Коронатор Вилар Симона

7

Странный король

В Вестминстер Анна проникла через калитку для слуг. Несмотря на ранний час, здесь уже было шумно, гремели котлы и кастрюли на кухне, сменялась стража, толстая помощница домоправителя за что-то отчитывала сонного пажа.

Оставив во дворе Соломона, принцесса проскользнула в покои и, миновав застывших, словно изваяния, стражей в туниках с гербами Ланкастеров, двинулась через анфиладу огромных, еще полутемных залов. Где-то осторожно скрипнула дверь. Анна остановилась, прислушиваясь, но все было тихо. Потом совсем неподалеку от нее мелькнул слабый огонек свечи, послышался звук поцелуя и прозвучал нежный шепоток:

– Я тебя люблю… Приходи, я буду ждать.

Анна улыбнулась. Несмотря на усталость и потрясение от известия о Кларенсе, у нее было легко на сердце. Душой и телом она была удивительно спокойна.

Миновав узкий сводчатый переход со статуями святых в нишах, принцесса вошла в свою молельню, сбросила плащ и, взяв с пюпитра молитвенник, направилась в свои покои. Теперь она была дома, и никто ничего не мог заподозрить, если не обращать внимания на ее припухшие губы и сияющие глаза.

Важная статс-дама Грэйс Блаун как раз поправляла перед зеркалом вуаль на своем громадном головном уборе, когда в отражении позади себя заметила принцессу.

– Ваше высочество! Святые угодники, в такой час?..

Она так растерялась, что присела в реверансе, глядя в зеркало, спиной к принцессе.

– Разве вы не получили известия, что я осталась в Савое? А там заведено вставать к ранней мессе.

Анна поспешила пройти в свои апартаменты.

Как сумрачно и мертво было в ее опочивальне! В полумраке мерцала позолота на вздыбленных грифонах у полога кровати, из темной пасти камина веяло холодом остывшей золы. Анна вдруг почувствовала, как ее клонит в сон и встряхнула головой. Нет, нет, сначала необходимо написать отцу.

Она взяла в руки перо и задумалась. Филип из любви к ней поведал об измене герцога Кларенса, но не может же она сказать отцу, от кого получила столь важные сведения! Подобное обвинение настолько серьезно, что невозможно отделаться ссылкой на слухи. Что же придумать? Ей хотелось найти объяснение, которое и убедило бы Уорвика, и не вызвало бы у него подозрений. Но как это сделать? Мысли Анны путались. И эта усталость, желание поспать… Тишина покоя убаюкивала, навевала сон. Прошедшие день и ночь забрали у нее все силы. Она устало склонила голову на руки, но уже через мгновение выпрямилась, поймав себя на том, что погружается в дремоту. Итак, написать отцу следует нечто двусмысленное, что могло бы заинтриговать и встревожить Уорвика, заставить его задуматься. Но что?

Она провела кончиком пера по лицу, открыла изящную, выполненную в форме часовни крышку чеканной чернильницы и, обмакнув перо, вывела на листе надушенной мускатом бумаги: «Наnnibal ad portas!»[35]

Отец поймет, что это сигнал опасности. Но разве он и сам не знает, что Эдуард готовится к вторжению? И если отец не спешит в Лондон, а разъезжает по крепостям и гарнизонам, значит, он обо всем знает не хуже ее. Нет, ей следует предупредить его совсем о другом – о Кларенсе.

Анна придвинула новый лист пергамента и написала: «Lupus pilum mulat, non mentem»[36].

Однако разве для Уорвика не очевидно, что любой из его окружения может оказаться предателем? Нет, необходимо точное указание. И, взяв третий лист, Анна вывела: «Тu quoque, Brute!»[37]

Брута считали сыном Цезаря, Уорвик также часто называл Кларенса сыном, и существует ли более яркий символ предательства, чем этот взлелеянный и возвеличенный Цезарем республиканец, примкнувший к заговорщикам? Пожалуй, эта фраза гораздо удачнее, но поймет ли Уорвик, отчего его дочь выдвигает такое обвинение против мужа сестры?

Анна зевнула и откинулась в кресле. Нет, видимо, придется изложить все, как есть. Но такое послание можно доверить только надежному человеку, а такого в своем окружении она не могла припомнить. Большинство ее приближенных прежде служили супруге Эдуарда Йорка и наверняка так же преданно клялись ей в верности, как и нынешней принцессе Уэльской… Но кого этим теперь удивишь!

