Спасти посольство Корецкий Данил
— Снижаетесь с максимальным градиентом, имитируя посадку, на самом деле выбрасываете десант и уходите. Ориентируетесь на приводную радиостанцию.
Присутствующий особист капитан Клевцов добавляет:
— Записи в рабочих тетрадях делайте карандашом. Помните о режиме секретности.
Экипажи расходятся.
— Знаешь, Вася, что такое «посадка с максимальным градиентом»? — спрашивает Мельник у капитана Тромбачева — своего второго пилота. — Это, брат, и есть знаменитый «афганский заход»! Слыхал?
Они заняли места в кабине.
— Слыхал, Сергей Петрович, — Второй пилот пристегнулся ремнем. Он молод, и многие хитрости пилотирования, которые не преподавали в летном училище, ему неизвестны.
— Только толком не знаю. Расскажите!
Мельник улыбается.
— Это, брат, целая наука! С какого расстояния мы обычно начинаем посадочную глиссаду?
— С десяти — двенадцати километров, — четко отвечает Тромбачев.
Мельник кивает:
— Вот-вот… А там кругом горы, это во-первых, а во-вторых, на плавной линии снижения тебя уже ждут со «Стингерами»! И на этих десяти километрах обязательно собьют!
— Как же вы садились? — завороженно спросил Вася.
— Очень просто. Заходим на посадку с километра-полутора. Плавной посадочной глиссады нет — падаем с высоты, над самым аэродромом. Выпускаем закрылки, подкрылки, шасси и с максимальной крутизной идем вниз по спирали, с вертикальной скоростью снижения до тридцати метров в секунду. И при этом отстреливаем тепловые ракеты!
— Так можно в штопор сорваться…
— Можно, — усмехается командир. — Но не нужно! Нужно от ракет уйти и сесть нормально!
— А сейчас зачем так? — спрашивает капитан. — Афган давно закончился!
Мельник усмехается:
— Значит, надо! Просто так в армии ничего не делается. Да и вообще нигде… а тренировки — великое дело! В Анголе мне ракета попала в двигатель, на борту двести человек, но мы десять раз отрабатывали полет на трех движках, вот я и долетел, и сел нормально.
Вася вздыхает:
— Да, командир должен все уметь.
— Не только командир, а любой пилот, — говорит Мельник. — Вот ты хотя и сидишь справа [21], а должен уметь все, что я умею. Чтобы при необходимости заменить меня в любую минуту!
— Зачем это?
— Сейчас некогда, как-нибудь напомнишь — расскажу…
Стальные птицы медленно ползут по рулежным дорожкам и, замерев на несколько секунд на краю взлетно-посадочной полосы, бешено рычат двигателями, а потом срываются с места и устремляются вперед с постоянным ускорением. И вот первая машина отрывается от земли, набирает высоту и растворяется в небе, а по бетонке мчится вторая, третья…
…Ближе к полуночи командир полка и представители штаба дивизии проводят разбор полетов.
— Ну, так, вроде бы все штатно, — говорит в заключение полковник Бобров. — Так и доложу. Однако, товарищи, прошу не расслабляться. Поверьте мне, это только увертюра. А если наверху решат, то тогда придется и целую оперу разыгрывать!
Щербинин вздохнул:
— Будет приказ — и оперу споем, и балет станцуем!
Офицеров перевели на казарменное положение, летчики ночевали в общаге, хотя после напряженного дня возбужденная нервная система не у всех поддавалась сну.
— Так что за историю вы хотели рассказать, Сергей Петрович? — спрашивает командира второй пилот Тромбачев.
У него круглое детское лицо с безмятежными голубыми глазами и пухлыми губами, поэтому двадцативосьмилетнего капитана все называют Васей. Не Василием Васильевичем и даже не Василием, а просто Васей.
— Как кота, — жалуется он дома отцу.
Тот смеется:
— Ты, главное, виду не показывай, что тебя это задевает, а то имя в прозвище превратится на всю жизнь. И работай, как положено, авторитет зарабатывай… А время быстро бежит. И не заметишь, как Василием Васильевичем станешь!
