Темная Башня Кинг Стивен

Глава 2. Мордред

Дан-тете наблюдал, как длинноволосый парень, который теперь шел с ними, схватил Сюзанну за плечо и указал на танцующих вдалеке оранжевых гобов. Мордред наблюдал, как она резко повернулась, выхватив один из больших револьверов Белого Папули. На мгновение дальновидящие глаза, которые он нашел в доме на Одд'с-лейн, аж задрожали в руке Мордреда, очень ему хотелось, чтобы Черная Мамуля застрелила Артиста. Чувство вины так бы и вонзилось в нее! Совсем, как топор с тупым лезвием. Сокрушенная ужасом содеянного, она могла бы даже приставить ствол к собственному виску и второй раз нажать на спусковой крючок. И как бы повел себя старый Белый Папуля, проснувшись рядом с двумя трупами?

Ах, дети такие мечтатели.

Этого, разумеется, не произошло, но он все равно увидел много интересного. Смотреть, правда, удавалось с трудом. Потому что бинокль дрожал не только от того, что Мордред волновался. Он тепло оделся, натянул на себя, и не в один слой, человские одежды Дандело, но все равно мерз. За исключением тех моментов, когда его бросало в жар. Но независимо от того, жарко ему было или холодно, он дрожал, как дряхлый, беззубый старик, пристроившийся у печки. И состояние его значительно ухудшилось после того, как он оставил позади дом Джо. Лихорадка ревела в его костях, как ветер в бурю. Мордред более не был голоден (потому что аппетит у Мордреда отшибло напрочь), но Мордред был болен, болен, болен.

По правде говоря, Мордред боялся, что умирает.

Тем не менее, он с большим интересом наблюдал за командой Роланда, благо видимость заметно улучшилась, когда разгорелся костер. Он увидел, как появилась дверь, хотя и не мог разобрать написанные на ней символы. Он понял, что Артист каким-то образом «извлек» ее в реальность этого мира. Видать, обладал божественным талантом создателя. Мордреду захотелось его съесть, в надежде, что талант этот тогда перейдет к нему! Он сознавал, что духовный аспект каннибализма сильно преувеличивался, но не видел ничего плохого в том, чтобы проверить эту гипотезу на практике.

Он наблюдал, как они совещались. Видел, как она обратилась с просьбой (и, конечно же, понял, что это за просьба) к Артисту и Щенку, как уговаривала их, (составь мне компанию, чтобы мне не пришлось идти одной, пойдем, будь другом, точнее, оба будьте друзьями, бла-бла-бла) а потом порадовался ее печали и ярости, когда и юноша, и зверек ей отказали; Мордред порадовался, хотя и понимал, что его задача от этого усложнится. (Впрочем, усложнится на чуть-чуть, что могли противопоставить ему немой юноша и ушастик-путаник, как только он трансформируется в паука и ринется на них?) На мгновение ему показалось, что по злобе она застрелит старого Белого Папулю из его же револьвера, а вот этого Мордред не хотел. Старый Белый Папуля принадлежал ему, Мордреду. Так сказал голос из Темной Башни. Он, конечно, болел, он, возможно, умирал, но все равно старый Белый Папуля должен был стать его трапезой, а не Черной Мамули. И то, она оставила бы мясо гнить, не съев ни кусочка! Но она не застрелила его. Наоборот, поцеловала. Мордред не хотел этого видеть, от того поцелуя ему стало еще горше, поэтому он отложил бинокль в сторону. Сам он лежал на траве, в маленькой ольховой роще, дрожал всем телом, его бросало то в жар, то в холод, пытаясь сдерживать тошноту (весь предыдущий день его беспрерывно рвало и поносило, мышцы живота разболелись от напряжения, и через горло уже не выходило ничего, кроме густой желчи, а через прямую кишку текла коричневая жижа вперемежку с длинными очередями). Вновь поднеся бинокль к глазам, он успел увидеть, как задние колеса скутера, на котором сидела Черная Мамуля, въезжают в дверь. Что-то там кружилось в воздухе. Возможно, пыль, но он думал, что снег. Слышалось пение. От пения этого ему стало почти так же тошно, как и от ее поцелуя со старым Белым Стрелком-папулей. Потом дверь за ней захлопнулась, пение оборвалось, и стрелок уселся у двери, закрыв лицо руками. Горевал, может, и плакал. Ушастик-путаник подошел к нему, положил длинную морду на сапог, вроде бы пытаясь утешить, как мило, как тошнительно мило. К тому времени уже совсем рассвело, и Мордред на какое-то время задремал. Проснулся он от голоса старого Белого Папули. Ветер дул в сторону рощи, в которой укрылся Мордред, так слова до него донеслись отчетливо: «Ыш? Не поешь хоть чуть-чуть?» Ушастик-путаник не поел, и стрелок выбросил еду, которая так мало значила для мохнатого зверька. Позже, когда они уехали (старый Белый Стрелок-папуля тянул повозку, которую смастерил для них робот, медленно шагая по выбоинам Тауэр-роуд, наклонив голову, поникнув плечами), Мордред подкрался к лагерю. Действительно съел часть разбросанной еды (конечно же, она не была отравлена, раз Роланд рассчитывал, что она попадет в желудок ушастика-путаника), но остановился после третьего или четвертого куска мяса: знал, если продолжит, его внутренности выбросят все назад, в двух направлениях, как на север, так и на юг. Он не мог этого допустить. Если бы не смог удержать в желудке хоть малую толику еды, слишком бы ослабел, чтобы следовать за ними. А он должен идти следом, должен еще какое-то время держаться поблизости. Все должно было закончиться этой ночью. Обязано было закончиться, потому что завтра старый Белый Папуля доберется до Темной Башни, и тогда точно станет поздно что-либо предпринимать. Сердце говорило об этом. Мордред поплелся следом за уходящей троицей, только еще медленнее, чем Роланд. Время от времени ему приходилось сгибаться пополам от схваток в животе, и тогда его человеческое обличье начинало расплываться, из-под кожи выпирала чернота, а толстое пальто раздувалось, потому что новые ноги стремились вылезти наружу, а потом опадало вновь, когда усилием воли Мордред загонял их обратно, скрипя зубами и постанывая от напряжения. Однажды он высрал в штаны пинту, или около того, вонючей коричневой жидкости, но, как только ему удалось их снять, происшедшее более его не волновало. Никто не приглашал его на званный обед, ха-ха! Приглашение затерялось в недрах почтового ведомства! Позже, когда придет время атаковать, он выпустит на свободу маленького Алого Короля. Но, если бы это произошло сейчас, Мордред практически не сомневался, что более ему не удалось бы вернуть человеческий облик. Просто не хватило бы сил. Более активный механизм обмена веществ паука разжег бы болезнь, как сильный ветер раздувает стелющийся по земле огонь в стену пламени. И то, что убивало его медленно, убило бы быстро. Вот он и боролся с болезнью, и к полудню почувствовал себя лучше. Пульсации, идущие от Башни нарастали, прибавляли как в силе, так и в частоте. ТО был голос его Алого Папули, который звал его, убеждал держаться на расстоянии удара. Старый Белый Папуля в течение последних недель спал по ночам не более четырех часов, и лишь потому, что его могла подменить на дежурстве Черная Мамуля, которая уже отбыла. Но Черной Мамуле не приходилось тащить за собой повозку, не так ли? Нет, она ехала, как Сраная королева Говняного холма, вот как она ехала, да! А отсюда следовало, что старый Белый Стрелок-папуля сильно устанет, пусть даже пульсации Темной Башни будут подбадривать его и тянуть вперед. Сегодня старому Белому Папуле придется или положиться на Артиста и Щенка, доверив им первое дежурство, или самому не спать всю ночь. Мордред полагал, что сам он без труда выдержит еще одну бессонную ночь, потому что знал: больше необходимости бодрствовать по ночам у него не будет. Он намеревался подобраться поближе к лагерю, как сделал и прошлой ночью. Намеревался наблюдать за лагерем с помощью дальновидящих стеклянных глаз старика-монстра. И, когда они заснут, намеревался последний раз трансформироваться и броситься на них. А вот и я, со всеми моими семью лапками. Старый Белый Папуля, возможно, и успел бы проснуться. Мордред надеялся, что проснется. В самом конце. На несколько мгновений, чтобы осознать, что к чему. Осознать, что собственный сын утаскивает его в страну мертвых за несколько часов до столь желанной встречи с Темной Башней. Мордред сжал кулаки и наблюдал, как пальцы становятся черными. Чувствовал ужасный, но приятный зуд в боках, из которых старались вырваться паучьи лапки, семь — не восемь, спасибо этой мерзкой, отвратительной Черной Мамуле, которая одновременно и была, и не была беременна, и пусть она истошно кричит, сгинув в тодэшной тьме, до скончания веков (или пока ее не найдет одно из чудовищ, что шныряют там). Он боролся с трансформацией и жаждал ее с одинаковой страстностью. Наконец, стал только бороться, желание трансформироваться утихло. Он победно пернул, газ выходил долго, вонюче, но тихо. Его очко превратилось в сломанную музыкальную шкатулку, которая более не играла музыку, только скрипела. Пальцы вновь приняли обычный бледно-розовый цвет, зуд в боках прекратился. Голова кружилась от температуры, перед глазами плыло, тонкие руки (чуть толще веточек) мерзли. Голос Алого Папули то звучал громко, то снижался до едва различимого шепота, но не утихал ни на мгновение: «Иди ко мне. Беги ко мне. Прячь свое двойное я. Кам-каммала, мой хороший сын. Мы свалим Башню, мы уничтожим свет, где бы он ни был, а потом будем вместе править темнотой.

