Жизнь – вечная Горбачева Наталья

«Псалтирь… за весь мир Бога молит»

[22 — Святитель Василий Великий.]

Впервые я прочла всю Псалтирь «в один присест» перед похоронами отца. Он скончался в родном моем городе, не примирившись с Церковью, без покаяния и последнего причастия. К сожалению, это обычное дело в наше время. В день смерти родителя я вдруг почувствовала, что все мои с ним непонимания, размолвки и обиды последних лет, имевшие в основе своей наши разные мировоззрения и так тяготившие душу, вдруг разом отскочили от меня и исчезли — будто ничего и не было. Осталось единственное: твердое знание, что новопреставленная душа отца жива. Текли по лицу слезы, на разные лады я повторяла: «Как тебя будет не хватать, как будет тебя не хватать мне, папулечка… Почему же мы не простились по-человечески. Почему не позвали меня… Ты отвергал Бога, теперь ты знаешь, что Он есть. Теперь-то уж точно знаешь… Как мы с тобой ладно зажили бы на земле — одним Духом…»

Разговаривая с отцом, я чувствовала, что он меня слышит. Оказалось, что связывающая нас в былые годы нить любви по-прежнему крепка, она не разорвалась, когда отец навсегда покинул этот мир. На мгновения, внезапно, являлся он невидимый — не знаю, в каком пространстве, со смиренно склоненной головой. Это было непривычно и щемяще грустно. Такая жалость взяла: то, о чем учит Церковь, свершилось. Душа отца пошла на сорокадневные загробные мытарства частного суда, на котором решится ее судьба до Суда страшного. Теперь легионы злых духов преграждают новопреставленной душе путь на Небо, обвиняют ее в различных грехах, в которые сами же и вовлекли, и пытаются утянуть в ад. И в их руках козырь — душа была неверующая.

Только успешно пройдя мытарства, свидетельствует святитель Иоанн Шанхайский, «может душа продолжить свой путь, не будучи немедленно ввергнутой в геенну. Как ужасны эти бесы и мытарства, можно видеть из того факта, что Сама Матерь Божия, когда Архангел Гавриил сообщил Ей о приближении смерти, молила Сына Своего избавить душу Ее от этих бесов, и в ответ на Ее молитвы Сам Господь Иисус Христос явился с небес принять душу Пречистой Своей Матери и отвести Ее на небеса. Воистину ужасен третий день для души усопшего, и по этой причине ей особенно нужны молитвы».

Понятия, вычитанные мной в литературе про участь умерших, прилеплялись до сего момента лишь к уму. Теперь, когда умер родитель, прочитанное дошло до сердца. Смерть — предел. Вернуть на землю человека нельзя. Но душа жива: верующий именно это принимает в расчет, желая помочь молитвой, как о том говорили многие и многие святые отцы.

«У отшедших скоро начинается подвиг перехода через мытарства. Тут нужна им помощь! Станьте тогда в этой мысли и услышите вопль ее к вам: «Помоги!» Вот на что вам надлежит устремить все внимание и всю любовь к ней. Я думаю, — пишет святитель Феофан Затворник, — самое действительное засвидетельствование любви будет, если с минуты отхода души вы, оставя хлопоты о теле другим, сами отстранитесь и, уединясь, где можно, погрузитесь в молитву о ней в новом ее состоянии и новых неожиданных нуждах».

Родственники в другом городе были заняты приготовлениями к похоронам и поминкам. Венки, меню, могила на кладбище… В этой части я могла помочь только деньгами. Про отпевание — ни слова.

Собираясь на похороны, я бесконечно твердила, подвывая от тоски: «Упокой, Господи, душу отца моего, прости ему согрешения… Приими во внимание добрые дела его… И время, в которое он жил… Мать с отцом его были верующими, а он не смог… Потому что должность была такая, потому заморочили ему голову безбожными университетами марксизма-ленинизма. Но он относился к работе очень ответственно, его любили, он устроил к себе мою подругу и очень долго терпел все ее выходки… Он однажды Толика, березовского пьяницу, от верной смерти спас… Упокой, Господи, приими с миром, не суди строго…»

Наконец я почувствовала, что все эти вопли — всего лишь страх оставшейся без близкого человека моей души, которая судит скончавшегося по собственным земным меркам. У Бога суды иные. Не надо отсебятины. Есть древняя благочестивая традиция поминать новопреставленного словесами Священного Писания — на Псалтири. Ничего лучше человек придумать не может!.. Уже замкнув дверь своей московской квартиры, я вернулась, взяла Псалтирь.

В вагоне поезда вблизи моего кресла разместилась веселая компания. От гвалта молодежи, возвращавшейся из Москвы с зимних каникул, невозможно было сосредоточиться. Я стала читать Псалтирь, механически повторяя слова. Мысли все равно были далеко. Как изменится моя жизнь — без отца… Где отпевать? Как он там, за гранью нашего мира? За шесть часов пути я смогла прочесть половину Псалтири, поминая отца за упокой на каждой Славе. Постепенно к поминаемым прибавились любимая бабушка Зоя, потом ее венчанный муж, от которого ее заставили уйти перед раскулачиванием, потом остальные дедушки и бабушки… Они теперь в одном — загробном мире, может, помогут новопреставленному…

Поезд пришел в родной город поздно вечером. Когда я вошла в квартиру, в нос ударил запах формалина. Сестра рассказала, как им пользоваться и ушла. Отец лежал в гробу в большой комнате. Мать сидела рядом на табуретке. Увидев завешенное куском ткани зеркало, хотелось крикнуть: суеверие же!.. Но услышала бы в ответ: все так делают. Почему? Потому что… Душа усопшего, увидев себя, сама испугается или, появившись в зеркале, напугает родственников… Или еще какую-нибудь околесицу придумают. Раньше в богатых домах зеркала и хрустальные люстры черными тканями драпировались, чтобы своим блеском не отвлекали молящихся от заупокойной молитвы. От молитвы чтоб не отвлекались люди, а не покойника в зеркале выглядывали!..