Отец знает, что говорит. Во-первых, он сам Василий Васильевич — в их семье всех мальчиков называют одним именем, а девочек в роду — одна-две и обчелся. А во-вторых, отставной подполковник Тромбачев налетал за двадцать лет службы в военно-транспортной авиации десятки тысяч километров.
Мельник морщит лоб, вспоминая.
— А-а-а… Да история-то простая… Идет перебазирование на новый аэродром, эскадрилья летит строем, вдруг машина из второй шеренги сблизилась с впереди идущей. То ли передний командир скорость чуть сбросил, то ли задний чуть увеличил. Зевнул кто-то, короче. Они и сошлись на миг — раз! И тут же разошлись обратно.
Капитан Тромбачев внимательно слушал, округлив детские глаза.
— Только за этот миг кормовые пушки передней машины вошли в кабину задней…
— Как?! — выдохнул Вася. — Как «вошли»?!
— Молча! — буднично пояснил Мельник. — То есть, конечно, не совсем молча: стеклопакет разбили, значит, удар, хруст, воздух ворвался, свист, грохот… Но главное — командиру голову оторвало!
— Как?! — Вася заподозрил подвох, глянул на рассказчика с подозрением: что он за байки травит?
Но Мельник был серьезен.
— В полном смысле слова! Снесло голову, как саблей, вся кабина в крови, машина без управления… Как думаешь, что второй пилот сделал?
Вася округлил глаза еще больше:
— А что тут еще делать — взял управление на себя!
— Не угадал! Дернул рычаг катапульты, ушел вниз, раскрыл парашют и благополучно приземлился.
Мельник цокнул языком.
— А самолет с пятью членами экипажа разбился! Вот такая история!
Вася был шокирован:
— А почему же он так сделал? Его же, наверное, спрашивали? Как объяснял-то?
— Конечно, спрашивали, и не один раз. Сначала на следствии, потом в трибунале, он ведь шесть лет получил… А объяснял очень своеобразно: «Я, мол, пилотировать не умею, я хозяйственными делами занимался — гостиницы заказать, горючее достать…» Может, действительно, пилот из него никудышный, но скорей всего испугался, нервы не выдержали.
Командир замолчал. Вася тоже задумался, но ненадолго.
— Сергей Петрович, а к чему вы мне это рассказали? — вдруг с подозрением спросил он.
— Да к тому, чтобы ты у меня всему учился! — сказал командир. — И если придется, мог заменить!
— А-а-а, — с облегчением протянул молодой человек. — Значит, ко мне претензий нет? Ну, там, по квалификации, по чему-то другому?
Мельник рассмеялся:
— Что ты, нет, не бери в голову!
В комнату с таинственным видом заглянул Копытин, приглашающе махнул рукой:
— Пойдем, Сергей, покурим.
Мельник удивился: Копытин никогда не курил. Но встал и вышел вслед за товарищем. Они отошли в курилку — стандартный «грибок», пожарный щит, бочка с песком, вокруг, квадратом — скамейки. На одной сидел Золотов — худощавый, подтянутый, с седыми висками. Он действительно курил. В тусклом свете фонаря на форменной рубашке отблескивали полковничьи погоны.
— Здравия желаем, Евгений Степанович!
Копытин и Мельник сели напротив.
— Как настроение, молодежь? — спросил Золотов.
Разница в возрасте была небольшой — ему сорок четыре, Копытину — сорок два, и Мельнику — сорок. Однако он был не только хорошим летчиком и командиром экипажа, но и командиром полка, то есть их прямым начальником. Хотя в неформальном общении никогда этого не проявлял. И сейчас держался естественно и просто, как старший товарищ. Хотя ясно было, что вызвал он их неспроста.
— Нормальное, — ответил Копытин. — Вот, думаю, куда и зачем нас направят.
— Да, что-то командование темнит, — кивнул Мельник. — Или сами не знают…
— Командиры всегда все знают, только не говорят, — возразил Копытин. — Может, и никуда не направят. Отработали учение — и все… Вовсе не обязательно, что мы действительно полетим.