Приходи ко мне.

Приходи».

Конечно же, те трое, кто остался (четверо, считая его, Мордреда), выскользнули из-под зонтика ка. С тех пор, как отступил Прим, не было такого существа, как Мордред Дискейн, частично чел, частично — этот густой, крепкий бульон. И, конечно же, ка не могла уготовить такому существу столь обыденную смерть, какая угрожала ему: от пищевого отравления.

Роланд мог бы сказать, что это идея не из лучших — съесть то, что валялось неподалеку от хижины Дандело. То же самое мог бы сказать ему и Роберт Браунинг. Злобная или нет, настоящая лошадь или нет, Липпи (возможно, названная в честь другой и более известной поэмы Браунинга, «Фра Липпо Липпи») сильно болела, когда Роланд оборвал ее жизнь, пустив пулю в голову. Но Мордред был пауком, когда наткнулся на дохлую Липпи, которая, внешне выглядела, как настоящая лошадь, и никто и ничто не могло помешать ему наброситься на мясо. Лишь вернув себе человеческое обличье, он задался вопросом, каким образом на старой костлявой кляче Дандело могло оказаться так много мяса, и почему оно было таким мягким и теплым, налитым свежей, несвернувшейся кровью. Все-таки на дворе стояла зима, шел снег, и труп пролежал на улице несколько дней. Так что останки кобылы должны были замерзнуть.

Потом началась рвота. Следом пришла лихорадка, а с ней борьба с желанием трансформироваться в паука до того, как он подберется к старому Белому Папуле достаточно близко, чтобы оторвать ему руки-ноги. Существо, чье пришествие предсказывалось тысячи лет (в основном, Мэнни, и, обычно, испуганным шепотом), существо, которому предстояло вырасти в получеловека-полубога, существо, которому предстояло наблюдать за уходом человечества и возвращением Прима… это существо, наконец-то появилось в облике наивного, со злым сердцем ребенка, который теперь умирал, потому что набил живот отравленной кониной.

Ка не могла приложить к этому руку.

В день ухода Сюзанны Роланд и его два спутника не сумели много пройти. Пусть Роланд и запланировал на этот день довольно-таки небольшой переход, чтобы выйти к Башне на закате следующего дня, ему бы и не удалось далеко уйти от их последнего лагеря. У стрелка щемило сердце, он чувствовал себя одиноким, уставшим чуть ли не до смерти. Патрик тоже устал, но он, по крайней мере, при желании мог ехать на повозке, и изъявил такое желание, большую часть дня действительно ехал, спал, рисовал, часть пути шел, чтобы потом опять забраться на Хо-2 и вздремнуть.

Пульс Башни с силой бился в голове и сердце Роланда, мощная, прекрасная песня звучала в ушах, ее исполнял тысячеголосый хор, но все это не могло вытопить свинец из его костей. А потом, когда он искал тенистое место, чтобы остановиться и перекусить, как они всегда делали в полдень (хотя уже давно пошла вторая половина дня), его глазам открылось нечто такое, что разом заставило забыть и про усталость, и про печаль.

На обочине дороги росла дикая роза, судя по всему, точная копия той, что они видели на пустыре. Она цвела, невзирая на совершенно не подходящее для цветения время года, которое Роланд определил, как очень раннюю весну. Светло-розовые наружные лепестки плавно переходили в яростно-красную середину, цвет, по разумению Роланда, желаний сердца. Он упал на колени перед розой, наклонился ухом к коралловой чашечке, прислушался.

Роза пела.

Усталость осталась, как ей и положено (во всяком случае, по эту сторону могилы), но одиночество и грусть исчезли, хотя бы на какое-то время. Он всматривался в сердцевину розы и видел в самом ее центре что-то желтое, столь яркое, что не мог смотреть туда в упор.

«Ворота Гана, — подумал он, не зная точно, что это означает, но уверенный в своей правоте. — Ага, ворота Гана, вот что это такое».

Эта роза отличалась от розы на пустыре лишь в одном, но, должно быть, очень важном: ушли ощущение болезни и некоторая нестройность голосов. Эта роза сияла здоровьем, ее переполняли свет и любовь. Ее и все остальные… они… они, должно быть…

«Они питают Лучи, не так ли? Песнями и ароматом. Как Лучи питают их. Это живое силовое поле, дающее и берущее, и источник этого силового поля — Башня. Эта роза — первая, выдвинувшийся вперед авангард. А на Кан'— Ка Ноу Рей их десятки тысяч, таких же, как эта».

Мысль эта едва не повергла его в обморок. Но тут же пришла вторая, наполнившая его злостью и страхом: тот единственный, что смотрит на это огромное красное одеяло, безумен. И может уничтожить все розы в мгновение ока, если получит такую возможность.

Его осторожно похлопали по плечу. Позади стоял Патрик, рядом с ним — Ыш. Патрик указал на заросшую травой поляну за розой, потом несколько раз поднес воображаемую ложку ко рту. Указал на розу и знаками дал понять, что хочет ее нарисовать. Есть Роланду особо не хотелось, но второе предложение Патрика очень даже понравилось.

— Да, — кивнул он. — Мы здесь перекусим, а потом я, возможно, немного вздремну, пока ты будешь рисовать розу. Сможешь сделать два рисунка, Патрик? — и он оттопырил два пальца на правой руке, чтобы Патрик точно понял, чего от него хотят.

Юноша нахмурился, склонил голову набок, все еще не понимая, зачем Роланду понадобились два рисунка. Его волосы, упавшие на плечо, ярко блестели на солнце. Роланд подумал о том, как Сюзанна вымыла Патрику голову в ручье, несмотря на громкие протестующие вопли. Самому Роланду такое никогда не пришло бы в голову, но с чистыми волосами Патрик стал выглядеть куда как лучше. Вот почему, взглянув на блестящие волосы, Роланд вновь загрустил по Сюзанне, несмотря на пение розы. Она украсила его жизнь. И понял он это лишь теперь, после ее ухода.

А теперь остался с Патриком, невероятно талантливым, но так медленно соображающим.

Роланд указал на альбом, потом — на розу. Патрик кивнул, эту часть он понял. Потом Роланд поднял два пальца здоровой левой руки и вновь указал на альбом. На этот раз Патрик просиял: ему все стало ясно. Указал на розу, на альбом, на Роланда и, наконец, на себя.

