Коронатор Вилар Симона

19

Предсказание

Филип стал различать звуки. Потрескивание огня, блеяние козы, чьи-то голоса, глухие и невнятные. Он даже уловил запах дыма. И это было приятно, словно возвращаясь из царства мертвых, услышать благоухание весенней рощи. Он попытался вдохнуть его полной грудью – и сейчас же вспыхнула яростная боль, словно в легкие насыпали горящих углей и раздувают их мехами. Филипу показалось, что он закричал, но на его лице не дрогнул ни единый мускул.

Рядом неотступно звучал монотонный голос. Но это не раздражало. Филипу даже стало казаться, что от этого бормотания ему становится легче. Он вслушался в слова.

– Восьминогий Слейпнир ускакал. Стой, кровь, стой! Я говорю – мое слово верное. Валькирии улетели, ворота Валгаллы закрыты. Стой, кровь, стой! Я говорю – мое слово твердо, как меч, светло, как огонь. Хель черная уходит. Стой, кровь, стой! Мое слово верное[96].

Филип знал одно имя – Хель. Так у них в Пограничье называют черную дьяволицу, которая таскает души младенцев и приносит чуму. Он хотел поднять руку, чтобы перекреститься, но не смог. Собственное тело не слушалось его. Голос бубнил и бубнил над ним. Потом Филип услышал другой голос, негромкий и мучительно знакомый.

– Господь и Его Милосердная Матерь сжальтесь, не забирайте его у меня…

Он узнал этот голос. Ему хотелось позвать ту, что молилась, но он не издал ни звука и стал медленно проваливаться в глубокое забытье.

Он спал или, может быть, бредил. Схватка, лязг мечей… Он бросил повод коня отцу Анны… «Защищайтесь, бейтесь со мной! – крикнул он Уорвику. – Я выведу вас из сечи!»

Потом наступил внезапный мрак. Осталось чувство, что он что-то не закончил. Еще он помнил, что, когда очнулся, ощутил в ноге сильную боль. Трещала кость. Какие-то люди убегали от него, подобно стае шакалов. В руках у одного из них его сапоги. Он понял, что нога сломана, и когда мародер стаскивал сапог, боль вернула ему сознание. Он попытался сесть. Пошел дождь. Он лежал на поле боя, среди трупов, не в силах ничего сообразить. Гудела голова, в ушах стоял нестерпимый звон. Он начал было подниматься, но от новой боли в лодыжке едва не потерял сознание. Попробовал ползти. Он не знал, где находится, но холодный ливень был приятен. Зачем он встал? Да, он начал подниматься, держась за дерево. Он видел, как мародеры добивают раненых, и не на шутку заволновался. Сейчас он слаб, как ребенок, беспомощен. Эти мерзавцы взяли его сапоги… Он хотел идти, но упал. Боли не было. Только резкий толчок в спину…

Он вновь слышал голоса. Так отчетливо, словно окончательно пришел в себя. Кудахтанье кур, писк цыплят. Молоко било струей в днище звонкого сосуда – рядом доили корову или козу. Филип почувствовал, как чьи-то руки приподняли изголовье, расправили волосы, обмыли рану и положили пахучую мазь. Запахло травами, болотом… Грудь вновь пронзила молния боли. Он застонал.

– Фил! Филип, ты слышишь меня? Дорогой мой, ты слышишь меня?

Он попытался поднять веки. Они были тяжелы, как свинец. И все же он различил радужные отблески – не то от очага, не то от свечи. Губ коснулся край сосуда. Молоко, еще теплое. Потом он снова уснул.

Хижина угольщика, куда поместили Филипа, была сложена из жердей, обмазанных глиной, и увита плющом и диким виноградом. Пол был земляной, но очаг имел дымоход, а окна были затянуты бычьим пузырем.