Золотов докурил сигарету, тщательно затушил о лавку и бросил в песок.
— Полетим, парни, — сказал он. — Точно полетим. Мы трое, тремя бортами.
Два других командира насторожились:
— Московский инспектор сказал?
Золотов пожал плечами:
— Скорее, намекнул. Мол, будьте готовы и все такое…
— А куда летим? — спросил Копытин. — У меня сын женится через неделю. Продуктов достали, гостей позвали.
— Это хорошо, что женится, Толя, мы тебя от души поздравим, — кивнул Золотов. — А куда летим… Спроси что полегче. Надеюсь, не Армению завоевывать. Скорее всего, опять в Афган. Судя по способу захода…
— Такой маневр для любого места годится, где горы и «Стингеры», — задумчиво сказал Копытин. — А Афган… С какой целью? Мы ж оттуда только что вылезли, еще не отмылись, раны не зализали… Да и Союза больше нет, а в России вон что творится! Чего мы опять в эту мясорубку полезем?
— Может, ты и прав, — сказал Золотов. — Тогда остается Турция.
— Шутите? — вскинулся Мельник.
— Да какие шутки, Сергей. Это я гадаю. Жизнь покажет…
Золотов встал:
— Ладно, пошли спать. Тревогу сыграть могут уже завтра, с самого ранья.
— Не завтра, а уже сегодня, — поправил Копытин, взглянув на часы. — Два ночи натикало.
— Тем более!
Афганистан, окрестности Кабула
Обстановка в городе накалялась. Проявлялось это очень своеобразно: стали меньше стрелять. Афганцы носят оружие с двенадцати лет и используют его не только по прямому назначению, но и для выражения чувств: радости на свадьбе, горя на похоронах, восторга от выигрыша любимой команды, торжества от встречи друзей, да и просто от хорошего настроения. В обычных условиях стреляют каждый день или ночь, при этом наметанный слух легко отличает автоматный или пистолетный салют от злой перестрелки. Но теперь стрельба стихла, и это было не к добру. Вторым признаком обострения является внезапное закрытие дуканов. Замки на дверях и окнах вечно открытых лавок — это почти официальное объявление тревоги. Сейчас наблюдалось как раз такое затишье торговли.
Шаров отмечал все эти признаки и делал свои выводы. Но в отличие от дипломатов и других сотрудников посольства он не мог отсиживаться на огромной тенистой территории.
На своем «рабочем» раздолбанном «мерсе» он попетлял по центру, потом выехал за пределы города и минут через десять добрался до полузасыпанных песком развалин древней крепости. В жидкой тени чахлого деревца, к которому была привязана невзрачная лошадка, сидел не менее невзрачный человечек, безучастно смотрящий куда-то вдаль. Возможно, он наблюдал мираж, причем без всяких стимуляторов — ни опиума, ни анаши Касым не употреблял. На каменистой земле трава не росла, поэтому лошадь прилежно смотрела в ту же сторону, что и хозяин. Не исключено, что в дрожащей оптической причуде эта пара видела светлое будущее своей страны…
А вот подъехавшую машину они будто и не замечали.
Шаров посигналил. Человечек и лошадь вздрогнули. Афганец вскочил и, оббежав большого железного «коня», открыл переднюю дверь и поздоровался. У него было узкое худое лицо, близко посаженные глаза, большой орлиный нос с горбинкой. Одет в традиционные белые штаны, пирану, и длинный, явно очень старый жилет, из-под которого выглядывали ножны ножа с широким клинком. На голове белая чалма, на ногах сандалии из автомобильной резины.
Шаров замахал рукой:
— Быстрее, Касым, быстрее, дорогой, садись! В такую жару каждую каплю прохладного воздуха беречь надо.
Придерживая чалму, афганец сел на переднее сиденье, захлопнул дверь и блаженно улыбнулся:
— Скажи, Безбородый, когда у меня будет такая машина с кондиционером?
— Вот буду уезжать, тебе и оставлю! — бодро сказал Шаров. — И чего тебе так нравится эта развалюха?