— Совершенно верно, большой мальчик, — кивнул Роланд. — Рисунок розы для тебя и для меня. Она красивая, не так ли?

Патрик энергично кивнул, принялся за работу, тогда как Роланд занялся едой. Опять наполнил три тарелки, и Ыш, как и в прошлый раз, отказался от своей порции. Посмотрев в окаймленные золотистыми кругами глаза ушастика-путаника, Роланд увидел в них пустоту, ощущение потери, и в глубине души даже обиделся. Ышу не следовало слишком уж часто отказываться от еды: он и так сильно похудел. Его иссушила тропа, как сказал бы Катберт, возможно, с улыбкой. Того и гляди ему понадобятся нюхательные соли, чтобы приводить его в чувство. Но Роланд имел дело не с неженкой.

— Почему у тебя такие грустные глаза? — строго спросил он ушастика-путаника. — Если ты хотел пойти с ней, мог бы это сделать, когда у тебя был шанс. Так чего теперь смотреть на меня с такой грустью в глазах?

Ыш еще с мгновение не отводил взгляда, и Роланд понял, что обидел зверька; нелепо, конечно, но так. Ыш отошел, хвост волочился по земле. У Роланда возникло желание позвать его, но это выглядело бы еще более нелепым, не правда ли? Что он собирался делать? Извиняться перед ушастиком-путаником?

Он злился, ему было не по себе, этих чувств он никогда не испытывал до того, как «извлек» Эдди, Сюзанну и Джейка с американской стороны, втащил в свою жизнь. До их появления он практически ничего не чувствовал, и пусть это обедняло жизнь, свои плюсы тут тоже были; по крайней мере, тогда он не тратил время на размышления, а стоит ли извиняться перед животными за то, что резко поговорил с ними, клянусь богами.

Роланд присел на корточки у розы, наклонился к ней, чтобы раствориться в успокаивающей мощи ее пения и сверкающем свете, исцеляющем свете, идущем из центра. Но Патрик недовольно вскрикнул, махнул Роланду рукой, требуя, чтобы тот отодвинулся. Иначе он не видел розу и не мог ее рисовать. От этого вскрика и взмаха руки, раздражения у Роланда только прибавилось, но он молча, без единого слова протеста, отодвинулся. Сам же попросил Патрика нарисовать розу, не так ли? Подумал, будь здесь Сюзанна, их взгляды обязательно бы встретились, в них читалось бы понимание, как в глазах родителей, не придающих значения выходкам маленького ребенка. Но ее, разумеется, здесь не было; последняя из троих, она тоже уже ушла.

— Ладно, так, полагаю, роза видна тебе лучше? — спросил он с выговором Детты, проглатывая какие-то звуки, соединяя по два слова в одно.

Патрик, однако, не отреагировал на резкость тона стрелка. «Возможно, даже пропустил мимо ушей все, что я сказал», — подумал Роланд. Лишенный языка юноша сидел, скрестив ноги в лодыжках, положив альбом на бедра. Тарелка с недоеденным ленчем стояла сбоку.

— Рисуя, не забывай про еду, — добавил Роланд. — Прислушайся к тому, что я говорю, — наградой за его заботу стал еще один рассеянный кивок, и Роланд сдался. — Я собираюсь поспать, Патрик. День будет долгим, — «А ночь еще более долгой», — добавил он про себя… но утешало его то самое, что и Мордреда: эта ночь, скорее всего, будет последней. Роланд не знал, что ждет его в Темной Башне, высившейся на дальнем конце поля роз, но, даже если бы ему удалось разобраться с Алым Королем, он почему-то не сомневался, что это будет его последний переход. Он не верил, что сможет покинуть Кан'-Ка Ноу Рей, и его это вполне устраивало. Он очень устал. И, несмотря на мощь розы, на него навалилась грусть.

Роланд из Гилеада прикрыл глаза рукой и тут же заснул.

Долго поспать ему не удалось, потому что Патрик, переполненный детским энтузиазмом, разбудил его, чтобы показать первую нарисованную им розу: солнце предполагало, что прошло десять минут, максимум, пятнадцать.

Как и все рисунки Патрика, этот обладал странной силой. Юноша нарисовал розу, какой она была в жизни, пусть работал он в карандаше. Однако, Роланд предпочел бы лишний час сна, которого лишил его Патрик, вынося на суд стрелка свое творение. Впрочем, он одобрительно кивнул, обещал себе, что не будет более ворчать и брюзжать рядом с такой красотой, и Патрик улыбнулся, ему для счастья хватило и такой малости. Перевернул лист и принялся вновь рисовать розу. По одному рисунку на каждого, как и просил Роланд.

Стрелок снова мог поспать, но имело ли смысл. Через несколько минут немой юноша закончил бы работу и вновь разбудил бы его. Поэтому он подошел к Ышу и погладил по густой шерсти, что делал крайне редко.

— Извини, что говорил с тобой грубо, дружок. Скажешь мне хоть словечко?

Но Ыш не сказал.

Пятнадцатью минутами позже Роланд собрал те немногие вещи, что брал с повозки, поплевал на ладони и взялся за рукоятки. Повозка стала легче, по-другому и быть не могло, но казалось, что она заметно потяжелела.

«Конечно, она тяжелая, — подумал Роланд. — На ней мое горе. Я тащу его с собой, куда бы ни пошел, да, тащу».

Скоро на Хо-2 забрался и Патрик Дэнвилл. Устроился поудобнее, накрылся шкурами и мгновенно заснул. Роланд продолжал идти, наклонив голову, тень, начинающаяся от его сапог, все удлинялась. Ыш шагал рядом.

«Еще одна ночь, — думал стрелок. — Еще одна ночь, потом еще один день в пути, и все закончится. Так или иначе».

Он позволил биению Башни и многочисленным голосам наполнить голову и влить силы в ноги… хотя бы чуть-чуть. Роз встречалось все больше, они десятками росли как по обочинам, так и на невзрачной равнине, по которой тянулась дорога. Некоторые росли прямо на дороге, и стрелок обогнул их по широкой дуге, чтобы не задеть. При всей своей усталости он не мог допустить, чтобы колеса или его ноги раздавили хоть одну розу, примяли хоть один опавший лепесток.

На ночлег он остановился, когда солнце еще висело высоко над горизонтом, слишком ослабев, чтобы идти дальше, хотя до наступления темноты оставались добрых два часа. Он набрел на пересохшую речку, и теперь на ее дне пышно цвели прекрасные дикие розы. Их песни не уменьшили его усталости, но хоть немного подняли настроение. Он подумал, что настроение улучшилось и у Патрика с Ышем, в чем тоже не было ничего плохого. Проснувшись, Патрик тут же начал оглядываться по сторонам. Потом лицо его помрачнело: юноша вспомнил, как понял Роланд, что Сюзанны больше с ними нет. Тогда, у захлопнувшейся за Сюзанной двери, он даже всплакнул, но сейчас обошлось без слез.

На берегу стояла роща тополей, во всяком случае, стрелок подумал, что это тополя, но они засохли, когда иссяк поток, из которого пили их корни. Так что теперь к небу торчали голые, без листвы и коры ветки. В их переплетениях Роланд вновь и вновь видел число девятнадцать, написанное цифрами как мира Сюзанны, так и его собственного. В одном месте ветви сложились в слово «ЧЕЗЗЕТ» на фоне темнеющего неба.

Прежде чем разжечь костер и приготовить всем ранний ужин, благо консервов из кладовой Дандело еще хватало, Роланд спустился в русло реки и вдыхал аромат роз, слушая их песню и медленно шагая мимо засохших деревьев. И аромат, и звуки бодрили.

Почувствовав себя лучше, он собрал хворост под деревьями и сломал несколько нижних веток. Из стволов остались торчать их толстые концы, заостренные, напоминающие карандаши Патрика. Разжигая костер, произнес древнее заклинание, механически, не слыша слов: «Искорка светлая, кто мой родитель? Со мной ничего не случится? Я останусь самими собой? Благослови этот лагерь огнем».