Анна поднялась и побрела к ложу. Все равно она сейчас не в состоянии сосредоточиться. Она подумает обо всем потом… Потом, когда поспит хоть пару часов…

Но уже через час ее разбудила взволнованная леди Блаун.

– Ваше высочество! Леди Анна! Проснитесь же! Вас требует к себе король!

Анна со сна поначалу ничего не могла понять, но, когда смысл сказанного дошел до нее, она села и начала послушно одеваться. Генрих Ланкастер редко посылал за ней. И никогда – срочно.

– Камердинер его высочества лорд Лэтимер ждет за дверью, – скороговоркой твердила статс-дама, помогая принцессе одеться, в то время как Бланш Уэд носилась вокруг с гребнями и шпильками.

Через несколько минут, причесанная и умытая, Анна поднялась по лестнице в молельню короля.

– Принцесса Уэльская, государь, – с поклоном молвил камердинер.

Не поднимаясь с колен, Генрих сделал знак и продолжал молитву. Лорд Лэтимер вышел, и Анна осталась наедине с королем. Она видела его склоненную перед распятием фигуру, его поникшие хилые плечи под серым бархатом просторного упланда[38], темную с проседью голову. Анна ничего не могла понять. Король никогда не тревожил ее в такую рань. Что же случилось? В глубине души она испытывала тревогу. Король безумен и нелегко предсказать ход его мыслей. Порой он сутки напролет не вставал с колен, а иной раз любил внезапно одеться в дорогие одежды, призывал чтецов, велел им читать ему его любимый «Рассказ мельника»[39] и хохотал до слез. За этим следовала власяница, король подвергал себя бичеванию, тратил огромные суммы на монастыри, а наутро слуги находили его забившимся в темный угол и твердящим, что из камина выглядывает нечистый, гримасничает и показывает ему срамные места.

Король продолжал молиться. Тогда Анна опустилась позади него на колени и принялась читать «Раter noster»[40]. Неожиданно король повернулся к ней. Лицо его потемнело и было суровым. Анна, не поднимая глаз, продолжала молиться.

Когда она закончила, Генрих приблизился к ней и подал ей руку. Анна взглянула на него и испугалась странного блеска в его глазах.

– Ваше величество…

– Так красива, – тихо сказал Генрих. – Похожа на статую Мадонны в церкви Марии Заречной. Но, как известно, fronti nulla fides[41]. И эта девочка со взглядом ангела – сам нечистый!

Последние слова он почти выкрикнул. Губы его побелели, лицо исказилось гневом.

– Следуйте за мной, Анна, – едва владея собой, проговорил он, – ибо нельзя говорить о подобном там, где молятся.

Он провел ее в небольшую светлую горницу. Здесь на выложенном плитами полу лежал пестрый ковер, но в остальном убранство поражало своей неказистостью. Простая, даже грубая мебель, пюпитр с раскрытой книгой у окна, застланный овчиной ларь, в котором король хранил свои книги. Стенной росписи или гобеленов не было, зато напротив окна висела большая карта мира, составленная в 1459 году Фра Майро – с Иерусалимом в центре и Сибирью где-то внизу.

– Где вы были этой ночью, миледи? – строго спросил Генрих Ланкастер, не давая невестке опомниться.

Анна замерла, не в силах вымолвить ни слова.

– Я спрашиваю, где вы были после того, как покинули дворец Савой?

Анна вдруг ощутила такой страх, что стало трудно дышать. Земля уходила из-под ног. Позор, судебный процесс, расторжение брака, ссылка, заточение, а главное, презрение и гнев отца – все это так живо предстало перед ней, что она оказалась на грани обморока.

«Я погибла, – подумала принцесса, но неимоверным усилием воли взяла себя в руки. – Нет, я погибну, если не смогу постоять за себя. Еще неизвестно, что ведомо королю».

– Кто вам сказал, государь? В чем вы хотите меня обвинить?

У Генриха глаза полезли из орбит, ноздри раздулись.

– Я обвиняю вас в том, в чем долго не осмеливался упрекнуть королеву Маргариту. А вы такая же, если не хуже. Я был рогоносцем, сударыня! Да, да, рогоносцем, но я не позволю, чтобы и мой единственный сын страдал по вашей вине так же, как некогда я.