— Вот потому и нравится, что с виду развалюха, а всё работает отлично, — рассудительно ответил афганец. — Царапать глаза завистникам — все равно, что ковырять палкой в змеином гнезде.
— Ладно, Касым, об этом потом. Сейчас хорошо запоминай! Скажешь лично Шах Масуду: Хекматияр послал смертника — ему примерно двадцать пять лет, зовут Муфид, невысокий, заторможенный, будто опиума накурился.
Всю простоватость Касыма будто ветром сдуло, сейчас Шарова сосредоточенно слушал, запоминая каждое его слово, совсем другой человек, которого «человечком» назвать уже и язык бы не повернулся. Прищурив неожиданно ставшие злыми глаза, Касым стал похож на нахохлившуюся хищную птицу, от которой лучше держаться подальше. Резидент вспомнил, что однажды к агенту уже подсылали убийцу, но он оказался быстрее и перерезал наемнику горло.
— У этого Муфида синие кроссовки, — продолжал Шаров. — В левом взрывчатка. Запомнил?
Касым мгновение помолчал, потом утверждающе кивнул. Губы его были плотно сжаты, будто боялся, что открой он рот — всё услышанное тут же вылетит обратно.
— Хорошо, Касым, — Шаров хлопнул его ладонью по плечу. — Спеши, на счету каждая минута!
Касым кивнул, пулей вылетел из машины, сильно хлопнув дверцей. С ходу вскочил на лошадь, которая тут же сорвалась с места. Теперь ни у кого бы не повернулся язык назвать её невзрачной. Они унеслись к линии горизонта, именно в том направлении, куда совсем недавно так внимательно всматривались.
Шаров, качая головой, посмотрел вслед.
— Удачи, Касым! — тихо пожелал он. — Слишком многое поставлено на карту…
Афганистан, окрестности Кабула. Полевой лагерь Шах Масуда
Ахмад-Шах Масуд, известный также под прозвищем Панджерский Лев, самый осторожный, дальновидный и удачливый из всех командиров моджахедов, должен был вести приём просителей в большой армейской палатке, разбитой в центре лагеря. У входа терпеливо толклись около десяти афганцев, ожидавших, когда подойдет их очередь. Они что-то оживленно обсуждали — скорей всего, делились своими проблемами. Но время шло, а никого почему-то не вызывали. Вместо этого из палатки вышел начальник охраны Исламуддин — высокий сильный мужчина с большой бородой, в котором очень трудно было узнать русского человека. Между тем его настоящее имя было Николай Быстров, он попал в плен и, чтобы выжить, принял ислам. Не было на сегодняшний день человека, более преданного Шах Масуду, чем Исламуддин. Когда Панджерский Лев предложил пленным уехать в любую страну на выбор: от США до Индии, все, кроме него, уехали. Он остался с Ахмад-Шахом навсегда.
— Станьте в ряд, — доброжелательно сказал Исламуддин, осматривая посетителей. — Что вы столпились, как овцы? А еще лучше сядьте, тогда и ноги не устанут, и шума меньше будет…
Просители послушно сели на выжженную траву, привычно скрестив ноги. Начальник охраны ходил вдоль очереди, незаметно разглядывая обувь каждого. Люди, как зачарованные, не сводили глаз с Исламуддина. Никто и не заметил, как несколько стражников подкрались к ним сзади. А начальник охраны все ходил вдоль очереди. Из всех, ожидающих приема, лишь у двоих на ногах были кроссовки. Именно на них незаметно указал Исламуддин. И тут же стражники, схватив их за шею, за руки и за ноги, моментально утащили в заросли.
— Ничего страшного, правоверные! — Исламуддин поднял руку, успокаивая озирающихся в страхе посетителей. — Обычная проверка, возможно, это шпионы. Вы спокойно ждите, сейчас Панджерский Лев всех примет.