Хозяева – рослый угрюмый углежог, его сгорбленная ревматизмом жена и их сын-подросток. Они без слов уступили раненому рыцарю свою крытую овчиной постель и погрузились в повседневные заботы, и лишь их сын с любопытством следил за тем, как рыцарю промыли и забинтовали голову, смазали раны на теле, а сломанную ногу зажали между двумя связанными дощечками. Мальчик знал, что так нередко делал их сельский костоправ.

Вытащить же засевшую в груди рыцаря стрелу долго не решались, так что сын углежога не выдержал и побежал к матери.

– Они не справятся. Мам, помоги им.

Его мать умела врачевать. В селении она слыла ведьмой, и люди обходили их дом стороной. Однако когда кто-нибудь серьезно заболевал или девушка хотела приворожить парня, все они шли к Старой Мэдж, жене угольщика Лукаса. Ее называли Старой, хотя ей было лишь немногим более тридцати, но ее так скрутил ревматизм, что она походила на древнюю старуху. Ее свекровь утверждала, что это Бог лишил Мэдж здоровья, за то что она якшается с дьяволом. Она не любила невестку и всем и каждому втолковывала, что та приворожила ее Лукаса: а как же иначе, если он, такой сильный и здоровый мужчина, живет с безобразной хворой бабой и даже не глядит на сельских красоток.

– Мама, помоги им, – снова попросил мальчик.

– Зачем мне помогать им, Лукас? (Мальчика звали так же, как и отца.) Зачем? Опять пойдут слухи, явится отец Гудвин, будет все кропить святой водой, а мне грозить геенной огненной. Ты ведь знаешь, как бывает потом, когда я их лечу.

И все же, когда спустя час она вернулась в дом и увидела лицо сидевшей над раненым девушки, ей стало не по себе. Рыцарь лежал на кровати, грудь его была туго перебинтована, но кровь медленно проступала сквозь повязку, расплываясь широким пятном.

Воин, бывший с ними, куда-то уехал. Девушка стояла на коленях, уперев локти в лежанку и прижав к губам бессильную руку рыцаря. Она не издавала ни звука, но слезы текли и текли из ее глаз.

Мэдж вышла, повесила на изгороди мокрую куртку мужа, выплеснула из лохани грязную воду. Постояла, поглядела на свои узловатые пальцы, подняла глаза к ясному небу и решительно направилась в дом.

– Хочешь, я его вылечу?

Анна повернулась к этой странной, изувеченной хворью женщине с седыми волосами и удивительно светлыми глазами.

– Если ты это сделаешь, я до конца дней буду за тебя молить Бога.

Мэдж усмехнулась.

– Так уж и будешь!

Анна смотрела на нее. В голосе ее слышался надрыв.

– Да я бы самому дьяволу отдалась, лишь бы он выжил!

Таких слов даже Мэдж испугалась и быстро начертила пальцем старинный знак, охраняющий от темных сил.

– Надеюсь, это не понадобится.

Она отстранила молодую женщину, села возле рыцаря и сосредоточилась, растирая пальцы. Потом, когда в ладонях появилось знакомое покалывание, она скрестила свои узловатые руки над окровавленной грудью рыцаря и стала неторопливо нашептывать древние заговоры, одновременно отдавая свою живительную силу, – эта сила, которой она обладала, стараясь скрыть от всех, могла помочь любому человеку, но только не ей самой.

Она почувствовала, что рыцарь выходит из забытья, хотя он и не пошевелился. Она заговаривала кровь, отводила лихорадку, которая могла возникнуть от раны, возвращала силу. Закончив, она чувствовала себя опустошенной. Мэдж со стоном поднялась.

– Он не умрет. Не веришь?

Вместо ответа Анна опустилась на колени и поцеловала ее руки.

На закате того же дня Филип впервые открыл глаза и краем губ улыбнулся Анне.

Когда она напоила его молоком пополам с подогретым вином и Филип уснул, Анна тоже прилегла рядом на краю ложа. Она не смыкала глаз около трех суток, и сон сморил ее мгновенно. Она спала так крепко, что не слышала ни топота копыт, ни звона доспехов, ни громких голосов. Хозяева хижины за перегородкой всполошились, угольщик схватился за топор, но успокоился, когда в комнату вбежал воин, который привез раненого рыцаря.