Анна молчала. Разоблачение могло последовать откуда угодно, только не от вечно погруженного в себя Генриха Ланкастера. И сейчас он смотрел на нее с яростью, однако вовсе не казался безумным.

– Все дочери Евы изначально порочны. Моя бабка прославилась своим распутством на всю Францию[42], мать моя вторично вышла замуж[43], едва успев оплакать отца, моя жена изменяла с первым, кто оказывался под рукой, и вот теперь – эта чистая девочка, которую я полюбил, как родную дочь! Тебе уготован ад, Анна! Ты ступила на путь б-блудницы.

Последнее слово далось благочестивому королю с трудом.

– Молчишь? О, твоя сестра написала мне, на что ты оказалась способна. Эта благочестивая леди не находит себе места и молит меня, чтобы я оказал влияние там, где она не смогла добиться успеха уговорами. Ее письмо лежало у меня на столе, когда еще не пробило полночи. Но вас, принцесса, не было в Вестминстере. О, какую ночь я провел! Я был на волосок от того, чтобы поднять весь Лондон на ноги. Но позорные дела надлежит держать в тайне. Видела бы ты себя, когда, как преступница, пробиралась во дворец! Если у меня и оставались сомнения, то они рассеялись, стоило лишь взглянуть на твою улыбку. Мессалина![44] Служительница Ваала!

– Ваше величество!..

Анна собрала все мужество.

– Государь, выслушайте меня. Мне необходимо было встретиться с посланцем герцога Кларенса, для того чтобы…

Она осеклась на полуслове, сдержав готовые сорваться слова об измене. Король был в гневе, но оставался простодушным, как дитя, и уже не раз бывало так, что Генрих бездумно оглашал то, что надлежало хранить в глубокой тайне. Кларенса нельзя спугнуть раньше времени! К тому же, если он догадается, кто его изобличил и сообщит об этом брату, он может погубить Филипа Майсгрейва.

Анна молчала.

– Какой посланец герцога? Что за бредни?

Король ждал, но она не сказала больше ни слова. Генрих укоризненно покачал головой.

– Для дурных поступков всегда пытаются найти благовидные предлоги. Я оскорблен. В моих глазах вы низвергнуты с того пьедестала чистоты и величия, на который я вас возвел.

Он хотел еще что-то добавить, но внезапно наклонился вперед, сжал ладонями виски и застонал, раскачиваясь.

Анна невольно попятилась. Она видела, что король вдруг осел и бессмысленным взглядом уставился в пространство. Потом взгляд его вновь устремился на нее, но как-то странно – весело и диковато. Затем он приложил палец к губам.

– Тсс!..

Генрих на цыпочках обошел Анну и, подкравшись к окну, стал прислушиваться. Потом вдруг зашарил по стеклам и наконец с радостным воплем подпрыгнул, прижав к уху кулак.

– Мушка! Первая в этом году! – возвестил король, хихикая.

Он поманил Анну пальцем и, когда она подошла, прижал кулак и к ее уху.

– Слышишь?

Анна кивнула. Во рту у нее пересохло. Король отошел и, забравшись с ногами на ларь у стены, медленно разжал руку, недоуменно глядя на ладонь, затем стал рассматривать другую. Заглянул и за отвороты широких рукавов упланда.

– Где же мушка? – едва не плача, спросил он.

– Улетела, государь.

Анна старалась отвечать ровно и негромко, но чувствовала, как по спине бежит леденящий холодок. Она боялась припадков короля, но и сознавала, что именно сейчас помутившийся рассудок может умерить его гнев и помочь ей избежать огласки ночных событий. Присев в низком реверансе, она спросила:

– Вы позволите мне идти, ваше величество?

Он молча смотрел на нее. Через мгновение взгляд его прояснился. Он потер ладонью лоб, словно вспоминая что-то, и спустил ноги с ларя.

– Анна Невиль, – задумчиво произнес он. Затем повторил ее имя еще несколько раз. – Так вы жена моего сына! – вдруг вспомнил Генрих.

– Имею честь, ваше величество.

Упоминание о сыне благотворно подействовало на короля. Однако теперь он все вспомнил, и губы его искривились презрением.

