Автопортрет художника (сборник) Лорченков Владимир
– Как насчет алиментов хотя бы за позапрошлый год? – спросила она.
– Твоим двум детям нечего одеть, – напомнила она.
Моклитару знал, что она не преувеличивает. Пацанам и правда нечего было одеть. Да и питались они не так, чтобы очень. В основном горохом, макаронами и хлебом.
– Ну а чем я могу помочь? – спросил он.
– Какой же ты… – сказала она.
– Отцепитесь от меня все, – сказал он резко.
После чего повесил трубку и снова заплакал.
– Бедные детки, – сказал он.
И добавил, чтобы понятнее было:
– Бедные ленинградские детки.
На следующее утро проснулся Моклитару поздно, и, выйдя в кафе, увидел, что вместо него ручки раскладывает какая-то потаскушка. Он уволен, понял бывший хореограф. Оставалась последняя ступень. Ну, что же.
Моклитару начал просить Христа ради.
ххх
– Пятерочки не будет? – интимно шепнул хореограф паре журналистов с главного канала.
– Пошел вон отсю… – обернулся к нему один, и замолчал.
– Да это же сам Моклитару, – услышал хореограф шепот, отходя с пятеркой.
Ему было все равно. Это оказалось, как играть в школьном театре. Сначала дрожь, а потом равнодушие и высокий профессионализм. И прима, упитанная девятиклассница, в качестве главного приза. Конечно, в голосах подающих было удовлетворение. Человек из Молдавии стал мировой звездой и опустился. Бинго. Это оправдывало существование четырех миллионов жителей Молдавии в глазах самих четырех миллионов жителей Молдавии. Но они, конечно, наивны как дети, подумал Моклитару. Думали, что спаивают меня, а я сам шел по своему пути.
Пятероч… – начал было Моклитару, но осекся.
– Моклитару, – сказал человек в плаще, – на кого вы работаете?
– Иди к черту, – сказал Моклитару.
– Иди к черту ТЫ, – сказал человек в плаще и показал ордер на арест с местом под фамилию.
– Садись, – велел он.
Моклитару послушно сел. Он не боялся тюрьмы, но там нельзя пить. Зачем тогда туда садиться? Человек в плаще хлебнул пива.
– На кого ты работаешь? – спросил он.
– Ни на кого, – сказал Моклитару, – что вы не…
– Не компостируй мне мозги, – сказал человек в плаще.
– Ты шаришься по городскому кафе, где шарится вся спившаяся интеллигенция, чтоб ее, – сказал человек в плаще.
– Подслушиваешь их разговоры несчастные, – продолжил он.
– Ты не вербуешься, наконец, – сказал человек в плаще.
– Значит, – сказал он, – тебя уже завербовали и ты стучишь на кого-то другого.
– Осталось выяснить, на кого, – сказал он торжествующе.
– Я просто нищий, – сказал Моклитару, и всхлипнул.
– Я… я… я… – всхлипывал экс-хореограф.
– Соберись, – сказал человек в плаще, – давно пьешь?
– Лет семь, – сказал Моклитару.
– Недолго тебе еще, – сказал человек в плаще.
– Вам тоже, – сказал Моклитару, глядя, как жадно тот допил пиво.
– Я на государственном коште, – сказал человек в плаще, – такие спиваются гораздо дольше.
– Так на кого ты работаешь? – спросил он.
– Клянусь, ни на кого, я нищ, я алкоголик, я опустился, – сказал Моклитару, и снова стал плакать.
– Алкоголики все слезливые, – сказал человек в плаще.
– Так будешь стучать на нас? – спросил он хореографа.
– За зарплату да, – сказал, плача, Моклитару.
– Не вербуется, гаденыш, – сказал человек в плаще.
Встал, и вышел. Моклитару повертел пустую кружку, собирая языком остатки пены, и вытер слезы. В кафе было пусто. Бармен в углу старательно делал вид, что ничего не заметил.
Хореограф вздохнул и стал ждать посетителей.
ххх
Зимой человек в плаще спас Моклитару жизнь.