А Оливер, увидев спящую рядом с Майсгрейвом принцессу, сначала опешил, а потом кинулся к ней, стал торопливо трясти за плечо. Анна проснулась не сразу и не сразу сообразила, что в хижину набилась добрая дюжина ратников. В руках у них пылали факелы, доспехи их громыхали. Встревоженные куры, кудахча, тыкались сослепу в сапоги воинов, били крыльями. Испуганно подала голос корова за перегородкой. Анна села, щурясь и еще ничего не понимая.

– Это еще что за девка? – услышала она прямо над головой.

Голос был грубый, надменный, он принадлежал крупному, коренастому мужчине с круглым лицом и коротко обрезанной бородой.

– А ты-то сам кто таков?

Она спросила властно, как знатная госпожа, и сама удивилась своему тону.

Мужчина растерялся, а солдаты вокруг засмеялись.

Анна наконец опомнилась и встала, оправляя серое холщовое платье, которое дала ей старая Мэдж и которое было ей явно коротко. Да, выглядит она сейчас неважно, и следовало бы попридержать язык.

Воин перевел дух.

– Я Освальд Брук, капитан ратников барона Майсгрейва. А ты… Кто она, Оливер?

– Она… Она…

Юноша потерялся под множеством устремленных на него взглядов и внезапно выпалил одним духом:

– Это супруга сэра Филипа.

Воцарилась тишина. Даже Анна лишилась на мгновение дара речи. Но вдруг глаза ее засияли, она выпрямилась. Супруга сэра Филипа? О чем ей еще мечтать? Пусть это и ложь, но она хоть на время получила возможность почувствовать себя леди Майсгрейв.

Капитан Брук медленно повернулся к Оливеру и постучал себе пальцем по лбу.

– Пойди проспись, сынок!

– Вы сомневаетесь в этом?

Анна не ожидала от себя подобной дерзости. Даже Оливер глядел на нее с изумлением.

– Мы обвенчались в Брюгге, где Филип Майсгрейв находился в свите короля Эдуарда. Оливер Симел присутствовал при этом.

Капитан Брук вдруг с силой взял Анну за подбородок и повернул ее лицо к свету.

– Конечно, девка ты не простая, как я подумал было сначала, в тебе чувствуется кровь. Однако старый Освальд еще не настолько ошалел, чтобы поверить, будто сэр Филип станет скрывать от нейуортцев, что скоро приведет в Гнездо Орла хозяйку.

Анна с силой ударила его по руке.

– Когда-нибудь вы пожалеете о том, что так обращались со мной!

В голосе ее звенели слезы. Ей было нестерпимо стыдно. Сейчас все откроется. Но ведь не сама же она придумала все. Это Оливер. И теперь он молчит.

Она сердито сквозь слезы взглянула на юношу. Оливер стянул с головы капюшон, его отросшие белые волосы упали на глаза. Он откинул их резким движением и негромко проговорил:

– Сэр Майсгрейв держал свой брак в секрете, ибо леди Анна из семьи, поддерживающей Алую Розу.

Анна перевела дыхание. Но Освальд Брук тут же нашелся:

– Из какого же она рода, Нол? Надеюсь, теперь ты можешь нам сказать?

Глаза Оливера заметались, но он снова выпалил:

– Из рода Селден!

Так звали людей, которые долгие месяцы выхаживали его в замке Эрингтон. Они были ланкастерцами, и это имя первым пришло ему в голову.

– Селден? – недоверчиво переспросил капитан Брук. Но кто-то из ратников Майсгрейва тут же подтвердил:

– Точно. Селдены стояли за Алую Розу. Вчера в Барнете казнили одного из них.

Вчера! Анна была так поглощена тем, что происходило с ней и Филипом, что позабыла обо всем.