– Вы не имеете ни малейшего понятия о чести, мадам, – неожиданно заговорил он по-французски с правильным парижским выговором. – О какой чести может идти речь, если принцесса проводит ночь неизвестно где? Ведомо ли вам, как во времена моего батюшки карали прелюбодеев? Их выставляли голыми к позорному столбу, бичевали и выжигали на лбу клеймо. Но вы жена моего сына, и я не хочу поднимать шум на всю страну. Более того, я не намерен сообщать о случившемся принцу Эдуарду. Однако вас я заставлю искупить свой грех.

Анна едва слышно вздохнула. Напряжение еще не ослабло, и она с покорностью ожидала решения короля. Генрих не спеша встал с ларя и прошелся по комнате. Спина его выпрямилась, взгляд ожил. Анна была так поражена произошедшей с королем переменой, что забыла о том, что всего несколько минут назад собиралась оправдываться. Более того, она внезапно поняла, что не может солгать этому несчастному безумцу.

– Я сделаю все, что прикажете, государь.

Генрих кивнул.

– Господь сказал грешнице: «Ступай и больше не греши!» Посему я отпускаю вас, но вы должны покаяться, мадам, ибо лишь в покаянии мы обретаем очищение. – Он перевел дыхание. – Мы оба будем молчать, леди Анна, – продолжал он, перейдя на английский, – ибо я не желаю, чтобы мой сын испытал то же, что и я много лет назад. Но вы понесете кару. Именно поэтому мы незамедлительно отправляемся в Кентербери, к праху святого Томаса Бекета. Я давно говорил об этом, и теперь вижу, что час настал. Ступайте, миледи. Даю вам два часа на сборы.

Анна присела, а король властно повторил:

– Через два часа жду вас со свитой во дворе Вестминстера!

Он отпустил ее величественным жестом. Затворив за собой дверь, Анна в изнеможении прислонилась к ней. Напряжение сменилось глубоким упадком сил. Как сквозь туман видела она неподвижно застывших гвардейцев с алебардами на плечах. Потом раздались шаги, и к ней подошел лорд Лэтимер.

– Вы плохо себя чувствуете, принцесса?

Она с трудом держалась на ногах.

– Со мной все в порядке.

Он проницательно смотрел на нее.

– У короля снова приступ?

Анна вгляделась в лицо этого уже немолодого человека. У него были благородные черты и внимательный взгляд. При дворе говорили, что лорд святой, ибо он отдавал все силы безумному монарху, словно именно в этом видел свое предназначение. Однако Лэтимер никогда не использовал в корыстных целях свое влияние на Генриха. С королем он всегда был предупредителен и старался всячески оберегать его, никогда не забывая, что его душевно нездоровый подопечный – помазанник Божий и воля короля Генриха свята.

Глядя в упор на принцессу, лорд повторил свой вопрос:

– Вы так бледны, ваше высочество. У короля случился припадок?

– Он ловил муху, – тихо сказала Анна. – А еще приказал собираться в дорогу. В Кентербери, ко гробу святого Томаса Бекета.

Лорд Лэтимер покачал головой.

– Да-да. Он говорил об этом всю ночь.

Анна изучала лицо королевского камердинера. Что ему известно? Она взяла его под руку, отвела к окну.

– Скажите, любезный сэр, что за послание получил сегодня ночью его величество от моей сестры?

Лицо придворного осталось бесстрастным.

– Сестры? Вероятно, вы хотите сказать – от герцога Кларенса?

Вот оно! Анна поняла. Изабелла, как преданная супруга, немедленно поведала обо всем герцогу. И не только о тайне сестры, но и о том, что та видела у них во дворце Майсгрейва. А Джордж достаточно сообразителен, чтобы понять, к каким последствиям может привести вероятная встреча принцессы Уэльской с гонцом короля-изгнанника. Ему ничего не оставалось, как попытаться вывести Анну из игры, сообщив обо всем тому, кто единственный имел здесь власть над Анной, – Генриху VI. Джордж действовал напрямик, но именно это и вселило в Анну непоколебимую решимость обыграть его. Ведь если он не смог предотвратить ее ночное свидание с Майсгрейвом, то не сможет и помешать принцессе сообщить обо всем Уорвику. Впрочем, Джорджу, по-видимому, еще не ясно, что именно известно принцессе, кроме того что в его доме побывал йоркист.

– Я буду готова через два часа, – сказала она не то себе, не то камердинеру короля и, решительно вскинув голову, направилась в свои покои.

