеркиваю, что я никогда не присоединялся к этому совету и никогда не работал в нем. Затем он сообщил о том, что представители банков, а именно доктор Фишер и доктор Мослер установят со мной связь по этому вопросу и будут информировать меня о положении вещей. Это все, что написано в этом письме.
…Джексон: Вы привели Трибуналу целый ряд доводов, которые, по вашим словам, носили принципиальный характер, по поводу того, почему вы не стали членом партии. Вы помните их?
Шахт: Да.
Джексон: Вы говорили об этом вчера на Суде, вы припоминаете?
Шахт: Да.
Джексон: Разве не соответствует действительности тот факт, что вы сообщили американским обвинителям о том, чтобы спросили Гитлера, должны ли вы вступить в партию, и что, к вашему великому облегчению, Гитлер сказал, что вы можете не вступать?
Шахт: Да, прежде чем начать какое-либо сотрудничество с ним, я хотел установить, потребует ли он от меня, чтобы я стал членом партии. Он ответил отрицательно. Это меня успокоило.
Джексон: Таким образом, вы оставались вне рядов партии с согласия и одобрения Гитлера?
Шахт: Да, конечно. Мне кажется, что это лишнее доказательство того, что я никогда не был членом партии.
Джексон: Когда вы получили золотой значок партии с изображением свастики, вы говорили, что это величайшая честь, которая может быть оказана Третьей империей. Вы помните об этом?
Шахт: Да, я сказал это.
Джексон: Вы не носили этого значка ежедневно, по вашим собственным словам, вы надевали его в официальных случаях, не так ли?
Шахт: Да, это приносило большие удобства при поездках по железной дороге, при вызове автомобиля и т. п.
Джексон: С 1933 по 1942 год вы ежегодно вносили в фонд партии тысячу рейхсмарок?
Нет, да, простите, с 1937 до 1942 года.
Джексон: Разве вы во время допроса не заявили, что речь шла о периоде с 1933 по 1942 год?
Шахт: Нет, это ошибка. С 1937 года, после того как я получил свастику.
Джексон: В течение более десяти или в период немногим менее десяти лет вы принимали на себя и выполняли обязанности самого различного характера, действуя в условиях этого режима, не так ли?
Шахт: С 17 марта 1933 года по 21 января 1943 года.
Джексон: Насколько я вас понимаю, на протяжении всего этого времени или, по крайней мере, части этого времени Гитлер вас обманывал, и в течение всего этого времени вы обманывали Гитлера.
Шахт: О, нет, нет.
Джексон: Что касается программы перевооружения, то вы принимали в ней участие, работая в трех различных управлениях, не так ли?
Шахт: Я не знаю, что вы имеете в виду.
Джексон: Во-первых, вы были уполномоченным по военным вопросам?
Шахт: Да.
Джексон: В первое время эта должность носила секретный характер?
Шахт: Да.
Джексон: Вы были президентом Рейхсбанка. Это было финансовое управление?
Шахт: Да.
Джексон: И, наконец, вы были министром экономики; занимая этот пост, вы имели контроль над всеми министерствами по вопросам общего экономического положения?
Шахт: Да, это слово «контроль» имеет слишком общее значение, я не хотел бы подчеркивать его, но я был министром хозяйства.
Джексон: Давайте прежде всего остановимся на вашей должности уполномоченного по военным вопросам. Вы показали здесь, что эта должность была создана с двойной целью: а) подготовки к войне, b) контроля над экономикой в случае войны. Это правильно?
Шахт: Это значит: разработка предварительных планов на случай войны и руководство экономикой на тот же случай. Это значит: настоящая подготовительная эра и будущая эра в случае возникновения войны.
Джексон: На вопрос относительно ваших обязанностей вы дали следующий ответ:
«Подобно тому, как начальник штаба обеспечивает мобилизацию с военной точки зрения, мы занимались теми же вопросами в экономической области».
Шахт: Да.
Джексон: Вы ответили – «конечно». Будучи уполномоченным по военным вопросам, вы занимали положение, равное положению военного министра, не так ли?
Шахт: Да.