Намерения, у него, правда, были прямо противоположные.
Когда Моклитару выходил из кафе – уже темнело и сразу за дверьми, окаймленными по периметру мигающими лампочками, начиналась ночь, – его уже ждали. Человек в плаще и еще один человек в плаще.
– Вот ты и попался нам, гад, – сказал человек в плаще.
– Агент иностранной разведки, – сказал еще один человек в плаще.
– Какой еще разведки? – спросил Моклитару, пока они подталкивали его к стене.
– Ты же сам не захотел нам рассказать, – сказал человек в плаще.
– Значит, эта тайна умрет с тобой, – сказал еще один человек в плаще.
– Я требую адвоката, – сказал Моклитару.
Люди в плаще рассмеялись. Старший показал Моклитару завтрашнюю правительственную газету. На ней чернел приговор Моклитару.
«Государственная разведка разоблачила агента иностранных спецслужб! Сопротивляясь, подонок погиб! Разведчики оправдали существование нашей спецслужбы на годы вперед. Подонок подслушивал разговоры национальной интеллигенции в культовом местном кафе! Грим нищего… Легенда алкоголика.. Вербовка.. На кого… Чьи силы…»
– Зачем? Что это? – спросил Моклитару, поняв, что его правда убьют.
– А ты, вражина, думал, что зимний отпуск только у бомжей бывает? – спросил человек в плаще.
– Мы получим за тебя премию, – сказал мечтательно еще один человек в плаще.
– Лично я поеду в Румынию, в горы, – сказал человек в плаще.
– А я в Болгарию, тоже в горы, – сказал еще один человек в плаще.
– Ладно, пора кончать с ним, – сказали хором оба.
– Слушайте, – сказал Моклитару, замерзший, потому что верхней одежды у него, конечно же, не было, – но ведь не делается все это ТАК.
– А как это делается? – спросил, смеясь, старший.
– Ведь врагов государства убирают тайно, – сказал спившийся хореограф, вспомнив пару фильмов, которые смотрел в детстве
– Верно, – сказал человек в плаще. – НАСТОЯЩИХ действительно убирают тайно.
– Вот как дружка твоего, Лоринкова, – сказал еще один человек в плаще.
– Он всех нас так задолбал своей так называемой гражданской позицией, что его пришлось убрать, – признался он.
– Или ты думал, что он в Португалии посуду моет, ха-ха? – спросил Моклитару человек в плаще.
– Да, – сказал помощник, – помню ту операцию…
– Премия и три недели летнего отпуска в Тунисе, – сказал он.
– Но ты-то не настоящий враг государства, – сказали хореографу люди в плащах.
– Поэтому тебя можно замочить явно, и получить за это премию и отпуск.
– Я проте… – начал Моклитару.
Но не закончил. Мужчины деловито пырнули его ножом тридцать четыре раза, и ушли.
Моклитару умер.
ххх
Но какой-то молодой врач больницы скорой помощи, у которого все еще чесалось побыть Айболитом, решил иначе. И Моклитару спасли, зашив все его тридцать четыре дырки, и откачав после двух клинических смертей. Хореограф, лежа в теплой палате всю зиму, без алкоголя, под капельницами, окормляемый диетическим питанием, понял, что его спасли. Во всех смыслах. В больницу, правда, пытались прорваться местные журналисты, но им объяснили, что убитый агент совсем другой, а этот – просто бомж, пострадавший в пьяной драке.
– Повезло тебе гаденыш, – сказали люди в плащах, когда пришли навестить хореографа.
– Живучий, как кошка драная… – поэтично восхитились они.
– Что с моей женой? – спросил вдруг Моклитару.
– А у тебя есть жена? – спросили люди в плащах.
– Я думал, вы знаете всё, – сказал Моклитару.
– Мы знаем все, что нам нужно, – сказали люди в плащах.
– А твое семейное положение нам не сдалось, – огорчили они Моклитару.
И ушли, оставив хореографу сок и булочку.
Моклитару подумал, что у блокадных детей и такого не было, и расплакался.