Протащив двух задержанных сквозь колючий кустарник, стражники бросили их на небольшой полянке, где дожидался невысокий худощавый человек. Это был Касым. Он внимательно осмотрел каждого подозреваемого. С одинаково заросшими лицами, в чалмах и халатах эти двое даже на близком расстоянии походили друг на друга. Только кроссовки на них были разного цвета: у одного — чёрные, у другого — синие.
— Ну-ка, покажитесь народу, — сказал Касым, сбрасывая с каждого чалму.
Стало ясно, что афганец в чёрных кроссовках не подходит ни по возрасту, ни по описанию. Это был пожилой человек, с гордой злостью смотревший в глаза своих охранников.
— Извини, отец, — сказал Касым, сложив руки на груди и слегка поклонившись. — Мы ищем посланцев врага. А в любой работе случаются ошибки. Прости!
Протянув руку, он помог аксакалу встать и даже обтрусил ему запачканный халат.
— Аллах простит! — наматывая на голову чалму, резко ответил старик, но взгляд его смягчился.
— Сопроводи этого достойного правоверного и поставь в очереди первым, — сказал Касым стражнику.
Тот кивнул.
Когда они ушли, Касым присел на корточки перед вторым подозреваемым.
— Теперь ты покажись…
Тот вначале вырывался, поэтому руки ему накрепко связали за спиной. Касым внимательно осмотрел задержанного.
Синие кроссовки, возраст совпадает, мутные глаза с расширенными зрачками, сглаженные носогубные складки. По всем приметам он был похож на наркомана-смертника.
— Как тебя зовут? — спросил Касым, заглядывая в бессмысленные глаза.
Задержанный никак не отреагировал. Он смотрел прямо перед собой, но, казалось, лица спрашивающего не замечал. Точка концентрации его взгляда находилась где-то далеко за головой Касыма, в синем-синем афганском небе.
— Муфид?
Ответа опять не последовало.
— Ну, извини… — пожал плечами Касым и подал знак бойцам.
Они привязали задержанного к поваленному дереву, направив его левую ногу на старое оцинкованное корыто, которое привалили к кустарнику напротив. К торчащему из кроссовки смертника шнурку один из гвардейцев привязал длинную верёвку и, аккуратно разматывая её, пятясь, отошел на безопасное расстояние.
Касым поднял руку и в последний раз обратился к шахиду:
— Ну что, Муфид, говорить будешь?
Смертника била крупная дрожь, но он, не произнося ни звука, продолжал смотреть расширенными глазами куда-то высоко-высоко в небо.
Касым махнул рукой. Боец резко дёрнул за верёвку. Прозвучал взрыв, больше похожий на хлопок петарды. Изрешеченное шариками корыто отлетело на несколько метров. Муфид истошно заорал: из оторванной ноги хлестала кровь. Красиво предстать перед Аллахом в ореоле героя и мученика у него не получилось.
Из-за деревьев вышел Исламуддин. За ним, в окружении нескольких охранников, двигался сам Панджерский Лев. Всю войну он прошел в одной одежде. Грубые шерстяные брюки афганского солдата, на ногах высокие шнурованные советские армейские ботинки. Старый свитерок, брезентовая выцветшая куртка, которую он поклялся не снимать до победы над советскими и афганскими войсками. И хотя он победил, куртки все равно не снял. На голове неизменный паколь коричневого цвета, но не из грубого сукна, как у его охраны, а из тонкой шерстяной ткани. Куртка на боку слева немного оттопыривается: он никогда не расстается с тяжелым советским «стечкиным».
Ахмад Шах был невысок, поджар, изможденное лицо оттенено маленькой бородкой, под глазами круги от недосыпания, чуть вьющиеся черные с проседью волосы, выбивающиеся из-под паколя, надетого набекрень. Темные глаза внимательно осмотрели все вокруг.
Картина была достаточно выразительной. Ахмад Шах насупился. Он подошёл к пробитому в десятке мест корыту, осмотрел… Поддел носком сапога, перевернул, глянул на внутреннюю сторону, где вокруг отверстий вытянулись острые кусочки металла, покачал головой, потом повернулся к Исламуддину и приказал:
— Допросите его, как положено! Кто послал и всё такое…
Движением руки подозвал к себе Касыма.