Джексон: И, таким образом, в случае войны ответственность в первую очередь возлагалась на военного министра и начальника генерального штаба вооруженных сил, и во вторую – на равных основаниях она возлагалась на доктора Шахта как на уполномоченного по экономическим вопросам. Это правильно?
Шахт: Я полагаю, что правильно.
Джексон В январе 1937 года вы писали следующее: «Мне доверена подготовка военной экономики в соответствии с тем принципом, что наша военная экономика должна быть организована в мирное время таким образом, чтобы в случае необходимости она могла быть немедленно переведена с продукции мирного времени на военные нужды, с тем, чтобы не было необходимости создавать эту экономику в начале войны».
Шахт: Я думаю, что это правильно.
Джексон: Кто был вашим заместителем на этом посту? Вольтат?
Шахт: Я думаю, что Боденшатц Вольтат.
Джексон: Таким образом, мы говорили о ваших обязанностях как уполномоченного по вопросам военной экономики. Перейдем теперь к вашим обязанностям как президента имперского банка.
Вы заявили, что проведение программы вооружения было основной задачей германской политики в 1936 году, не так ли?
Шахт: Без сомнения.
Джексон: Нет сомнения в том, что вы добровольно приняли на себя ответственность за отыскание финансовых и экономических методов для осуществления этой задачи?
Шахт: Несомненно.
Джексон: И вы руководили развитием промышленности вооружения Германии, причем в вашем ведении находились финансовые и экономические вопросы?
Шахт: Нет.
Джексон: Вы этого не делали?
Шахт: Нет, никоим образом.
Джексон: Может быть, я вас неправильно понял?
Теперь в связи с настоящим развитием – я ссылаюсь на ваш допрос от 16 октября 1945 г. – «…вы взяли на себя ведение экономических и финансовых дел, связанных с этой промышленностью?»
Следующий вопрос гласит: «В этой связи вами были предприняты самые различные меры. Может быть, вы будете достаточно любезны разъяснить нам, какие самые значительные меры были вами приняты с целью добиться перевооружения; в первую очередь, расскажите нам о мерах, проведенных внутри Германии, и, во-вторых, о мерах, принятых по отношению к иностранным государствам.
Ответ: Внутри страны я стремился собрать все возможные денежные средства для финансирования счетов «МЕФО». В отношении иностранных государств я стремился в возможно большей степени контролировать их коммерческие обороты».
Скажите, давали ли вы эти ответы и отвечают ли они действительности?
Шахт: Очевидно, вы правы.
Джексон: Вы стремились добиться контроля над торговыми оборотами иностранных государств с той целью, чтобы получить достаточное количество иностранной валюты, которое дало бы вам возможность импортировать сырьевые материалы, то есть материалы, не подвергавшиеся обработке, необходимые для проведения в жизнь программы перевооружения. Разве это неправильно? Что вы сейчас ответите на это?
Шахт: Я отвечу сегодня, что это было не единственной целью.
Джексон: Хорошо. Что же представляли собой другие цели?
Сохранить существование Германии, обеспечить производство в Германии, получить достаточно продовольствия для Германии.
Джексон: Что же являлось вашей доминирующей целью?
Шахт: Обеспечение Германии продовольствием и обеспечение ее промышленности, работающей на экспорт.
Джексон: Я хотел бы рассмотреть с вами один-два документа, касающихся ваших целей.
Один озаглавлен: «Финансирование вооружения».
«Следующие замечания основаны на утверждении о том, что осуществление программы вооружения в отношении быстроты ее проведения и ее масштабов является задачей германской политики; исходя из этого, все остальные задачи должны быть подчинены одной этой цели в той мере, в какой стремление к этой первостепенной цели не грозит пренебрежительным отношением к другим вопросам». Вы писали это?
Шахт: Я не только написал это, но и лично передал написанное Гитлеру.
Джексон: Таким образом, вы разрабатывали различные планы. План контроля над операциями с иностранной валютой, наложение запрета на вклады иностранных банков и векселя «МЕФО» являлись одним из ваших основных изобретений, при помощи которых вы обеспечивали финансирование, не так ли?
Шахт: Конечно.
Джексон: Меня не интересуют подробности операций с векселями «МЕФО», но я хочу задать вам следующий вопрос. Отвечают ли действительности те показания, которые вы дали во время допроса 16 октября 1945 года?