Наверное, лицо ее исказилось болью, потому что солдаты вдруг притихли, и кто-то ткнул в бок говорившего о казни Саймона Селдена.

Капитан Брук шагнул вперед и взял Анну за руку.

– Простите меня, леди. И да будет милостив Господь к душе сэра Филипа.

Это была беспокойная ночь. Анна вдруг оказалась окруженной целой толпой желающих узнать о здоровье их господина, о том, как и чем его лечат. Она ничего не говорила им о вмешательстве Старой Мэдж, просто сказала, что теперь у нее появилась надежда и с Божьей помощью барон выздоровеет.

– Дай-то Бог! А силы у него есть – ему и не такое выпадало на веку.

Они все разом пускались в воспоминания, из которых следовало, что своего господина они хорошо знали и, по-видимому, любили. Но ратники так шумели, что Анна испугалась, как Филип бы не проснулся, и выпроводила всех за дверь. Последним шел Оливер, и она шепнула ему:

– Как ты мог привести их сюда?!

– Да парни просто с ума сходили без хозяина.

– Ты мог выдать меня! Что если бы они меня узнали?

– Нейуортцы в глаза не видали принцессу Уэльскую.

Они переговаривались в дверях, пока толпа на улице не стала требовать выйти леди Майсгрейв. Они были простодушны и никак не могли опомниться от появления новой супруги барона. Несмотря на ее протесты, Анну вывели из хижины и усадили у пылающего костра, на брошенное на землю седло. Кто-то принес мешок с едой, и Анне достались кусок копченой оленины и луковица. Простая солдатская пища. Она так и задремала с луковицей в руках и не противилась, когда кто-то поднял ее, отнес в дом и осторожно уложил подле Филипа. На короткое время она могла считать это место по праву своим.

Однако когда на другой день она, напоив Филипа бульоном, поведала ему о вчерашнем происшествии, он промолчал, и Анна забеспокоилась.

– Ты осуждаешь меня?

– Я не привык лгать своим людям.

Анна отставила плошку с бульоном. Руки ее дрожали.

– Ты забываешь, что это не моя затея. Да и что мог еще сказать Оливер? Выбора не было. Когда они прискакали, я спала рядом с тобой. Я могла быть либо шлюхой, либо супругой.

Филип попытался улыбнуться, но улыбка тут же сменилась болезненной гримасой. Испуганная Анна перевела разговор на другое.

Филипа мучили боли, и Анна давала ему маковый отвар, чтобы он больше спал. Он был еще очень слаб, настолько слаб, что она не решалась сказать ему о своей беременности. В их отношениях по-прежнему была теплота, и солдаты Майсгрейва волей-неволей перестали сомневаться в том, что она их новая госпожа, но взгляд Филипа порой пугал ее. В нем были и сострадание, и глухая тоска. «Он считает, что вскоре им предстоит снова расстаться! Всему виной это несчастный брак с Ланкастером. О Эд Ланкастер! Верный сын, во всем повинующийся своей матери, для которой теперь, когда нет больше Делателя Королей, я не представляю ни малейшего интереса… Она только облегченно вздохнет, если Анна Невиль тихо исчезнет, а она сможет подобрать для Эда куда более подходящую партию».

Но Анна не в силах переубедить Филипа. Для него их отношения – тяжкий грех, мучительно-сладкий, упоительный, но грех. А иначе и быть не могло. Она была ее высочеством принцессой Уэльской и теперь сознавала, что на его решение ничто не сможет повлиять, даже если она объявит о своей беременности.

Спустя несколько дней, когда Филип уже мог приподняться, облокотясь о высокое изголовье, Анна сняла с его головы повязку. Рана на голове почти затянулась, хотя боль от стрелы еще мучила. Анна слышала, как при дыхании что-то словно скрежещет в его груди. Но когда она склонилась над Филипом, чтобы расчесать ему волосы, он приподнял руку и осторожно провел по ее груди.