Ожидая, пока огонь вспыхнет, а потом уляжется на постель из розовых углей, Роланд достал часы, которые подарили ему в Нью-Йорке. Днем раньше они остановились, хотя его заверяли, что батарейка будет работать как минимум пятьдесят лет.

Теперь же, по мере того, как вторая половина дня перетекала в вечер, стрелки очень медленно начали двигаться в обратном направлении.

Какое-то время он, словно зачарованный, не отрывал глаз от циферблата, потом захлопнул крышку и посмотрел на выгравированные на ней сигулы: ключ, розу и Башню. Слабый, сверхъестественный свет начал пробиваться из поднимающихся по спирали окон.

«Они не знали, что может быть и такое», — подумал он и аккуратно убрал часы в левый нагрудный карман, предварительно проверив (как делал всегда) нет ли в нем дыры, через которую они могли выпасть. Потом приготовил ужин. Он и Патрик поели с аппетитом.

Ыш к еде не прикоснулся.

Если не считать ночь, которую он провел в разговорах с человеком в черном (ночь, когда Уолтер предсказывал судьбу на, безусловно, подтасованной колоде карт), эти двенадцать часов темноты на берегу пересохшей речки стали самыми длинными в жизни Роланда. Усталость проникала все глубже и глубже, пока не создалось ощущение, что на него навалили груду камней. Давние лица и давние места маршировали перед глазами, веки которых становились все тяжелее и тяжелее: Сюзанна, скачущая по Спуску с развевающимися за спиной золотистыми волосами; Катберт, бегущий вниз по склону Иерихонского холма, и его волосы тоже развевались за спиной, крича и смеясь; Алан Джонс, поднимающий стакан, чтобы произнести тост; Эдди и Джейк, с веселыми криками борющиеся в траве, лающий Ыш, бегающий вокруг.

Мордред был где-то рядом, и близко, но вновь и вновь Роланд чувствовал, как погружается в сон. Всякий раз ему удавалось рывком выдергивать себя из объятий Морфея, и тогда он начинал торопливо оглядываться, понимая, что все ближе подходит к черте, за которой глубокий сон неизбежен. Всякий раз он ожидал увидеть черного паука с красной отметиной на животе, бросающегося на него, но видел только пляшущих вдалеке оранжевых гобов. И не слышал ничего, кроме завывания ветра.

«Но он ждет. Наблюдает. И, если я засну, когда я засну, бросится на нас».

Примерно в три часа ночи только огромным усилием воли ему удалось вырваться из дремы, которая через мгновение-другое точно утянула бы его в глубокий сон. Он в отчаянии начал озираться. Ладонями так сильно потер глаза, что перед ними засверкали звездочки, искорки, огоньки. Костер едва тлел. Патрик лежал в двадцати футах от него, у искривленного ствола тополя. С того места, где сидел стрелок, юноша казался укрытым шкурой мешком. Ыша нигде не было видно. Роланд позвал ушастика-путаника, но ответа не получил. Стрелок уже решил подняться, но тут увидел маленького дружка Джейка, лежащего чуть дальше границы светового круга, отбрасываемого догорающим костром. Во всяком случае, увидел поблескивание глаз с золотыми ободками. Глаза эти с мгновение смотрели на Роланда, а потом исчезли, вероятно, Ыш вновь положил морду на лапы.

«Он тоже устал, — подумал Роланд. — И почему нет?»

Вопрос о том, что станет с Ышем после завтрашнего дня, попытался всплыть на поверхность тревожного, усталого сознания стрелка, но Роланд загнал его в глубину. Он поднялся (рука скользнула по бедру, которое раньше доставляло ему столько хлопот, позабыв о том, что боли там давно уже нет), подошел к Патрику и разбудил, тряхнув за плечо. Трясти пришлось сильно, но в конце концов глаза юноши открылись. Роланда это не устроило. Он схватил Патрика за плечи, приподнял и усадил на землю. Можно сказать, бросил. Тот испуганно ставился на Роланда, словно ожидая беды.

— Помоги мне разжечь костер, Патрик.

Занятие это должно было хоть немного разбудить юношу. И как только огонь разгорелся, Стрелок решил, что Патрик может какое-то время подежурить. Идея эта Роланду не нравилась, он понимал, что оставлять на вахте Патрика опасно, но знал и другое: еще опаснее продолжать нести вахту самому. Ему требовалось поспать. Часа или двух вполне хватило бы, и, конечно же, Патрик смог бы прободрствовать этот короткий промежуток времени.

Патрик с готовностью собирал ветки и клал в костер, хотя движениями напоминал зомби — оживший труп. И как только костер разгорелся, плюхнулся на прежнее место, сунув руки между костлявых колен, уже скорее спящий, чем бодрствующий. Роланд подумал, что парню надо бы дать хорошую оплеуху, чтобы тот окончательно проснулся, и потом с горечью корил себя за то, что не стал прибегать к этому действенному приему.

— Патрик, послушай меня, — он вновь тряхнул юношу за плечи, достаточно сильно, чтобы заставить летать длинные волосы, но часть их снова упала на глаза. Роланд отвел их в сторону. — Я хочу, чтобы ты бодрствовал и нес вахту. Только один час… до того момента… Посмотри на небо, Патрик! Посмотри! Боги, не смей засыпать, когда я с тобой говорю! Видишь это? Самую яркую звезду из тех, что ближе к нам?

Роланд указывал на Древнюю Матерь, и Патрик тут же кивнул. В его глазах блеснула искорка интереса, и Роланд подумал, что он на правильном пути. На лице Патрика читалось желание нарисовать Древнюю Матерь. И, скорее всего, он бы бодрствовал, рисуя ее, сверкающую между двух толстых расходящихся ветвей тополя. Может, бодрствовал бы и до зари, если бы сильно увлекся.

— Вот, Патрик, — он усадил юношу к стволу другого тополя, в надежде, что твердая, бугристая кора поможет удержаться от сна. Каждое движение давалось Роланду с трудом. Словно происходило все под водой. Он устал. Очень устал. — Ты по-прежнему видишь звезду?

Патрик энергично кивнул. Его сонливость сняло, как рукой, и стрелок возблагодарил богов за дарованную милость.

— Когда она зайдет за толстую ветвь, и ты не сможешь видеть ее и рисовать, не поднявшись… позови меня. Разбуди, как бы громко тебе ни пришлось кричать. Ты меня понял?

Патрик тут же кивнул, но Роланд достаточно долго пробыл с ним в одной компании, чтобы знать, кивок означает слишком мало, а то и ничего. Он всегда стремился доставить собеседнику удовольствие. Спроси его, равняются ли девять плюс девять девятнадцати, он бы кивнул с тем же энтузиазмом.

— Когда ты не сможешь увидеть звезду с того места, где сидишь… — собственные слова доносились откуда-то издалека. Ему оставалось лишь надеяться, что Патрик слышит его и понимает. Тем более, что лишенный языка юноша уже взял альбом с отточенный карандашом.

«И это моя лучшая защита, — пробормотал внутренний голос Роланда, когда тот шел к горке шкур, что лежали между Хо-2 и костром. — Он не заснет. Пока будет рисовать, не так ли?»

Стрелок надеялся, что так и будет, но знать наверняка не мог. Да его это и не волновало, потому что он, Роланд из Гилеада, в любом случае собирался улечься спать. Он сделал все, что мог, а теперь хотел только одного: закрыть глаза.

— Один час, — он сам едва слышал свой голос. — Разбуди меня через час… когда звезда… когда Древняя Матерь скроется за…

Договорить Роланд не смог. Даже не узнал, что перестал говорить. Усталость схватила его и мягко забросила в глубокий, без сновидений сон.

Мордред наблюдал за всем этим через дальновидящие стеклянные глаза. Он горел в лихорадке, и ее яркое пламя, пусть временно, но отогнало усталость. С живым интересом он следил за тем, как стрелок разбудил немого юношу, Артиста, и заставил того собирать хворост для костра. Как Артист, закончив порученное дело, вновь собрался заснуть, до того, как Роланд сумел бы остановить его. Этого, к сожалению, не произошло. Они разбили лагерь в роще засохших тополей, и Роданд подвел Артиста к самому высокому дереву. Указал на небо. Звезд на нем хватало, но Мордред догадался, что старый Белый Стрелок-папуля указывал на Древнюю Матерь, самую яркую из них. Наконец, Артист, у которого, похоже, было далеко не все в порядке с головой, начал понимать, чего от него хотят. Он взял альбом и уже принялся рисовать, когда старый Белый Папуля, волоча ноги, отошел на пару шагов, бормоча инструкции, на которые Артист не обращал ни малейшего внимания. Старый Белый Папуля рухнул так неожиданно, что на мгновение Мордред испугался, что последний участок пути доконал его, и сердце этого сукиного сына перестало биться. Потом Роланд шевельнулся, устроился поудобнее, и Мордред, лежащий на небольшом холме примерно в девяноста ярдах к западу от пересохшей реки, почувствовал, как замедлились удары собственного сердца. И хотя старый Белый Стрелок-папуля выдохся донельзя, его выучки и родословной (а род свой он вел от самого Эльда) вполне хватило бы для того, чтобы он проснулся, и уже с револьвером в руке, в ту самую секунду, когда Артист издал один из своих бессловесных, но дьявольски громких криков. В животе Мордреда начался очередной приступ схваток, сильных, как никогда. Его сложило пополам, он изо всех сил старался остаться в человеческом обличье, борясь с криком, борясь за жизнь. Прямая кишка издала какие-то звуки, мерзкая коричневая жижа поползла по ногам. И в этой жиже его обоняние, сверхъестественно острое, обнаружило запах не только экскрементов, но крови. Он думал, что боль никогда не прекратится, будет только усиливаться, пока не разорвет его надвое, но, в конце концов, она начала отступать. Он посмотрел на левую руку, и не удивился, увидев, что пальцы почернели и слились. Они более не могли стать человеческими пальцами; он верил, что теперь его хватит только на одну трансформацию. Мордред смахнул со лба пот правой рукой и поднес бинокуляры к глазам, молясь Алому Папуле, чтобы сон сморил глупого немого юношу. Но тот сидел, привалившись спиной к сухому стволу тополя, и рисовал Древнюю Матерь. В этот самый момент Мордред Дискейн ближе всего подошел к отчаянию. Как и Роланд, он думал, рисование — единственное, что может удержать этого идиота от сна. А потому, чего не пойти на трансформацию в этот самый момент, когда жар лихорадки питает его своей разрушительной энергией? Почему не рискнуть? В конце концов, добраться он хотел до Роланда, не до юноши. И, конечно же, мог, в паучьем обличье подобраться к стрелку достаточно быстро, чтобы успеть схватить и поднести к пасти. Старый Бедный Папуля сможет выстрелить раз, даже два, но и он, Мордред, сможет пережить пару пуль, если летящие кусочки свинца не попадут в белый нарост на спине паука: мозг его второго тела. «А подтащив к пасти, я уже не выпущу его, пока не высосу досуха, не превращу в пыль-мумию, как другую, Миа». Он расслабился, готовый позволить трансформации прокатиться по его телу, и тут другой голос заговорил у него в мозгу. Голос Алого Папули, который сидел в заточении на балконе Темной Башни и нуждался в живом Мордреде, хотя бы еще на один день, чтобы тот смог освободить его.

«Подожди еще немного, — посоветовал голос. — Подожди еще чуть-чуть. У меня, возможно, есть в рукаве еще один туз. Подожди… еще немного подожди…»

Мордред ждал. И через пару мгновений почувствовал, как меняется биение, идущее от Темной Башни.

Патрик тоже почувствовал это изменение. Биение стало успокаивающим. И в нем послышались слова, которые притупили его стремление рисовать. Он провел еще одну линию, оторвал карандаш от бумаги, потом отложил его и теперь только смотрел на Древнюю Матерь, которая, похоже, пульсировала в такт словам, который слышал в голове, словам, которые без труда узнал бы Роланд. Только на этот раз их пел старческий голос, дребезжащий, но нежный:

Патрик начал клевать носом. Его глаза закрылись… открылись… снова закрылись.

«Все в лукошко влезет», — подумал он и заснул в свете костра.

«Пора, мой добрый сын, — прошептал холодный голос в горячечном, плавящемся мозгу Мордреда. — Пора. Пойди к нему и позаботься о том, чтобы он никогда не проснулся. Убей его среди роз, и мы будем править вечно».

Мордред вышел из укрытия. Бинокль выпал из руки, которая перестала быть рукой. И когда он трансформировался, его захватило ощущение абсолютной уверенности в себе. Через минуту все будет кончено. Они оба спали, и он не мог потерпеть неудачу.

Он поспешил к лагерю и спящим людям, ночное чудовище о семи лапах, пасть его открывалась и закрывалась.

Где-то далеко, в тысяче миль от него, Роланд услышал лай, громкий и настойчивый, яростный и злобный. Его усталый мозг пытался отвернуться от этого лая, отсечь его и продолжать спать. Затем раздался ужасный, агонизирующий крик, который мгновенно разбудил его. Он узнал голос, пусть и искаженный болью.

— Ыш! — крикнул он, вскакивая. — Ыш, где ты? Ко мне! Ко м…

И тут увидел Ыша, извивающегося в лапах паука. Обоих освещал костер. А позади них, привалившись спиной к сухому стволу тополя, Патрик тупо смотрел прямо перед собой сквозь занавес волос, которым теперь, после ухода Сюзанны, вновь предстояло стать грязными. Ушастик-путаник яростно извивался, из его раскрывающейся и закрывающейся пасти летела пена, а Мордред старался сломать ему хребет, выгибая спину так, как гнуться ей не полагалось.

«Если бы он не выскочил из высокой травы, — подумал Роланд, — сейчас бы Мордред вот так держал меня».

Ыш сумел вонзить зубы в одну из паучьих лап. В свете костра Роланд видел, как напрягаются челюстные мышцы ушастика-путаника, загоняя зубы все глубже и глубже. Тварь заверещала, его хватка ослабла. Ыш мог бы вырваться на свободу, прими он такое решение. Не принял. Вместо того, чтобы прыгнуть вниз и удрать, прежде чем Мордред успел бы вновь схватить его, Ыш воспользовался мгновениями свободы, чтобы вытянуть шею и вонзить зубы в то место, где одна из лап соединялась с раздувшимся телом. Зубы его вонзились глубоко, с обеих сторон пасти потекли потоки красновато-черной жидкости. В свете костра она поблескивала оранжевыми искорками. Мордред заверещал еще громче. В своих расчетах он забыл учесть Ыша, и теперь за это расплачивался. В мерцающем свете костра и он, и ушастик-путаник казались выходцами из кошмарного сна.

И где-то неподалеку в ужасе завопил Патрик.

«Никчемный шлюхин сын все-таки заснул», — с горечью подумал Роланд. Но кто доверил ему дежурство?

— Отпусти его, Мордред! — закричал он. — Отпусти, и я позволю тебе прожить еще один день! Клянусь именем моего отца!

Красные глаза, полные безумия и злобы, глянули на него над изогнувшимся телом Ыша. А поверх них, со спины паука, смотрела еще одна пара глаз, крохотных, синих, с булавочную головку. Смотрела на стрелка с чисто человеческой ненавистью.

«Мои собственные глаза, — в испуге подумал Роланд, и тут же раздался сухой треск. Мордред сломал Ышу позвоночник, но зверек, несмотря на смертельную травму, не разжал челюстей, вцепившихся в сочленение лапы и тела Мордреда-паука, где жесткие щетинки содрали часть кожи с морды Ыша, обнажив острые зубы, которые могли так нежно ухватывать за запястье Джейка, когда ушастик-путаник хотел повести мальчика за собой и что-то ему показать. „Эйк! — кричал он в таких случаях. — Эйк-Эйк!“

Правая рука Роланда цапнула кобуру и нашла ее пустой. И только тут, через многие часы после ее ухода, он осознал, что Сюзанна взяла с собой в другой мир один из его револьверов. «Хорошо, — подумал он. — Хорошо. Если по ту сторону двери она найдет темноту, пятью пулями она встретит тварей, которые живут там, а шестую прибережет для себя. Хорошо».