«Вопрос: Разрешите мне задать вам вопрос, касающийся некоторых фактов. В то время, например, когда вы создали систему векселей «МЕФО», у вас не было под рукой других средств для финансирования системы перевооружения?
Ответ: Нет, не было.
Вопрос: Я имею в виду обычные бюджетные финансовые операции.
Ответ: Их было недостаточно.
Вопрос: Вы были также ограничены статутом Рейхсбанка, который не давал вам возможности давать в кредит денежные суммы, необходимые для финансирования перевооружения?
Ответ: Совершенно верно.
Вопрос: И вы нашли иной способ?
Ответ: Да.
Вопрос: Этот способ выражался в том, что вы изобрели средство, в результате которого Рейхсбанк путем изворотливых операций выплачивал правительству денежные суммы, что при нормальных и законных операциях не могло бы иметь места?
Ответ: Совершенно верно».
Вопрос: Скажите, это отвечает действительности?
Шахт: Да, я ответил так.
Джексон: Вам тогда были заданы следующие вопросы:
«Насколько я понял, все то, что в то время было создано в Германии, начиная с промышленности вооружения и прочной экономики внутри страны и кончая вермахтом, а также те усилия, которые вы приложили к достижению этого, начиная с 1934 и до весны 1938 года, когда прекратилась система векселей «МЕФО», являются в значительной степени причиной успеха всей программы?
Ответ: Я не знаю, что является причиной этого, но я в значительной степени содействовал достижению этого».
Шахт: Да.
Джексон: 17 октября 1945 года вам был задан следующий вопрос: «Говоря другими словами, вы не придерживаетесь той точки зрения, что вы не несли значительной ответственности за перевооружение германской армии?
Ответ: Нет, нет. Я никогда не говорил ничего подобного.
Вопрос: Вы всегда гордились этим фактом, не так ли?
Ответ: Я не сказал бы, что я горд этим, но я был этим удовлетворен.
Вопрос: Скажите, вы все еще стоите на этой точке зрения?
Шахт: Я хочу сказать об этом следующее: векселя «МЕФО» были, конечно, методом финансирования, который при нормальных условиях никогда бы не имел места. Но, с другой стороны, я должен сказать, что этот вопрос был детально рассмотрен всеми юристами имперского банка и что благодаря этой «уловке», как вы сказали, был найден путь, не выходящий за рамки закона.
Джексон: Нет, я не говорил так. Это вы сами так говорите.
Шахт: Нет, нет, я имею в виду то, что вы только что цитировали в качестве моего ответа. Когда этот вопрос был исследован с юридической стороны, мы сказали себе: «Так пойдет». А вообще я и сегодня доволен тем, что я помог вооружению.
Джексон: В день вашего шестидесятилетия военный министр фон Бломберг заявил: «Без вашей помощи, мой дорогой господин Шахт, у нас не было бы вооружения». Говорил он так?
Шахт: Ну, это просто вежливые фразы, какими обмениваются обычно в таких случаях. Но в них содержится добрая толика правды. Этого я никогда не оспаривал.
Джексон: 24 декабря 1935 г. вы записали, употребляя следующие выражения:
«Если сейчас от нас требуется больше вооружения, то я, безусловно, не намерен отрицать необходимость для нас иметь самое мощное вооружение, какое можно себе представить, или изменять свою точку зрения по этому поводу, точку зрения, которой я придерживался многие годы как до, так и после захвата власти. Однако я считаю своим долгом указать, насколько эта политика ограничена существующим положением».
Шахт: Это очень хорошо.
Джексон: И это правда?
Шахт: Конечно.
Джексон: Во время австрийского аншлюса вам была известна точка зрения США по отношению к нацистскому режиму, высказанная президентом Рузвельтом?
Шахт: Да.
Джексон: И вам было известно его выступление, в котором он выдвинул предложение о том, что следует принять меры против распространения нацистской угрозы?
Шахт: Я не помню, но я, очевидно, читал, если оно было опубликовано в Германии. Во всяком случае, я так полагаю.
В результате этого Геббельс начал кампанию нападок на президента, не правда ли?
Шахт: Я полагаю, что я читал об этом.