— Передай Безбородому, что я у него в долгу! — Шах Масуд улыбнулся. — В большом долгу!
Август 1992 года, Азербайджанская ССР. 106-я дивизия ВДВ
Тот же самый августовский солнцепёк, та же самая привольная степь, только теперь она пахла совсем по-другому. Нет, коктейль из ароматов полевых трав и цветов-медоносов никуда не делся, но расслабленно окунуться в него с головой и пить большими глотками, как легкое приятное вино, никому не пришло бы в голову. Потому что вино было безнадежно испорчено. И не обыденно-привычными запахами авиационного керосина и нагретого железа — в степные ароматы впитались нехорошие оттенки дыма, гари и человеческой крови. Очевидно, эти пугающие составляющие угнетающе действовали на обитателей степи: цикады, сверчки и кузнечики прекратили свою бесконечную оптимистичную какофонию, и пчелы перестали жужжать, разыскивая залежи пыльцы побогаче. Степь зловеще молчала.
Полковник Щербинин стоял на вышке под полосатой «колбасой», показывающей направление ветра, и смотрел на степь в бинокль. Точнее, он смотрел на дорогу, ведущую от дивизии к ближайшему населенному пункту — селу Гюмри. Если опустить бинокль ниже, то можно было увидеть лагерь, разбитый перед воротами части: палатки, гибкие, наспех сооруженные навесы, костры и люди — испуганные, надеющиеся на помощь и ожидающие её люди. Много людей. Они были местными жителями и не имели российских паспортов, поэтому их не пропускали на территорию части, чтобы не давать повода для упреков во вмешательстве во внутренние дела суверенной республики. Правда, только-только обретающие самостоятельность государства еще не изготовили собственных документов, удостоверяющих личность, но паспорт гражданина СССР уже утратил свою силу — если не в юридическом смысле, то в буквальном.
Щербинин не мог бросить этих людей на произвол судьбы, поэтому стихийный лагерь беженцев охраняли выдвинутые вперед четыре БМД без боезапаса, а также цепочка десантников с автоматами без патронов. Действительно, в кого стрелять? В своих граждан?! Да, Щербинин никогда не был в таких ситуациях. Он выполнял боевые задачи в Анголе, в Афганистане и четко знал, где проходит линия фронта, даже если она так и не называлась. Он всегда знал, кто враг, против которого можно применять оружие. Но в такую ситуацию, когда одни советские граждане преследуют и уничтожают других советских граждан, он ещё не попадал. И обычно все знающая Москва не спешила прийти на помощь и дать ценный совет, наоборот — всячески уклонялась от прямого ответа, затягивала, наводила тень на плетень…
Территория части тоже была в палатках, правда, здесь жили только те, кто приехал из России и вскоре получит паспорта российских граждан. Это были специалисты, работающие испокон веку и вполне уживающиеся с миролюбивым, до поры до времени, местным населением — по большей части русские: учителя, врачи, инженеры, агрономы… Сейчас они, кто, не успев собраться, кто, в чем был, бежали от вспыхнувшей в этих краях национальной междоусобицы под крыло своих военных и ждали, когда их отправят на Большую землю — на Родину. Хотя никто никогда не думал, что единый могучий Советский Союз поделится на материки, острова и, собственно, Большую землю.
Щербинин повел бинокль вдоль горизонта. Вдали было видно несколько пожаров, поднимались к ясному солнечному небу столбы черного дыма. Полковнику казалось, что он слышит крик разъяренной толпы и сильные удары палок и камней по мягким человеческим телам. Но он, собственно, наблюдал не за этим, а за колонной, которую он послал туда, чтобы вывезти оставшихся в опасности земляков. Автобус и две БМД стояли на окраине и, судя по всему, не могли войти в село. Десантники пытались это сделать, но достаточно быстро вернулись под броню. БМД развернулись и, прикрывая бронированными корпусами автобус, двинулись назад, к дивизии. А в селе бурлила черная толпа и, как дьявольское варево из кастрюли злого колдуна, выплескивалась на окраину, протягивая угрожающие щупальца вслед уходящей колонне.