ххх
Следующим летом, выписавшись из больницы, посвежевший и помолодевший Моклитару стал братом Иеговы. Но ежедневного маршрута не сменил. Ходил все по тем же заведениям, только теперь вместо ручек и жалостливых историй подкладывал на столики Библии.
– Братья мои, – говорил он алкашам, окружавшим его, как голуби окружают туриста на площади Святого Марка.
– Я излечился и вы сможете, – говорил он.
И рассказывал всем свою историю. За небольшими исключениями – пара пьяных и обколотых подростков, жаждавших на новую дозу, вместо людей в плащах, – в ней все было правдой. И звонок от жены, как предупреждение Бога. И слезы о бедных детках. И все такое. Деток Моклитару водил с собой. Двоих пацанов – восьми и десяти лет – в костюмчиках и с папками. Конечно, когда не было уроков. Мальчишки были степенными и важными. Маленькие Свидетели. Моклитару получал за Служение кое какие деньги, так что ребята начали отъедаться. Жена хореографа от счастья потеряла дар речи, и стала разносить с глухонемыми ручки и игрушки по кафе.
Моклитару думал, что сорвал банк во всём.
– Я пришел к вам, братья, как послание, – говорил он.
– Я пришел к вам как предупреждение, – предупреждал он.
– Я пришел к вам, – говорил он.
Кое кто и правда завязывал. В конце концов, пример был более чем убедительный. Все помнили, в каком положении был Моклитару ДО и в каком появился ПОСЛЕ. Все считали, что Моклитару спас сам Бог. И хореограф, раскладывая Библии на замызганные столики кишиневских кафе, иногда думал, что, возможно, Творец хотел бы конкуренции с нашей стороны в чем-то. Хоть мы никогда у него не то, что не выиграем, но даже и не сравнимся с ним. Но он конкуренции все равно хочет и ее поощряет.
Хотя бы просто для того, чтобы быть в форме.
ххх
Спустя четыре года исцеленному было явлено Чудо.
Экс-хореограф и проповедник Моклитару, раскладывая Библии, наткнулся в одном ихз кафе на покойника. Жестоко убитый писатель Лоринков пил кофе, сваренный на песке, неприлично – чересчур неприлично для умершего, – хлюпая.
– Я пришел дать вам… – растерянно сказал Моклитару.
– Чего? – спросил Лоринков, и поднял глаза.
– Ох ты, – сказал он. – Воскресший Лазарь.
– Моклитару, вы бросили пить? – подвинул он стул хореографу.
– Мне сказали, ты давно погиб, – сказал Моклитару.
– Я? – удивился Лоринков.
– Да я мою посуду как заводной, и только и успеваю, что по ночам написать кой чего, – сказал он.
– В Португалии, – сказал Моклитару.
– В Испании, – сказал Лоринков.
– Чертова Молдавия. Всё переврут, – покачал он головой.
– Я думал ты покойник, – еще раз сказал Моклитару.
– Да ничего со мной не случится, – утешил Лорикнов хореографа, и крикнул, – два коньяка и еще кофе.
– Я не пью, – сказал Моклитару.
– Нет проблем, я выпью два, – сказал Лоринков.
– Не стоит пить, – сказал Моклитару.
– Я и не пью, – нелогично сказал Лоринков.
– Давай я тебя угощу, – сказал Моклитару, потянувшись к кошельку.
– Не стоит, – резко сказал Лоринков.
– А в чем дело? – спросил Моклитару.
– Я никогда не позволяю молдаванам себя угощать, – сказал Лоринков.
– Ну, чтоб не спиться, – пояснил он.
– Молдаване всех спаивают, – сказал он, и хищно подвинул рюмку хореографу.
– Ты суеверен, – сказал Моклитару.
– Это имеет резоны, – сказал Лоринков.
Моклитару подумал о себе и вынужден был согласиться.
– Вот, в отпуск приехал, расслабляюсь, – сказал Лоринков.
– Давай расслабимся, читая Библию, – сказал Моклитару.
– Давно это с тобой? – спросил Лоринков.
– Бог спас меня, – сказал Моклитару.
– Бога нет, – сказал Лоринков жестко.