Придворные принцессы пришли в растерянность, получив неожиданный приказ собираться в дорогу. Поднялась суета, захлопали двери, пажи носились с поручениями камеристок и статс-дам, открывались тяжелые крышки сундуков, потоком шли распоряжения. Принцесса решила взять с собой лишь самое необходимое и отдала приказ Сьюзен Беттерфилд и хорошенькой Бланш Уэд тоже собираться, чтобы сопровождать ее во время паломничества.

– И оставь свою лютню, – велела она кареглазой Бланш. – Король благочестив, и это будет настоящее паломничество, а вовсе не увеселительная прогулка. Его величество вряд ли потерпит в пути веселье и музыку.

Она вошла в свою опочивальню и прикрыла дверь. Пока ее дамы заняты подготовкой к отъезду, она должна успеть написать отцу. Теперь не до того, чтобы прикидывать, как писать. Необходимо поспешить, и она отправит сразу все три листа, а уж Уорвик разберется сам.

Анна, мельком бросив взгляд на прибранную постель, подошла к столу. И замерла. Стопкой лежали чистые листы пергамента, в чеканном сосуде стояли перья, чернильница была накрыта замысловатой крышечкой. Но трех листов, на которых она писала поутру, не было нигде. Эти три, казалось бы, ничего не значащие фразы на латыни исчезли.

Какое-то время Анна глядела на блистающий чистотой стол, потом схватила серебряный колокольчик и принялась громко звонить.

Вбежал дежурный паж, следом еще несколько слуг и фрейлин, затем, взволнованная неистовым звонком, на пороге возникла тучная леди Блаун. Анна опомнилась и, отшвырнув колокольчик, гневно уставилась на приближенных.

– Кто побывал в моей комнате, пока я находилась у короля?

Повисла напряженная тишина. Все недоуменно переглядывались и молчали.

– Дьявол вас побери! Кто хозяйничал здесь после моего ухода? – взорвалась принцесса.

Леди Блаун шумно вздохнула и сложила руки на животе.

– Я собирала ваши платья, затем заходили леди Бланш, леди Сьюзен, два пажа, камеристки, горничные.

– Что понадобилось такой толпе в моей опочивальне?

– Обычная уборка, ваше высочество.

– Кто прибирал на столе?

Вперед выступила одна из горничных, уже немолодая женщина с усталым растерянным лицом.

– Пощадите, ваше высочество. Я только стерла пыль и сложила разбросанные листы.

Анна поманила ее пальцем.

– Куда девались исписанные листы со стола? – сурово спросила она.

Та была настолько испугана, что ничего не понимала.

– Помилосердствуйте, моя принцесса! На столе не было никаких бумаг с записями. Да разве я посмела бы трогать что-либо, написанное вашей рукой?! Порази меня Господь, и пусть я не буду знать покоя ни на этом свете, ни на том, если говорю неправду!

«Она не лжет, – подумала Анна. – Хотя, как знать… Но если не она, то кто же, кто?»

Ее взгляд перебегал с надменного лица статс-дамы на взволнованные лица пажей, с удивленной мордашки Бланш Уэд на растерянных камеристок у двери, на длиннолицую «овечку» леди Баттерфилд.

«Кто из них? Кто соглядатай? Как я раньше могла быть столь беспечной и не догадываться, что, когда вокруг одни интриги и предательство, нельзя ни на миг расслабляться!»

Ее взгляд скользнул по фрескам на стенах: вопящие рты, искаженные лица, воздетые к небу руки… Анне вдруг показалось, что все это ожило, движется и дышит вокруг нее. Сердце сжалось от плохого предчувствия.

Испуганная горничная продолжала лепетать невнятное. Анна безразлично махнула рукой. Сейчас пытаться выяснить что-либо бесполезно. Надо поспешить со сборами, чтобы не разгневать короля.

Полтора часа спустя после исповеди и благословения в аббатстве Вестминстера король и принцесса Уэльская двинулись в путь. Через Лондон Генрих решил пройти пешком, Анна шла рядом, а следом вели их коней, шагали закованные в броню гвардейцы и лучники, герольды, пажи, скрипели колесами дормезы[45], возки с провизией и поклажей.

Король, в сером плаще с капюшоном, легко выступал впереди, и лицо его светилось радостью и умиротворением. Сейчас он был полностью погружен в мысли о своем благочестивом паломничестве ко гробу великого английского святого. Этот монарх, тяготившийся знаками монаршего достоинства, сейчас, шествуя с посохом паломника в руке, чувствовал себя на вершине блаженства. Дважды ему приходилось останавливаться, принимая прошения от горожан, и каждый раз принцесса замечала выражение досады на его лице. «Господь допустил ошибку, сотворив этого человека монархом, – думала Анна. – Забота о королевстве, многочисленные обязанности венценосца только раздражают его. Будь его воля и не женись он в свое время на честолюбивой и решительной Маргарите Анжуйской, он без промедления отрекся бы от престола в чью угодно пользу и, как святой Франциск, подался бы в леса, чтобы проповедовать птицам».

Когда они добрались до Саутворка, короля окружила вопящая толпа калек и нищих, а он внезапно опустился перед ними на колени и стал умолять их помолиться за грешного монарха. Те, видимо, потеряв надежду на щедрую милостыню, растерялись и, заметив стоявшую поодаль принцессу Уэльскую, направились к ней. Анна раздавала фартинги и гроты[46], думая о том, что если так будет продолжаться и дальше, то они до темна не покинут столицу.

Дело поправил лорд Лэтимер. Он что-то сказал охранникам, и те, потеснив нищих, взяли короля под руки и подвели к спокойному жеребцу в богатом убранстве. Король подчинился, но, едва сев в седло, тут же стал искать глазами Анну.

– Вы должны находиться все время рядом со мной, принцесса, – потребовал он, и Анна поняла, что, несмотря на странности поведения, король не забывает о ее прегрешении.

Весь остаток дня они медленно двигались ровным шагом, который вовсе не походил на тот легкий галоп, который был принят у конных паломников в Кентербери и получил в честь этого города название «кантер». Король, двигавшийся во главе кортежа, сам задавал темп. Несколько раз он делал остановки, дабы помолиться в придорожной часовне или преклонить колена у каменного распятия на перекрестке. Молился он по обыкновению долго, так что дружинники и прислуга успевали перекусить и поболтать. Анну же король все время держал подле себя. Они вместе опускались в пыль у крестов или на каменные плиты часовен, и временами девушка замечала, что Генрих не столько молится, сколько наблюдает за ней, и это было столь необычно, что Анна терялась, забывала заученные латинские фразы, и тогда король негромко поправлял ее.

Сейчас он казался совершенно в здравом уме, и однажды, когда она уже сидела в седле, он, взяв ее иноходца за узду, сказал:

– Вы кажетесь утомленной и измученной, дитя мое.

– Я устала, ваше величество. И проголодалась.

Глядя на нее, Генрих печально улыбнулся, отчего его бледный, как слоновая кость, лоб пересекли глубокие морщины.

– Никого еще не погубила умеренность в пище в дни поста, да к тому же во время паломничества. Что же касается усталости, то в этом виноваты только вы сами.

Он отпустил повод коня, тот шарахнулся было в сторону, и Анне пришлось с силой натянуть поводья, чтобы сдержать его.

– Государь! Выслушайте меня по крайней мере!..

Король неторопливо сел в седло.

– Зачем? Подробности мне не интересны. Так же, как и явная ложь. Ведь я видел вас, когда вы пробирались утром к себе, и лицо ваше говорило яснее всяких слов.

– Почему же тогда вы так милосердны ко мне? Ведь вы убеждены в моей порочности.

Лицо короля омрачилось.

– Я уже сказал – из-за сына. К тому же в Писании Спаситель говорит: «Тот из вас, кто без греха, пусть первым бросит в нее камень». Может ли такой грешник, как я, судить тебя? Однако, – добавил он строже, и глаза его сверкнули, – если существует кара небесная, ты заслуживаешь ее в полной мере, и она не минует тебя.

Больше Анна не пыталась говорить с королем. Было очевидно, что он принял решение все сохранить в тайне, но не скажет ли он об этом ее отцу? При мысли об Уорвике ей становилось нехорошо. Она боялась его гнева и надеялась лишь на то, что оправданием ей послужит весть о предательстве Кларенса. Но что предпринять дальше? Теперь к любому ее решению Генрих отнесется с подозрением. С одной стороны, он весьма проницателен, с другой же – не следовало лишний раз раздражать его. Джордж Кларенс сделал верный ход, натравив на нее безумного монарха!

Под вечер Анне стало совсем скверно. Они по-прежнему двигались медленно, и, тем не менее, она чувствовала себя совершенно разбитой, глаза щипало, кружилась голова.

Они все еще ехали вдоль южного берега Темзы, где не было ничего примечательного. И лишь раз, когда на противоположном берегу показалась колоколенка церкви селения Грейс-Таррок, Анна оживилась. Именно отсюда год назад она покидала Англию, уплывая навстречу штормам, что едва не стоило ей жизни, но вслед за этим она познала упоительное счастье…

Небо было светлым, затянутым легкими перистыми облаками, в воздухе звенели птичьи трели, остро пахло мокрой травой и набухающими почками. На обочинах дорог попадались истощенные, оборванные мужчины, женщины и дети, неимоверно грязные, с изможденными, по-волчьи мрачными лицами. Иной раз к кортежу приближались скопища нищих, и тогда солдаты принимались древками копий разгонять их – полумертвых от голода, но все еще осмеливавшихся просить милостыню. В такие минуты Анна терялась и вопросительно смотрела на короля, ожидая, что тот заступится за несчастных. Но Генрих после их разговора, казалось, пребывал в мистическом трансе. Его взгляд был устремлен куда-то между ушей коня, он почти машинально перебирал поводья.

На поворотах Анна оглядывалась на дормез с придворными дамами. Его швыряло и дергало на дорожных ухабах, но обычно в эти раззолоченные неуклюжие кареты набивали столько ковров и мягких тюфяков, что за здоровье фрейлин можно было не опасаться. Рядом с окошком дормеза ехал здоровенный рыжий гвардеец в начищенной до блеска кирасе, о чем-то весело переговариваясь с хорошенькой Бланш. Фрейлина смеялась, жуя пирожок, и Анна вдруг почувствовала, что от голода у нее сводит желудок.

Лишь поздним вечером, когда совсем стемнело, они сделали остановку в женском доминиканском монастыре близ Норфлита. Анна была так утомлена, что едва сошла с коня. Все тело болело, движения были замедленными, глаза воспалились. Двое суток без сна и день в дороге дались ей тяжело. Но тем не менее, она отстояла с королем вечернюю службу, равнодушно исповедалась приходскому священнику, едва не задремав, пока тот отпускал ей грехи, и, отказавшись от ужина, поднялась в отведенную ей келью.

Здесь ей все же удалось взять себя в руки. Вызвав Бланш Уэд, Анна велела принести письменные принадлежности и пергамент. Откладывать письмо к отцу не было ни малейшей возможности. Слишком измученная, чтобы обдумывать каждое слово, Анна написала все как есть, за одним исключением – не стала упоминать имени Филипа Майсгрейва, прибавив, что подробности отец узнает при встрече. В приписке она сообщала, что по желанию короля сейчас находится на пути в Кентербери.

Перечитав и запечатав послание, она кликнула фрейлину.

– Бланш, кто тот рослый гвардеец, с которым ты сегодня кокетничала в дороге?

Бланш вспыхнула и смущенно отвела взгляд.

– О, не подумайте дурного, миледи! Он совершенно рыжий, весь в веснушках и совершенно мне не нравится.

Видя, что принцесса продолжает ждать ответа, она добавила:

– Его имя Джек Терсли, он джентри[47] из графства Суррей. Наши поместья находятся совсем рядом, и мы часто виделись с ним, когда были детьми. Но Терсли всегда были бедны, не чета нам, Уэдам.

– Как ты полагаешь, он честный малый? На него можно положиться?

Глаза Бланш сверкнули.

– Да, он честен, хотя и не блещет умом. Зато неудержимо храбр. И он многим обязан мне, ведь именно я помогла ему определиться в гвардию.

Анна кивнула.

– Тогда передай Джеку, что, если он хочет немедленно получить повышение по службе, пусть не теряя ни минуты скачет в Западный Йоркшир, в крепость Понтефракт, и передаст Делателю Королей это письмо.

И она протянула Бланш свернутый и перевязанный пергамент с печатью принцессы Уэльской на шнуре.

– Поспеши же, Бланш. Я полагаюсь на тебя.

Взяв письмо и скрыв его в складках платья, девушка торопливо вышла. Ей предстояло миновать длинный сводчатый переход, тянувшийся вдоль стены монастыря. Ее окружала благоговейная тишина. Подхватив юбки и пригнув голову, чтобы не задеть высоким энненом нависающие арочные своды, леди Бланш торопливо пробежала по галерее, пересекла двор и очутилась возле пустующего монастырского амбара, который настоятельница отвела для гвардейцев и лучников королевской свиты.

Переговорив с одним из охранников, она вызвала рыжего Джека Терсли. Тот вышел, сонно потягиваясь, но, увидев разрумянившуюся, с ямочками на щеках Бланш, сразу заулыбался.

– Клянусь спасением души! Бланки! Вот это подарок!

Он тут же схватил ее в объятия и попытался расцеловать, но девушка с силой оттолкнула его.

– Прочь, болван! Бог свидетель, я скоро раскаюсь, что была так добра с тобой.

– Что ты, Бланки! Да я для тебя хоть Священный Грааль отправлюсь добывать!

Тогда она притянула его к себе за отвороты и жарко зашептала:

– Мигом седлай коня, а я выведу тебя через калитку в саду. Повезешь послание принцессы. Она тебе за это кое-что обещала.

– Вот это да! А куда везти?

Бланш улыбнулась, и ее мелкие зубки блеснули в темноте.

– В Лондон. К герцогу Кларенсу.

Она вдруг чего-то испугалась и оглянулась. Но вокруг было по-прежнему тихо. Луна освещала шиферные крыши и крест на колокольне старинного монастыря.

– Скорее, Джек. И учти – это тайное поручение. Никто не должен о нем знать. Письмо отдашь только в руки его светлости. Помни – от того, как ты справишься с этим поручением, зависит твое будущее. И мое…

Поздней ночью, когда удар колокола позвал к полуночной мессе и череда монахинь проследовала в церковь, на дороге в Лондон прозвучал одинокий топот копыт. Полная луна осветила мчавшегося во весь опор всадника. Его каска блестела, кольчуга позвякивала в такт хода коня. Позади оставался притихший монастырь, где в беспокойных видениях метался слабый разумом король Англии и без снов почивала усталая Анна Невиль.

8

Прерванное покаяние

В Кентербери они прибыли через неделю, и то лишь потому, что погода начала портиться, изо дня в день гремели весенние грозы, и лорд Джекоб Лэтимер уговорил короля поторопиться. В город они вступили в послеобеденное время, стояло безветрие, солнце светило размытым молочным светом, но горизонт оставался темным. Все предвещало новую грозу.

Город, полный паломников, жужжал, как улей. Анна ехала в дормезе с дамами, а король возглавлял шествие, и люди, выстроившись шеренгами вдоль домов, громко приветствовали их и кланялись. Откинув тяжелые расшитые занавески, Анна обмахивалась платком и, заученно улыбаясь, кивала. Ее поражало праздное любопытство людей рядом с человеческим страданием, которое она наблюдала на улицах города. Здесь полно было бездельников, скуки ради отправившихся к святыне, и сюда же стекались толпы нищих, больных, калек, приковылявших со всех концов Англии и даже прибывших из-за моря в надежде на чудесное исцеление, которым так славилась гробница Святого Томаса.

Анне казалось, что весь город состоит из двухэтажных домов, большинство из которых были гостиницами или постоялыми дворами. Лишь порой между ними втискивалась кузница или шорная мастерская, и мальчишка-зазывала громко вопил, приглашая благочестивых путников подковать коня или мула, починить подпруги или обод тележного колеса. А затем – снова постоялые дворы да харчевни всех мастей: дешевые трактиры, похожие на мельничные сараи с навесами на деревянных столбах; каменные круглые башенки, сохранившиеся со времен, когда здесь всем заправляли римляне, с подземельями, куда вели крутые лестницы со щербатыми ступенями; оштукатуренные белые особняки с островерхими черепичными кровлями и нависающими над улицей застекленными галереями.

Лишь ближе к центру стали появляться лавки и мастерские с вывесками: изображения калача над булочной, чаши со змеей над аптекой, сапога у обувной лавки. Но Анна уже смотрела вверх, туда, где над крышами домов виднелись колокольни и своды церквей и монастырей, где все было перемешано: легкость и устремленность к небесам готических храмов – и величавая основательность и надежность романских построек, напоминающих скорее крепости.

Король Генрих тут же пожелал отправиться в собор, в этот древний храм, прозванный матерью английских церквей, где покоились останки знаменитого английского святого, убитого четверкой рыцарей из свиты короля Генриха II Плантагенета прямо в соборе, перед алтарем.