Джексон: Это факт, что вы присоединились к нападкам на иностранцев, критиковавших эти методы, не правда ли?
Шахт: Когда и где? Какие нападки?
Джексон: Хорошо. После аншлюса Австрии, когда была применена сила, которую вы якобы не одобряли, вы немедленно поехали в Австрию и взяли на себя руководство Австрийским национальным банком, не правда ли?
Шахт: Да, это был мой долг.
Джексон: И вы ликвидировали его в пользу империи?
Шахт: Я его не ликвидировал. Я осуществил его слияние.
Джексон: Произвели слияние. И вы приняли его служащих?
Шахт: Я все взял.
Джексон: Хорошо. И декрет об этом подписан вами?
Шахт: Конечно…
Джексон: Теперь мы переходим к Чехословакии. Скажите, вы одобряли политику присоединения Судетской области при помощи угрозы прибегнуть к оружию?
Шахт: Нет, вовсе нет.
Джексон: Я полагаю, что вы охарактеризовали метод присоединения Судетской области как неправильный и порицали его?
Шахт: Что-то я не помню, когда я это сделал. Я сказал, что союзники в результате своей политики подарили Гитлеру Судетскую область, в то время как я все время ожидал, что судетским немцам будет предоставлена автономия.
Джексон: Тогда вы одобряли политику Гитлера в отношении Судетской области? Вы хотите, чтобы вас так поняли?
Шахт: Я никогда ничего не знал о том, что Гитлер требовал еще чего-то помимо автономии…
Джексон: Но опять-таки вы стали помогать Гитлеру, когда действия Гитлера оказались успешными? После того как он это сделал, вы явились и приняли на себя чешский банк, не правда ли?
Шахт. Конечно.
Джексон: Хорошо, вы производили расчистку в экономическом отношении захваченных Гитлером территорий, не правда ли?
Шахт: Но простите, пожалуйста. Ведь он же не взял эту страну силой. Союзники просто подарили ему эту страну.
Джексон: Ну, в этом отношении у нас имеются ваши показания о роли, которую в этом сыграли вооруженные силы, и о той роли, которую вы сыграли в создании вооруженных сил.
Шахт: Я этого никогда не отрицал.
Джексон: Далее, когда вы были министром без портфеля, согласно вашим показаниям, были начаты агрессивные войны – против Польши в сентябре 1939 года; против Дании и Норвегии – в апреле 1940 года; против Голландии и Бельгии – в мае 1940 года; в июне было перемирие с Францией и ее капитуляция; в сентябре 1940 года имел место тройственный пакт между Германией, Италией и Японией; в апреле 1941 года произошло нападение на Югославию и Грецию, которое, как вы говорите, было агрессивным; в июне 1941 года произошло вторжение в Советскую Россию, которое, как вы сказали, было агрессивным; 7 декабря 1941 г. японцы напали на Пирл-Харбор и после нападения объявили войну США, 8 декабря 1941 г. США объявили войну Японии, но не Германии; 11 декабря 1941 г. Германия и Италия объявили войну США. И все это произошло в области внешней политики, а вы продолжали оставаться на посту министра без портфеля гитлеровского правительства, не так ли?
Шахт: Да.
Джексон: Вы открыто не порвали с Гитлером, не ушли со своего поста и после того, как началось германское наступление на Россию, и до тех пор, пока германская армия не стала отступать, не правда ли?
Шахт: Письмо, благодаря которому мне удалось успешно добиться разрыва, датировано 30 ноября 1942 г.
Джексон: Таким образом, из вашего письма явствует, что вы считали, что корабль тонет, не правда ли? То есть, что война проиграна?
Шахт: Об этом свидетельствуют мои устные и письменные заявления.
Глава 40. Адвокат или «совестливый человек»?
Устав Международного военного трибунала предоставил все возможности для ведения соревновательного процесса, и в частности для квалифицированной защиты подсудимых. Им полагались адвокаты из числа немецких юристов, причем по выбору обвиняемых.