«Никого не осталось, — подумал Щербинин. — А может, остались, но спасти их уже нельзя…»
Вздохнув, полковник опустил бинокль, спустился по вертикальной лестнице и направился к штабу. Лавируя между палатками, между кострами, на которых беженцы готовили пищу, он ловил на себе умоляющие взгляды и выслушивал прямые вопросы.
— Когда нас вывезут? Когда?
— Скоро, — отвечал он. — Вопрос решается. Мы доложили в Центр. Ждем.
В штаб Щербинин не пошел. Его терзало тревожное беспокойство, поэтому он подошел к воротам и принялся ожидать колонну, которая уже вздымала клубы пыли в пределах прямой видимости.
Через четверть часа БМД и автобус вкатились в часть. Старший колонны капитан Иванцов спрыгнул с брони, четко бросил руку к виску:
— Товарищ полковник, мы не смогли войти в село, — уверенно доложил он. — Там очень непростая обстановка: погромы, расправы, бушует разъяренная толпа, ею умело управляют провокаторы. Вооружены палками, лопатами, топорами. Есть охотничьи ружья, ребята видели несколько автоматов. Возможно, разоружили отдел милиции. Думаю, нам нужно ожидать атаки.
И совсем другим, упавшим голосом сказал:
— Товарищ полковник, капитан Иванцов доклад закончил. Предложений не имею…
— Пойду докладывать выше, — сказал Щербинин и отправился в штаб к аппарату ВЧ-связи.
Через несколько минут он связался с Москвой и доложил об изменении ситуации.
— Действуйте по обстановке! — поступил обтекаемый приказ. — Местное гражданское население на территорию части не допускать, принять меры к его защите. Оружие не применять, используйте уговоры, в крайнем случае, физическую силу.
— Как я их уговорю? — тяжело сказал Щербинин. — Как можно уговорить разъяренную толпу? Они с оружием, палками, камнями…
— Используйте уговоры и убеждение, — повторили на другом конце провода.
— А с нашими людьми как быть? — угрюмо спросил полковник.
— Наших будем вывозить. Вопрос согласован. И имейте в виду: политическая ситуация очень непростая. Дивизия находится на территории суверенного государства. Вы понимаете, что это значит?
Щербинин вздохнул.
— Понимаю, — сказал он.
Ему хотелось спросить — понимает ли его собеседник, что значит происходящее вокруг дивизии. Но ему казалось, что вряд ли кто-то в далекой Москве это понимает.
К вечеру возбужденная толпа окружила территорию части, рвалась к находящимся под защитой десантников местным беженцам, несколько раз прорывалась на летное поле. За окнами штаба раздавался угрожающий шум, напоминающий о штормовом море, слышались угрожающие крики, иногда слабо хлопали предупредительные выстрелы в воздух, которые пока еще охлаждали пыл и сдерживали погромщиков. Но все хорошо понимали: это временно, пока нападающие не поймут, что стрелять в них никто не будет… Или пока им это не подскажут кукловоды, которые, дергая за невидимые ниточки, управляют «стихийным» гневом толпы.
Глядя в бинокль на искаженные ненавистью небритые лица еще вчера спокойных и смирных тружеников полей, полковник Щербинин озабоченно произнёс:
— Похоже, что нам не в Афгане, а тут придётся ставить «стальной коридор», чтобы людей спасти…
— Как прикажут, так и сделаем, — задумчиво отозвался зам по боевой подготовке подполковник Самоедов, из-за плеча Щербинина смотревший в окно.
— И как сможем, — уточнил Щербинин. — Что ж, в очередной раз доложу обстановку в Москву…
Афганистан. Кабул
Каждый день ситуация в Кабуле становилась все более неуправляемой. Давно прошли те времена, когда работники посольства могли достаточно свободно покидать стены того клочка земли, которая по всем международным нормам является частью России. Теперь столица Афганистана представляла собой бурлящий котел, в топку которого многочисленные «борцы за свободу»: более-менее авторитетные политики, люди, имеющие в подчинении реальную силу — руководители силовых структур и армии, а также многочисленные полевые командиры то подкидывали дровишки, то подливали масло. Они сообща готовили блюдо, есть которое собирались поодиночке. Это сладкое, но смертельно опасное в больших дозах блюдо называлось власть. И далеко не всем, кто варил эту кашу, доведется ее отведать.