Я обняла мать.

— На кого же ты меня, мой любименький, покинул… — запричитала она. — Осталась теперь я одна-одинешенька…

Я хотела открыть форточку, от запаха формалина подташнивало.

— Нельзя! — вскрикнула мать. — Не смей!

— Почему? Дышать невозможно. У тебя голова заболит.

— Какая голова? Я с ума сойду от горя! При покойнике закрывают форточки и двери. Дорогой мой, дорогой… — Она погладила застывшее мужнино лицо. — Дорогой муж…

Мне хотелось упасть на гроб и выть от безнадеги, но я постаралась спокойно сказать:

— Все, что ему сейчас надо, — это молитва. Пожалуйста, давай я почитаю Псалтирь, а ты тоже помолись за упокой, как можешь.

— Пойду спать. Целый день сижу. Дорогой… Дорогой… Одна теперь я… — И мать зарыдала. — Ты тоже иди спать. Страшно здесь оставаться.

— Не страшно, не переживай.

Я помогла ей подняться и уложила в кровать в другой комнате.

— Сейчас не страшно? — спросила я.

— Как же не страшно, одна осталась, — обиделась мать. — Тебе не понять…

Мне точно не понять свою мать. Я никогда не потеряю мужа, потому что его у меня нет. Но ведь живы ее дети и внуки. Мне казалось, смерть — повод, чтобы собраться всей большой семьей, погоревать вместе, как-то сильнее сплотиться и стать друг к другу ближе.

Но смерть, как оказалось, разделила семейство на тех, кто «пережил ужасную утрату» и кто ее «не пережил». Не могла же я спорить в этот час с матерью, что моя потеря — тоже горе. Только мое горе было с надеждой, а ее — со страхом, потому она не верила в загробную жизнь. Как тургеневский Базаров, который считал, что от него останется лишь лопух, выросший на могиле…

Как представляется смерть неверующему? Наверно, в виде костлявой страшной старухи с косой, которая пришла за своей добычей, не упуская случая попугать живых отвратительным смехом и чернотой пустых глазниц. Конечно, эта старуха вызывала страх и ужас. Ее хочется поскорее забыть. Или «откупиться» от нее, например, деньгами, брошенными в гроб. Я пошарила вокруг тела отца — денег не обнаружила. Но стакан с водкой, накрытый куском хлеба, уже стоял на тумбочке. Что мне с ней делать, вылить? Все равно ведь снова нальют…

Я была благодарна родственникам, что не отправили отца в морг, его тела не касались чужие безразличные руки, мертвую плоть «не подкрасили», у меня оставалась возможность попрощаться с ним наедине. Выражение его лица было суровое, колюче-незнакомое, с печатью перенесенных страданий. Отец долго и тяжело болел, превратившись в сущий скелет. Но он не роптал, никого ни в чем не обвинял, выдержал свой характер до конца. Назойливые мысли о смерти, которые не могли не посещать его, отец отгонял бормотанием включенного целый день телевизора… Унывал ли он, приходил ли в отчаяние? Я вглядывалась в его лицо, пытаясь понять, каковы были его последние дни и минуты. Одно ясно: смерть для отца была избавлением от тяжелейших физических страданий. Душа сбросила обветшавшее тело и понеслась в неизвестное плавание — в рай ли, в ад?.. Бог весть…

Я достала из сумки три маленькие свечки, привезенные из Москвы — больше не нашлось в моей квартире, прикрепила их к бортику гроба. С сожалением подумала, что они быстро сгорят и нечем будет заменить. Господи благослови — и продолжила читать Псалтирь. Я иногда останавливалась, что-то вспоминала… Ночь перевалила за свою половину. Ранним утром я дочитала псалмы. На сердце было спокойно. Я вдруг обратила внимание на то, что свечки не погасли и теперь догорали маленькими огарочками. Они держали огонь часов пять вместо сорока минут. Меня умилило это до слез. Но самое удивительное случилось с отцом. Выражение его лица перестало быть колючим, неспокойным, даже злым и приобрело свою обычную легкую веселость, ту, с которой он жил и о которой за время болезни все уже забыли…

Утром начались приготовления к выносу тела, подходили друзья и знакомые, раздавались всхлипы, вдовьи плачи «на кого ты меня оставил», слышались советы интеллигентной публики — на скамейки от гроба не садиться, до похорон в дом не возвращаться, родственникам гроб не нести — обычный набор похоронных суеверий. Я дозвонилась до нашего березовского священника отца Онисима, который обещал отпеть отца заочно сегодня же и специально ради этого поехал в свою церковь за сорок километров. Так хотелось, чтобы батюшка успел до похорон… У меня, как и у многих присутствующих, текли слезы, но печаль моя была светла…

Гроб вынесли из квартиры. Путь к машине был устлан еловыми ветками — спроси у кого-нибудь, зачем они? Не ответят. Я, как полагается при выносе, тихонько пела «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас».