Анна шлепнула его по пальцам.

– Вы, сэр, однако, малый не промах.

Но у нее часто забилось сердце и по телу разлилось тепло.

– Ты действительно выздоравливаешь, Филип!

Однако глаза Филипа снова стали серьезными и печальными.

Анну рассердил этот взгляд, она смахнула с лица улыбку и сцепила зубы, едва сдерживая гневное дыхание.

Как хорошо знал Филип эти вспышки ее гнева! Он чувствовал, что ничего не сумеет объяснить, что ее душа гораздо более свободна, чем его, и только она может смести те препятствия, которые представляются ему непреодолимыми.

– Анна!

Она торопливо отошла, сжимая руки.

– Ты сам сказал, что был неправ, отказавшись от меня. Зачем же ты множишь ошибки?

Ему было трудно говорить. Наверное, следовало бы отложить объяснение до того времени, когда ему станет легче. Но все же он едва слышно сказал:

– Тогда я был в отчаянии. Но и страдая, я в глубине души знал, что мы поступили, как должно. Мы избежали, может быть, тяжелейшего греха в нашей жизни! Наша любовь была бы любовью отверженных, и мы никогда не изведали бы счастья. Хотя Всемогущему Богу ведомо, что я любил тебя каждый день, каждый час и буду любить всегда.

Она шагнула к нему. Глаза ее фосфоресцировали, как у кошки.

– Если бы ты не был сейчас так слаб, я бы ударила тебя!

Филип хрипло вздохнул. Анна глядела в сторону, закусив губу.

– Анна, неужели ты считаешь, что мы смогли бы всю жизнь прожить во лжи?

Она обернулась.

– А как, по-твоему, я прожила все это время? Я лгала, лгала и лгала… Ты не любишь обмана, Филип Майсгрейв, но разве ты не бывал при дворе и не знаешь, что ложь там так же естественна, как желание есть или справлять нужду. Ты пугаешь меня грехом, но разве не ты толкаешь меня в клоаку, где обитают только предатели, убийцы, кровосмесители и воры всех мастей и званий?..

Анна увидела ужас и растерянность на его лице. Да, она много пережила за это время, она стала сильнее. Филип не боялся смерти и крови, его не пугали опасности, но он не ведал, что такое постоянное ожидание измены, когда за тобой шпионят те, кого ты любишь, когда близкие лгут и предают, когда ты становишься беспомощной игрушкой в руках тех, кто сильнее и злее. И она пожалела Филипа. Не стоит посвящать его во все это. Зачем ему знать о том, что ожидает ее, вздумай она вернуться к супругу в ее положении…

Но на другой день он снова заговорил об этом.

– То, чего ты хочешь, неосуществимо. Ты принцесса Уэльская, и ты не можешь взять и просто исчезнуть. Тебя будут искать до тех пор, пока не найдут. Вспомни, твой свекор, король Генрих, одно время даже пустился бродить по дорогам, питаясь подаянием, но его в конце концов опознали и отправили в Лондон. Ты же – красива и молода, тебя многие видели и знают.

– Кому я могу понадобиться? Мои ближайшие родственники всегда считали меня полусумасшедшей. Когда я жила в аббатстве Киркхейм, кроме отца, никто меня не навещал. Им всем станет спокойнее без Анны Невиль.

– Тебя будет искать твой супруг.

– Супруг? – Анна рассмеялась. – Супруг, который бросил меня на произвол судьбы, зная, что Уорвик рискует проиграть битву. Супруг, который не поспешил на помощь отцу и дал ему погибнуть. Что может нас связывать с Эдуардом Ланкастером после этого?

– И все же ты должна вернуться. Перед Богом и людьми ты его жена, Анна. Ты сказала свое «да» перед алтарем, когда вас венчали.

Не глядя на Филипа, Анна отрицательно покачала головой.

– Увы, Фил. Куда-куда, но к Эдуарду я не вернусь. Он сам отвергнет меня, узнав, что я вернулась беременной.