– Я это давно для себя выяснил, – сказал он жестоко.
– Это еще почему? – спросил Поклитару, оживившись в предчувствии спора.
– А как же ленинградские дети? – спросил Лоринков, и выпил коньяк.
Моклитару поник.
ххх
В тот день хореограф впервые пришел на Собрание слегка выпившим.
Но потом держался еще немного. Пить он начал спустя полтора месяца. В первую очередь проданы были Библия и папки. Потом пиджак и галстук. Последними ушли брюки. Жена, – как коллега по работе, – пила вместе с ним, и квартиру они пропили очень быстро. Дар речи к ней так и не вернулся. Когда, выпив, она попала под автобус и ее привезли в больницу, она не смогла сказать, какая у нее группа крови, и умерла.
Моклитару, пьяный, оборванный, на радость публике вновь стал попрошайничать в кафе напротив городского КГБ. Он плясал у столиков, и говорил, что ненавидит Бога и что Бог несправедлив, раз допускает мучения детей. Его дети были уже взрослыми, и с отцом отношения порвали. Моклитару этого, во время своей ссоры с Богом, не заметил. К осени его видели на улицах в одних семейных трусах. Он был настолько грязнен, что его брезговала задерживать полиция.
Холодало и женщины останавливались у витрин меховых магазинов все чаще.
Надвигалась зима.
ЗЕБРА
Взгляд у Иры был тягучий, с поволокой. Каждый раз, когда Ион чувствовал на себе блеск этих всегда влажных органов зрения, в уголках которых, то и дело, появлялась большая слеза, сердце его осыпалось. Прямо так и осыпалось, тонко звеня разбитым об асфальт хрусталем. Еще у Иры была челка, которая тоже разбила Иону сердце. Челка была всегда растрепанная, и парню хотелось подойти к ней и поцеловать. Вообще, Ира обладала очень многим, что разбивало сердце Иона. Парень даже всерьез подумывал над тем, чтобы пойти к врачу. К кардиологу.
– Проверьте, доктор, есть ли у меня еще сердце, – скажет усталый Ион, – или оно разбивалось так часто, что уже не собралось вновь…
А врач улыбнется, и понимающе попросит рассказать, что же это за причина такая, по которой сердце Иона разбито. Хотя, конечно, все будет прекрасно понимать сам. Ведь врачи, – опытные и пожилые, – всегда знают, что лечат не причину болезни. Причина недугов, знал Ион, всегда одна. Любовь. Само собой, в больницу он идти боялся. Во-первых, Ион был в городе человеком новым и людей стеснялся. Да и времени на больницы у него не было: парень работал в зоопарке, и только и успевал, что чистить вольеры животных, косить траву, да убирать территорию. Во-вторых, Ион боялся, что, рассказав врачу-кардиологу, которого он выдумал, всю правду о том, что сердце ему разбила Ира, он, Ион, попадет уже к другому врачу.
Ведь Ира была зеброй кишиневского зоопарка.
Тем не менее, поделать с собой Ион ничего не мог. И, глядя на челку Иры, на ее глаза, – человечьи, внимательные, любящие, – и в особенности на полный зад на тонких, ухоженных задних ногах, все сметал и сметал с асфальта осколки своего сердца. А сзади Ира напоминала Иону изящную полосатую рюмочку: шикарный зад на стройных ножках манил парня даже ночами.
– Безусловно, в этом сказывается ваше детство, проведенное в деревне, – сказал профессор Дабижа, – ведь многие дети, выросшие на природе, совершенно положительно относятся к скотоложству. Более того, это является важной частью их ээээ… сексуального опыта.
– Сами вы, профессор, скот! – обижался Ион.
Профессор не обижался. С Ионом он познакомился, когда парень работал в зоопарке уже год. Профессор Дабижа, – член Союза писателей, известный филолог, и антрополог, – привел в зоопарк внучку. И, глядя, как молодой, лет двадцати, рабочий в синем комбинезоне любовно глядит на зебру, продекламировал:
– Старой Эллады прекрасная страсть…
Когда Ион, робея, признался, что ничего из этих слов не понял, профессор Дабижа охотно отпустил внучку к пруду с персидскими утками и лебедем-шипуном, а сам прочитал Иону целую лекцию.