Но мысль эта вертелась где-то на периферии сознания. Он вытащил второй револьвер, когда Мордред, чуть согнул задние лапы, а оставшейся средней обхватил туловище Ыша и оторвал зверька, все еще рычащего, от искусанной, кровоточащей лапы. Паук бросил мохнатое тельце от себя и вверх. Поднимаясь, оно на мгновение заслонило яркий маяк Древней Матери. Когда Мордред отбросил Ыша, Роланд испытал deja vu, потому что уже видел этот полет давным-давно, в магическом кристалле Колдовской радуги. Ыш по дуге пролетел над костром и закончил свой полет, насадившись на обломанный конец ветви. А обломал ее сам стрелок, заготавливая дрова для костра. Он издал ужасный крик, крик смерти, и потом, обмякнув, повис над головой Патрика.

Мордред без задержки двинулся на Роланда, но его атаке недоставало стремительности: одну лапку ему отстрелили при рождении, а теперь и вторая висела плетью, половинки клешни спазматически сжимались и разжимались, волочась по земле. Глаз Роланд никогда не был более зорким, хладнокровие, охватывающее его в такие моменты — более сильным. Он видел белый нарост и синие глаза стрелка, которые были его глазами. Он видел лицо своего единственного сына, смотрящее со спины этого чудовища, а потом оно исчезло в выплеске крови, после того, как первая пуля вспорола его. Паук подался назад, его лапы попытались ухватиться за черное, звездное небо. Следующие две пули Роланда вошли в открывшееся брюшко паука и вышли через спину. Следом хлынули потоки жидкости. Паук завалился на один бок, возможно, пытался убежать, но оставшиеся лапы не удержали его. Мордред Дискейн упал в костер, подняв столб красных и оранжевых искр. Заерзал на углях, щетинки на животе загорелись, и Роланд, мрачно улыбаясь, выстрелил в него снова. Умирающий паук выкатился из костра, улегся на спину, шесть лап дернулись, а потом развалились в сторону. Одна упала в костер и начала гореть. Ужасно воняя.

«Мой сын! Мой единственный сын! Ты убил его!»

— Он был и моим сыном, — ответил Роланд, глядя на дымящееся чудовище. Он мог в этом признаться. Да, мог на это пойти.

«Так приходи! Приходи, сыноубийца, и взгляни на свою Башню, но знай: ты умрешь от старости на краю Кан'-Ка, прежде чем ты сможешь прикоснуться к двери Башни. Тодэшное пространство исчезнет, прежде чем я позволю тебе подойти к Башне! Убийца! Убийца собственной матери! Убийца своих друзей… ага, всех и каждого, ибо Сюзанна лежит мертвой, с перерезанным горлом, по другую сторону двери, через которую ты позволил ей уйти, а теперь еще и убийца собственного сына!»

— Кто послал его ко мне? — спросил Роланд голос в голове. — Кто послал своего ребенка, ибо это был он, под черной кожей, на верную смерть, ты, алый призрак?

Ответа на этот вопрос Роланд не получил, убрал револьвер в кобуру, погасил маленькие островки огня в траве, прежде чем они успели распространиться. Подумал о том, что сказал голос о Сюзанне, решил, что верить ему нельзя. Она могла умереть, да, могла, но Роланд полагал, что Алый Отец Мордреда знает об этом не больше, чем он сам.

Стрелок выбросил из головы эту мысль и направился к дереву, где висел последний из его ка-тета, насаженный на сломанную ветку… но еще живой. Глаза в золотых ободках смотрели на Роланда даже с удивлением.

— Ыш, — Роланд протянул руку, зная, что его могут укусить, но не тревожась об этом. Он полагал, что какая-то его часть, и немала, хотела быть укушенной. — Ыш, мы все благодарим тебя. Я говорю, спасибо тебе, Ыш.

Ушастик-путаник не укусил его, но вымолвил одно слово: «Олан». Потом вздохнул, один раз лизнул руку стрелка, голова его упала, и он умер.

Заря медленно перешла в яркий утренний свет. Патрик нерешительно подошел к тому месту в пересохшем русле реки, где, среди роз, сидел стрелок. Тело Ыша лежало у него на коленях, как меховая накидка. Юноша тихонько вопросительно вскрикнул.

— Не сейчас, Патрик, — рассеянно ответил Роланд, поглаживая мех Ыша. Густой, но мягкий на ощупь. Ему с трудом верилось, что существа под мехом уже нет, несмотря на окоченение мышц и запекшуюся кое-где кровь. Эти места он, как мог, расчесывал пальцами. — Не сейчас. На то, чтобы добраться туда, у нас есть целый день, и мы отлично успеем.

Нет, торопиться нужды не было; не было причин, по которым он не мог бы спокойно скорбеть над последним из его мертвых. В голосе старого Короля не слышалось и тени сомнения, когда он говорил, что Роланд умрет от старости, прежде чем прикоснется к двери, ведущей в Башню. Они, конечно, подойдут к Башне, и Роланд изучит окружающую территорию, но он и теперь знал, что дурацкая это идея: подойти к Башне вплотную с той стороны, что не видна старому монстру, а потом прокрасться к двери. В голосе старого злодея не было сомнений; чувствовалось, он верил в то, что говорил.

Но на тот момент все это не имело ровно никакого значения. У него на коленях лежал еще один, которого он убил, и если он и мог найти утешение, то лишь в одном: Ыш наверняка был последним. Теперь он остался один, не считая Патрика, но Роланд чувствовал: юноша невосприимчив к ужасной болезни, которую нес в себе стрелок, потому что никогда не был членом ка-тета.

«Я убиваю только мою семью», — думал Роланд, поглаживая мертвого ушастика-путаника.

Что доставляло наибольшую боль, так это слова, сурово брошенные Ышу днем раньше: «Если ты хотел пойти с ней, мог бы это сделать, когда у тебя был шанс».

Он остался, зная, что потребуется Роланду? Что Патрик подведет, когда запахнет жареным (разумеется, фраза Эдди)?

«Почему у тебя такие грустные глаза?»

Потому что он знал, что этот день будет для него последним, а смерть — нелегкой?

— Думаю, ты знал и то, и другое, — Роланд закрыл глаза, чтобы лучше ощущать мех под руками. — Мне очень жаль, что я говорил с тобой так… я бы отдал пальцы на моей здоровой руке, чтобы те мои слова остались невысказанными. Отдал бы, все до единого, я говорю правильно.

Но здесь, как и в Ключевом мире, время текло в одну сторону. Что сделано, то сделано. И повернуть что-то вспять не было никакой возможности.

Роланд мог бы сказать, что злости в нем не осталось, что выгорели последние ее крохи, но, когда ощутил, как кожу закололо, словно иголками, и понял, откуда это взялось, то почувствовал, как новая ярость опять наполняет сердце. Почувствовал и другое: его натруженные, но талантливые руки вновь обрели привычную уверенность.

Патрик рисовал его! Сидя под тополем, как будто маленький зверек, мужеством превосходящий его в десять, чего там, в сто раз, не умер на этом самом дереве, ради спасения их обоих.

«Так уж он создан, — спокойно и мягко заговорила Сюзанна в голове у Роланда. — Это все, что у него есть, все остальное отняли: родной мир, мать, язык и разум, который когда-то у него был. Он тоже скорбит, Роланд. Он тоже испуган. И только так может себя успокоить».

Безусловно, она все говорила правильно. Но правота эта лишь разожгла ярость Роланда, вместо того, чтобы умиротворить. Стрелок отложил оставшийся револьвер в сторону (теперь он поблескивал между двух роз), потому что не хотел, чтобы его рукоятка находилась в непосредственной близости от руки. Был не в том настроении. Потом поднялся, чтобы как следует отчитать Патрика. Почему-то ему казалось, что настроение его от этого хоть немного, но улучшится. Он уже слышал свои первые слова: «Тебе нравится рисовать тех, кто спасал твою совершенно никчемную жизнь, глупец? Это веселит твое сердце?»