Теперь она выговорила это. Ей сразу стало легко, но и в то же время страшно. Она повернулась к Филипу.

Лицо его оставалось непроницаемым. Он молчал, лишь глаза его как-то странно светились. Потом их блеск погас, Филип закрыл лицо ладонью и глухо застонал.

– Господи, что же я наделал!

Анне показалось, что сердце ее рассыпалось в прах, словно дотлевший уголек.

– Моя судьба в твоих руках, Филип Майсгрейв. И теперь только тебе решать, как мне поступить.

Она почему-то вспомнила мокрое утро в старом Арденском лесу, когда они бежали из Уорвик-Кастла. Тогда Филипу в первый раз пришлось решать за нее, выбирать между ней и долгом*. Тогда она победила. Позже, в Бордо, не смогла… Но сейчас все было иным. Филипу предстояло посягнуть на устои, которые питали его с детства. Увезти женщину, на которую он не имел никаких прав, которая была женой другого! Под силу ли это ему? Неважно. Теперь все это неважно, потому что Анна твердо решила, что подчинится любому его решению.

В эту минуту в хижину влетел один из ратников Майсгрейва.

– Король! Сюда едет сам король!

Следом вошли Освальд Брук, еще какие-то люди. Лицо Оливера было напряженным. Встретившись взглядом с Анной, он коротким кивком указал на дверь. Анна поняла, что у нее еще есть шанс избежать встречи с Эдуардом Йорком. Но как это сделать, чтобы люди Филипа ничего не заподозрили?

– Господь Всемогущий! Король! Король скачет сюда, а я в таком наряде!

Она растолкала ратников и, выскочив из хижины, со всех ног бросилась к лесу и скрылась в орешнике как раз в тот момент, когда Эдуард показался на тропе.

Солдаты Майсгрейва громогласно приветствовали короля. Испуганный угольщик повалился ниц, увлекая за собой остолбеневшего сына.

Эдуард на ходу спрыгнул с коня, предоставив свите ловить его за повод. Его эскорт был невелик и, оставив его, он, низко склонившись, вступил в хижину.

– Государь!

Филип попытался приподняться, но король мягким жестом не позволил ему сделать это.

– Лежи, лежи! Ах, Майсгрейв, ты и представить не можешь, как я несказанно рад, что слухи о твоей гибели оказались ложными!

Давно ли Эдуард Йорк слепо ревновал и бешено ненавидел рыцаря Бурого Орла? Теперь многие в его окружении завидовали тому, насколько король приблизил к себе барона Майсгрейва, как превозносит его и ценит. Даже ближайший друг и соратник Эдуарда лорд Гастингс с тревогой поглядывал на Майсгрейва, чувствуя в нем потенциального соперника при дворе короля.

– Государь, для меня великая честь, что вы прибыли навестить меня здесь.

– Да здесь…

Эдуард оглядел закопченный очаг, тростниковую крышу.

– Мне непонятно было поначалу, почему один из моих приближенных предпочел эту хижину, хотя мог разместиться в любом из моих замков. Но твой оруженосец сказал, что ты в тяжелом состоянии и тебя нельзя перевозить, так как рана требует покоя. Тогда я велел послать к тебе итальянского лекаря. Говорят, он мертвых из могилы поднимает, но этот однорукий оруженосец снова меня отговорил да еще и сразил наповал, сообщив, что за тобой ухаживает жена и тебе стало гораздо лучше. Что же это значит, милорд? Ты мой вассал, а я ничего не ведаю о столь значительном событии, как твоя женитьба. Где же леди Майсгрейв, я хочу ее видеть!

Он огляделся, но, кроме хлопочущей у огня старухи, никого не заметил. У этой старухи были колдовские прозрачные глаза, и король на мгновение замер, глядя на нее. Потом, словно очнувшись, полез в кошелек и бросил ей шиллинг.

– Так где же новая баронесса Майсгрейв? – снова обратился он к Филипу.