Понятно, что антифашистски настроенные правоведы нацистским главарям не требовались. Нужны были те, кто им сочувствовал и, конечно, хорошо знал дело. Так или иначе, у большинства обвиняемых оказались весьма сильные защитники. Это были и звезды германской адвокатуры, такие как О. Штамер, защищавший Геринга, и молодые, но весьма активные и изощренные коллеги, например А. Зейдль, действовавший в пользу Гесса и Франка. Трибунал предоставлял им все необходимые документы. Для них даже был создан в отдельном помещении информационный центр.
Насколько внимательно относился суд к запросам защитников, говорит тот факт, что помощнику адвоката Кранцбюллера было разрешено поехать в Лондон для ведения поиска в секретных архивах адмиралтейства. От Кранцбюллера же был принят и направлен в Америку опросный лист с вопросами к адмиралу Нимицу, который дал все необходимые ответы.
Гуманность подхода к защите проявлялась и в том, что все расходы на нее – гонорары, оплата жилья, питания, транспорта относились к бюджету Суда.
На процессе трудилось 27 защитников, 54 ассистента и 67 секретарей. Среди этого персонала были даже родственники подсудимых, например сын Папена и зять Риббентропа.
Чинные с виду адвокаты порой не очень стеснялись в средствах: диктовали подсудимым ответы на вопросы суда, обрабатывали свидетелей защиты и находили средства давления на свидетелей обвинения.
Самым распространенным приемом защиты было делегирование вины «наверх», в конечном счете на Гитлера, а подчиненные, в том числе и остальные вожди, дескать, лишь выполняли приказы. Второе типичное возражение состояло в том, что «закон не имеет обратной силы». Якобы до Нюрнбергского процесса не было ясного международного правового определения преступлений против мира и человечности. Третий прием заключался в проведении параллелей между действиями Германии и стран антигитлеровской коалиции. Например, защитники сравнивали методы ведения воздушной и морской войны той и другой стороны и находили их «похожими». Они пытались переключить внимание суда с анализа вины обвиняемых на разбор политики и мер государств антигитлеровской коалиции.
Ожидая разногласий и ссор среди союзников, адвокаты использовали любую возможность затянуть процесс. Вот какой пример приводит Аркадий Полторак: «В здании Дворца юстиции имелся газетный киоск, где можно было приобрести любые иностранные газеты… Наиболее активными покупателями были здесь немецкие защитники. Они зорко всматривались в политический горизонт, радовались появлению любой тучки в отношениях между Востоком и Западом и без труда уверовали в то, что время будет работать на подсудимых. Именно потому одной из главных линий своей стратегии защита избрала максимальную затяжку процесса. Достижение этой цели осуществлялось различными методами. Началось с многочисленных ходатайств о назначении перерывов в заседаниях трибунала. Все тот же доктор Штамер от имени всей защиты попросил объявить рождественские каникулы сроком на три недели. Просьба была удовлетворена, хотя срок каникул сократили до десяти дней. Но ровно через четыре дня после возобновления работы трибунала вдруг поднимается доктор Меркель (защитник гестапо) и вновь ходатайствует об… отсрочке процесса.
Эта попытка успеха не имела. Тогда адвокаты прибегли к новому приему: начали настаивать на вызове в суд десятков и сотен свидетелей, либо вообще не имевших отношения к делу, либо имевших к нему весьма и весьма сомнительное касательство.
Затем последовал уже известный читателям «маневр Розенберга», имевший целью втянуть всех активных участников процесса в длительную дискуссию по «теории» расизма. Защита потащила в судебный зал десятки фолиантов американских, английских, французских расистов, а заодно и труды своих подзащитных…
Но большинство адвокатов, конечно, понимало, что 1945 год это не 1939 и что зал заседаний Международного трибунала это не гитлеровский рейхстаг. Недурно разбирались они и в подлинной ценности «теоретических» изысканий своих подзащитных. В связи с этим мне невольно приходит на память весьма курьезный эпизод.
Доктор Тома стоит на трибуне и, обращаясь к суду, предъявляет один за другим документы в защиту Альфреда Розенберга. Перед адвокатом микрофон. Рядом с микрофоном специальное устройство, которое позволяет оратору на время отключаться от зала. К этому устройству адвокаты прибегают всякий раз, когда хотят сказать что-либо своему ассистенту, сидящему за столом рядом с трибуной. Ассистент доктора Тома услужливо подавал ему соответствующие документы. Но вот он то ли ослышался, то ли сам Тома оговорился, и в руках адвоката оказалась книга Розенберга «Миф XX столетия». Тома механически хотел передать ее судьям, но в самый последний момент обнаружил оплошность. Побагровев до ушей, адвокат сверкнул гневным взглядом в сторону своего ассистента, и вдруг по всему залу, во всех наушниках явственно прозвучало:
– Болван, зачем вы мне суете это дерьмо?
Тома забыл, оказывается, выключить микрофонное устройство.
Все присутствовавшие на этом заседании разразились хохотом, настолько дружным и мощным, что даже лорд Лоренс, неизменно подчеркивавший, что «смех в зале причиняет моральный ущерб достоинству Трибунала», ничего не мог сделать. Старый опытный судья сумел сдержать лишь самого себя, да и то ненадолго. Во время перерыва он тоже смеялся так, что стены дрожали. Хохотали и подсудимые. Один лишь Розенберг был мрачнее тучи, метал громы и молнии в адрес своего незадачливого адвоката»[18].
12 марта 1946 г., когда была опубликована фултонская речь Черчилля, в стане защиты и на скамье подсудимых явно поднялось настроение. Вокруг Геринга кучкой собрались Риббентроп, Розенберг, Дениц, Франк, Заукель, Ширах. Рядом с Шахтом обсуждали новость Папен, Фриче, Зейсс-Инкварт, Нейрат. Заголовки в американских газетах типа «Объединяйтесь, чтобы остановить Россию!» не могли не вселить в них надежду на трения и разлад между союзниками.
Геринг заявил: «Летом прошлого года я не надеялся увидеть осень, зиму и новую весну. Если я дотяну до следующей осени, я, наверное, увижу еще не одну осень, не одну зиму и не одно лето». И, выдержав подобающую случаю паузу, с явным удовлетворением в голосе и сардонической улыбкой на лице добавил: «Единственные союзники, которые все еще находятся в союзе, – это четыре обвинителя, да и они в союзе только против подсудимых».
К чести судей и обвинителей, они быстро погасили эти эмоции, не реагируя на политические события. Определенные разногласия среди них, конечно, существовали, но в принципиальных вопросах трибунал был един и демонстрировал это единство до конца процесса.
Затягиванию суда и уводу следствия в сторону служили выпады адвокатов по поводу, например, пакта Молотова-Риббентропа или расстрела польских офицеров в Катынском лесу, английских методов войны на море или казни англичанами немецких пленных.
Трибунал предпринял контрмеры. Представители США и Великобритании предложили каждой стороне составить списки вопросов, не подлежащих обсуждению на процессе. Первыми, в декабре 1945 г., представили свой меморандум англичане. Спустя три месяца, в марте 1946 г., выдвинула соответствующий перечень советская сторона.
Защитники вовсе не пытались подыгрывать суду. Они бились всерьез и у них были немалые возможности. Стоит упомянуть, что защитник Гесса и Франка Зейдль извлек на свет божий копию секретного приложения к пакту Молотова-Риббентропа. Однако судья запретил его оглашение.
Мастера словесных дуэлей старательно выискивали пробелы в праве. Адвокаты нацистских бонз напирали на то, что в мире нет прецедентов уголовной ответственности руководителей государств за развязывание войн, нет законов, определяющих такие преступления. Обвинение не пожалело усилий, чтобы развенчать эти утверждения. Р. А. Руденко, например, поднял историю международных соглашений, трактующих агрессивную войну как преступление. Таковы были дух и буква Женевского протокола 1924 г., Парижского пакта Бриана – Келлога 1928 г. и других документов.
Другим дежурным «козырем» адвокатов были действия обвиняемых по приказу, что якобы снимало с них ответственность. Мол, перед ними была дилемма: или выполнить установку свыше, или лишиться жизни в случае неповиновения.
Этот аргумент изобрели и применили не одни нюрнбергские защитники. С помощью его пытались оправдаться сотни тысяч немецких военных преступников, но для обвиняемых из высшего эшелона власти он был особенно удобен. Ведь источником приказов и всего нацистского зла для подсудимых в Нюрнберге являлся, понятное дело, фюрер, которого уже не было в живых.