Кладбище было за городом, ехать пришлось долго — из-за пробок. Гроб стоял открытый, и за это спасибо матери, которая попросила гробовщиков не закрывать. Обе мы в последний раз вглядывались в родные черты. Гроб лежал в ногах, и лицо отца было в густой тени. Но вдруг все преобразилось: выглянуло яркое солнце, и его лучи были направлены так, что осветили покойное лицо. Показалось, что отец просто спит. Усопший… Значит, отпел отец Онисим!

— Отпели! — воскликнула я.

— Кого? — не поняла мать.

— Батюшка отпел отца, только что…

— Почему ты решила? Ты заказала? Ну хорошо… — согласилась она.

И все время, пока мы ехали, эти радостные солнечные лучи не отнимались у отца, освещая мою надежду на его спасение…

После похорон я почему-то долго не могла взяться прочесть всю Псалтирь — не забывалось то сильное напряжение ума и воли, которое пришлось испытать при первом чтении. На годовщину смерти отца мне с самого утра будто кто-то в ухо дул: читай! Когда читать, если надо сделать это, и вот это, а еще то, отмахивалась я. Да все твои дела, пусть и необходимые — лишь способ провести сегодняшний день, осуждала я сама себя, но читать Псалтирь не садилась. Богу что от тебя нужно? Любовь к Нему и к ближнему твоему. А отец тебе — самый ближний и вспомни, что он умер без покаяния. В чем сейчас проявляется любовь к нему? В молитве, в продолжительной сердечной молитве о прощении его грехов. А какая молитва самая лучшая? Известно: Богодухновенные псалмы пророка Давида.

Время шло — и дела застопорились, и молиться — не молилась. Я же не взяла благословение на чтение Псалтири, оправдывала себя, но чувствовала, что это просто отговорка. Села за компьютер и задала Яндексу вопрос. Первый же ответ был таков: «Брать специальное благословение у священника на чтение Псалтири не надо. На это нас благословила Церковь: “Исполняйтесь Духом, назидая самих себя псалмами и славословиями и песнопениями духовными” [23 — Еф. 5:18—19.]». Можно было порыться и найти в Интернете противоположные ответы. Но это было бы бессовестно с моей стороны, мне ответ дан.

Во второй половине дня совесть все-таки достучалась до моей души. Из всех дел только еда была насущной необходимостью, остальное можно было без особого ущерба перенести на завтра. И как только я встала перед иконами, открыла Псалтирь и прочла предначертательную: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Аминь», все как будто встало на свои места. Душа успокоилась, и я поняла: именно так и должна была провести следующие часы жизни — в молитве за упокой души родного отца. Сначала я читала вслух и по церковно-славянски. Вскоре устал язык, будто камни во рту появились и надо было ими ворочать. Тогда стала читать Псалтирь «про себя», полегчало… Потом устал до тошноты ум — вдумываться в полузнакомые обороты древнего языка. Показалось, что проще сделать то, чего я очень не любила делать, — генеральную уборку в доме. Даже обрадовалась этому желанию и готова была сейчас же приступить — как раз перед Рождеством. «Молиться за людей — это кровь проливать…», — пришли вдруг на ум слова преподобного Силуана Афонского. Действительно… Модную книгу или детектив, не отрываясь, за вечер можно прочесть, чтобы узнать развязку — и хоть бы что! С удовольствием! А тут — все время будто кто-то палки в колеса вставляет! Кто-кто? Известно, кто — лукавый! И я стала читать Псалтирь в переводе на русский, полегче стало, попонятней… Ну а лукавому хоть на русском, хоть на церковно-славянском — все равно, видимо, противно!

Часа через два новая напасть — ноги от усталости заныли, спина стала «разламываться». С чего бы? На Всенощной и три часа простоять могу без устали. Почему? Потому: не молиться, а именно «простоять», вот в чем дело! Пошла попить чаю — только чтобы дать отдых ногам. И уже от обеденного стола перешла за письменный. Продолжила читать Псалтирь сидя. Когда оставалось всего несколько кафизм, [24 — Псалтирь разделена на двадцать кафизм.] мне непреодолимо захотелось спать. Глаза слипались — не разлепить. Я не видела букв, совершенно перестала воспринимать понятный русский текст. Решила чуть прикорнуть и пошла в спальню. Но по пути увидела большой настенный циферблат — он показывал двенадцатый час ночи. Времени оставалось совсем мало. Сделав волевое усилие, я прошла в ванную и включила прохладный душ. Потом горячий, потом холодный. Мысль была одна — рухнуть в кровать. К прочим напастям завертелся в голове культовый некогда куплет.

Но сурово эдак тренер мне: мол, надо, Федя, —

Главно дело — чтобы воля, грит, была к победе.

Воля волей, если сил невпроворот, — а я увлекся:

Я на десять тыщ рванул как на пятьсот — и спекся!

— Надо, Федя, надо, Федя воля, грит, к победе… — неотвязный мотивчик никак не хотел выскакивать из головы. А ведь последний раз я слышала эту песню лет двадцать назад. — Господи, да что же это такое! Помоги Господи! «От тайных моих очисти мя, и от чуждых пощади» [25 — Пс. 18:13.] рабу Твою. Помоги, Господи!

Смешил Высоцкий, но ведь его правда: должна быть воля к победе. Я растерлась махровым полотенцем. И победила сон. С Божией помощью.

Дочитала Псалтирь в половине первого ночи. Спать не хотелось, хоть начинай читать сначала! Душа была объята радостью — может быть, похожей на ту, которой радуются святые, постоянно пребывающие с Богом. Я знала, что завтрашняя суета и заботы умалят, а может, и совсем заберут эту невероятную, ни с чем несравнимую радость, но сегодня — моя ночь! Это такое странное состояние: вроде ничего необычного не произошло, а душа — рвется в Небо. Наследство не свалилось, Букеровскую премию не дали, не избрали почетным председателем какого-нибудь Совета, не предложил руку и сердце какой-нибудь Бред Пит… Ничего такого, а радость так переполняла, что стало невозможно терпеть. Коснулась моей души благодать Божия. Рядом не было духовного человека, чтобы объяснить, как вести себя дальше: радость была невыносима. Я выпила чайную ложку корвалола с кипятком — мое обычное лекарство от бессонницы — и легла. Из глаз текли слезы, я могла повторять лишь одно: «Господи, благодарю Тебя! Слава Богу за все! Благодарю, благодарю. Не оставляй меня никогда, Господи!» И не заметила, как провалилась в сон.

Утром проснулась с ощущением, что в моей жизни произошло что-то очень хорошее. И вспомнила: прочла Псалтирь, которая меня развеселила. Это чувство было все-таки не совсем понятным, и я залезла в Интернет, желая найти высказывания о Псалтири святых отцов. Попались на глаза слова святителя Григория Нисского. Людям, которые не испытали моей радости, эти слова, возможно, могут показаться легкомысленными и «неинформативными». Но по мне — лучше не скажешь: «Какой приятный спутник для людей на всех пунктах их жизни пророк Давид. Как хорошо приспособляется он ко всякому духовному возрасту и разделяет всякого рода занятия! С младенцами Божиими он веселится, с мужами подвизается, юношей наставляет, старцев подкрепляет, — всем все бывает: для воинов оружием, для подвижников наставлением, для обучающихся борьбе палестрою, [26 — Слово палестра употребляется как синоним учреждения, в котором молодые люди обучаются различным видам спорта.] для победителей венцом, на пиршествах весельем, на похоронах утешением. Нет минуты в жизни нашей, которая была бы лишена всякого рода приятных его благодеяний. Есть ли какая-либо молитва, которой бы не подкреплял Давид? Есть ли какое празднество, которого бы не делал светлым сей пророк».

Святитель Василий Великий утверждает: «Псалтирь за весь мир Бога молит». Не доверять Вселенскому учителю невозможно. Кому что, а мне захотелось прочитывать Псалтирь ежедневно, чтобы за весь мир — и за живых, и за усопших Бога молить. Но, конечно, не моя это мера: преподобный Серафим Саровский каждый день всю Псалтирь наизусть читал. Стала я стараться читать Псалтирь хоть по кафизме. Но такое, казалось, простое дело, плохо получалось. То одно отвлечет, то другое. Каждый день за компьютером сижу — писатель ведь, читаю столько, что иногда начинаю буквы ненавидеть, как Ленин буржуазию. Чтобы что-нибудь, кроме утренних и вечерних молитв, а то и просто правила Серафима Саровского, прочесть, надо приложить титаническое усилие. Слаб человек. Но милостив Господь. Видя мое тайное желание, стал Он иногда допускать меня до подобной радости. Ко дню памяти отца я заранее откладываю все дела и вторую половину дня посвящаю чтению Псалтири за упокой отца. Веря, что это мое усиленное моление помогает родной душе, я еще и успокаиваю свою совесть. Чего греха таить: многим, в том числе и мне, легче, отдав деньги, заказать сорокоуст или панихиду, чем самому помолиться, отдавая дань любви ушедшим от нас.

Терпение и труд все перетрут. Постепенно чтение Псалтири перестало казаться трудным. Я стала читать Псалтирь полностью несколько раз в год, не только за упокой, но и поминая ближних о здравии. Знакомые вдруг со всех сторон начинают одолевать меня рассказами о каких-то своих бедах, неприятностях, «замороженных» по непонятным причинам делах, долгих болезнях и невнимании врачей, о предстоящей операции или хамстве начальника, о невыплате зарплаты или скандалах в семействе. Как могу, я, конечно, утешаю. Просьбу помолиться — выполняю. В записки пишу. Но наступает момент, когда обиженный на жизнь народ до дна вычерпывает мое терпение. Я начинаю срываться, раздражаться и рычать. Это сигнал. И само собой начинает расти во мне непреодолимое желание обратиться к Богу с продолжительным молением, чтобы помог людям, некоторые из которых в храм даже не ходят. И я сажусь за Псалтирь и читаю ее полностью, поминая находящихся в беде о здравии. Не простое, конечно, дело, но плодотворное. Уже по опыту знаю: в ближайшее время некоторые начнут звонить, приходить и рассказывать, что дела вдруг сдвинулись с мертвой точки. Об этих чудесах Божиего милосердия можно написать целые повести…

Кому-то, как кажется, Псалтирь «не помогла». Но относиться к этому надо правильно, духовно верно: нельзя воспринимать псаломское чтение как таблетку «от головы» или чудодейственное средство, от которого жизнь немедленно пойдет на лад. Чтение Псалтири — это молитва, а молитва способна помочь человеку прийти в осознание своего бедственного духовного состояния, остановиться в своем падении, отрезвиться и посмотреть на свои проблемы в нужном свете.

Ничего нового я не придумала. Чтение Псалтири — это хорошо забытое старое. Настолько забытое, что более ста лет назад праведный Иоанн Кронштадтский с горечью писал: «Где теперь чтение в домах богодухновенной Псалтири, внушающей такую великую веру в Бога, такое крепкое упование на Бога в напастях, в болезнях, в бедах и скорбях, и такую пламенную любовь к Богу? Где чтение боговдохновенных псалмов, которое было любимым чтением наших предков, не простых только, но бояр и самих князей? Нет его: зато нет во многих веры, упования христианского и любви к Богу и ближнему, а есть безверие, отчаяние, ненависть. Нет пламенной молитвы, нет чистоты нравов, нет духа сокрушения о грехах и умиления, нет правды, мира и радости в Духе Святом. Большинство христиан проникнуты духом мира, духом журналов, газет и вообще светских писателей, кои сами проникнуты в свою очередь языческим, а не христианским духом отрицания богодухновенности Священного Писания и превозношения себя самих, своего гордого и напыщенного разума, духом житейской суеты.

Боговдохновенные песнопения Давида руководят всех к молитве, преданности к Богу, славословию и благодарению Бога за все; они просвещают, питают, услаждают и укрепляют души верующие; прогоняют невидимых врагов, врачуют страсти душевные, научают любить Бога и хранить Его заповеди, молиться за всех и непрестанно возноситься к Богу; и сладость их, польза их для душ благочестивых неисчислима…»

Совесть — дело деликатное…

Келейница известного псково-печерского старца архимандрита Иоанна (Крестьянкина) Т. С. Смирнова рассказывала: [27 — http://www.pravoslavie.ru/guest/34821.htm.] отец Иоанн «никогда человека ни к чему не понуждал. Он в своей жизни руководствовался только одним чувством — любовью. Любить, любить, каждого человека любить, каждого человека обогреть, каждого человека приласкать. А если и понуждал, то все как-то с любовью. Он говорит тебе что-то, вроде и обличает, а вроде и не обличает, будто шутка вот такая. В батюшке Иоанне было что-то такое деликатное. Не насилуя, и деликатно, и с любовью он говорил, а ты понимал, что нельзя преступить, а нужно делать так, как он сказал. Вот только не всегда мы умели делать так, как он сказал. И не всегда получалось. Но у батюшки Иоанна терпение было и уважение: раз человек еще не дошел до этого, значит, нужно подождать, помолиться за него».

Непослушным — кто спрашивал его совета, а потом делал по-своему — батюшка «раз ответит, другой раз ответит, а потом и скажет: «Дай конфетку». — «Батюшка, да ведь спрашивают!» — «Дай конфетку». Он ведь как рассуждал? Выполнять-то некому, и что же такому человеку советовать, если он делать ничего не будет, а отвечать за это непослушание придется. Живет такой человек так, как может жить, — пусть так и живет. И Бог с него и не спросит за неразумение. А если он духовника слушает, духовник ему скажет, а он не сделает, то за это будет ответ держать. Потому и говорил батюшка: «Дай конфетку».

«Совесть дело деликатное, [28 — Деликатность — мягкость, вежливость, предупредительность, осторожность в обращении.] — писал батюшка своему корреспонденту, предупреждая, — если она тревожит, к ней прислушаться надо, ведь она отступит в противном случае, и не будет самого верного контролера в жизни нашей…»

Каков был батюшка при жизни, таким и перешел в жизнь вечную. И оттуда он так же деликатно направляет к свету нуждающихся.

В пример расскажу историю, которая кому-то может показаться наивной или смешной, а я таки настаиваю, что она иллюстрирует удивительную и вечную деликатность старца, которой так не хватает современному миру…

Начну издалека… Прошлую Пасху по традиции я собралась встречать в Псково-Печорском монастыре — на этот раз не одна. Подрос мой крестничек Савва, вымоленный двумя матерями — родной и крестной, который с самого младенчества тянулся к Богу и Божьему. Он был наслышан про Печоры от мамы, моей кумы, которая с недавнего времени стала ездить в Псково-Печорский монастырь. И вот, когда Савве исполнилось пять с половиной лет, мы с кумой решили, что он готов к дальней паломнической поездке — за тыщу километров от родного дома с двумя пересадками на поезде. Не сразу, конечно, мы решились на этот шаг. Имелись всякие препятствия и недоумения. Но Савва, узнав, что мама хочет поехать с ним в Печорский монастырь, да еще через Москву, впал в благое возбуждение. В доме, в детсаду, на улицах родного села знакомым и незнакомым с жаром, по-детски умилительно говорил он только о том, что скоро поедет в Печоры «к святым батюшкам».

Глядя на необычайное рвение маленького брата, и его сестра решила ехать с нами, отказавшись от веселых студенческих развлечений «первомайских праздников», которые в тот год выпадали на Страстную. Это решение Руфочки было решающим «за», которое перевесило все «против» поездки.

Руфочка — личность творческая, подающая большие надежды в избранном деле. Она училась на дизайнера и, как многие в молодости, точно знала, как надо жить… Восторженные рассказы матери о Печорском монастыре — о почившем Иоанне Крестьянкине, о «Богом зданных пещерах», о старцах в них упокоившихся — вызывали у нее, как у человека талантливого, интерес умственного, культурологического свойства, расширяющий общий кругозор. Но и за это слава Богу! Сердце Руфочки, не имевшее опыта «жизни во Христе», в Церкви, еще не приблизилось к намоленным Печорским пещерам. В ту поездку она сделала первый шаг…

Утром Великой Пятницы втроем они приехали ко мне в Москву. Мы еще успели сходить на вынос Плащаницы — единственную в своем роде торжественно-печальную службу Страстной седмицы. В храме полутемно, вокруг плащаницы огромные белые букеты… Запах ладана и цветов… Казалось, эта служба может тронуть любое каменное сердце. Но она бывает днем и присутствуют на ней обычно немного людей, все еще на работе.