Тот за это время успел собраться с мыслями.

– Она вряд ли сможет выйти к вам, государь. Увы, спеша ко мне, она захватила с собой всего одно платье.

Эдуард захохотал, хлопая себя по бедрам.

– О, если она отказывается от беседы с королем только из-за того, что на ней неподходящее платье, – это настоящая женщина. Что ж, я буду рад, когда ты представишь леди Майсгрейв ко двору, а Элизабет назначит ее своей придворной дамой.

Филип ничего не ответил. Каждое слово короля разило его наповал. Леди Майсгрейв!.. Король уже оставил свои подозрения в отношении Элизабет Вудвиль. Он был теперь в нем уверен. Да и сама королева после рождения сына и полугодичного затворничества в Вестминстерском аббатстве так счастлива возвращением супруга!

Король принялся расспрашивать барона о его ранах. Майсгрейв попробовал отшутиться: слава Богу, ничего серьезного – разбита голова, сломана лодыжка и стрелой задето легкое. Эдуард поддержал шутку: разумеется, рядом с мучениями святого Себастьяна все это сущие пустяки, и барон отнюдь не заслуживает канонизации.

Эдуард выглядел беззаботным, но Майсгрейву бросились в глаза тени под глазами, усталое лицо короля, покрасневшие, словно от бессонницы, веки. Король мало походил на гордящегося своей победой полководца. Тогда Филип спросил напрямик, что занимает мысли победившего монарха?

– Я вижу, ты еще ни о чем не знаешь, – печально проговорил Эдуард. – Ланкастеры наконец пересекли Ла-Манш. Маргарита Анжуйская с сыном в Англии. Они высадились на южном побережье, где население хранит верность Алой Розе. Маргарита – хитрая баба, тотчас распространила воззвания в Девоншире и Сомерсетшире. Сейчас у них уже более семнадцати тысяч воинов. Это больше, чем было у Уорвика под Барнетом. К ней примкнули Сомерсет и Оксфорд с остатками своих сил, и теперь она движется в Уэльс, где с отрядами Алой Розы ее поджидает граф Пемброк.

– Вы должны немедленно выступить ей наперерез, государь. Простите, что осмеливаюсь советовать…

– Все верно. Именно это я и намеревался сделать. Наш брат Глостер еще вчера с войском двинулся в этом направлении. Я выступаю завтра, едва будет предано земле тело Ричарда Невиля. Однако тех войск, которые есть у меня сегодня, явно недостаточно. Я собрал всех, кого смог, но у меня недостает людей, чтобы отправить их в Кент, где, по слухам, началось восстание в поддержку Алой Розы.

– Ваше величество, Кент подождет. Главное сейчас – принц Уэльский и Маргарита Анжуйская. Прискорбно, что я в столь жалком состоянии, что не в силах предложить вам свой меч. Но у меня наготове отряд, мои люди из Нейуорта. Примите их под свое начало, государь, и они будут биться с ланкастерцами не хуже, чем с шотландцами в Пограничье.

Эдуард оживился. Стал благодарить, заметив, что сегодня каждый добрый клинок на счету. Но для барона было очевидно, что не только из благих побуждений прискакал король из Лондона в это захолустье – он и впрямь рассчитывал на помощь отборных отрядов Бурого Орла. Но что делать – носящие венец превыше всего обязаны ставить интересы державы. Многое изменилось. Когда Эдуард Йорк вознамерился жениться на красавице Элизабет Грэй, он не был таким. Таким он стал лишь после того, как Уорвик взял над ним верх и Эдуард узнал, как легко лишиться трона и превратиться в изгоя.

Филип спросил, как приняли в Лондоне известие о победе под Барнетом. Лицо короля осветилось, и он поведал о пышных торжествах в городе. Однако оживление его быстро угасло, и он заговорил об Уорвике.