Ночью на окраине шел бой. Злые автоматные очереди, длинные трели крупнокалиберных пулеметов, прочерчивающие черное небо красные и зеленые трассеры. Это не свадебный салют и не выплеск эмоций: кто-то рвался в Кабул, а кто-то его не пускал. Или пытался не пустить. Но перестрелка смолкла довольно быстро. То ли наступающий отступил, то ли сопротивляющийся с ним смирился, то ли они договорились. А может, договоренность существовала с самого начала и стрельба велась для вида. Восток, как известно, дело тонкое…
— Ты бы меньше выходил в город, — сказал Погосов. — Все мы под Богом ходим, да простит мне эти незрелые слова родная КПСС… [22]
Посол невесело улыбнулся:
— Но у нас хоть семьи есть, детишки. А тебе погибать пока нельзя — еще жениться надо и детей родить. Всех орденов не заработаешь! Вот недавно третью Красную Звезду получил. Первые две, не знаю за что, — ты ведь большой конспиратор, а третью — за обеспечение подавления мятежа генерала Таная. По-моему, достаточно!
Шаров принужденно улыбался и кивал. У него были дети, только посол про них не знал. Как не знал и многого другого.
— Достаточно, Владимир Иванович, конечно, достаточно. Только на меня ведь люди завязаны. Операции начаты… Нельзя так вдруг все оборвать…
Посол внимательно посмотрел на резидента:
— Знаешь, Саша, — сказал он необычным для себя задушевным тоном. — Я ведь за долгую жизнь со многими «подкрышниками» работал. Ты ото всех отличаешься. И, конечно, неспроста тебя, подполковника, назначили резидентом. Эта должность полковничья, и генералы на ней сидели. А тут — подполковник! Сразу видно — признание прежних заслуг. Но работа-то другая! А у тебя еще та, старая закваска бродит.
Шаров только пожал плечами.
— А у нас и другие неуемные сотрудники имеются, — продолжил Погосов. — Вот распрекрасная Вера Ивановна Индигова просится в город. И уважаемый Марк Валерьевич ее поддерживает, просит разрешить.
— Вот как? — Шаров насторожился.
— Именно так! — подчеркнул посол, внимательно глядя на резидента. — Я ведь помню твою информацию. Ее, сучку, давно в Союз отослать надо было, жаль, возможности нет.
— И Союза нет.
— Ах, да… Вот ведь какая закавыка, — произнес посол, явно кого-то передразнивая. — Действительно…
— А как обосновывается просьба? — спросил Шаров.
Посол усмехнулся:
— Зубы ей, видишь ли, надо лечить. Траву лечебную купить хочет!
Шаров кивнул.
— Это уважительная причина, — вполне серьезно сказал он. — Тогда надо выпустить.
— Все шутишь? — поднял брови Погосов.
— Нет, Владимир Иванович, — совершенно серьезно сказал резидент. — Я лично присоединяюсь к ходатайству ее супруга. И прошу выпустить гражданку Индигову за лечебной травой!
— Ах, вон оно что…
Посол все понял.
— Ну, раз и ты ходатайствуешь, тогда другое дело!
Они помолчали.
— А что Москва? — деликатно спросил Шаров.
Погосов развел руками:
— Москва — столица нашей Родины!
На этот раз Индигова оделась очень скромно: длинное темно-синее платье, черные босоножки, на голове черный платок. Правда, изначально ее платье имело разрез до бедра и при ходьбе правая нога обнажалась почти целиком, но теперь нескромный разрез был застрочен. Ходить приходилось мелкими, семенящими шажками, но ее это не пугало: главное, оставаться незаметной.
Читать бесплатно другие книги:
