Коронатор Вилар Симона

Не оборачиваясь, Уорвик сказал:

– За преданность всегда нужно платить. Запомни это, мой мальчик, крепко запомни, иначе тебя ждет судьба твоего брата.

– К знатным лордам вы не столь расположены и не имеете привычки оказывать им помощь, не оговорив некоторых условий.

– Ты не столь глуп, Джордж, чтобы не понять, что лорд всегда хищник, который нуждается в кнуте и прянике. Простолюдин же – пес, который верен сам по себе, и его не жаль приласкать лишний раз.

Джордж промолчал, а Делатель Королей добавил:

– Этот парень когда-то в трудную минуту помог моей младшей дочери[6].

– Да-да, я знаю. Он, еще какой-то каменщик, которому пробили башку как раз перед нашим прибытием, да та здоровенная кривая шлюха, которой вы помогли открыть кабак у Лондонского моста.

– Не кабак, а гостиницу. Я уже давно хотел устроить в Англии хоть с десяток приличных постоялых дворов, таких как во Франции.

– У нас это не привьется. Да и цены в этой гостинице такие, к каким наша знать не привыкла.

Лодочник Джек молча налегал на весла. Он уже давно привык, что высокородные господа ведут свои разговоры, словно не замечая его. Его дело грести. Он был доволен своим местом. Лодочник Делателя Королей – это тебе не шутки! Все бы хорошо, да вот что-то посыпались на Джека всевозможные напасти. За два месяца его дважды обокрали, у жены случился выкидыш, а теперь вот младшенький умер. Может, и правду говорят, что Уорвик проклят и утащит с собой в ад всех, кто ему служит? Вот и приятель Перкен погиб, когда Уорвик уже вступал в Лондон. Правда, Дороти Одноглазая пока процветает, да и ему жилось бы вовсе не плохо, если бы не чертова дороговизна.

Он поднял глаза на графа. За спиной Уорвика исчезала в тумане громада Лондонского моста со всеми его двадцатью арками, лавками и кабачками вдоль парапета. И года не прошло с тех пор, как он, Джек, вот так же вез по Темзе дочь коронатора, нынешнюю принцессу Уэльскую, одетую в мужское платье. Подумать только! Они с Дороти не прогадали, оказав ей тогда помощь. Однако откуда же берутся все эти напасти, это дурное настроение, это предчувствие беды, наконец?

Он взглянул на своего могущественного господина. Ястребиный профиль Уорвика придал Джеку уверенности. «Нет, видит Бог, я не ошибся, примкнув к нему. Такие, как он, не проигрывают!»

Уорвик глядел на Лондон. Сквозь пелену дождя любимый город проступал серым призраком. Правый берег Темзы, где располагался Саутворк, уже нельзя было различить. Во мгле выступали лишь высокие колокольни Саутворкского собора и церкви Марии Заречной. Ближе был левый берег с его каменными ступенями у воды, откуда доносился гвалт прачек. На деревянных пристанях мокли рыболовы с удочками. Какой-то человек на песчаной отмели поил и купал лошадей. Над водой скользила чайка. Слышались плеск волн, хлюпанье весел, надрывающее душу гудение рожков из морских раковин на торговых судах, да откуда-то сзади долетало слабое эхо с корабельных верфей.

Уорвик поглядел вверх, туда, где над кровлями жавшихся друг к другу домов с островерхими двускатными крышами взмывала вверх громада собора Святого Павла. Он возвышался над всеми церквами Лондона, огромный, древний, потемневший от времени, с легкими готическими нервюрами, стрельчатыми окнами, зажатым между двумя стройными башенками главным входом и центральной башней, увенчанной плохо различимым сейчас из-за дождя острым шпилем. Собор не походил ни на один из виденных Уорвиком во Франции, и это почему-то радовало графа. Это был чисто английский храм, так же как Лондон был чисто английским городом, строптивым, гордым, богатеющим, несмотря на разорительную войну, – город, который мог и королям указать их место, который не имел, подобно Парижу или Толедо, королевской резиденции, а заставлял государей тесниться в Тауэре или в Вестминстере. Сити же не принадлежал никому, он был норовистый, как горячий конь, но именно таких и любил Уорвик, ибо чем труднее их обуздать, тем слаще победа.

Темза делала изгиб. Ее воды казались ржаво-сизыми. По реке сновали неуклюжие плоскодонки, нагруженные вязанками хвороста, сеном, жмущимися друг к дружке отощавшими овцами. Сквозь дождь на берегу были видны то украшенная четырьмя изящными башенками колокольня церкви Святой Бриджит, то набережные Фрайерса, то сады Темпл-Бара. Дальше, сразу за городскими воротами, белели стены большого францисканского монастыря, а затем начинался Стренд с великолепными усадьбами, парки которых спускались к реке.

Когда показались медная крыша и квадратные башенки нового особняка Савой, где располагалась резиденция герцога Кларенса, Уорвик приказал причалить. Однако задремавший было Джордж внезапно очнулся и схватил тестя за руку:

– С вашего позволения, сэр, я бы хотел сейчас отправиться с вами.

Он замялся на мгновение, но Уорвик понял и засмеялся:

– Что, Джорджи, боишься Изабеллы?

– Милорд, вы шутите! Всем известно, что я отлично переношу женские слезы. Но Изабель в положении… Будет лучше, если ей сообщат, что я с вами в Вестминстере.

Уорвик с улыбкой смотрел на зятя.

– Ты ведь любишь ее, Джордж. Зачем тебе таскаться со мной по всем этим ночным кабакам?

Кларенс отвел взгляд и пожал плечами.

– Человек несовершенен. Еще Куяций сказал: «Мulta sunt in moribus dissentanea multe, sine ratione»[7].

Уорвик захохотал.

– Латынь с похмелья!.. Да еще Куяций! Это забавно. Ладно, ладно, мой славный Джорджи. Я покрою твой грех. Греби в Вестминстер, Джек.

Уорвик был доволен тем, что Кларенс бережет супругу. Они кутили с зятем не впервые, и Уорвик знал, что Изабелла сердится на него. Но даже в мелочах граф оставался политиком и готов был пожертвовать семейным благополучием старшей дочери ради того, чтобы покрепче привязать к себе Кларенса. Он доверял Джорджу, но вместе с тем хотел постоянно иметь под рукой одного из Йорков. К тому же какой супруг не оставляет иной раз семейное ложе, чтобы пройтись по притонам? Так пусть уж лучше он делает это под присмотром тестя. Другое дело, что, как заметил Уорвик, Джордж стал чересчур часто заглядываться на других женщин. Видимо, этот брак не столь удачен, как полагали раньше. А ведь не уступи он в свое время просьбе дочери, она была бы сейчас замужем не за Джорджем, а за Эдуардом, и вряд ли он тогда служил бы своим мечом Ланкастерам. Да, и этот брак – его старшей дочери и второго Йорка – можно причислить к ошибкам Делателя Королей. Всего лишь раз он поддался чувствам и поступил как отец, а не как политик, и так промахнулся! Конечно, Джордж славный малый, но он не король. Изабелла несчастлива, а сам он, выдав младшую дочь, Анну Невиль, за Эдуарда Уэльского, намертво приковал себя к Ланкастерам, черт бы их побрал!

Уорвик не заметил, как выругался вслух. Вновь задремавший было Кларенс открыл глаза и внимательно поглядел на Делателя Королей.

«А ведь он сдает, – пришло в голову Джорджу, пока он разглядывал бледное, с желтизной лицо тестя с набрякшими под глазами мешками, его усталый рот с брезгливо опущенными уголками. – Его камердинер недавно проболтался, что граф подозрительно часто стал прибегать к помощи лекаря-итальянца, которого он вывез из Франции. Откуда эта бледность, эта золотушная желтизна, этот рыжий оттенок белков его глаз? Пьет он, конечно, много, однако в последнее время я не раз замечал, как его то и дело выворачивает наизнанку. А это весьма скверный признак».

И тут, словно в подтверждение своих мыслей, он увидел, что Уорвик вцепился в борт лодки и, склонившись вперед, стал давиться. Кларенс испытал злорадное удовлетворение. Не так уж и неуязвим этот медведь, что-то и его гложет изнутри. Он улыбнулся, но тут же смахнул улыбку, заметив, что Уорвик снизу вверх, через плечо оглянулся на него.

– Что смотришь, Джордж?

Придав лицу безразличное выражение, Кларенс слегка пожал плечами:

– Я размышляю о том, когда наконец вы соизволите принять принцессу Анну.

Ни для кого в Вестминстере не было тайной, что встреча отца с прибывшей из Франции дочерью закончилась скандалом. Уорвик требовал, чтобы принцесса Уэльская незамедлительно вернулась к мужу, Анна же, ссылаясь на бури и неспокойные воды пролива, отказывалась. Этот разговор происходил при закрытых дверях, но их голоса звучали достаточно громко, чтобы любопытные лакеи тут же разнесли весть. Пошли сплетни о том, что брак дочери Уорвика и принца Уэльского вовсе не идеален и даже более того – Анна якобы прибыла вопреки воле мужа и царственной свекрови Маргариты Анжуйской, и это привело в ярость Уорвика.

Однако постепенно все улеглось, особенно после того, как Анну Невиль весьма милостиво принял король Генрих. Вместе они долго молились у гроба Эдуарда Исповедника[8] и даже договорились совершить паломничество в Кентербери[9] по окончании зимних дождей. Но даже несмотря на расположение короля к невестке, Уорвик не принимал дочь, и если им и приходилось встречаться, то лишь во время официальных церемоний.

Дождь зашумел сильнее, вспенивая гребешки волн. Лодочник Джек пониже опустил капюшон. Уорвик, не ответив Кларенсу, глядел на унылые поля Вестминстера, на возвышающийся поодаль дворец английских королей. Огромный, совместивший в себе множество архитектурных стилей, несколько перегруженный каменными украшениями, замок Вестминстера как бы окружал аббатство с недостроенным, но уже удивительно легким, ажурным собором. На него-то и указал Джорджу Делатель Королей.

– Смотри, мой мальчик, вон там, за стенами аббатства, обитает шлюха Элизабет, ставшая королевой. Она воспользовалась правом убежища, чтобы родить под церковными сводами ублюдка, которого многие считают наследным принцем. Она дала йоркистам надежду. А моя дочь – клянусь вечным спасением! – вместо того чтобы понести от Ланкастера, примчалась сюда, уверяя меня, что ее переполняют дочерние чувства. Но, видит Бог, не для того я так высоко вознес ее, чтобы она вела себя, как когда-то в детстве, вытворяя все, что взбредет ей в голову. Ее долг быть рядом с принцем Уэльским, дать Англии наследника.

Джордж наклонился и тронул графа за рукав:

– А как же мы с Изабеллой, Уорвик? Ведь согласно договору в Амбуазе, если у Эдуарда и Анны не будет детей, наши отпрыски наследуют престол. Что же вас беспокоит? Или дитя Ланкастеров вам дороже, чем наше с Изабеллой?

Уорвик повел плечом.

– Не болтай глупостей! Мне безразлично, кто из моих внуков получит Англию. Но ведь сейчас на троне Ланкастеры, и не мне объяснять тебе, что прямая ветвь всегда предпочтительнее побочной.

Джордж засмеялся.

– Что-то вы не думали об этом, милорд, когда отшатнулись от Ланкастеров и поддержали моего отца в первые годы войны Алой и Белой Розы.

Не ответив, Уорвик вновь склонился над бортом в приступе тошноты. Джордж отпрянул, а Джек поднял весла, нерешительно поглядывая на господина. Уорвик наконец выпрямился и подставил дождю бледное спокойное лицо. Веки графа были опущены.

– Какой это гадостью нас накормили в Саутворке, а, Джордж?

Он широко распахнул свои хищные желто-зеленые глаза и, уставившись прямо в глаза зятю, проговорил:

– Я никогда не забываю о первенстве прямых потомков, мой мальчик. Даже тогда, когда имел столько власти, что мог дерзнуть сам занять трон. Да, я помнил об этом и поступал по чести, поэтому корона досталась твоему брату Эдуарду. Я очень люблю и тебя, и Изабеллу, но если родится Ланкастер, именно ему я отдам Англию.

Он говорил как хозяин, этот бледный худой человек, которого только что согнули пополам желудочные спазмы, и Джордж невольно отпрянул под напором той силы, которая бушевала в глазах тестя. Ему стало не по себе, и он поспешил обратить все в шутку:

– Видит Бог, это так, Уорвик. Когда мы приедем, я подниму первый бокал за благополучное зачатие Ланкастера. Ведь не глупец же Нэд Ланкастер, чтобы не сделать младенца такой красотке, как леди Анна. Кто бы мог подумать, что из лягушонка, каким она была в детстве, вырастет подобное чудо? Однако, как ни горько это сознавать, моя ослепительно прекрасная свояченица не слишком расположена ко мне.

– Это оттого, что ты чересчур усердно демонстрировал ей свое восхищение в присутствии Изабеллы. Не забывай, Джордж, мои дочери очень преданны друг другу, и Анна без колебаний предпочтет остаться без поклонника, чем обидит сестру.

Он хотел еще что-то добавить, но неожиданно умолк. К ним от Вестминстера спешила лодка, в которой восседал камергер графа лорд Арчер.

– Милорд, милорд граф! – кричал баронет. – Вас ищут с самого рассвета. Вчера ночью в Лондон вернулся герцог Экзетерский!

Уорвик сразу весь подобрался. Экзетер, бывший его недруг, а ныне союзник, как и большинство ланкастерцев, был отправлен им в Бургундию, дабы настоять, чтобы Карл Смелый не оказывал помощи беглым Эдуарду и Ричарду Йоркским. В противном случае Уорвик грозился в союзе с королем Людовиком начать против Карла военные действия. По сути, это был блеф, ибо Ланкастеры еще не настолько упрочили свою власть. Однако Уорвику надо было сделать все, чтобы задержать Йорков на континенте. И в связи с этим миссия Экзетера была чрезвычайно важна.

Уорвик взглянул на зятя.

– Ты слышал, Джорджи? Надо немедленно собрать Совет. Бог весть, что привез нам этот увалень Экзетер из Бургундии, но, клянусь истинной верой, любые новости лучше, чем совсем никаких. Совет состоится через…

Он услышал, как с башни Вестминстерского аббатства сорвался первый удар колокола, звавший к Аngelus[10].

– Совет состоится в три часа пополудни. Вас, милорд, я бы настоятельно просил присутствовать.

Лицо Джорджа вытянулось.

– Помилосердствуйте, граф! Я с ног валюсь от усталости, а мой вид оставляет желать лучшего…

– Неважно, – отрезал Уорвик. – Я тоже валюсь от усталости, но долг обязывает.

И, не глядя больше на зятя, он повернулся и, оттолкнув протянутую ему баронетом руку, легко спрыгнул на спускавшуюся к самой воде лестницу Вестминстера.

2
Отец и дочь

В комнате пахло лечебными снадобьями. Тяжелые бархатные занавески на окнах были опущены, и мрачные старинные стены освещались лишь пламенем камина. На постели лежал граф Уорвик, его рука бессильно свешивалась, и из надреза на вене в посеребренный таз, который держал на весу молоденький брадобрей, стекала вязкая струйка крови. Отворение крови, согласно медицинским представлениям, производилось лишь при искусственном освещении.

Из глубины огромной спальни, погруженной в полумрак, появилась фигура коренастого человека лет тридцати. Из-под плоского берета с наушниками на его лоб падали глянцевито-черные прямые волосы, а широкое темно-синее одеяние указывало на то, что его обладатель – лекарь.

– Вы по-прежнему постоянно чувствуете тупую боль в правом подреберье? – осведомился врач, говоривший с сильным итальянским акцентом.

Лицо Уорвика осталось непроницаемым. На лекаря он не глядел. Итальянец, сцепив пальцы, хрустнул ими и заговорил торопливо, коверкая слова, однако довольно складно:

– Santa Dio[11]! Синьор Ричардо, вы требуете невозможного! Я должен лечить вас да еще in petto[12], но я вижу, что вы сами беспрестанно воюете с собой. Вы не выполнили ни одного моего указания. Поистине вы губите себя! Я не зря провел восемь лет в медицинской школе в Салерно, и если вы прибегли к моей помощи, то для меня puntiglio[13] оправдать оказанное доверие. Рессаto[14], но…

Уорвик звучно прищелкнул пальцами, вынуждая лекаря умолкнуть, и жестом отослал брадобрея. Когда тот вышел, граф откинул одеяло, встал и запахнул халат, перетянув его серебристым шнуром.

– Клянусь гербом предков, синьор Маттео, что когда-нибудь вы лишитесь языка за свою болтливость. И я не хотел бы, чтобы именно меня вы заставили сделать этот шаг. Вот теперь – заметьте, только теперь, когда мы остались наедине, – я спрашиваю вас, каково мое положение?

Маленький итальянец выпрямился.

– Плохо! И вы сами, синьор, тому виной!

– Что же со мною?

– Наераr[15]. Она непомерно увеличена, поскольку вы уж слишком большую дань отдаете вину. Ваша милость, ваш организм в глубоком расстройстве и уже не справляется с нагрузками. Да как вы могли, сеньор, пропьянствовав где-то всю ночь, сразу отправляться на Совет!.. Неудивительно, что с вами случился после него обморок.

Уорвик криво усмехнулся.

– И счастье еще, что я лишился чувств после Совета. Иначе… Никто не должен знать о моей слабости. Слышите, сеньор итальянец. Даже при всей вашей болтливости вы должны молчать о моем недомогании.

– Ах, сеньор! Оставим это а раrte[16]. Будем говорить лишь о том, что non est census super censum salutis corporis[17]. И поэтому я настоятельно рекомендую вам полностью отказаться от переутомления, а также от всевозможных неразбавленных вин и от этой вашей омерзительной…

Он замялся, подбирая слово, и Уорвик подсказал:

– Асквибо[18].

– Si, асквибо. Прекратите изнурять себя. Вы больны, синьор Ричардо, и во имя всего святого, я умоляю вас выполнять мои предписания и…

– Саrо саrino![19] Неужели вы думаете, что я не понимаю этого? Однако я уже положил руку на плуг и не сойду с этой борозды. Так что, синьор Маттео Клеричи, делайте свое дело, лечите меня, пускайте мне дурную кровь и не лезьте с советами. И учтите, не тот я человек, чтобы так скоро сдаться. А теперь можете идти.

Маттео Клеричи только вздохнул и понуро поплелся к двери. Уорвик посмотрел ему вслед, и глаза его потеплели. Он умел ценить преданность, другое дело, что ныне он разучился доверять вернейшим из верных. И поэтому, даже сознавая, что Маттео Клеричи прав, он почти машинально пренебрегал его предписаниями. Впрочем, было здесь и другое – графу уже недоставало сил бороться с собственными пороками. В такие минуты ему становилось жутко, ибо он воочию убеждался, насколько слаб он сам – великий Уорвик, человек, возводивший на трон королей и свергавший их. Это были черные мысли, и он спешил укрыться от них в общении с Богом – единственным, кого он считал сильнее себя на этой земле.

Вот и теперь, едва за врачом затворилась тяжелая дверь, Уорвик прошел к резному аналою и устремил взгляд на большое позолоченное распятие. Отливающее лимонной желтизной, лицо Христа на стене было столь же изможденным, как и лицо графа, однако никогда ни одно изображение Спасителя не выражало такого твердокаменного упрямства, какое было сейчас на лице Делателя Королей.

Уорвик опустился на колени, сложил руки и медленно прочитал «Соnfiteor»[20]. Молился он долго, не сводя глаз с распятия, словно ожидая одному ему понятного знамения.

– Господи, оставь мне лишь немного времени и сил, чтобы довести до конца начатое, ибо слишком много чад твоих доверились мне, слишком многое от меня зависит. Я знаю, Господи, что сам избрал свою участь и недостойно мужа роптать на судьбу, но, Милосердный, дай мне еще толику сил, дабы ноша моя не раздавила меня. Не помощи прошу, но лишь частицу силы. И тогда я смогу…

В камине с треском обрушилось полено, взметнув вихрь искр. Уорвик вздрогнул, очнувшись. Резко встав с колен, он шагнул к большому, в человеческий рост, зеркалу, привезенному из Венеции и отражавшему человека таким, каков он есть. Из глубины ясного стекла на Уорвика смотрел вельможа в тяжелом домашнем одеянии из темного вельвета и мехов. Приблизившись к самой поверхности зеркала, он внимательно вглядывался в свое отражение. Нет, не нравился ему этот латунный оттенок кожи, ржавый отлив белков, эти запавшие от постоянного недосыпания глаза.

– Дьявол и преисподняя! Разве это Делатель Королей? Жалкий старик, возомнивший себя вершителем судеб целого королевства!

И тотчас он вспомнил прошлую ночь, когда они с зятем метали кости, решая, кому тешиться с блондинкой, а кому с брюнеткой, вспомнил, как в одной из таверен вспыхнула драка и он принял участие в ней, успев до крови разбить костяшки пальцев о чьи-то зубы, пока в толпе не узнали его и все гуляки не бросились врассыпную.

Уорвик улыбнулся.

– Что бы там ни было, а этот итальяшка просто запугивает меня. Видит Бог, мы еще повоюем!

Он глубоко вздохнул и покосился на резной буфет в глубине комнаты. Колебался он недолго. Потом подошел и достал длинную бутыль цвета венецианского стекла. В ней была асквибо, к которой он пристрастился еще во время войн в Нортумберленде. Граф отхлебнул глоток, поморщился и заел питье сушеными финиками. На лице его появилась улыбка. Он чувствовал, как блаженное тепло разливается по жилам, как поднимается в нем волна силы.

Щеки его окрасил легкий румянец, глаза заблестели.

«Чудак этот лекарь Маттео! Неужели он не понимает, что без выпивки мне не продержаться так долго?»

Но теперь к делам. Граф развернул на большом столе карту Англии и долго изучал ее. На сегодняшнем Совете от Экзетера стало известно, что хотя Карл Смелый и дал согласие отказать Йоркам в помощи, но на деле он просто услал их, чтобы тайно все же поддерживать. Так, стало известно, что пока Эдуард гостит у своей сестры Маргариты в Брюгге и даже заводит романы с тамошними красавицами, привлекая к себе всеобщее внимание, его брат, хромой Ричард Глостер, отбыл в нейтральный порт Вер, где готовит корабли для высадки в Англии.

А что может противопоставить Йоркам он, Уорвик? Конечно, он протектор королевства, и Генрих Ланкастер наделил его неограниченными полномочиями, но на кого он может опереться? Граф подумал о своих сторонниках. Сомерсет, Оксфорд и Экзетер. Преданные ланкастерцы, против которых он некогда воевал. Сейчас они его союзники, но Уорвик не был уверен ни в одном из них. Экзетер туп и откровенно враждебен, хотя и вынужден смиряться. Оксфорд, рыцарственный граф, который, однако, до сих пор не может сжиться с мыслью, что они с Уорвиком в одном стане. А Сомерсет? Этот вельможа происходит из рода Бофоров, с которыми Невили всегда враждовали. Достаточно вспомнить, что Уорвик убил его отца, а брата казнил Монтегю. Что же сказать о собственных братьях? Джон, маркиз Монтегю, неплохой полководец, но он всегда завидовал славе Уорвика. Да и сам Уорвик не раз говорил, что Монтегю редкий предатель в роду благородных Невилей. Достаточно вспомнить рассказ Анны, как вел себя Джон Невиль, когда она бежала от Йорков, чтобы усомниться: может ли он полагаться на Монтегю? Некогда Эдуард Йорк обещал обручить сына Монтегю с маленькой принцессой Элизабет, однако после того как королева родила сына, этот союз не так и прельщает Джона. Поэтому он так легко обручил малыша с дочкой Экзетера. Он вообще все делал легко. Легко оставил старшего брата ради службы Эдуарду. Так же легко отказался от короля Белой Розы, когда прибыл Уорвик. Нет, Делатель Королей не мог доверять младшему брату.

А средний Невиль, епископ Джордж? Уорвик знал, что из троих братьев Невилей Джордж наиболее податлив и слаб. Слаб ли?.. Можно ли назвать слабостью осторожность и даже трусость? Но епископ год назад помог бежать дочери Уорвика из-под опеки Йорков. Он вообще помогает всем скрыться. Помог Анне, потом помог бежать Эдуарду. Ведя расследование по этому делу, Уорвик выяснил, что епископ предоставил Эдуарду полную свободу, взяв с того только слово чести. Делатель Королей был поражен. Прелат Англии, неглупый и здравомыслящий человек, не новичок в политике, и вдруг такая доверчивость… Оставалось надеяться, что это все же была доверчивость, а не расчет.

Среди сторонников Уорвика ныне был и человек, которому он готов был симпатизировать. Этим человеком был галантный и легкомысленный лорд Томас Стэнли. Весельчак и балагур, еще молодой, но рано поседевший кавалер и рыцарь, он всегда держал сторону Белой Розы и перешел к Ланкастерам исключительно из расположения к самому Уорвику. К тому же Стэнли был женат на его родной сестре Элеоноре Невиль. Правда, в последнее время отношения между коронатором и Стэнли стали прохладнее, так как Стэнли не скрывал своего увлечения молодой вдовой графа Ричмонда – Маргаритой Бофор, в то время как его супруга чахла от болезней в отдаленном имении.

По сути, Уорвик был уверен сейчас только в одном человеке – в своем зяте Джордже Кларенсе. Родной брат изгнанного Эдуарда, он давно отошел от Йорков и верой и правдой служил Делателю Королей. Недаром Уорвик сделал его вторым протектором Англии, наделил всяческими полномочиями, а главное, добился пункта в договоре с Ланкастерами, по которому дети Джорджа имели права на трон, если у Эдуарда Уэльского и Анны Невиль не будет потомства. Уорвик сделал все, чтобы Джордж был ему предан. И он любил этого парня. И доверял. Что ж, значит Уорвик все-таки не одинок среди своих союзников-врагов.

Эта мысль привела графа в хорошее расположение духа. Он улыбнулся и, плеснув себе еще асквибо, прошел в свой кабинет. Его ноги по щиколотку утопали в мягком ворсе персидского ковра. Возле массивного камина из черного гранита находился письменный стол, рядом – заваленный бумагами секретер, а напротив – три пюпитра, за которыми с перьями наготове ожидали секретари.

Уорвик сел и, откинувшись на спинку кресла, принялся диктовать. Ему предстояло отправить письма трем правителям: родственнику Ланкастеров португальскому королю Альфонсу V, герцогу Бретонскому Франциску и молодому главе Флорентийской республики Лоренцо Медичи. Это были вполне официальные любезные ответы на столь же официальные дружественные послания, и, чтобы не тратить времени на каждое в отдельности, Уорвик диктовал сразу три текста, пользуясь привычными формулами дипломатической вежливости, порой делая паузы лишь для того, чтобы подчеркнуть ту или иную особенность в письме к одному из адресатов. Писцы иной раз обменивались быстрыми взглядами, поражаясь трезвости мысли этого утомленного и изрядно выпившего человека. Его хрипловатый, но твердый голос гулко отдавался в огромном кабинете, пустоту которого не могли заполнить ни мягкие ковры, ни дорогая резная мебель, ни стоявшие, словно немые стражи, в простенках между окнами богатые турнирные доспехи графа. Комната все равно казалась необитаемой, живым здесь был лишь этот зеленоглазый человек с простой чашей в руке, ибо даже торопливо скрипящие перьями секретари в темной одежде были неотличимы от деревянных изваяний, поддерживающих буфет за их спинами.

Наконец с письмами было покончено. Уорвик просмотрел их, поставил подпись и жестом отослал писцов. Вот теперь, кажется, все.

Уорвик допил шотландскую водку и откинулся на спинку кресла. Но едва он решил передохнуть, как пламя свечей неожиданно заколебалось, дверь кабинета приоткрылась и вошел церемониймейстер. Стукнув в пол витым серебряным жезлом, он возвестил:

– Ее высочество принцесса Уэльская!

Уорвик не шелохнулся. После ссоры с дочерью в день ее прибытия они почти не встречались, если не считать торжественных приемов и молебнов, на которых им в соответствии с придворным этикетом приходилось присутствовать. Анна держалась высокомерно, и это возмущало Уорвика, ибо, несмотря на размолвку, он уже простил дочь и тосковал по ней, особенно сейчас, когда они оказались под одним кровом. Однако Анна, казалось, не стремилась припасть к коленям отца и вымолить прощение за свой дерзкий поступок. Некоторое время она прожила у своей сестры в Савое, затем совершила поездку в Оксфордшир, несмотря ни на плохую погоду, ни на то, что на дорогах разбойничали. На днях она вернулась, но по-прежнему избегала отца. И вот теперь этот поздний визит.

Принцесса вошла стремительно, без реверанса – обычного приветствия. В руках ее был накрытый салфеткой поднос. Кивком головы отослав церемониймейстера и сопровождавших ее фрейлин, она подошла к отцу.

– Ваша светлость, вы отсутствовали сегодня за вечерней трапезой и, как я узнала от камергера, вообще весь день ничего не ели. Не сочтите за дерзость мое неучтивое вторжение, но я всего лишь хотела оказать вам маленькую услугу. Это легкий ужин.

Анна поставила перед ним поднос.

«Как она хороша! – с горькой нежностью подумал Делатель Королей. – Когда-то ее называли лягушонком, однако теперь даже самые строгие ценители должны прикусить языки, ибо в моей девочке есть нечто большее, чем обычная женская красота».

В самом деле, Анна Невиль обладала незаурядной внешностью. Высокая, еще не утратившая подростковой худобы, она была прелестно сложена, а изящная грация юной леди сочеталась с порывистостью, выдававшей живой темперамент. Горделивая посадка головы, грациозная, чуть наклоненная вперед шея, округлое выразительное лицо, слегка вздернутый легкомысленный нос и великолепные ярко-зеленые миндалевидные глаза, полные огня и блеска, – все было в ней привлекательно. На такое лицо хотелось смотреть не отрываясь. Свет и сила исходили от него, словно окружая девушку ореолом. Недаром признанные красавицы французского, а теперь и английского двора испытывали невольное беспокойство, если рядом оказывалась Анна Невиль.

Сейчас она невозмутимо смотрела, как отец, стащив с подноса салфетку, разглядывает его содержимое.

– Что это за гадость?

– Рыбный бульон, овсяная каша, свежие лепешки с грибами, а в чаше – отвар из трав, который вам следует выпить перед сном.

Делатель Королей криво усмехнулся.

– Крест честной! Ты обращаешься со мной как с роженицей. Что еще тебе наплел этот итальянский болтун? Клянусь преисподней, я все-таки велю завтра же отрезать ему язык.

По лицу Анны скользнула тень.

– Вы и пальцем не тронете его, отец, если еще не разучились ценить преданных людей.

– Его преданность должна опираться на умение молчать!

– Он и молчал. Но, видимо, слишком долго, если позволил вам довести себя до такого состояния.

Уорвик так сжал подлокотники кресла, что хрустнули суставы.

– Что ты имеешь в виду?

Анна ответила не сразу, но голос ее стал теплее.

– Отец, вы самый сильный человек из всех, кого я знаю. Имейте же мужество не лгать самому себе. Вам надо беречь себя, беречь ради Англии, ради меня, наконец… А этот итальянец… Он любит вас, отец, он вам многим обязан и не раз все обдумал, прежде чем испросить у меня аудиенцию и поведать о вашем теперешнем состоянии. По-видимому, он считает, что только я смогу упросить вас хоть на время оставить вредные привычки.

Уорвик угрюмо глядел на дочь.

– Хорошо. Я съем все это. Но обещай мне: все, что бы ты ни узнала о моей болезни…

Он не договорил – Анна улыбнулась ему, и, прежде чем Уорвик успел сдержать себя, он тоже улыбнулся ей в ответ. Произошло чудо. Эта улыбка вмиг растопила лед отчужденности между ними. Обежав стол, принцесса Уэльская повисла на шее отца.

– Люблю тебя! – со смехом воскликнула она. – Ты лучше всех на свете! Ты просишь меня… Я не вчера родилась, отец, и ты даже не подозреваешь, какие тайны умеет хранить твоя дочь!

Уорвик взял ее лицо в ладони, взгляд его стал глубоким и серьезным.

– Порой мне кажется, что знаю.

Он не отпустил ее, и тогда Анна, перестав смеяться, попыталась вырваться. Но Уорвик удержал ее.

– Тебе не кажется, дитя мое, что нам давно следовало поговорить об этом?

Она все же выскользнула из его рук.

– Что ж, может быть. Могу я хотя бы перед тобой похвастать, что мне обязан жизнью сам король Франции!

Уорвик поперхнулся бульоном. Анна же, как когда-то в детстве, забралась с ногами в большое кресло у камина и беспечно поведала о том, что произошло однажды во время охоты в Венсенском лесу, когда ей посчастливилось спасти короля Людовика от рогов затравленного оленя*.

Уорвик хохотал.

– Ах, чертов лис Луи! А я-то ломал голову, с чего это он так спешно стал выпроваживать нас из Франции! Бедняга опасался, как бы девчонка не разболтала, что его миропомазанную особу едва не забодал олень!

Анна с улыбкой заметила:

– Выпроваживал он всех, а уехал ты один, оставив эту самую болтливую девчонку у него под боком. – Смех ее стих. – И тогда он сплавил нас в Амбуаз, подальше от двора.

Похоже, воспоминания о медовом месяце не вызывали у Анны радости. Перестал смеяться и Уорвик. Он молча ел, не глядя на дочь, слышал, как она встала, небрежным жестом перекинула через руку длинный шлейф, прошлась по комнате.

– Брр… Как у тебя тут мрачно!

– Эта башня построена во времена Вильгельма Рыжего. Но я останавливался здесь, еще когда был жив мой отец – упокой, Господи, его душу. А мы, Невили, известны своим постоянством. Мне нравятся эти старые романские своды, эти мощные, не пропускающие звуков стены. Здесь можно спокойно все обдумать.

В наступившей после этих слов тишине слышны были только легкие шаги Анны. Взяв свечу, она расхаживала по коврам, разглядывала вышивку на гобеленах, касалась пальцем резных завитков буфета. На ней был модный остроконечный эннен[21] с шелковистой вуалью, темно-зеленое бархатное платье без вышивки, и единственным украшением на принцессе была богато расшитая ладанка на груди. Уорвик задержал на ней взгляд и почему-то нахмурился.

Огонь в камине угасал. Стало прохладно. Уорвик допивал лечебный настой трав. Поверх чаши он смотрел, как Анна брала из большой корзины у камина поленья и, кинув их на угли, раздувала пламя маленьким мехом. Она делала это так просто и умело, словно не была принцессой Уэльской, а всю жизнь только и хлопотала у очага, занимаясь хозяйством.

Когда камин разгорелся, Анна вновь уютно уселась с ногами в кресло и стала беспечно болтать. Она негромко рассказывала своим по-мальчишески низким, чуть хрипловатым голосом о том, что делала за день: ходила смотреть зверей в лондонском Тауэре, потом присутствовала на представлении, которое давали в Вестминстере французские актеры. Они играли пьесу Плавта «Мiles cloriosus»[22]. Латынь была ужасной, но все слушали, поскольку античные авторы стали входить в моду. Благородная Маргарита Бофор переводила лорду Стэнли реплики актеров. Оказывается, сей веселый лорд – сущий профан в латыни.

Уорвик хмыкнул.

– Впервые слышу. И думаю, ему просто хотелось добиться внимания благочестивой вдовушки из Уэльса.

Анна высказала свое мнение по этому поводу. Шестнадцатилетней принцессе казалось нелепым, что слывшая образцом добродетели Маргарита Бофор, строившая из себя такую недотрогу, вдруг начала кокетничать с женатым лордом.

– Леди Маргарет, бесспорно, привлекательная дама, но, Боже правый, на ней драгоценностей больше, чем в алтаре Собора Святого Павла! А ведь до того, как милейший Стэнли одарил ее своим расположением, едва не монахиню из себя корчила.

Уорвик смеялся.

– Маленькая брюзга! Посмотрим, как бы ты себя вела, будь ты молодой вдовой, да еще одной из самых богатых дам Англии.

– Окажись я вдовой? Гм.

Анна словно не заметила внимательного взгляда отца.

– Пожалуй, я бы тоже франтила. Особенно будь у меня такой ухажер, как Томас Стэнли. Право же, он очень мил, а глаза у него, как у мальчишки, несмотря на то, что сед как лунь. Кто бы мог подумать, что он такой волокита! Отец, правду ли говорят, что тетя Элеонора очень плоха?

Уорвик не ответил, а Анна беспечно продолжала:

– Я никогда не жаловала тетушку Элеонору. Помнишь, как она запирала меня в чулан, когда я сажала ей на шлейф лягушек? И всегда твердила, что я безобразная, как пак[23]. Посмотрела бы она на меня сейчас!

– Анна, твоя тетка умирает!

Девушка осеклась, Уорвик какое-то время пристально смотрел на дочь.

– Скажи-ка мне лучше, что ты думаешь о юном Ричмонде, сыне Маргариты?

Анна пожала плечами.

– В детстве мы играли вместе, но ныне он избегает меня. Я как-то наблюдала за ним – очень уж он важничает.

– И все время твердит, что он Ланкастер.

– Каким это образом?

– Через свою мать Маргариту. Она внучка Джона Гонта, герцога Ланкастера[24], и одно время, пока у Генриха VI и королевы Маргариты не было детей, а Йорки еще не заявили своих прав на трон, Маргарита Бофор была наследницей престола. Она также неслыханно честолюбива.

Анна склонила голову к плечу.

– Во всяком случае, сейчас ее интересует только сэр Томас Стэнли, и она ради него вешает на себя все фамильные драгоценности Сомерсетов и Тюдоров.[25]

– Дай Бог, чтобы так дело и обстояло. Но никогда не следует упускать из виду возможного соперника.

– Даже если это женщина?

– Честолюбивая женщина. К тому же обожающая своего единственного сына, помешавшегося на том, что и он Ланкастер.

Анна поудобнее устроилась в кресле.

– По крайней мере, сейчас и Гарри Тюдор, и леди Маргарет более всего заняты своими амурными делами. Она только и помышляет, что о сэре Томасе, а он – о придворной даме своей матушки, баронессе Шенли.

Уорвик с отвращением допил отвар и покосился на буфет, где оставалась заветная бутыль асквибо. Но при дочери он бы не решился воспользоваться ею. Поэтому с безучастным интересом продолжил разговор:

– Я слышал, ты очень сблизилась с этой молоденькой вдовой?

Анна прикрыла глаза.

– Да. Помнишь, я рассказывала, как во время моего бегства от Йорков я со спутниками останавливалась в замке Фарнем в Нортгемптоншире? В тот день мы спасли ее от мужа, который хотел уморить ее голодом*.

«Она словно избегает произносить вслух имя Майсгрейва», – отметил Уорвик. Вслух же сказал:

– Надеюсь, ты не стала напоминать ей об этом? Послушай меня, Анна, лучше, если все как можно скорее забудут о том, что принцесса Уэльская, словно бродяга, скиталась по дорогам Англии в компании головорезов.

Анна взглянула на отца: в глазах ни тени прежнего легкомыслия, губы сжаты, подбородок упрямо поднят.

– Я полагаю, вы не забыли, отец, что меня сопровождал рыцарь, считающийся доблестнейшим воином Англии? А головорезы, о которых вы столь пренебрежительно отозвались, отдали свои жизни, оберегая меня.

– Аминь, дитя мое. Но не забывай, что сейчас ты слишком высоко поднялась, чтобы позволить толпе судачить о твоих похождениях. А тебя я попрошу и впредь не говорить баронессе Шенли, что именно ты, переодетая мальчишкой, спасла ее от мужа. Однако то, что вы напали на владельца замка, в то время как он приютил вас…

– О Святая Дева!

Анна стремительно вскочила, глаза ее сверкали.

– Приютил?! – Она сжала кулачки. – Он готовил преступление. Он хотел убить и нас…

– Но вы вмешались в его семейные дела, а всякий феодал свободен поступать в своих владениях, как ему заблагорассудится.

– Видит Бог, это так! Но ни один христианин не имеет права губить своих близких. Именно потому проклят Каин, поднявший руку на Авеля. И не так уж давно господин Жиль де Рец был обвинен и казнен по доносу жены, которую намеревался убить[26].

– О, не надо приводить в пример французов! Если я не ошибаюсь, маршалу де Рецу вменялись в вину не только попытка покончить с супругой, но и множество других, куда более серьезных грехов, таких, как колдовство и прочие языческие мерзости. Донос леди де Рец был лишь последней каплей. Однако вспомни, что, когда Элеонора Аквитанская[27] восстала против своего супруга, он заточил ее в Солсберийскую башню, где она провела долгие годы, хотя и была властительницей Аквитании и законной королевой Англии!

Анна вздохнула.

– Мы не о том говорим, отец. Ты ведь хочешь одного – чтобы все возможно скорее забыли о том, что я была всеми гонимой беглянкой. Пусть так и будет. И леди Дебора Шенли никогда не узнает, что принцесса Уэльская спасла ее от гибели. Мой дядя, маркиз Монтегю, тоже помалкивает о той истории, зато простой народ уже так расцветил своим воображением мой побег, что он больше походит на волшебную сказку, в которую никто не верит.

– Так оно и лучше, дитя мое. Честь леди всегда должна оставаться незапятнанной. И вдвойне, если в жилах леди течет кровь Невилей!

Анна хмыкнула.

– О да! Я каждый день только об этом и размышляю, когда встречаю в переходах Вестминстера герцогиню Йоркскую. Скажи, отец, приходится ли говорить о чести, когда ты сам превозносишь даму, позор которой подобен чудовищному наваждению? Может ли ниже пасть женщина, открыто кричащая о том, что изменила мужу и родила незаконного отпрыска?

Она подалась вперед, а Уорвик вдруг стал задумчив и спокоен. Гудело пламя в камине да временами слышалось завывание ветра. Огненные языки метались, отбрасывая неверные блики на лица отца и дочери.

– Ты так и не приняла герцогиню Йоркскую, хотя я просил тебя об этом?

– Никогда! Достаточно того, что я отвечаю на ее поклоны в церкви. Она или безумна, или не знает стыда.

Уорвик прикрыл глаза.

– Ты еще так молода, Энни. Но ты умна. Неужели ты не поняла, что для того чтобы решиться на подобный шаг, нужны огромное мужество и исступленная любовь к сыну?

Анна растерялась. Уорвик встал и прошелся по комнате. Из полумрака донесся его голос:

– Ведь нетрудно понять, что герцогиня Йоркская этой ложью спасла голову сына.

Анна молчала. Отец подошел ближе и склонился над ней.

– Не поспеши тогда Сесилия Невиль объявить Нэда незаконнорожденным, не имеющим оснований претендовать на престол Плантагенетов, я не стал бы медлить с казнью, как бы ни отговаривал меня твой дядюшка епископ. А поскольку Эдуард сразу утратил все свои права и стал неопасен, то цена ему – пенни. Сесилия приняла позор, но сына-то она спасла!

Анна смотрела на отца во все глаза.

– Не может быть… – выдохнула она.