– Друг мой, признайтесь, вы влюблены в эту зебру? – осторожно начал он. – Да право, не стесняйтесь! В Древней Греции, упомянутой мной, как Эллада, вашу страсть бы не только не осудили, но более того, ей бы восхищались! Поэты слагали бы о ней песни! О ней говорили бы ораторы на площадях!
Ион, ожидавший вызова полиции в худшем случае, а в лучшем – просто насмешек, оттаял. Присел на корточки, и стал слушать. А профессор Дабижа объяснял, – как он сам выразился, – сложившуюся ситуацию. В Греции, говорил он, эпохи Гомера люди понимали, что любовь, – это взаимное притяжение двух душ.
– И все! – поднимал палец профессор.
Только две души. А уж в какой оболочке они существуют в этом бренном мире, неважно. Потому союз мужчины с мужчиной, женщины с женщиной, в Древней Греции предосудительным не являлся. Более того. Мужчина с мальчиком, женщина – с маленькой девочкой, мальчик с козочкой, мужчина со скульптурой…
– Ну, и, конечно, – закончил список Дабижа, скептически пожав плечами, – мужчина с женщиной.
Ион слушал внимательно, и лицо его пылало. Ира, скромно склонив голову, пощипывала траву под оградой, проволока на которой кое-где была размотана, любителями покормить животных с рук.
– Греки понимали, – благовествовал профессор-антрополог, – что любовь есть высшее притяжение. Да, плотским совокуплением единение душ постигается, но оно не суть важно. Поэтому возлюбите того, кого вы любите, отбросив ложный стыд, мой мальчик.
С тех пор профессор Дабижа и работник зоопарка Ион Галустяну не то, чтобы сдружились, но довольно часто общались. И как-то даже парень привел своего мудрого друга в восторг, дав новое определение любви. Любовно поглаживая челку Иры, Ион, мечтательно глядя в небо, сказал:
– Любовь это как жизнь. Любовь это зебра. Чередование черных и белых полос.
После чего, подумав, уточнил:
– Чередование черных и белых полос на самой восхитительной в мире заднице.
Профессор про себя подумал, что Ион духовно очень вырос. И порадовался за парня, но внучку, на всякий случай, в зоопарк приводить перестал. А страсть Иона стала так велика, что ломала купол неба, который трещал и осыпался голубым стеклом на асфальт рядом с багряными остатками сердца Иона. У вольера с зеброй Ирой он проводил почти все свободное время, да и рабочее тоже.
– Я хочу тебя, – сказал он как-то Ире, – хочу так, что изнемогаю, и от томления моего ноги слабеют. Только твое тело меня вылечит, любовь моя.
После чего, оглянувшись, взял морду зебры в руки и поцеловал ее в губы. К счастью, Ира куснуть его не успела: и о поцелуе у Иона остались самые лучшие воспоминания. Губы у Иры были мягкие, как ладонь матери, и окончательно свели парня с ума. Ион после работы не положил ключи, как обычно, в будку сторожа, а спрятал в карман. И вернулся в зоопарк вечером. У охранников это подозрений не вызвало: о том, что работники зоопарка народ ретивый, и служат не за деньги, а из любви к животным, знали все. Потому Ион, улыбнувшись знакомому сторожу, кивнул и стал спускаться к вольеру Иры. Он думал, что, оказывается, два года любви сердце его пощадили: Ион обнаружил, что оно есть, и колотится, как сорока, залетевшая в крытый вольер орлов. Правда, у самого вольера Иры сердце и вправду остановилось. Навсегда. Ион увидел, как на вытоптанной земле резвятся две зебры.
– Откуда… – прохрипел, а может, прошипел, Ион, – это…
– Радость, старик. Молодого самца купили, – радостно хлопнул его по спине молодой ученый из секции млекопитающих, – жеребят, может, выведем! Два часа назад из аэропорта красавца привезли!