— Крестная, а что Бог умер? — чуть не со слезами спросил Савва после целования Плащаницы.

— Да… Но он же воскреснет! — ответила я.

— Правда? — заулыбался мальчик. — Зря Руфа не пришла, да?

— Да, — согласилась я. — У нее какие-то дела в Москве.

— Крестная, ну какие могут быть дела! Бог умер! — возмутился Савва.

Я схватила в охапку своего крестника, приподняла от земли и расцеловала:

— Какой же ты у меня умненький, да?

— Да уж! — воскликнул Савва.

На душе уже свершалась Пасха…

В приподнятом настроении мы возвратились домой. Ждало нас пренеприятнейшее испытание… Сразу заметили: из открытой двери ванной комнаты летели брызги горячей воды. Сердце упало. На трубе из металлопластика расползалась трещина, вот-вот рванет. До поезда оставалось часа полтора. Время — вечер праздничного дня. Сердце упало: рано радовалась, не будет тебе Пасхи.

Сразу решила: гостей отправлю в Печоры, а сама… сама все равно присоединюсь к куме с двумя детьми. Хоть самолетом прилечу — через Питер. Но на пасхальную службу, наверно, не успею…

— Попейте чаю и отправляйтесь на вокзал, — сказала я.

Увидев мое трагическое лицо, кума не растерялась:

— Звони в ЖЭК. Савва, а ты молись! Иди к иконам.

И они вдвоем стали класть поклоны у икон.

Я никак не могла сообразить, где записан телефон ЖЭКа. Да все равно там никого сейчас не будет… Первое мая, курица хромая.

Не в состоянии сообразить, где и как можно перекрыть воду, я стала набирать номера знакомых мужчин — глухо…

— Крестная, звони в ЖЭК, — твердо повторил материны слова пятилетний крестник.

И я вдруг вспомнила, где записан телефон. Позвонила в ЖЭК, и — о чудо! — сразу взяли трубку. Я объяснила ситуацию: сейчас рванет, а через час поезд. Дежурная трубку-то взяла, но ответ ее был неутешительным: слесари на дальних объектах. Понятно, пьют…

— Все, отправляйтесь. Я остаюсь, — решила я.

Кума металась по комнатам, собирая вещи, не зная, что предпринять.

— Нет, ну как же мы без тебя… Нет, нет, нет… Это невозможно!

Вдруг раздался звонок в дверь.

— Кого еще несет, Господи! Не хватает до кучи, — захныкала я.

Кума побежала открывать. На пороге стоял слесарь — я его сразу узнала, приходил раньше. Он перекрыл горячую воду и сказал: «Можете ехать».

— Точно не рванет? — не верила я.

— Не рванет точно. Приедете, вызовете меня…

— Христос воскресе! — закричала я чудесному слесарю.

— Что уже? — удивился Савва.

— Бежим!

Руфочка ждала нас у вагона, отчаянно нервничая, потому что мы не успели ее ни о чем предупредить… Взмыленные от бега, в последнюю минуту мы вскочили в вагон. Отдышавшись и перебивая друг друга, стали сбивчиво и восторженно рассказывать Руфочке о случившемся: а я тогда подумала, а она сказала, а Савва учудил: схватил икону и стал ее целовать, а слесарь — чик, и все…

Но, как сказано, «при многословии не миновать греха». [29 — Притчи 10:19.] Дальше мы с кумой пустились в рассуждения о том, что бес вмешался, не хотел, чтобы мы ехали в монастырь, и мы легко отделались, потому что лукавый мог сделать вообще что-то ужасное: духовная жизнь она такая — «бдите и молитеся да не внидите в напасть», [30 — Мф. 26:41.] ухо востро надо держать. И правильные слова мы вроде говорили, все так, но не к месту и с примесью тщеславия, мол, вот какие мы с кумой продвинутые в православии…

— Я боюсь в монастырь ехать!.. — воскликнула вдруг Руфочка. — Запугали своими бесами. Сейчас Тверь будет, выйду!

Мы с кумой переглянулись и прикусили языки. Руфочка чуть не плакала. То ли какой-то страх на нее напал, то ли заупрямилась. Если бы не Савва, она, может, и выпрыгнула на перрон.

— Руфа! Там же будет Христос воскресе! Мы этих бесов знаешь как? Вот так. — И мальчишка сжал свой кулачок. — Правда-правда! Да, мам? Крестная, да? Вот так мы их! — И он двинул кулачком, изображая будто что-то выбрасывает за окно. — Ты их, главное, не бойся! Да, мам? Крестная…

— Мудро, — согласилась я, — очень мудро. — Про бесов мы не будем больше говорить! Что они нам сделают, если с нами Бог!

Поезд стал тормозить — подъезжали к Тверскому вокзалу.

Савва вдруг вскочил и побежал к выходу. Руфочка — за ним. Он бежал и смеялся:

— А вот если я выйду… Ты меня поймаешь?

