Беда Келлерман Джесси

— Кстати, насчет завтра. У меня прекрасная идея. — На слове «идея» она приоткрыла рот, показала язык и зубы. — Что скажешь, если мы… о-о! Похоже, ты не слишком заинтересован?

Он сказал:

— Мне пора проведать Ханну.

Молчание.

— Извини, — сказал он.

— Все в порядке. Абсолютно.

— Я бы куда охотнее провел день с тобой. Поверь. — Она молчала, и он поспешил добавить: — Честное слово.

— Нормально.

— Послушай…

— Джона Стэм, последнее ваше заявление я не считаю искренним.

— Правда, я бы хотел…

Она поглядела на него сверху вниз:

— Так сделай это.

— Ив…

— Тебя же не посадят в тюрьму, если ты не явишься туда.

— Это понятно.

— Ты свободный человек.

— Знаю.

— Со свободной волей.

— Я знаю, Ив.

— Хорошо. Раз ты знаешь, ты свободен сам принимать решения.

И она села, прислонясь к толю, закинув голову и глядя на звезды.

Снова молчание — более затяжное.

Он сказал:

— Я не могу их бросить.

Она слабо кивнула.

— Я обещал Джорджу.

— Конечно, — сказала она. — Долг зовет.

— Оставь это.

— Я не шучу, Джона Стэм. Многое меня в тебе восхищает — в том числе и то, как ты исполняешь приказы.

— Я не исполняю…

— Даже если ты сам их себе отдаешь, — закончила она свою мысль.

— Ив. — Он с трудом сел, потом приподнялся, упираясь в крышу коленями, заглянул ей в лицо. — Перестань.

— Что перестать?

— Я пообещал им, что приеду.

— Значит, пообещал. Определись, Джона Стэм: либо ты пообещал, тогда нечего придумывать отмазки для меня, или не совсем пообещал, тогда нечего придумывать отмазки для самого себя. В любом случае хватит блеять, противно!

Он смотрел на нее, добиваясь, чтобы Ив встретилась с ним взглядом. Не дождался, поднялся, закружил вокруг нее.

— По-любому завтра одиннадцатое сентября.

— Я в курсе.

— Что ты предлагаешь? Одиннадцатого сентября праздник устраивать неуместно.

— Я не собираюсь вечеринку устраивать.

— Мне было бы не по себе.

— Джона Стэм, ты пытаешься меня уверить, что до конца жизни будешь соблюдать в этот день траур?

— Да, — сказал он и огорчился, когда услышал, как агрессивно это прозвучало.

— Даже Славное Поколение забыло о Перл-Харборе. Ты же не воображаешь, что они до сих пор одеваются в этот день в черное? Мера, Джона Стэм, во всем хороша мера.

— Господи, я всего лишь спросил, что ты планировала.

Вот теперь Ив заглянула ему в глаза:

— Так тебя это все-таки интересует?

— Конечно, интересует…

— Отлично.

— Нет! Погоди! Я все равно не смогу. Мне просто интересно, чем ты хотела заняться, но я не смогу.

— Тогда с какой стати я буду тебе рассказывать?

— Это секрет?

— Да. Да, Джона Стэм, это секрет.

— Почему?

— Потому что я делюсь с тобой своими планами, исходя из предположения, что ты в достаточной мере предан мне, а если ты…

— Ив!

— Если ты не можешь отказаться от встречи — от встречи, которая, как мы с тобой оба знаем, не принесет тебе ничего хорошего, разве что укрепит и без того преувеличенное чувство порядочности, — то я подожду делиться с тобой до тех пор, пока ты не будешь готов.

— Один-единственный день. Это же ничего не меняет.

— Вот именно, — сказала она.

Весь день она вновь и вновь спрашивала его: «Весело, правда?» — будто опасалась, как бы он не передумал и не уехал в Грейт-Нек. Джона успокаивал ее, обнимал, так что в глазах всех окружающих они, без сомнения, были парочкой.

На самом деле Джона волновался больше, чем его спутница, однако в хирургии научился скрывать тревогу. Ведь он дезертировал, не хватило мужества даже предупредить Джорджа звонком. Угощаясь вместе с Ив неторопливым завтраком в «Мадспоте», он то и дело нащупывал во внутреннем кармане мобильный, поглаживал его, словно уговаривая: «Только не звони».