Оба они знали, что зебры в зоопарках потомство дают крайне редко. Но ученый, довольно улыбаясь, и гнусно подмигивая, сказал, что зебры вот уже три часа над этим вопросом трудятся. Сейчас вот передышку небольшую взяли…
Ученый, напевая под нос, пошел к озеру, ловить рыбу для пеликанов. Ион стоял у вольера еще два часа. А потом заплакал, последний раз взглянул в глаза Иры, встряхнувшей головой, и кивнул сам себе. Потом повернулся и пошел вверх, часто оглядываясь. Один раз, когда Ира всхрапнула, он едва было не побежал обратно, но увидел, что она ластится к самцу, и тяжело вздохнул. Ясно было, что Ира о нем уже и не вспоминает.
На следующий день Ион Галустяну перешел в секцию пресмыкающихся.
КОНЕЦ
БОЛЬШАЯ ОШИБКА
– Почему ты не спишь со мной? – спрашивал я.
– Почему ты на мне не женишься? – спрашивала она.
– Я женюсь на тебе хоть завтра, – говорил я.
– Завтра у меня дела, – говорила она.
– Ну, вот видишь, – говорил я.
– Ты понарошку все это, у тебя ведь нет серьезных намерений, – говорила она.
– Я совершенно серьезно, – совершенно серьезно говорил я.
– Я тебя люблю, – говорил я.
– Сколько у тебя девушек? – спрашивала она.
– Ни одной, – говорил я.
– Я думаю, с пять – шесть наберется, – смеялась она.
– Это неправда, – говорил я.
Это действительно была неправда. Девушек у меня тогда было всего три. Это не считая ее. Одна из девушек знала о существовании двух других, остальные – нет, ну, а Наталья догадывалась. Что же. Все мы были тогда в возрасте, когда все кажется ужасно простым и понятным – после юношеских-то терзаний, метаний, и прочего дерьма. Нам было по двадцать лет. Так вот. Насчет пяти девушек.
– Это неправда, – говорил я.
– Только позови меня и я брошу все и всех и вся, – говорил я.
– Женись на мне, – говорила она.
– Ты и правда этого хочешь? – спрашивал я.
– Нет, – говорила она.
Оба мы знали, что, женившись на ней, я перестану быть тем, кто ее привлекает. Сраным непризнанным писателем, упорно выдающим рассказ за рассказом, повесть за повестью, – причем никто эту хрень не печатает, и никогда не будет. А чтобы прокормить себя ради подобного времяпровождения, я работал в газетах. А так как лет мне было, повторюсь, двадцать, все это давалось мне достаточно легко. Наташа принадлежала к несколько иным – если блядь вообще не к другому. – слоям общества. Папа ее был крупной руки бизнесмен, катался по городу на «Порше» сраном, изредка злил ее мамашу, приходя с работы благоухающий коньяком и помадой, да строил городки элитного жилья один за другим. От дочки он был без ума, о чем не преминул сообщить мне в первый же раз, как только меня увидел. Как и то, что я ей явно не пара: за Наташенькой, сообщил мне он, ухаживает куча парней с Настоящими целями в жизни.
– Ни хера себе, – сказал я, и отвернулся рассмотреть зеркало в полный рост на первом этаже их особняка сраного.
Но, тем не менее, по дороге домой от этого особняка меня не убили и даже не избили. Из чего я сделал вывод, что папаше в чем-то даже понравился.
– С чего бы это? – спросил я Наталью, когда мы, вдоволь нацеловавшись, валялись у меня на продавленном диване в съемной квартире.
– Он чувствует в тебе стержень, – сказала она, мягко перехватив мою руку.
– О, да, у меня есть стержень, и еще какой, – сказал я, и притянул ее руку к стержню.
– Ну прекрати, – хихикнула она. – Папа чувствует в людях стержень, правда же. Он чувствует, что, пусть ты с виду бездельник и лузер, но у тебя есть Цель. И ты протопчешь к ней путь, словно носорог, а если кто встанет поперек, растопчешь, как гадюку.
Читать бесплатно другие книги:
