Ведущий в погибель Попова Надежда

Глава 28

Коридор они миновали быстро и без помех, не повстречав никого, равно как и на галерее и лестницах. Коридор второго этажа тоже был пуст и тих.

Адельхайда время от времени оглядывалась на фогта, идущего позади, встречаясь глазами с Куртом, и он пытался ободряюще улыбаться, видя в ответ скептическую гримасу. В один из таких моментов, обернувшись назад, она вдруг зажмурилась, ткнувшись лицом в плечо фон Вегерхофа, издав приглушенное рыдание, и ее плечи судорожно задрожали. Стриг остановился.

– Что? – плохо скрывая испуг, спросил он, и когда Адельхайда подняла голову, Курт увидел, что ее душит смех.

– Видели бы мы себя со стороны… – выговорила она с усилием. – Инвалидная манипула… С Арвидом не придется драться; встретимся – он умрет со смеху…

– Вы! – со злостью осек фон Вегерхоф, когда Курт прыснул тоже, и вновь зашагал вперед. – Спокойно – оба.

– Извини… Нервы, – уже тише отозвалась Адельхайда, встряхнувшись. – Все, все. Я в норме.

Стриг не ответил, явно усомнившись в ее последних словах; Курт и сам ощущал уже усталость от этой наполненной событиями ночи. Фон Вегерхоф был прав – крови он и впрямь потерял довольно много; встреча с Арвидом уже в тюремной камере отзывалась головокружением, а после боя с двумя слугами и ранения нет-нет, да подкатывала легкая тошнота, и пол чуть съезжал в сторону. Крохотные и до противного аккуратные ранки на шее не затянулись и все еще саднили, едва не вывихнутое Марком плечо ныло, сломанное ребро, затянутое в плотную повязку, отзывалось болью, правда, уже не такой острой и пронзительной, а словно отдалившейся и приглушенной, и давно одолевающая сонливость накатывала все чаще и неотступнее. Все виденное, слышанное и пережитое этой ночью с трудом умещалось в голове, мысли теснились, суетясь и не желая останавливаться, и осмысливать происходящее сейчас Курт просто отказался, оставив сие занятие на более удобное время, если таковое наступит, для чего еще надо было воплотить план фон Вегерхофа в жизнь.

Сам стриг даже со спины выглядел хмурым, и, хотя вслух этого не было сказано, Курт понимал, что вызывало его недовольство. В комнае, где заключалась Адельхайда, они задержались слишком долго, было потрачено слишком много времени; нельзя было сказать, что потрачено впустую, но все же множество драгоценных минут ушли в никуда, дав Арвиду время возвратиться в замок, а его людям – собраться для нового встречного удара…

– А вот и они, – словно продолжив его мысль, произнес фон Вегерхоф, остановившись, и Адельхайда встрепенулась, напрягшись, готовясь, возможно, к обещанному броску на пол.

– Ты их слышишь? – почти утвердительно выговорил Курт, и тот кивнул:

– Арвида – не слышу и не ощущаю, но это не значит, что его там нет; людей – слышу. Много.

– В том смысле, что через них нам не пройти? Тебе не пройти?

– Никому не пройти, – внезапно заговорил фогт, и Курт покривил губы, бросив озлобленный взгляд на его опущенную голову.

– Господи, он снова за свое… – вытолкнул он раздраженно, и наместник рывком выпрямился.

– Помолчите, майстер инквизитор, – чуть слышно, но непреклонно потребовал фон Люфтенхаймер. – Помолчите и послушайте меня, покуда я в себе; не знаю, сколько это продлится. Если мы прошли так просто, значит, вы зачистили эту часть замка, и охраны здесь больше не осталось, а это означает, что сейчас на подходе те, кто прежде был во дворе и на стенах. Стало быть, вооружены арбалетами. Барон прав – нам не пройти, не пройти даже ему.

– А откуда мне знать, что сейчас вы действительно вменяемы, а не… – начал Курт, и стриг оборвал его:

– Уверены?

– Больше, чем в себе самом, учитывая ситуацию, – кивнул фогт, складывая слова со все большим напряжением, и, прикрыв глаза, медленно перевел дыхание. – А на месте Арвида, – с усилием прибавил он, – я выставил бы стрелков и по верхней галерее.

– Ему известно о тайных выходах из замка? – осторожно поинтересовался фон Вегерхоф, и фогт с натугой кивнул:

– Да. Узнал первым делом… – тихо выдохнул он, зажмурившись и сжав зубы, словно боясь вдохнуть невидимую мелкую пыль, повисшую в воздухе. – Господи, как тяжело. Не могу. Нет сил…

– И времени, – докончил стриг твердо. – Словом, так. Если кто-то допускает хотя бы мысль о том, что тайные выходы нам известны, именно от них нас будут отрезать. Кухня близко – вот она, и вполне логично ожидать от нас, что к ближнему ходу мы и станем прорываться. Поэтому прорываться мы будем к ходу дальнему – к часовне. Если там кто-то и есть, их должно быть меньше. Если же наш противник полагает, что мы надеялись выйти так же, как и войти, он просто перекрыл нам все выходы из донжона и подступы к внешней стене, до которой, опять же, именно из кухонной двери всего ближе. И в том, и в другом случае часовня для нас лучший вариант. Я бы сказал, единственный.

– А если впрямь арбалетчики на галерее? – усомнился Курт, и фон Вегерхоф кивнул:

– Уверен, что без «если». Они есть. Но как тебе арбалетчики в узком коридоре или за дверью?..

– Я вполне смогу пробежать залу сама, – подала голос Адельхайда, настойчиво оттолкнувшись от плеча стрига. – Слабость чуть отошла, а головокружение – мелочь; если меня возьмут за руку, мне не обязательно видеть, куда бегу.

– Поверь, в качестве груза ты менее обременительна, – возразил тот; Курт качнул головой:

– И все же мне эта мысль не по душе. На то, чтобы открыть замаскированный выход, нужно время, которого у нас в часовне не будет – нас моментально припрут к стенке.

– В часовне, – вновь через силу заговорил фогт, глядя себе под ноги, – единственная дверь. Сейчас она не заперта, но если изнутри опустить засов, держаться можно часами. Это последний оплот, и тот, кто строил замок, сделал ее крепостью.

– Я вижу, вы все еще в себе, – заметил фон Вегерхоф, и наместник болезненно сжал губы. – Бежать сами сможете?

– Со связанными руками это не слишком удобно, – отозвался он и, не ожидая ответа, кивнул: – Но освободить меня я не прошу. Никто не скажет, сколько еще мой рассудок будет при мне… Да, смогу.

– Тогда разговоры в сторону, – решительно подытожил стриг. – Я иду первым. Выходим по коридору у кладовых, через дверь в залу. Идем тихо. Если у кухни только люди, сможем просочиться. По зале бежим быстро. Бежать с моей скоростью вы не можете, а я должен видеть, все ли на месте, посему там я – замыкающий. Держимся ближе к стене – там тень, и для арбалетчиков будет меньше шансов. Первый этаж необитаем, и я надеюсь, что оттуда нам опасаться нечего, но все же смотреть в оба: несколько ниш вдоль него – это двери. Если нам удастся наш план, можно считать, что мы в относительной безопасности: близится рассвет, и наружу ни Арвид, ни Конрад за нами не сунутся. С людьми мы как-нибудь справимся. Все готовы?

– Не все, – вздохнул Курт. – Но это, боюсь, мало меняет дело. Вперед.

– Я первый, – напомнил стриг. – Потом впереди вы.

Последние ступени лестницы, выводящей на первый этаж, Курт преодолел, почти не дыша, и лишь когда до сих пор беззвучно шагавший впереди фон Люфтенхаймер тихо шаркнул подошвой, он похолодел, едва не оцепенев на месте. Возможно, некоторое временное просветление и нашло на фогта, возможно, он, наконец, начал отдавать отчет в собственных словах и деяниях, но сколько это продлится? Не возвратится ли в его разум воля хозяина именно в эти мгновения, что требуются сейчас, дабы миновать поворот коридора, за которым притаились готовые к нападению наемники? Одно слово, даже не крик, лишь шепот, неверный шаг – и вся эта вооруженная орда хлынет им наперерез. Окликнуть фон Вегерхофа, призвать его к тому, чтобы заткнуть фогта кляпом на всякий случай, уже было поздно, и дальше Курт шел, думая не столько о том, как наступить или вдохнуть, сколько о том, как при внезапной необходимости успеть броситься на идущего впереди, и сделать это тихо. Поворот фон Люфтенхаймер, однако, преодолел бесшумно, не выдав их ни звуком, вселив тем самым слабую и некрепкую надежду на то, что его относительное здравомыслие укоренилось надолго.

У двери, долженствующей открыть путь в залу, стриг остановился и, одарив Адельхайду извиняющейся полуулыбкой, перебросил ее через плечо, точно ковер, тут же посерьезнев. «Вы – вперед», – знаком напомнил он Курту и приподнял раскрытую ладонь.

Пять, четыре, три…

Когда пригнулся последний палец, сжавшийся кулак рывком опустился, дав отмашку, фон Вегерхоф ударил по двери ногой, распахнув ее настежь, и Курт сорвался с места, подтолкнув замешкавшегося фогта в спину.

Что прозвучало в донесшемся справа и сверху крике, он не разобрал, да это было и не важно – важно было то, что крик этот отозвался стальным звоном арбалетного болта, взбившего камень там, где Курт был мгновение назад. За спиной не раздался вскрик или шум падающего тела, а значит, и стриг избежал стрелы. Лишь теперь запоздало пришло в голову, что фон Вегерхоф, хоть и рассказал о тайном ходе, не уточнил, как именно и где он укрыт, и если сейчас один из летящих им вслед снарядов упокоит стрига, что, как тот сам признался, не так уж сложно, отыскать этот выход в одиночку Курт попросту не сумеет. Разве что фогт все еще сохранится в этом состоянии внезапной уравновешенности…

До раскрытой двери часовни оставалось несколько шагов, мысли были поглощены лишь тем, что происходит там, за спиной, и тем, как не попасть под бьющие вдогонку стрелы, и когда что-то с пронзительным визгом вылетело из темноты одной из ниш, Курт просто не успел увернуться. Он покатился на выложенный двухцветной плиткой пол, видя перед собою горящие глаза и распахнутый рот с двумя рядами неправдоподобно белых зубов. Оба арбалета выскользнули из разжавшихся ладоней, отлетев далеко прочь по гладкому камню; пальцы, жесткие, как веревки, вцепились в его руку, закрывшую горло, и лишь тогда он сумел осознать, что это не Арвид и не Конрад – Хелена фон Люфтенхаймер, всю эту ночь жаждавшая действий и крови. В плиту рядом с головой ударил тяжелый наконечник, оросив лицо брызгами камня, лишь чудом не угодившими в глаза, с галереи донесся испуганно-гневный окрик, и остатками разума, поглощенного страхом и злостью, осмыслилось, что стрелять в птенца своего нанимателя они не станут, не станут стрелять и в Курта, пока он укрыт ее телом.

Это снова произошло само собою, без раздумий – висящие на запястье четки Курт забрал в пальцы, как, бывает, наматывают на кулак цепь в бесчестной уличной драке, и ударил в лицо над собой, вмяв деревянные бусины в висок с такой силой, на какую только был способен. Хелена завизжала, едва не оглушив, и отпрянула, прижав ладони к лицу; Курт вскочил следом и ударил снова – снова в лицо, в другой висок, попав по скуле и оставив на бледной коже крестообразный отпечаток.

Все случившееся заняло считанные секунды – это он осознал, увидев стрига, лишь теперь оказавшегося рядом. Бросив мельком взгляд на отвалившуюся к стене Хелену фон Люфтенхаймер, Курт ухватил ее за волосы, вздернув на ноги и подхватив на руки бессознательное тело, оказавшееся неожиданно легким, точно детское.

– Вперед, – подбодрил он фогта, замершего на пороге часовни, и ввалился за ним следом, услышав, как позади облегченно выдохнула Адельхайда.

– Отличный вышел щит; неплохо придумал, – отметила она, когда фон Вегерхоф толчком плеча захлопнул дверь и вопреки обещаниям аккуратно установил свою ношу на ноги; Курт поморщился, брезгливо сбросив с рук бледное тело с исчерканным ожогами лицом, и отступил на шаг.

– Ничего я не придумывал. Случилось спонтанно. Александер, долго стриг может быть в отрубе?

– Почем мне знать, – отозвался тот, вдвигая огромный окованный засов в петли шириной с две ладони. – На моей памяти кастета из святых четок никто не применял.

– Лучше убейте ее, пока она не пришла в себя.

Нельзя сказать, что о фогте Курт забыл, однако на этот голос обернулся с растерянностью. Фон Люфтенхаймер стоял чуть поодаль, прислонившись плечом к стене тяжело, точно пробежать довелось не несколько десятков шагов, а не менее полумили.

– Она слаба в сравнении с прочими, – продолжил наместник, глядя на неподвижное тело на полу, – однако все равно опасна.

В часовне царила почти полная темнота, две узкие бойницы с решеткой во внешней стене были закрыты толстыми ставнями, лишь слабые отсветы факелов из залы пробивались через круглый витраж под самым потолком, и невозможно было сказать, что за чувства сейчас отобразились на лице наместника. Мгновение прошло в полной тишине, нарушаемой лишь плеском воды, струящейся из стены в каменную чашу у входа.

– Это вы… о своей дочери? – наконец, уточнил Курт осторожно, и фогт распрямился.

– Это не моя дочь, – выговорил фон Люфтенхаймер четко. – Моей дочери больше нет. Это – одна из тварей, и лучше вам убить ее.

– Мы возьмем ее с собой, – возразил стриг, когда Курт с сомнением посмотрел на неподвижное тело. – Арвид ценит своих птенцов, а в нашем положении заложник не помешает.

– Слуга и стрига за вашей спиной – это не заложники, – тихо отозвался фогт, закрыв глаза и тяжело выдохнув. – Это горячий уголь в мешке с порохом.

– Однако вы, как я вижу, вполне вменяемы, – заметил фон Вегерхоф, обходя алтарь вокруг и глядя на четыре огромных золоченых подсвечника подле него. – Стало быть, все не так плохо… Гессе, свяжи ее.

– Чем?

– Найди. Адельхайда, пошарь вокруг на предмет кремня. Вам будет нужен свет.

– За алтарем, в нише, – подсказал фогт тускло, все так же не открывая глаз. – Там светильник и огниво.

– Действительно, – согласился фон Вегерхоф, присев и заглянув в указанный тайник. – Гессе, поторопись.

Курт раздраженно отмахнулся, оглядевшись. Часовня была полупуста и безыскусна.

– Мне резать на веревки алтарное покрывало? – уточнил он; стриг установил зажженный светильник на пол, приблизился решительными широкими шагами и сдернул ремень с локтей фогта.

– Держите себя в руках сами, Эберхарт, – попросил он, не дав Курту возмутиться, и тот вздохнул.

– Я стараюсь всеми силами… Поспешите. Им потребуется не слишком много времени, чтобы оказаться здесь.

На то, как стриг ворочает тело Хелены, Курт смотрел настороженно, невольно отступая все дальше назад, а когда тот взгрузил ее на плечо, возразил:

– Когда она придет в себя…

– Я успею среагировать, – оборвал фон Вегерхоф. – Она еще щенок. Не тратим больше времени; возьмись за дальний правый подсвечник, наклони в сторону алтаря и сдвинь влево. Быстрее.

Еще мгновение Курт стоял на месте, глядя на Хелену фон Люфтенхаймер и освобожденного фогта, и, наконец, развернувшись, прошагал к алтарю и взялся за указанный рычаг. Каменная тумба, задрожав, съехала в сторону, открыв узкий проход с оббитыми ступенями и вызвав мелькнувшую вскользь похвалу техническому гению стародавних строителей.

– Я первый, – отстранив его плечом, распорядился фон Вегерхоф. – Следом вы, Эберхарт. Имейте в виду, что, поскольку теперь вы свободны, в случае осложнений я церемониться не стану. Заранее приношу извинения. Адельхайда, ты в самом деле способна двигаться сама? Плохо выглядишь.

– Ну, – пожала плечами она, – я не хотела жаловаться, однако, раз уж речь о том зашла… Я обескровлена, на дворе апрель, подо мной каменный пол, а я, если вы заметили, в исподнем и босиком. Нет, – пресекла она, когда Курт начал расстегиваться. – Оставь. Это твоя единственная броня.

– Возьмите, – все так же тускло подал голос фогт, сняв свой украшенный мехами камзол, и фон Вегерхоф нетерпеливо кивнул:

– Стало быть, двигаться можешь… Итак, ты за ним. Понесешь светильник. Гессе – замыкающий. Когда войдешь, по левой стене будет рычаг – он не замаскирован, найдешь сразу. Поднимешь его. Это двинет алтарь на место и закроет за нами вход. И все: слушать меня. Говорю стоять – стоять, скажу бегом – бежать. Прикажу не дышать – умрите, но ни вдоха. Ясно?

– Веди, – кивнул Курт, и стриг, поправив лежащее на его плече тело, развернулся к ступеням.

Фон Люфтенхаймер спустился следом, придерживаясь за стену, и когда вместе с Адельхайдой в темноту ушло дрожащее облако света, Курт осторожно шагнул на ступени, погружаясь в безвестность опасливо и настороженно. Клинок он держал наизготовку, не зная, готовиться ли более к опасностям со спины, нежели с фронта, и шел полубоком, глядя во мрак и ничего не видя за пределами трех шагов. Вообще говоря, полагать, что наемники, даже взломав или взорвав дверь часовни, сумеют отыскать тайный выход, было нельзя – наверняка Арвид не раскрыл столь важную информацию даже своим птенцам, судя по тому, что Конрад в отсутствие мастера не приложил особенных усилий к тому, чтобы отрезать пленникам путь к часовне.

– Здесь все должно быть в паутине, – шепотом заметила Адельхайда. – Ведь ходом не пользовались столько лет… Или пользовались? Эберхарт, вы или Арвид входили сюда?

– Мне было ни к чему, – откликнулся фогт так же чуть различимо. – За него не поручусь. Возможно, узнав о ходах, он их опробовал.

В словах и движениях фон Люфтенхаймера все больше пробивались уверенность и хладнокровие, и Курт начинал посматривать на него с подозрением, не зная, радоваться ли уже начавшемуся исцелению и в очередной раз за свою пропитанную удивительными событиями жизнь увериться в действенности сил, чью помощь обретал уже не в первый раз, или же готовиться к стычке с наместником, чья воля на сей раз окончательно захвачена хозяином, выжидающим лишь удобного момента для нападения и столь даровито лицедействующим.

Под низким потолком среди близких стен было душно, и пламя светильника горело едва-едва, освещая лишь крохотную часть пути; кое-где пробившиеся сквозь камень длинные корни, похожие на встрепавшееся волокно, изредка задевали лицо, заставляя жмуриться, а облегающая со всех сторон тишина вскоре стала казаться громозвучным гулом, лишающим слуха…

– Стоять.

Едва слышный шепот фон Вегерхофа Курт разобрал с трудом, скорее догадавшись о том, что было сказано, когда стриг внезапно остановился, вынудив встать на месте всю их маленькую процессию. Мгновение он не двигался, и оглушительная тишина навалилась всей силой, давя крепче, чем каменные узкие стены вокруг.

– Он впереди, – коротко выговорил фон Вегерхоф, и фогт вздрогнул. – Назад. Живо.

Курт развернулся, едва не споткнувшись в темноте; светильник за его спиной бросал длинную тень, заставляя скользить по каменному полу его искаженное темное подобие. Шаги людей позади звучали громко, лишком громко, наверняка слышимые тому, чью поступь было не различить и кто приближался теперь неотвратимо, отрезав им путь к свободе и жизни.

Рычаг на стене он рванул на себя торопливо, отступив от раскрывшегося прохода; сверху доносился мерный стук, замешанный на ругани и криках, яснее прочих примет говоривший о том, что наемники все еще по ту сторону массивной укрепленной двери. Поднявшись по ступеням, Курт осторожно приблизился к ней, оценивая состояние петель и засова; в створку с грохотом ударило что-то тяжелое, донесся хруст разбитого дерева и долгое, нечленораздельное упоминание Девы Марии в непристойном окружении.

– Мы в западне, – равнодушно сказал фон Люфтенхаймер; Курт обернулся.

– Мы еще живы, – заметил он ободряюще, и фогт пожал плечами:

– Это и есть самое страшное, майстер инквизитор.

– Ну, Эберхарт, – возразила Адельхайда, быстрым, хотя и все еще неверным шагом идя вдоль стен и зажигая одну за другой многочисленные свечи. – Dum spiro, spero[198], помните?

– По крайней мере, я умру самим собой, – вздохнул тот, остановившись у чаши с водой, убегающей через каменный край в отверстие у пола. – Это уже немало.

– А я намерен выжить, – возразил Курт, отчаянно жалея об утраченных арбалетах. – Александер, как, по-твоему, если на его птенцов воздействует сила Креста – сам Арвид подвержен ей?

– Если ты надеешься на святость этого места – напрасно, – откликнулся стриг, закрыв проход за собою и сбросив тело Хелены на пол чуть в стороне от двери. – Часовня осквернена. Верно, Эберхарт? Наверняка, убив вашего капеллана, он именно это и сделал – хоть бы и par principe[199].

– Что-то они там притихли, – вмешалась Адельхайда, установив светильник в неглубокую нишу в дальней стене, и остановилась в стороне от алтаря, зябко кутаясь в фогтов камзол. – Обыкновенно это не означает ничего хорошего.

– И Конрад здесь, – тихо заметил фон Вегерхоф, медленно приблизясь к двери. – Чувствую его. Лучше отойди оттуда, Гессе…

Курт успел сделать один шаг от тяжелой створы, когда последние слова стрига потонули в звоне стекла – витраж под потолком разлетелся мелкими разноцветными брызгами, искрящимися в свете огня, и в часовню, словно вихрь пыли при порыве бури, сквозь маленькое круглое окошко влетело нечто темное, похожее на клочок темноты в мире света.

Конрад упал на пол, перекатившись через плечо и поднявшись на ноги за мгновение – за мгновение до того, как фон Вегерхоф метнулся навстречу, выдернув на ходу меч. Лицо птенца было искажено злостью – настолько человеческой, простой, понятной, привычной, что на миг забылось и то, кем является это существо, и все то, на что оно способно; этот миг Курт пребывал в готовности броситься вперед, вторгнувшись в начавшийся бой, в каковом, как показал опыт, и он все же чего-то стоит. Просторная замковая часовня – это не коридор, где не развернуться, здесь и шансов больше…

Часовня…

Сила Креста, способная противостоять этой твари…

«Часовня осквернена»; «если надеешься на святость этого места – напрасно»…

Резать на веревки алтарное покрывало…

Чаша с водой…

«Есть простая вода и есть ты»…

Алтарь уже дрожал, подвигаясь с места, когда Курт бросился к каменному престолу и сдернул тяжелое бархатное покрывало, загремев разлетевшейся по полу богослужебной утварью, мысленно принеся извинения Высокому Начальству за столь бесцеремонное обращение с Его имуществом. К каменной чаше у входа он рванул мимо дерущихся, едва не угодив под клинок кого-то из них, не успев даже заметить, чей именно; не тратя времени на то, чтобы снять четки, Курт с ходу сунул руку в воду, не задумываясь уже над тем, верит ли сам в действенность создаваемого им в этот момент оружия.

– In nomine Patris…

Алтарь уже начал открывать темную пасть прохода, когда с последним произнесенным словом Курт швырнул покрывало в чашу, прижав негнущийся ком кулаком. Не дожидаясь, пока полотно намокнет полностью, он выхватил потяжелевший бархат, заплескивая пол вокруг, и, на ходу закручивая его в неплотный жгут, бросился вперед, ударив почти наугад, не особенно заботясь о том, кого из противников заденет.

Конрад споткнулся на выпаде, выронив оружие и схватившись за лицо ладонями, и из его горла вырвался даже не крик – вой пополам с шипением; на долю мгновения Курт застыл, все еще не веря в то, на что сам же надеялся, и ударил снова – от души, с потягом, словно exsecutor, бичующий заключенного. Птенец согнулся, когда полотно угодило по ребрам, вмиг промочив сукно его одежды, и фон Вегерхоф саданул его ногой под челюсть, подбросив противника над полом и отшвырнув далеко прочь. Тот ударился о стену, повалился и остался лежать без движения, безвольный, похожий на большую тряпичную куклу; стриг метнулся вдогонку, занеся меч для удара, и внезапно отпрянул, когда у его ног глубоко в камень ударил арбалетный болт.

– Даже не помышляй об этом, – явственно прозвучал подчеркнуто спокойный голос во внезапно наступившей тишине.

Стриг замер подле лежащего на полу тела с занесенным над ним оружием, глядя на Арвида, – тот стоял еще по пояс в открывшемся проходе; в опущенной руке был зажат разряженный только что тяжелый арбалет, а в другой, поднятой, в сторону фон Вегерхофа смотрел еще один стальной наконечник.

– Прочь от него, – четко выговаривая каждое слово, приказал Арвид. – Опусти клинок и отойди. Нет, – чуть повысил голос он, когда стриг приблизил острие меча к открытому горлу Конрада; арбалет подвинулся в сторону, и Фон Вегерхоф остановил руку, когда наконечник уставился на Адельхайду. – Я попросил сделать простую вещь – три шага назад. Это стоит ее жизни?

– Смерть одного из вас стоит не одной жизни, – отозвался стриг, и Арвид поднял брови в показном изумлении:

– От тебя ли это слышу? Как меняется мир всего за несколько часов… Отойди от моего птенца, Александер. Иначе я всажу стрелу ей в живот, и она будет корчиться в предсмертных муках очень-очень долго.

Еще мгновение протянулось в безмолвии, и фон Вегерхоф, опустив руку с мечом, медленно отступил назад. Арвид неспешно поднялся на последнюю ступеньку, все так же целя в Адельхайду, и обвел взглядом собравшихся в часовне.

– Удивительная ночь, – заметил он серьезно. – Нечасто доводится провести время столь… неоднозначно. Что ж, нелегко сознаваться в собственных ошибках, но следует признать: я вас недооценил – вас обоих. Это даже в некотором смысле недурно. Приятно иметь достойных противников, это случается нечасто. Однако вы перебили моих слуг и едва не лишили всех птенцов; это уже не приятно.

– Больное самолюбие, – заметил Курт с усмешкой. – Это самая большая проблема подобных тебе тварей.

– Я редко дозволяю смертному столь долго и безнаказанно дерзить мне, – кивнул Арвид, – однако для тебя делаю исключение. Своих планов относительно тебя я не оставил, мало того, последние часы лишь утвердили меня в моем мнении. Ты возвратишься в ту камеру и следующей ночью по-иному взглянешь и на собственные слова, и на собственную жизнь. Думаю, вы сойдетесь с Конрадом. У вас много общего. И – мое предложение в силе; если, разумеется, твоя дамочка не станет делать глупостей. Тогда у нее есть шанс остаться в живых… ненадолго. Она самому тебе надоест довольно скоро, однако будет неплохим начальным опытом. А вот с тобой, – под холодной улыбкой фогт распрямился, с явственно видимым усилием заставив себя не отступить, – у нас будет отдельный разговор. За измену я караю нещадно. И не надейся – просто смерть, быстрая или долгая, тебе не грозит. Ты будешь служить верой и правдой, вот только на сей раз я не коснусь твоей памяти – все, произошедшее до сей минуты, ты будешь помнить; помнить и страдать.

Зондергруппы у замка нет – это Курт осознал внезапно и четко. Отчего бы ни задержались бравые парни в броне, что бы ни было причиной, но факт оставался фактом: они не пришли к рассвету, как рассчитывал он и, наверное, втайне надеялся даже фон Вегерхоф. Арвид, осмотрев лес вокруг стен, возвратился с дальними замыслами на будущее, возвратился спокойным и невозмутимым, не насмехаясь над затаившимися в кустах людьми, что было бы, увидь он их и пройди мимо, не похваляясь победой, что, несомненно, сделал бы, если б группу захвата ему удалось перебить. Их нет. И не будет, пока не станет слишком поздно…

– Итак, остался ты, – переместив взгляд на стрига, кивнул Арвид. – Я не упомянул в своих планах лишь тебя.

– Я так опечален, – фыркнул фон Вегерхоф, и тот коротко усмехнулся:

– А вот это верно. Без шуток. Ведь сейчас ты осознаёшь одну вещь: все, что я расписал, станет возможным лишь после твоей смерти. Заметь, я не требую ни от кого из вас отпереть дверь и впустить сюда моих людей; как полагаешь, отчего бы это?

– Ты сам скажешь, – отозвался стриг; Арвид кивнул:

– Скажу. Тут ты прав. Скажу то, что уже говорил. Помнишь? За своих птенцов бьется мастер. Я – готов на это; у той способной девочки многое впереди, а с Конрадом у нас слишком многое позади, чтобы я вот так просто дал им умереть. А готов ли ты? Есть ли для тебя твои смертные друзья то же, что для меня – мои птенцы? Решим наш спор раз и навсегда. Если победу одержишь ты – я знаю, моим не жить; если я – ты слышал, что будет с твоими смертными приятелями. Это справедливая ставка. Нечего размышлять, – заметил Арвид, чуть шевельнув арбалетом. – У тебя нет выбора. Если ты откажешься, я не стану стрелять в кого-то из них, я выстрелю в тебя. Ты не сможешь увернуться, ты знаешь, с такого расстояния не увернулся бы и я. Я нанесу рану, которая обездвижит тебя, после чего у тебя на глазах порву на части эту черноволосую куколку – медленно и очень болезненно; не говори, что тебя это не тревожит. Ты пришел за ней в мой замок, рискуя собственной жизнью, а стало быть, кое-что она для тебя значит. Но даже если я промахнусь, ничто не изменится: я просто стану убивать каждого, кто находится в этой часовне, а ты, разумеется, попытаешься мне воспрепятствовать, и драться со мною тебе так или иначе придется… Брось, Александер. Я только начал думать, что ошибался на твой счет, не заставляй меня возвращаться к прежнему мнению. Я понимаю, ты знаешь, что я сильнее, ты боишься схватки со мной, однако в том и есть жизнь – идти к цели через свой страх. Все зависит от того, насколько важна для тебя цель…

– С той стороны хода есть засада из твоих наемников? – оборвал его фон Вегерхоф, и Арвид качнул головой, улыбнувшись:

– Нет. Вы сумеете уйти, если ты победишь. Если победишь, достигнешь своей цели: спасешь наместника, душу своего смертного друга и жизнь этой красотки. И избавишь мир от трех ужасных тварей; ведь и это важно для тебя, верно? Но – насколько важно?

– Даже не думай, – тихо выговорил Курт, и фон Вегерхоф качнул головой:

– Он прав. Выбора нет.

– Нет, – повторил за ним Арвид, когда тот шагнул вперед. – Без оружия. Мы разрешим наш спор так, как это всегда совершалось среди нас: только я и только ты. Никаких клинков. И если кто-то из них встрянет в наш бой…

– Никто не вмешается, – вновь оборвал фон Вегерхоф, отбросив меч к стене, и, отстегнув ножны, отправил их следом. – Только я и только ты.

– Ты спятил, – шепнул Курт как мог тише, понимая, что и Арвид тоже слышит его. – Ты не справишься с ним один.

– Да, – согласился стриг; помедлив, неспешно поднял взгляд к небольшому Распятию над алтарем и уверенно докончил: – Но я не один.

– И последнее, – со снисходительной усмешкой добавил Арвид, обратясь к Курту. – Брось-ка сюда свое столь оригинальное оружие.

Помедлив, он смерил взглядом расстояние от себя до замершего напротив стрига и, размахнувшись, швырнул бархатный жгут, целя в лицо. Арвид отбросил прочь разряженный арбалет, перехватил покрывало, и, морщась, оглядел зажатое в руке мокрое полотно.

– Неприятно, – сообщил он доверительно. – Не моё. Однако, как видите, в отличие от моих птенцов, я способен снести и это; по крайней мере, настолько, чтобы успеть должным образом ответить, если кому-либо придет в голову, к примеру, плеснуть на меня водой из той чаши. Твой мастер будет наблюдать, Александер. Не более. – Арвид отбросил покрывало прочь, и Курт успел увидеть, что кожа его ладони покраснела, точно от прикосновения к горячей стене очага. – Все, подобное этому, приравнивается к оружию и в случае использования рушит наш договор: тогда я начинаю убивать присутствующих.

– Никакого оружия, – заметил фон Вегерхоф, и тот кивнул, разрядив второй арбалет и бросив его на алтарь.

– Не бойся, – подтвердил Арвид, отшвырнув стрелу в угол часовни, и, наклонив подсвечник, закрыл за своей спиной вход в тоннель. – Я не намерен жульничать. Это лишило бы все происходящее смысла. Надеюсь, сам ты ничего не припрятал?

– Не бойся, – повторил стриг, сделав еще два шага вперед, и Арвид сорвался с места легко, словно подхваченное ветром перо, одолев расстояние до противника одним прыжком.

От удара ладонью в грудь фон Вегерхоф отлетел к колонне, подпирающей темный потолок, кувыркнувшись на пол; Арвид остановился напротив, поведя плечами, и кивнул:

– Вот тут-то бы тебе и конец… Но это лишь одно падение; ничего не значит. Вставай. Я знаю, ты способен на большее. Я хочу увидеть, на что.

Курт шагнул вперед – безотчетно, непроизвольно, и фон Вегерхоф вскинул руку:

– Нет! – жестко велел он, поднявшись на ноги, и, встряхнув головой, повторил: – Нет. Не вмешивайся.

– Если он победит с твоей помощью, – не оборачиваясь, заметил Арвид, – он так никогда и не узнает, чего же стоит на самом деле… Итак, будем считать, Александер, что ничего не было, и начнем с начала.

– Будем, – согласился стриг, устремившись вперед.

Арвид уклонился легко, сделав лишь один шаг в сторону и ударив фон Вегерхофа локтем по затылку; тот вновь покатился на пол, на сей раз перевернувшись и вскочив на ноги одним не уловимым глазу движением, и стриг одобрительно кивнул:

– Уже чуть лучше… А теперь довольно игр.

Да.

Довольно игр.

Жизнь – не игра, не доска из двух цветов.

Два цвета – два пути; всегда в этой жизни есть выбор лишь из двух путей. К свету или тьме. Избавлению или погибели. Согласию или отрицанию. «Est est non non quod autem his abundantius est a malo est»[200].

Жизнь – игра.

Сумрак – время выбора. Рубеж избавления и гибели – стезя к освобождению. Грань между признанием и отрицанием – постижение. Есть просторная тропа меж двух путей. Кто не сумел понять это – обречен. Ты обречен.

Ты слаб. Ты так и не сделал выбора, так и не обрел свободы, не постиг себя самого. Теперь – поздно. Ты обречен.

Я выбрал давно. Обрел освобождение, не надеясь на него. Постижение собственной сути пришло из глубин себя.

Ты обречен. У тебя недостанет сил спорить с Судьбой. У тебя недостанет сил. Ты словно высохший лист на холодном ветру.

Folio sum similis, de quo ludunt venti[201]…

Я словно лист на ветру…

Ты обречен. Ты не можешь постичь того, чего не видишь. Тебя нет. Ты никто. Пылинка на дороге под моими ногами.

Я пылинка. Капля в огромном океане. Океан в маленькой капле. Я пылинка – крошечная пылинка, затерявшаяся в огромной Вселенной. Вселенная в одной пылинке.

Ты умрешь сегодня.

Я умру сегодня. Не спорю.

«Mundus sive vita sive mors sive praesentia sive futura omnia enim vestra sunt»[202]. Все мое.

Я уже умер. Я умер дважды. Я ждал третьей смерти давно, и если она придет с тобой – пусть так. Но мой последний путь ты пройдешь со мною вместе, ты, такая же капля, пылинка, ничто. Я готов. Готов ли ты?

Курту казалось – он готов ко всему. Казалось, что после всего увиденного и пережитого удивиться ничему уже не может, казалось – ничто уже не может изумить, потрясти, ошеломить.

Он ошибся.

Сейчас снова возвратилось то чувство, что овладело им на ночной улочке, когда он впервые увидел, что это такое – две твари в схватке. Сейчас Курт вновь переживал ощущение собственной малости и потерянности, никчемности и беспомощности, видя перед собою лишь два вихря, не различимых глазу и разуму, два силуэта в тускло освещенной часовне.

Невзирая ни на какие угрозы, несмотря ни на что, наплевав на напыщенные рассуждения Арвида и запреты фон Вегерхофа – когда начался бой, он был намерен вмешаться. Курт рассчитывал добраться до разряженного арбалета на алтаре, до отброшенного в угол болта и пришпилить к стене эту пакость, ибо вполне отдавал себе отчет в том, что клинком добьется немногого – если уж птенцы едва не вышибли из него дух, состязаться в скорости с их мастером не стоило и надеяться.

Надеяться на себя не стоило – теперь это стало ясно совершенно. Помочь он не мог ничем; вклиниться в этот бой Курт просто не успевал, не успевал даже увидеть, где и кто из поединщиков находился в прошедший только что миг и где находится сейчас. Даже то, что было видено на темной ульмской улице, не шло ни в какое сравнение с происходящим здесь и теперь; здесь и теперь он не видел ничего – лишь промельк, скольжение полумглы в дрожащем свете пламени. Алый отблеск на стенах трепетал и бился, когда удары заставляли вздрагивать прогревающийся свечами воздух; подпирающие свод колонны, казалось, содрогались и готовились вот-вот переломиться, когда в них врезалось отброшенное ударом тело. Единственное, что удавалось заметить четко – чаще это было тело фон Вегерхофа. Чаще именно он оказывался прижатым к стене, и мельком удавалось отметить, что щека стрига глубоко ссажена о камень, а поперек правого плеча пролегают четыре широкие рваные полосы, и там, где ему доводится замереть хоть на миг, на полу остаются крупные багровые кляксы.

Казалось, мир вокруг застыл, и движутся лишь эти двое – стремительно, словно само время. И чудилось невероятное: время для них застыло, словно оба здесь – и не здесь, словно где-то там, где они могут просто остановиться друг против друга, враг против врага, и просто говорить. Спорить. Убеждать один другого в собственном превосходстве. В собственной правоте. В собственном праве – на жизнь. На смерть.

Ты умрешь.

Я не спорю.

Ты умрешь.

Я готов. Готов ли ты?

Я буду жить – как всегда, как прежде.

Ты умрешь вместе со мной.

Я буду жить. Ты – умрешь.

Ты уйдешь вместе со мной. Я уходить не боюсь. А ты – боишься?

Ты боишься. Ты не знаешь, кто ждет тебя по ту сторону, и лишь потому так цепляешься за жизнь. Ты боишься всего, что тебе не известно. Всего, чего не можешь понять. Ты не знаешь меня. Ты не можешь понять меня. Ты не знаешь, чего ждать от меня. Ты сегодня понял, что это так, и – ты боишься. Боишься меня так же, как и всего того, что за мной. За мной твоя смерть.

Я буду жить.

Ты умрешь.

Признай это.

Я буду жить.

Ты умрешь.

Твоя стезя, твоя просторная тропа меж двух путей, окончится здесь, сегодня, сейчас. Оборвется в пропасть. Она была слишком долгой, ты торил ее слишком безоглядно – и она должна была оборваться. Ее должен был прервать кто-то рано или поздно.

Не ты.

Ты умрешь.

Смирись с этим.

Я буду жить!

Ты умрешь. Ты уже это понял. Я вижу. Я вижу тебя.

Я буду жить!

Я вижу тебя. Я вижу твою жизнь. Ту тропу, что оборвется здесь и сейчас.

Я буду жить…

Я вижу тебя. Я вижу твою смерть.

Я буду жить…

Я вижу тебя.

Я буду жить…

Ты умрешь.

Я буду жить!

Нет. Тебя не будет.

Что-то изменилось – внезапно и неуловимо; что-то пошло не так – не так, как прежде…

В сторону фон Вегерхофа, прижатого к стене, выбросилась рука; стриг отклонил голову, и сжатый кулак врезался в стену, оставив в сером камне неглубокую вмятину. Александер отшатнулся вправо, и от встречного удара в горло Арвид на миг остолбенел, хватанув воздух громко, с тяжелым хрипом. Фон Вегерхоф, не остановив руки на взмахе, ударил локтем в лицо, вывернулся позади, вмяв кулак в позвоночник и огласив гулкую тишину часовни явственно слышимым хрустом, и последним ударом под колени опрокинул противника на пол.

Арвид упал неловко, точно старец, потерявший опору на скользкой зимней улице, изогнув переломленную спину и сипло ловя вдох распахнутым ртом; ладони уперлись в пол, пытаясь поднять тело, зло царапнув камень, и фон Вегерхоф опустился коленом на грудь, вмяв его в точку схождения ребер. Занеся стиснутый кулак над головой противника, стриг мгновение помедлил и ударил – но не в лицо, а в пол, глубоко пронзив ногтями ладонь.

На кровь, бегущую с поднятой над ним руки, Арвид взглянул мутно, вяло попытавшись отвернуть голову, но уже не стремясь подняться.

– Этого ты хотел? – выговорил фон Вегерхоф с усилием и прижал порезанную ладонь к стиснувшимся губам, докончив севшим, охриплым шепотом: – Так пей.

Тот рванулся в сторону, вздрогнув и изогнувшись, силясь оттолкнуть его от себя; стриг надавил сильнее, едва не вмяв ему голову в пол, и поднялся, отступив на шаг от поверженного мастера. Арвид опрокинулся набок, давясь и кашляя, плюясь кровавой слюной, привстал, упираясь скользящими по камню ладонями, и упал снова, хрипя, точно загнанный конь.

– Добей, – плохо слыша самого себя, подстегнул Курт, и стриг воспрещающе вскинул ладонь.

– Нет, – отозвался он, не оборачиваясь, лишь отступив еще на один шаг от агонизирующего тела. – Пусть.