К полудню он немного успокоился. Наверное, Джордж умнее, чем кажется, и давно уже понял, что Джона не будет навещать их из недели в неделю и до конца жизни. Понял, что молодому человеку пора строить нормальные отношения с нормальными женщинами. Они с Ханной собирались пожениться, но ведь не поженились же! Раньше он не прибегал к этой отговорке — она смахивала на поражение, к тому же придавала смысл настояниям его матери, — но в какой-то момент разум должен взять верх над самолюбием. Да и какое самолюбие в вечном воздержании? Он же не монах.

Не говоря уж о том, что, играя в эту игру, он развивает в Ханне болезненную зависимость. Он все время под рукой, баюкает ее, снабжает воспоминаниями, обслуживает — как же ей сделаться хоть немного самодостаточной? Это не кино, любовью ей здоровье не вернешь. Она больна, ей становится хуже, а лучше уже никогда не будет. Краткие ремиссии возможны, однако следом еще более глубокий провал, и, вечно торча у нее под рукой, — волосы зачесывая, чтобы казаться прежним, — он дает ей не любовь, но видимость любви, мыльный пузырь иллюзорных романтических поз, и этот пузырь лопнет, как только — и если — Ханна сумеет его проткнуть. Себя он обмануть не мог и вряд ли был настолько хорошим актером, чтобы обмануть Ханну, — в самом деле ему это удавалось? Подлинная отвага, сказал он себе, расплачиваясь по счету, в умении сказать «нет».

И не материнским настояниям он уступил, а повзрослел и решил для себя. Пока мать изо всех сил толкала его на новые свидания, Джона отчаянно сопротивлялся. Типичный младшенький, упертый, хотя и вежливый, по форме не столь агрессивный, как сестра, но только он и смел противиться родительскому натиску. На долю матери не выпадал тот опыт, который достался ему смолоду, и эту рано обретенную мудрость он предъявлял как обоснование своего права и долга не бросать Ханну.

И лишь в тот момент, когда Ив сажала его в вагон маршрута С, чтобы ехать на край города, забрезжила подлинная причина: он боялся. Ханна была ему нужна — едва ли не сильнее, чем он был нужен ей. Он цеплялся за Ханну, не представляя без нее своего будущего: он умел жить лишь ради кого-то.

А теперь у него есть альтернатива.

Альтернатива с губами и бедрами, с грудями и улыбкой — точно солнечный зайчик на воде.

Альтернатива обнимала его за талию, пошучивая насчет миллиардов микробов на один квадратный сантиметр поручней в вагоне метро.

Альтернатива поцеловала его в кадык и вывела на поверхность в районе 168-й стрит.

Альтернатива рассказывала все, что знала об этом районе. Видишь тот ряд домов? Их специально строили под старину. На самом деле возвели их недавно, анклав белых яппи в Восточном Гарлеме. То же самое происходит в Вест-Сайде и местами на Вашингтон-хейтс. И в Бруклине происходило, еще у меня на глазах. Ты можешь сказать, что я сама — один из факторов, и будешь прав. Откуда я все это знаю? Это наш город, Джона Стэм. Разве тебе не интересно, как живет город? Музей человеческих слабостей в полный рост. Становись в очередь, дивись, бросай монету в фонтан.

Неподалеку от станции метро они вышли к необычного вида площади, окаймленной деревьями, — издали Джона принял ее за небольшой парк, но затем проступили очертания высокого белого здания в колониальном стиле. Дом стоял под углом к кованой решетке, отгораживавшей несколько акров нестриженой травы. У Джоны отвисла челюсть.

— Что это?

— Особняк Моррис-Джумел, — пояснила она. — Старейшая усадьба на Манхэттене.

Кирпичная дорожка к входу была в плохом состоянии, кое-где разбита, занесена листвой. Перед крыльцом орудовал граблями толстяк с хвостиком на затылке и козлиной бородкой, казенная рубашка департамента парков и памятников побурела от пота. На Ив и Джону он уставился так, словно они прилетели на гигантском летающем тостере.

— Добрый день, — сказала Ив. — Можно?

Он провел их внутрь и выдал билеты. Первые посетители чуть ли не за месяц, сказал он.

— История никому не интересна.

— Джоне интересна, — сказала Ив. — Он прямо-таки живет в прошлом.

Они принялись читать афишки на стенах. Дом построен в 1765 году, стиль неоклассический. Первоначально усадьба простиралась от Ист-Ривер до Гудзона, через весь остров, расположение на вершине холма сулило в жаркие летние месяцы прохладу владельцу особняка, английскому полковнику Моррису. После Революции Моррис вернулся в Старый Свет, а в доме ненадолго поселился генерал Вашингтон (впрочем, сказала Ив, это же про все старые дома твердят: тут переночевал Джордж Вашингтон), а затем усадьба превратилась в трактир. В 1801 году Стивен Джумел, богатый француз, владелец плантаций на Карибских островах, приобрел этот дом, а после его смерти в 1832 году усадьба перешла к вдове, американке по имени Элайза, с темным прошлым — в юности она была проституткой — и замечательным даром выбирать известных, пусть и не всегда благодушных мужей. Вторым ее супругом стал престарелый вице-президент, прославившийся больше всего своими дуэлями, — Аарон Берр. Этот брак продолжался меньше года, на смертном одре Берр ухитрился оформить развод.

— Неугомонный человек, — заметила Ив.

После того как дом еще раз сменил владельца, власти Нью-Йорка сочли нужным положить конец его бурной истории, превратив исторический особняк в музей. Какому-то чиновнику хватило здравого смысла сохранить обстановку в неприкосновенности, и посетители могли оценить вкус и старания Элайзы Джумел: антикварные изделия из стекла, мебель — подлинный французский ампир, высокие напольные часы, небольшая, роскошно украшенная кровать.

— «Возможно, принадлежала Наполеону», — прочла вслух Ив.

— Да полно!

— Так написано. Музейные надписи никогда не лгут, Джона Стэм. Надежны, как Священное Писание. Джумели одно время жили во Франции, общались с императорской семьей.

— И он подарил им свою кровать?

— Etrange, mais vrai,[13] Джона Стэм. И знаешь, что из этого следует? Это, вероятно, самая древняя кровать на Манхэттене. Она такое повидала, что нам с тобой и не пригрезится.

Джона развернулся на пятках, паркет заскрипел:

— Как думаешь, сколько этот дом стоит?

— Уйму.

Он потрогал лепное украшение возле двери. Они осматривали второй этаж. В доме больше никого, и Джоне представилось на миг, каково это — иметь столько денег, полностью располагать своим временем. Чем бы он занялся? Наверное, все равно стал бы врачом. Или великим изобретателем, как Бенджамин Франклин. Он с завистью представлял себе эпоху, когда благодаря удачному опыту или озарению один человек мог далеко продвинуть все науки, — не то что ныне, в эпоху специализации, когда изобретательность требуется главным образом для написания заявок на гранты.

Он обернулся к Ив, собираясь поделиться с ней этими соображениями, но тут же позабыл обо всем:

— Что ты делаешь?

Она задрала юбку до талии:

— Войдем и мы в историю.

— Слезь с кровати!

В окне за ее спиной — пейзаж, отчасти размытый трещиноватым стеклом: рябит лужайка, рябят кованые ворота, мерцает дорожка, скрепленная, словно скобами, вылезшими на поверхность корнями. Парня из департамента парков нигде не видать — может, зашел за угол дома, а может, как раз впускает новых посетителей или поднимается на второй этаж проверить, что они тут затеяли.

— Вставай. Вставай!

Джона перешагнул бархатную ленточку, а Ив тут же обхватила руками его затылок, вынудила ткнуться лицом в ее шерстяной свитер. Барахтаясь, он сбросил на пол трехсотлетние расшитые подушки. Черт, ну и сильна же она! И она смеялась, смеялась истерически, как припадочная, шептала ему на ухо, уговаривая не быть размазней. Он все поглядывал через плечо, не приближается ли здоровяк из департамента парков с граблями и наручниками, — у него нет при себе наручников? — значит, он сядет на них сверху и будет сидеть, пока не прибудет полиция и не арестует их за осквернение памятника истории. Он оглядывался, а Ив поворачивала его лицо к себе и целовала так, словно хотела желудок высосать через рот. Ее руки проникли к нему в штаны, язык — между его зубов, очаровательная, испорченная, смеющаяся, и он тоже сунул руки ей между ног и потерял голову. Кровать жутко скрипела, как бы не рассыпалась кучей шифона, вельветина, кружев, дубовых щепок и пуха. Джона торопился, торопился изо всех сил, подгоняемый и страхом, и пальцем Ив, подбиравшимся к его «гиене», и перед самым концом она сжала его пальцы на своем затянутом резинкой хвосте и показала, как ее следует рвануть за волосы, и, когда он рванул, она издала невероятный звук — словно песня кита. И он рухнул на нее, оба они задыхались, плавая в собственном поту, Ив смеялась, лицо ее было розовым, как школьный ластик. Прямо Джоне в ухо она шепнула: Vive le roi[14], Джона Стэм!