И уже открыл рот, чтобы начать, когда увидел, что Патрик отложил карандаш и схватил свою новую игрушку. От ластика уже осталась половина, а других не было: Сюзанна забрала розовые цилиндрики с собой, как и револьвер Роланда, возможно, только по той причине, что, занятая более важными мыслями, забыла о стеклянной баночке, лежащей в кармане. Патрик поднес ластик к рисунку, потом поднял голову, похоже, с тем, чтобы уточнить, что именно он собрался стереть, и увидел стрелка, который стоял на дне пересохшей речки и хмурился, глядя на него. Патрик сразу сообразил, что Роланд зол, хотя едва ли понял, с чего злится стрелок, и лицо его исказилось от страха и предчувствия беды. Роланд увидел юношу, каким, должно быть, время от времени видел его Дандело, и вот тут злость его рассеялась, как дым. Он не хотел, чтобы Патрик боялся его, ради Сюзанны, не себя лично, не хотел, чтобы Патрик боялся его.

И вот тут выяснилось, что и ему будет лучше, если Патрик не будет его боятся.

«Почему не убить его? — спросил коварный голос в голове. — Убить и избавить от всех жизненных несчастий, раз уж ты проникся к нему такой нежностью? Он и ушастик-путаник могут вместе ступить на пустошь. Смогут приготовить там место и для тебя, стрелок».

Роланд покачал головой и попытался улыбнуться.

— Нет, Патрик, сын Сонии, — (именно так робот Билл называл юношу). — Нет, я ошибся… опять… и не стану тебя ругать. Но…

Он подошел к сидящему Патрику. Тот отпрянул, с собачьей улыбкой на лице, которая вновь вызвала злость, но на этот раз Роланд легко подавил это чувство. По-своему Патрик тоже любил Ыша, и другого способа справиться с горем он просто не знал.

Впрочем, для Роланда все это не имело ровным счетом никакого значения.

Он наклонился и осторожно вытащил ластик из пальцев Патрика. Юноша вопросительно посмотрел на него, протянул руку, глазами упрашивая вернуть ему эту чудесную (и полезную) игрушку.

— Нет, — как мог, мягко, ответил ему Роланд. — Ты прожил только боги знают сколько лет, не зная о существовании таких штучек; думаю, проживешь и до конца этого дня. Может, ты найдешь, что еще нарисовать, Патрик… или стереть… но позже. Ты меня понимаешь?

Патрик не понимал, но, как только ластик оказался в нагрудном кармане, рядом с часами, похоже, забыл о его существовании и вновь принялся рисовать.

— Отложи на какое-то время и рисунок, — добавил Роланд.

Патрик подчинился без возражений. Указал на повозку, на Тауэр-роуд, издал очередной вопросительный крик.

— Да, — кивнул Роланд, — но сначала мы должны посмотреть, нет ли среди снаряжения Мордреда чего полезного, и похоронить нашего маленького друга. Ты поможешь мне предать Ыша земле, Патрик?

Патрик горел желанием помочь, и похороны не заняли много времени; тельце было куда меньше бьющегося в нем сердца. И еще поздним утром они начали отсчет последних миль той длинной дороги, что вела к Темной Башне.

Глава 3. Алый Король и Темная Башня

Дорога и повествование получились длинными, вы не станете с этим спорить? Путешествие было долгим, цену пришлось заплатить высокую… но ничто великое не дается с легкостью. Длинная история, как и высокая башня, должны строиться из камня. Теперь, однако, когда завершение близится, вы должны заметить двух путешественников, шагающих к нам с большой осторожностью. Мужчина постарше, загорелый, с изрезанным морщинами лицом, с револьвером на бедре, тянет за собой повозку, которую они называют Хо-2. Мужчина помоложе, с большущим альбомом под мышкой, благодаря которому он похож на студента давно ушедших дней, идет рядом с ним. Они поднимаются по длинному, пологому склону холма, который ничем не отличается от сотен других холмов, что остались позади. Заросшая травой дорога, которой они следуют, с обеих сторон обрамлена остатками каменных стен. Дикие розы растут в большом количестве среди превратившихся в щебень плит. На равнине, за разрушившимися стенами, странные нагромождения камней. Некоторые напоминают развалины замков, другие похожи на египетские обелиски. Есть и говорящие круги, где вызывают демонов. В одном месте каменные колонны и цоколи в точности копируют Стоунхедж. Глаз уже ищет друидов, собравшихся в центре огромного круга, возможно, для того, чтобы предсказать будущее на рунах, но хранителей этих сооружений, предтечей великого монумента нет. Там, где когда-то они поклонялись своим богам, пасутся маленькие стада банноков.

Неважно. Мы пришли сюда не за тем, чтобы на завершающем этапе нашего долгого путешествия осматривать древние руины, но старый стрелок тянет мимо них свою повозку. Мы стоим на вершине холма и ждем, что он подойдет к нам. Он идет. И идет. Упорный, как и прежде, человек, привыкший учиться говорить на языке страны, по которой идет (во всяком случае, в некоторых учился), и старающийся узнать местные законы и обычаи; человек, который всегда выравнивает перекосившиеся картины на стенах незнакомых номеров отелей. Он поднимается на холм, так близко от нас, что нам в ноздри ударяет кислый запах его пота. Вскидывает голову, быстро, автоматически смотрит перед собой, сначала вперед, потом вправо-влево, как и всегда, поднимаясь на вершину. «Прежде всего определись с позицией», — так учил Корт, и последний из его учеников правила этого не забыл. Он смотрит вверх без особого интереса, смотрит вниз… и останавливается. Еще несколько мгновений не отрывает глаз от дороги, когда-то мощеной, а теперь все более зарастающей травой, и опять поднимает голову, на этот раз более медленно. Гораздо более медленно. Словно боится того, что, как ему кажется, увидел.

И вот тут мы должны присоединиться к нему, влиться в него, хотя рассказать о том, что чувствует сердце Роланда в этот самый момент, когда цель его жизни наконец-то показалась вдалеке, не под силу ни одному рассказчику. Представить себе такое просто невозможно.

Роланд быстро огляделся, поднявшись на холм. Не потому, что ждал каких-то неприятных неожиданностей, нет, в силу привычки. «Прежде всего определись с позицией», — говорил Корт, вбивал им эту мысль, когда они были еще совсем детьми. Он посмотрел на дорогу, лавировать среди роз, не задевая их, становилось все труднее, но пока это ему удавалось, и тут до него вдруг дошло, что он увидел мгновением раньше.

«Что, как тебе показалось, ты увидел, — сказал себе Роланд, не отрывая глаз от дороги. — Возможно, это очередные руины, не отличающиеся от тех, мимо которых мы прошли сегодня не раз и не два».

Но даже тогда Роланд знал, что никакие это не руины. Потому что увиденное им находилось не в стороне от Тауэр-роуд, а прямо перед ним.

Он вновь посмотрел прямо вперед, услышав, как шейные позвонки заскрипели, словно несмазанная дверь, и там, все еще далеко впереди, но уже видимая на горизонте, реальная, как розы, чернела на фоне неба вершина Темной Башни. Во сне он видел ее тысячи раз, но собственными глазами — впервые. В шестидесяти или восьмидесяти ярдах впереди дорога поднималась на еще более высокий холм. На вершине с одной стороны дороги располагался говорящий круг, заросший ивами и жимолостью, с другой — роща железных деревьев. А по центру поднималось что-то черное, заслоняя крохотную часть синего неба.

Патрик остановился рядом с Роландом, издал нечленораздельный крик.

— Ты тоже видишь ее? — голос осип, потрескивал от изумления. А потом, прежде чем Патрик успел ответить, стрелок указал на то, что висело у юноши на шее, бинокль, единственную вещь, которую они взяли из снаряжения Мордреда.

— Дай мне его, Патрик.