– Его тело четыре дня лежало в Соборе Святого Павла, и видели бы вы, какие толпы стекались туда. Люди не хотели верить, что Делателя Королей больше не существует. Даже когда погиб мой отец, начавший эту войну, не было такой скорби. Теперь же люди сразу забыли свое недовольство коронатором, и Уорвик стал почти легендой. Горожане, йомены, рыцари, духовенство – все пришли к его гробу. Многие рыдали. Солдаты вспоминали, что именно он приказал щадить их во время войны Алой и Белой Розы, что он был добр к ним и знал об их нуждах; горожане – что граф закупал хлеб за морем в голодные годы, берег их свободы и привилегии, чтил их праздники. Рыцари говорили о нем, как о последнем мужчине из рода Невилей, потомке королей Англии. Воздух был наполнен сдерживаемыми рыданиями. Я объявил торжества по случаю победы, но люди облачились в траур. Я много передумал, когда стоял над гробом мертвого Медведя в соборе Святого Павла. Потерять старого врага порой не менее тяжело, чем лишиться друга. А ведь было время, когда я считал его своим другом и наставником… И мне будет недоставать Ричарда Невиля… Что греха таить: всем, чем я владею сейчас, я обязан Уорвику – да будет милостив к его многострадальной душе Господь!

Король осенил себя крестным знамением.

– Я заказал сто молебнов за упокой его души. И столько же за его брата Монтегю и Анну Невиль.

– Что?! За леди Анну?..

Филип рывком приподнялся и едва не задохнулся от боли. Эдуард с удивлением поглядел на него.

– Вы не знали? Принцесса Уэльская была в Барнете, куда ее привез наш брат Ричард. Однако ее нрав вам известен лучше других, барон. Когда вы были спутниками, она нарядилась мальчишкой, затем в Лондоне ее видели в платье служанки. Все это весьма странно, и мне трудно верить, когда о ней говорят, что она была весьма сообразительна и унаследовала государственный ум своего отца. В ночь после битвы, когда мы оставили ее бодрствовать у тела Уорвика в часовне аббатства, она бежала, заколов часового у ворот, и исчезла. Мы сделали все, чтобы ее разыскать, но обнаружили только одно – ее траурную вуаль у края трясины. Опасаясь худшего, я велел обшарить болото и, увы, солдаты наткнулись на ее обезображенный, распухший труп. Она пролежала под водой несколько дней, лицо вздулось и потемнело. Но на ней были лохмотья траурного платья, и ее опознали баронесса Шенли и герцог Кларенс. Упокой, Господи, и мятежную душу Анны Невиль… Я почти не знал ее, но она одно время была моей невестой, одной из родовитейших и знатнейших леди Англии. Я велел предать тело земле со всеми почестями, хотя так и осталось не выясненным, утонула ли она, забредя ночью в трясину, или в отчаянии покончила с собой, что суть грех. Мне говорили, что Эд Ланкастер страстно любил Анну и торопил мать с высадкой в Англии, чтобы скорее соединиться с юной супругой. Маргарита же медлила, ведя свою политическую игру. Но вот что еще странно: мой брат Ричард Глостер весьма сомневается в гибели Анны Невиль. Он смеется и говорит, что она, как и ее отец, сделана не из того теста, чтобы так скоро сказать «Аминь». Но, по-моему, мой добрый Ричард был просто неравнодушен к младшей из Невилей, хотя и сам не отдает в том отчета.

Филип был ошеломлен. Вот он, их с Анной шанс! Ее «смерть» открывала для них горизонты новой жизни. Теперь ее не станут искать, рассылая во все крепости и монастыри королевства шпионов, оглашая на всех рыночных площадях ее приметы, назначать награду тому, кто укажет, где она скрывается. Теперь он сможет увезти ее в Нейуорт, в Пограничный край, где никому нет дела до королевских указов и важных чиновников, – в край, столь удаленный от остальной Англии, что никто ее не найдет, ибо для южан Пограничье – варварская страна, что-то вроде описанных Геродотом полуночных земель, где обитают люди с песьими головами.