— Савва! — злилась она, пытаясь поймать братишку. — Стой!

— А вот и не поймаешь!

Он добежал до тамбура, когда Руфочка схватила его за ухо и повела на место. А он заливался смехом…

— И не больно, и не больно!

Так Савва предотвратил побег…

В монастырь мы приехали в Великую Субботу. Повсюду царила людская усталость от длинных великопостных служб и телесного поста, но чувствовалась уже радость той близкой минуты, когда запоют:

Воскресение твое, Христе Спасе,

Ангели поют на небеси, и нас на земли сподоби,

чистым сердцем, Тебе славити.

Руфочка еще дулась на нас, замкнулась и молчала, не проявляя особого интереса к происходящему. Кума даже строго сказала ей:

— Зря взяли тебя с собой, весь праздник нам испортишь.

— Не брали бы, — отмахнулась она и пошла гулять по окрестностям в одиночестве.

К вечеру все собрались вместе, немного поспали. Савва очень устал от полуторасуточного переезда и все-таки из последних сил рвался на ночную службу. Конечно, мы взяли его с собой, но когда кричали: «Христос воскресе!» — Саввушка сладко спал на лавке в Михайловском соборе. Он сам вдруг проснулся в конце литургии и спросонья заплакал:

— Мама! Причастие… Уже было?

— Сейчас, сынок, вынесут… Вставай!

— А Христос уже воскресе, да? — повеселел мальчишка.

— Воистину воскресе! — ответила Руфочка, и брат с сестрой трижды поцеловались.

Утром Пасхи вчетвером мы сподобились побывать в келье у батюшки, к которому я езжу два раза в год. Пропели тропарь, похристосовались и обменялись подарками. И батюшка, про которого Руфочка была наслышана, так понравился ей своей простотой и веселой радостью, что, выйдя из кельи, она сказала:

— Жалко, если бы я его не увидела… — И наконец оттаяла.

Она не ожидала, что монахи такие мудрые и добродушные.

— То-то же… — захохотал Савва. — Хорошо, Руфочка, что ты все-таки послушала меня, да!

— А то! — весело ответила она.

Мы с кумой счастливо переглядывались.

— Здесь дух отца Иоанна Крестьянкина витает. Все дышат им, чувствуешь? — спросила я.

— Нет, — пожала плечами Руфочка.

— Нет? Не чувствуешь? — смеялась я.

Но Руфочка опять поджала губы:

— Ну так… Чуть-чуть.

— Как же ты не чувствуешь! — даже слишком строго переспросила кума у дочери.

— Что вы ко мне пристали! — поджала губы Руфочка. — Обязательно нужно настроение испортить!

Посетив маленькую келью отца Иоанна, в которой он провел последние годы жизни, мы приложились к иконам и предметам его священнического облачения. Татьяна Сергеевна, его келейница, а теперь смотрительница кельи, одарила нас конфетами и книжечками. Мы уже вышли, но она вдруг вслед окликнула Руфочку и вручила ей книгу писем Иоанна (Крестьянкина).

— Мне? — удивилась та.

— Тебе, тебе, — улыбнулась Татьяна Сергеевна. — Христос воскресе!

— Воистину воскресе! — грянули мы вместе.

— Читай, ума набирайся! — не удержалась сказать дочери кума. — Видишь, сам батюшка Иоанн переживает: что-то у тебя не так. А то читаете всякую белиберду!

Радостное настроение Руфочки снова улетучилось.

— От ваших проповедей тошнит! Достали… — воскликнула она и пошла от нас прочь. Положение снова спас Савва.

— Руфа, — побежал он за ней и громко, на весь коридор, так что мы услышали, воскликнул. — Ты же сама говорила: слушайся старших! А сама?

Руфочка остановилась, смахнула слезу и прямо посреди братского коридора схватила его на руки и закружила:

— Ладно, ладно! Мир!

И пасхальные торжества продолжились — за праздничным столом у нашей хозяйки. Мы привезли с собой много вкусностей…

— «Постившиеся и непостившиеся, возвеселитесь ныне! Трапеза обильна, насладитесь все! Телец упитанный, никто не уходи голодным!» — провозгласила я.

— Какие хорошие слова, — одобрила Руфочка. Она не постилась.

— Это слова Иоанна Златоуста, из Огласительного слова на Пасху — уточнила я.

— А что это такое? — заинтересовалась Руфочка.

— Что именно?

— Огласительное слово…

— Огласительное слово, — напряглась я, соображая, чего бы попроще сказать, — писали для наставления в православной вере оглашенных.

— Кто такие оглашенные?

— Это люди, желающие креститься. В древней Церкви было принято совершать крещение в Великую субботу накануне Пасхи, поэтому и сложилась традиция написания огласительных слов на Пасху… — объяснила я, совсем не ожидая, что для Руфочки мои слова опять сделаются подобными красной тряпке.

— То есть вы считаете меня оглашенной? — возмутилась она за общим столом. — Я тоже крещеная, как и вы. Почему считаете меня человеком второго сорта?

С чего она это взяла, непонятно. В принципе ничего нового: так беспричинно болезненно реагируют на «ущемление их прав» нецерковные люди, которые уверены, что у них «Бог в душе». Попробуй намекни им, что это не совсем так и даже совсем не так… Устала от таких, попробуй переубеди — особенно образованную молодежь. Надо было брать на пасхальные праздники только Савву, в который раз подумала я. За крестника я отвечаю перед Богом, как прививаю ему веру… А за Руфочку — нет!

— Нет! — воскликнула я.

— Христос воскресе! — крикнул Савва.

И мы грянули в который раз:

— Воистину воскресе!

Все-таки не простое это приветствие «Христос воскресе»! Оно водворяет мир и радость…

Мы договорились больше не говорить ни о Боге, ни о вере — ради мира в нашей компании, хотя мне это было совсем не по душе: но снова вспомнила я чудесное Огласительное слово Златоуста: «Кто благоразумный — войди, радуясь, в радость Господа своего! Кто потрудился, постясь, — прими ныне динарий! Кто работал с первого часа — получи ныне заслуженную плату! Кто пришел после третьего часа — с благодарностью празднуй! Кто достиг только после шестого часа — нисколько не сомневайся, ибо и ничего не теряешь! Кто замедлил и до девятого часа — приступи без всякого сомнения и боязни! Кто же подоспел прийти лишь к одиннадцатому часу — и тот не страшися своего промедления! Ибо щедр Домовладыка: принимает последнего, как и первого; ублажает пришедшего в одиннадцатый час так же, как и трудившегося с первого часа; и последнего одаряет, и первому воздает достойное; и тому дает, и этому дарует; и деяние принимает, и намерение приветствует; и труд ценит, и расположение хвалит.

Итак, все — все войдите в радость Господа своего! И первые, и последние, примите награду; богатые и бедные, друг с другом ликуйте; воздержные и беспечные, равно почтите этот день; постившиеся и непостившиеся, возвеселитесь ныне!..» Какая святая глубина в этих словах.

— Руфочка! Мы же все тебя так любим! — проникновенно сказала я.

Она это знала. И потому нам оставалось только ждать, когда посеянные семена веры взойдут в ее душе, и молиться об этом.

Мой крестник с мамой и сестрой вернулись домой. С кумой мы, конечно, перезванивались, она регулярно докладывала мне про «погоду в доме». Савва продолжал радовать двух своих мам не по-детски развитой чуткостью, он часто вспоминал и Пасху в монастыре, и особенно — батюшку. Руфочка вела себя так, будто и не было ничего такого. У нее появился молодой человек. Что там между ними было, никто не знал — то ли любовь, то ли секс… Кума пыталась с ней заговорить, что, мол, надо бы в церковь сходить, исповедаться, причаститься, но ответы были примерно в таком духе:

— Посещение церкви не сделает меня верующей, точно так же, как посещение гаража не делает автомехаником.

К тоске неопределимого любовного томления, которое заметно стало мешать учебе, Руфочке вдруг совершенно разонравилась выбранная профессия. Она не откровенничала с матерью, только намекала на это, но материнское сердце чувствовало надвигающийся душевный кризис дочери. Ответом на все попытки кумы поговорить с Руфочкой по душам было стойкое раздражение. Что оставалось делать — опять молиться. Кума спрашивала у меня — кому?

Кому-кому? Спасителю, Матери Божией, святым, к которым сердце расположено.

— Не знаю, к кому оно расположено… — отвечала кума.

И мы молились о Руфочке как могли. Кризис ее разрешился поздней осенью, и способом, надо сказать, необычным. Однажды позвонила кума и сказала:

— Мне почему-то все время хочется молиться батюшке Иоанну Крестьянкину. И днем и ночью, вот уже неделю. Да, да, конечно, я сначала читаю молитву за его упокой, как ты говорила, а потом просто беседую с ним — про Руфу, про ее проблемы… Что это?

— Это духовная жизнь, — ответила я. — Слава Богу!

— Так можно?

— Почему нельзя? Батюшка был на земле великим подвижником ради Бога.

Прошло еще некоторое время. И вдруг звонит кума, радостно смеется:

— Руфа в себя пришла… С женихом к нам приходила, свадьбу хотят играть. Заказали автобусный тур в Италию — вместе поедут. Хотят вживую на архитектуру посмотреть. Вроде снова ей нравится то, чем занимается.

— Вот это да! — обрадовалась я. — С чего бы это?

— Батюшка Иоанн помог. Будешь смеяться!

— Смеяться не плакать! Рассказывай!

— Я тебе говорила, что все время с батюшкой вела разговоры.

— Ну…

— Руфе, помнишь, келейница письма батюшки Иоанна подарила? Ну вот… Ни с того ни сего дочка моя решила уборку на своем столе и вокруг сделать. Ты знаешь, какой бардак у нее…

— Скажем так, творческий беспорядок, — вставила я, поняв намек: у меня за писательским столом тот же самый «бардак».

— В общем, туда-сюда, и вдруг с полки ей прямо на голову свалилась эта книжка писем. Руфу, оказывается, последнее время так тянуло сходить в церковь, но никак не могла переступить через себя. Всем ведь говорила, что не нужна ей церковь… Ну вот, упала книжка ей на голову. Она взяла, села на диван и стала читать — то в одном месте, то в другом. И как она сказала: в этих всех письмах были ответы на ее вопросы. Представляешь? В общем, они с Витей даже решили венчаться.

— Вот это да… — обрадовалась я. — Как святые люди действуют. Раз — и в точку! И без лишних слов, как мы…

— Нет, ну так тоже нельзя сказать, что без слов… Батюшка ведь словами на нее подействовал, — возразила кума.

— Духом своим, да… Чу-де-са, да и только!

— Я так рада! А знаешь, что твой крестничек выдал? Мам, говорит, если Витя женится на Руфе, он мне будет брат.