Патрик дал, тут же. Роланд поднес бинокль к глазам, отрегулировал резкость, а затем у него перехватило дыхание, стоило ему поймать в окуляры вершину Башни, вдруг приблизившуюся на расстояние вытянутой руки. Какая часть Башни поднималась над горизонтом? Какую по высоте часть он видел? Двадцать футов? Или пятьдесят? Этого он не знал, но видел, как минимум три узких окна-амбразуры, поднимающихся по спирали, и видел консольный эркер на вершине, сверкающий всеми цветами радуги в весеннем, солнечном свете, с черной серединой, которая, казалось, смотрела на него, как Глаз Тодэша.

Патрик закричал, протянул руку за биноклем. Он тоже хотел взглянуть на Башню, и Роланд, не возражая, отдал юноше бинокль. Он был немножко не в себе, взгляд стал отсутствующим. Что-то похожее, подумал Роланд, он испытывал и за несколько недель до поединка с Кортом, когда жил словно во сне или на луне. Чувствовал тогда: что-то грядет, какое-то значительное изменение в его жизни. То же самое чувствовал и теперь.

«А вот и ты, — думал он. — Моя судьба, конечная точка моего жизненного пути. И, однако, сердце у меня по-прежнему бьется (чуть быстрее, чем прежде, это правда), кровь бежит по венам, и, безусловно, когда я нагнусь, чтобы взяться за рукоятки этой чертовой повозки, спина протестующе застонет и я, возможно, пущу „голубка“. Ничего не изменилось».

Он ждал, что на него накатит волна разочарования, поднятая этой мыслью. Вроде бы по-другому и быть не могло. Не накатила. Вместо этого по телу начало растекаться всепроникающее счастье, первым делом залившее мозг, потом мышцы. Впервые с того момента, как они с Патриком в этот день тронулись в путь, мысли об Ыше и Сюзанне покинули его. Он обрел свободу.

Патрик опустил бинокль. Когда повернулся к Роланду, на лице отражалось волнение. Он указал на черный палец, торчащий на горизонте, и закричал.

— Да, — кивнул Роланд. — Когда-нибудь, в каком-то мире, ты нарисуешь ее тамошнюю версию, вместе с Лламри, лошадью Артура Эльдского. Я это знаю, видел тому доказательство. А пока, именно туда мы должны идти.

Патрик закричал снова, потом лицо его вытянулось, он прижал руки к вискам, замотал головой из стороны в сторону, словно егл мучила сильнейшая головная боль.

— Да, — кивнул Роланд. — Я тоже боюсь. Но делать нечего. Я должен туда идти. Хочешь остаться здесь, Патрик? Останешься и подождешь меня? Если ты этого хочешь, я тебе разрешаю остаться.

Патрик без колебаний покачал головой. И, на случай, что Роланд не понял, немой юноша крепко схватил стрелка за руку. Правой рукой, которой рисовал, с железной хваткой.

Роланд кивнул. Даже изобразил улыбку.

— Да, очень хорошо. Оставайся со мной, раз есть у тебя такое желание. При условии, что ты понимаешь: самый последний отрезок пути я должен пройти один.

И теперь, когда они ныряли в очередную долину и поднимались на очередной холм, Темная Башня приближалась и росла на глазах. В их поле зрения попадало все больше расположенных по спирали окон, все большая часть массивных стен. В какой-то момент Роланд разглядел на вершине два стальных флагштока. Облака, которые следовали двум Тропам Луча, казалось, убегали прочь от свободных торцов флагштоков, образуя в небе огромную букву X. Голоса становились громче, и Роланд понял, что они поют имена этого мира. Имена всех миров. Он не знал, откуда ему это известно, но был в этом уверен. Ощущение, что он отрывается от земли, только усилилось. Наконец, когда они поднялись на холм, где по левую руку большие каменные истуканы маршировали на север (лица истуканов, выкрашенные чем-то кроваво-красным, злобно смотрели на них), Ролланд предложил Патрику залезть на повозку. На лице Патрика отразилось изумление. Он издал несколько криков, которые, по разумению Роланда, означали: «Разве ты не устал?»

— Да, но мне нужен якорь, вот в чем дело. Без него я могу со всех ног броситься к Башне, хотя знаю, что нельзя этого делать. И если усталость не разорвет мое сердце, тогда Алый Король вышибет мне мозги какой-нибудь из своих игрушек. Полезай на повозку, Патрик.

Патрик не заставил просить себя дважды. Ехал сидя, наклонившись вперед, не отрывая от глаз бинокля.

Тремя часами позже они подошли к подножию куда более крутого холма. Сердце подсказывало Роланду, что этот холм — последний. И за ним лежит Кан'-Ка Ноу Рей. На вершине, справа от дороги, он видел груду камней, когда-то сложенных в небольшую пирамиду. Теперь ее высота не превышала тридцати футов. Розы окружали основание темно-алым кольцом. Роланд, не сводя глаз с этих камней, начал медленно подниматься на холм, таща за собой повозку. По мере подъема над вершиной холма возникла Темная Башня, увеличиваясь в размерах с каждым шагом стрелка. Он уже видел и балконы, и их металлическое, на уровне талии ограждение. Бинокль ему больше не требовался: воздух был неестественно прозрачен. Роланд решил, что до Башни осталось никак не больше пяти миль. Может, даже три. Уровень за уровнем поднимался перед стрелком, который буквально отказывался верить своим глазам.

У самой вершины холма, когда до пирамиды по правую руку оставалось футов двадцать, Роланд остановился, наклонился, опустил рукояти повозки на землю. Каждый нерв его тела шептал об опасности.

— Патрик? Слезай.

Патрик слез, с тревогой всмотрелся в лицо Роланда, крикнул.

Стрелок покачал головой.

— Не могу сказать, почему мы остановились. Знаю только, что продвигаться вперед опасно, — голоса слились в огромный хор, но воздух вокруг Роланда и Патрика застыл. Ни одна птичка не пролетала над ними, ни одна не чирикала поблизости. Пасущиеся стада банноков остались далеко позади. Правда, ветер шелестел травой, а розы кивали бутонами.

Вдвоем они двинулись к вершине, и в этот момент Роланд почувствовал прикосновение к правой изуродованной руке. Повернулся к Патрику. Немой юноша озабоченно смотревший на него, попытался улыбнуться. Роланд взял его за руку, и вот так они поднялись на холм.

Под ними во всех направлениях до самого горизонта расстилалось огромное алое одеяло. Дорога прорезала его, пыльная, белая, прямая линия шириной, возможно, в двенадцать футов. В центре поля роз стояла закопченная, темно-серая Башня, точно так же стояла она и в его снах; ее окна блестели на солнце. Там дорога разделялась на две и идеальным кругом огибала Башню, чтобы на ее противоположной стороне вновь сойтись в одну, уходящую, как полагал Роланд, точно на восток, а не на юго-восток. Еще одна дорога уходила от Темной Башни под прямым углом к первой: на север и на юг, если его догадка о том, что стороны света вновь стабилизировались, соответствовала действительности. Так что сверху Темная Башня выглядела перекрестьем залитого кровью прицела.

— Это… — начал стрелок, и тут же ветер донес до них громогласный безумный вопль, совершенно не приглушенный расстоянием. «Он распространяется по Лучу, — подумал Роланд. — Его несут розы».

— СТРЕЛОК! — вопил Алый Король. — ТЕПЕРЬ ТЫ УМРЕШЬ!

Послышался свист, сначала тихий, потом нарастающий, режущий общую песню Темной Башни и роз, как острейшее лезвие, заточенное на точильном круге с алмазной крошкой. Патрик стоял, как зачарованный, тупо уставившись на Башню; от него остались бы одни сапоги, если бы не реакция Роланда, быстрая, как и всегда. С силой дернув Патрика за руку, стрелок утащил его за каменную пирамиду. В высокой траве, скрытые от глаз, лежали другие камни. Оба упали, споткнувшись о них. Роланд почувствовал, как один из камней ткнулся ему в ребра, отозвавшись болью.