Королева в придачу Вилар Симона

Брат и сестра разговаривали, обнимались, не могли наглядеться друг на друга.

– Я рад, что мы снова вместе, – говорил сестре Генрих. – Быть королем – дело довольно одинокое, и так приятно иметь кого-то рядом, кто может говорить тебе «ты» и обращаться по имени.

– Ваше величество так скромны, – смеялась Мэри. – Конечно, для меня ты всегда будешь моим любимым братцем Хэлом. Но сэр Брэндон поведал мне, что ты ввел ряд вольностей, приближающих к тебе людей. И к тому же есть наша славная Катерина, которая так любит тебя!

По лицу Генриха прошла легкая тень, но он тут же улыбнулся.

– Да, её величество. Она тоже ждет тебя, малышка Мэри, так что собирайся.

Она торопилась, словно боялась ему не угодить. Генрих ждал её на улице. Он был так наряден и великолепен, что казался выше всех своих спутников. Только Брэндон был одного роста с ним, но держался чуть поодаль. Хотя первая улыбка Мэри была обращена именно к нему. А Генрих уже шел к ней.

– Моя сестра Мэри Тюдор – принцесса английская, и бесспорно, самая красивая леди Англии!

Двор взорвался аплодисментами, приветственными криками, и Мэри, почти хмелея от радости, подумала – как она раньше могла существовать без всего этого?

Генрих посадил её в паланкин, затем ловко вскочил на лошадь, не вдевая ногу в стремя – этому ловкому трюку все зааплодировали, а он снял шляпу и поклонился.

Весь путь до ожидавшей их у Темзы королевской баржи они проделали на быстрых рысях. Генрих скакал подле паланкина сестры, улыбался, отпускал ей комплименты. Он был счастлив и горд, что у него такая прекрасная юная сестра, но не забывал, что он король и, когда на протяжении всего их пути попадались путники, которые кидали в воздух шапки и прославляли его, он прямо-таки сиял и поглядывал на Мэри совсем с мальчишеской гордостью.

Ожидавшая их на Темзе королевская барка была сплошь покрыта алым сукном и украшена коврами. Генрих на руках внес на нее сестру, усадил на мех белого медведя, устилавший возвышение под богатым балдахином и велел трогаться.

Вдоль бортов баржи горели факелы, курились ароматные урны с благовониями.

– Ах, Мэри, – говорил Генрих, – я бы велел трубить в трубы в честь тебя и устроить грандиозный фейерверк над рекой, если бы не строгости поста... Но завтра, завтра!.. Ты увидишь, каким стал мой двор!

Мэри вновь подумала, как ему нравится быть королем. Но вскоре уже искала взглядом Брэндона. Чарльз старался держаться все время в стороне, но она не могла этого допустить.

– Подойдите сюда, Чарльз. Генрих, сообщили ли вам, что я обязана нашему милому Брэндону жизнью, и наша встреча состоялась лишь потому, что у вашего величества есть столь верный слуга?

О да! Ему сообщили. И Генрих восхищен, хотя он и не ждал ничего иного от своего друга Брэндона. А известно ли Мэри о его подвигах во время кампании? И король стал рассказывать Мэри, как Брэндон повел войска на штурм города Турне и взял приступом надвратную башню и нижний город. У него было слишком мало людей, чтобы захватить и основную цитадель, но он склонил горожан к сдаче и даже предотвратил бесчинства в городе, когда в него вошли войска англичан.

Мэри слушала, боясь пропустить хоть слово.

– Сэр, такую преданность, несомненно, следует поощрять. И как вы наградили сэра Чарльза?

Генрих на миг словно смутился, но быстро взял себя в руки.

– О, награда ожидает Чарльза впереди, я не забуду о нем. Мэри чуть улыбнулась Брэндону, у неё замерло сердце, когда он склонился и поцеловал ей руку, поглядев на неё так, что дрожь прошла по её телу до самых кончиков пальцев; она какое-то время с трудом справлялась с волнением, почти не слыша, что говорит ей Генрих. Хотя Брэндон дал ей понять, что меж ними могут быть лишь дружеские отношения, – она ничего не могла с собой поделать, не могла заставить себя не чувствовать этой абсурдной радости в его присутствии.

– Смотри, Мэри, – Гринвич! – воскликнул король. У дворца был широкий каменный причал с длинными, спускающимися прямо к воде, ступенями. Сейчас он был освещен, как днем, и полон толпой, вышедшей встречать короля с сестрой. Когда Генрих, ведя Мэри за кончики пальцев высоко протянутой руки, сошел на берег, все разразились криками и приветствиями. Первой её приветствовала королева.

– Мое бесценное сокровище! – сказала она, не давая принцессе опуститься в реверансе, и нежно целуя в лоб.

А Мэри в первую минуту и слова не могла вымолвить. Как изменилась Катерина! Теперь это была не та изящная тихая девушка, бывшая когда-то её кумиром. Это была солидная матрона, казавшаяся несколько неуклюжей в своих чрезмерно пышных темных одеждах, сверкавших каменьями. Даже света факелов хватило, чтобы Мэри увидела мешки у неё под глазами, вялые складки у губ. И хотя алмазы на её великолепном чепце испускали сияние, но даже эта роскошь не могла скрыть болезненного усталого вида королевы. Только глаза у её величества остались прежними – серыми, лучистыми, кроткими и очень добрыми.

– Ваше величество...

У Мэри на глаза навернулись слезы, она вдруг ощутила болезненный укол в груди. Может, если бы не она, то Кэт благополучно бы родила королю ребенка, и не было бы всех этих последующих выкидышей.

– Ваше величество, простите меня. Всем сердцем молю вас.

Она все же упала перед Катериной на колени, целовала её маленькие руки.

– Встаньте, девочка моя, моя милая сестрица. Я так рада вновь видеть вас! Мэри пришлось справиться с волнением; с истинно королевской осанкой она приветствовала остальных приближавшихся к ней вельмож и пэров.

Брэндон наблюдал за ней со стороны и невольно отметил, как хорошо запомнила принцесса то, чему он её учил, говоря о партиях при дворе. Она была откровенно любезна с теми, о ком он отзывался, как о своих союзниках, но холодна к тем, кого Брэндон характеризовал не совсем лестно. Так, она только протянула руку для поцелуя Бэкингему и его брату Уилтширу, зато была улыбчива и мила с Норфолком. А когда приблизилась к Вулси, Мэри на глазах всего двора опустилась перед ним на колени и поцеловала его епископский перстень.

– Милорд-канцлер, мы много лестного слышали о вас, о том, какой вы истинный друг короля и превосходный политик.

Вулси был польщен таким вниманием сестры своего правителя. А вокруг только и говорили, что сестра короля сразу дала понять, на чьей она стороне, и многие косились на Брэндона, догадываясь, что это его рук дело. Но он лишь улыбался. Мэри была его человеком, и он испытывал к ней благодарность... и восхищение. Но в то же время и несколько ревновал. Ах, эта девушка была такой кокеткой! Как она глядела на всех этих вельмож и государственных советников, даже на престарелого епископа Фокса смотрела так, словно пытаясь понять, восхищается он ею или нет. А когда Генрих представил ей своего любезного Лонгвиля, бесспорно красивого мужчину и галантного кавалера, Брэндон даже занервничал. Он по себе знал эту её манящую улыбку и обворожительную манеру бросать искрящийся взгляд из-под полуопущенных ресниц. И почему она так задержалась перед красавцем Лонгвилем, даже не спешит отнять руки из его ладоней? Ревновать было глупо, но Брэндон ревновал. Он стал пробираться к Мэри, словно решив напомнить ей о себе, но тут вышла небольшая заминка. Мэри уже прошла, а перед Лонгвилем стояла сопровождавшая её Джейн Попинкорт, застыв, как вкопанная, задерживая двигавшуюся к дворцу процессию. Теперь все взгляды невольно обратились на неё. Брэндон мягко взял Джейн под локоть, оторвав наконец от Лонгвиля.

– Не делай так больше, моя милая, – зашептал он ей на ухо. – История твоего романа с его величеством ещё не забыта, и тебе не стоит привлекать к себе внимание... особенно королевы.

Сам же Генрих словно и не замечал Джейн. Лишь когда в покоях Мэри он увидел, как её слуги вешают на стене гобелен с купанием Джейн, он развеселился:

– Прекрасный ковер, яркий и мастерски выполненный, Я на нем, как живой, и Брэндон также, А эта милая купальщица, Джейн Попинкорт, если не ошибаюсь. Она ведь в твоей свите, Мэри?

Он оглянулся, поискал фрейлину глазами, едва заметно улыбнулся ей, но в следующий миг уже говорил, что ему пора отправляться в церковь, а Мэри может располагаться, отдыхать после дороги. О Джейн он больше не думал – она была в прошлом. Его интрижка с Бесси Блаунт интересовала его сейчас куда более.

Мэри заметила его равнодушие к Джейн и взволнованно взглянула на подругу. У Джейн был странный, несколько отстраненный вид, она словно грезила наяву. Мэри даже пришлось несколько раз окликнуть ее, чтобы фрейлина очнулась и помогла ей раздеться.

Потом Мэри отпустила их всех. Сбоку от её роскошного ложа стоял домашний аналой, и Мэри в одной рубахе, с распущенными волосами, опустилась перед распятьем на колени и долго молилась. Была ночь перед Воскресением. Святая ночь. У Мэри навернулись слезы на глаза, когда она услышала полночный звон колоколов. Иисус воскрес. А вернувшиеся из Рима колокола[8] радостно ознаменовали это событие.

В воскресенье король просто умилил Мэри, когда после богослужения в Соборе Святого Павла вышел на крыльцо, где, несмотря на сверкающую роскошь своих одежд, стал на колени и омыл ноги более двадцати нищих. Потом проехал на коне через самые бедные кварталы, раздавая милостыню нищим и больным, с обещанием молиться за них. Его действия в этот день были традиционными, но Генрих так искренне вел себя и был так прост, что, как всегда, завоевал толпу. И когда он возвращался во главе пышной свиты в Вестминстерский дворец, казалось, весь город собрался, чтобы приветствовать его.

А потом был великолепный пир, от которого Мэри была в полном восторге. Три часа под треск факелов гости вкушали самые изысканные блюда, причем появление каждого нового блюда сопровождалось громом фанфар. Потом давали балет, в котором участвовали пятьдесят четыре танцовщицы. Они выступали шестью группами, одну из которых составляли дамы в масках, игравшие на тамбуринах.

Потом в громадный зал вкатили целый искусственный лес. Генрих склонился к сестре, объясняя, что он называется «Парк доблести и любви». На каждом из концов этого сооружения возвышались позолоченные башни, в которых сидели по шесть хорошеньких девушек и посылали гостям воздушные поцелуи. Земля в искусственном лесу была усеяна цветами из яркой парчи, а листья были сделаны из зеленого шелка. В центре сада возвышалась арка, и зрители зааплодировали, а потом закричали, когда под аркой из клубов цветного дыма показался искрящийся серебряный дракон и извергнул пламя. Но тут же заиграла музыка, и в зал вошли рыцари в сверкающих доспехах, с высоко поднятыми мечами, сразились с драконом, отрубили его бутафорную голову и поднесли её под звуки фанфар к ногам Мэри. Из башни вышли освобожденные девушки и станцевали перед гостями бальный танец.

Потом гости прошли из дворца в сад и стали разыскивать в зелени яркие пасхальные яйца, которые заранее были спрятаны среди клумб, кустов, в дуплах деревьев. Атмосфера стала непринужденной, все бегали, смеялись, соревновались, кто найдет больше яиц, которые, как гласило предание, разбрасывали в садах и парках вернувшиеся из Рима колокола.

Мэри развеселилась. Она собирала яйца в специальную корзину и сносила в богато украшенный павильон, где королева Катерина восседала среди своих солидных дам и государственных сановников. Улыбалась, поглядела на разрумянившуюся, веселую Мэри.

– У вашего высочества находок больше всех. Может, только у короля ...

И она с нежностью поглядела туда, где её супруг, как простой школьник, рыскал по кустам, складывая в корзину идущего за ним Норриса свои находки.

Набегавшись, Мэри вернулась к королеве, где с интересом слушали .слова ученого Томаса Мора, рассказывавшего, что яйца издавна играли большую роль в обрядах у многих древних народов – египтян, римлян, персов, греков, галлов. Но в христианстве яйцо – особый символ – символ воскрешения. Отсюда и освящение яиц, которое существовало ещё в четвертом веке.

Мэри нравился Томас Мор. У него было приветливое, открытое лицо, к тому же он был прекрасный рассказчик. И ещё Мэри импонировало его высказывание об образовании женщин: если у женщины есть душа, то есть и разум, и, следовательно, не следует пренебрегать ни тем, ни другим. Мэри захотелось прихвастнуть перед известным ученым своими познаниями: Еврипида она с ним обсуждала на греческом, Плавта – на латыни, щегольнула и итальянским, когда разговор коснулся творений Данте. Но когда Мор обратился к ней по-французски, она стушевалась. Принцесса владела языком французов, но не настолько, чтобы поддерживать беседу.

– Надо непременно приставить к вам кого-то, кто знает этот язык, – заметила Катерина, и не удержалась от невольного вздоха. Ей уже были известны планы Генриха насчет Мэри, как известно и то, что супруг велел до поры до времени скрывать свои планы от сестры.

А принцесса уже невозмутимо пожимала плечами.

– Не надо ко мне никого приставлять. В моей свите есть женщины, которые прекрасно владеют этим языком. Нанетта Дакр, сестры Грей, Джейн Попинкорт...

Она осеклась, не смея и взглянуть на королеву, понимая, что совершила бестактность.

– Джейн Попинкорт? – несколько напряженно, но вежливо переспросила Катерина.

– Так, одна из моей свиты, – небрежно ответила принцесса и поспешила уйти, чтобы избежать дальнейших расспросов.

Вечером были танцы. Король открывал бал вместе с королевой. Катерина двигалась грациозно, искусно делая плавные па в церемонной паване, просто на глазах хорошея от счастья, что Генрих так мил с ней. Но, откровенно говоря, она не любила этих увеселений, танцы ей скоро прискучили, и она удалилась на свое место на возвышении, предпочитая скорее наблюдать, чем участвовать.

Мэри же была в восторге. Ей нравилось это изысканное веселье, восхищало изобилие свечей, веселая музыка, яркие одежды и сверкающие драгоценности. И она танцевала и танцевала! Карроль, павана, романеска – Мэри не чувствовала усталости, порхала, как бабочка, начисто забыв все неприятное. Потом плясали моррис-данс. По старинной мавританской традиции все надели на руки бубенчики и весело двигались по кругу, меняя партнеров, прихлопывали, звеня в такт мелодии бубенчиками.

Королева Катерина сидела в стороне с наиболее благовоспитанными придворными джентльменами и самыми скучными дамами, которые никогда не принимали участие в забавах двора. Королева попивала лимонад, почти не обращая внимания на пытавшегося её развеселить шута Уила Соммерса. В отличие от своего супруга, в котором так и кипели страсти, Катерина была по натуре спокойна, не любила шумные забавы и принимала в них участие только из желания угодить Генриху.

– Уил, принеси мне ещё лимонада, здесь душно.

Да, король приказал добавить огня. Одежда танцующих сверкала и переливалась всеми цветами радуги, сливавшимися и контрастировавшими между собой. На серебряном парчовом костюме Генриха в прорезах были алые вставки. Он сделал знак, и музыканты на хорах заиграли веселую гальярду. Подбоченясь, Генрих прошел меж дам и, конечно же, пригласил свою сестру Мэри. Танцующие выстроились в три шеренги. По центру Генрих с сестрой, слева ослепительный де Лонгвиль с малышкой Бесси Блаунт, а справа обаятельный Чарльз Брэндон в одежде тех же тонов, что и у короля, ведущий за кончики пальцев хорошенькую черноволосую девушку в оранжевом платье. Она была из свиты принцессы, и Катерина ещё не знала её имени.

Музыка веселила. Пары кружились, держась за самые кончики пальцев, подпрыгивали, менялись местами. Потом следовал поклон и, когда женщины выпрямлялись и вскидывали руки, партнеры поднимали и кружили их, а затем целовались в щеки, кланялись и менялись партнершами.

Теперь Генрих танцевал с черноволосой девушкой, Лонгвиль с Мэри, а Брэндон с малышкой Бесси. Катерина невольно заметила, что её супруг, нарушая обязательное правило хорошего тона, не улыбался партнерше и пару раз как-то виновато взглянул в сторону королевы. Зато Мэри прекрасно смотрелась с Лонгвилем. Для Катерины было унизительно такое возвышение француза, как и оскорбителен был отказ в руке Мэри её племяннику Карлу. И ради кого – ради старого подагрика Валуа! Катерина уже знала, что переговоры об этом союзе уже ведутся, и хотя не смела возразить Генриху, от души надеялась, что эта свадьба не состоится. Ведь расторгся же брачный договор с Карлом, хотя Мэри и по сей день на континенте величают принцессой Кастильской.

Катерина перевела взгляд на Брэндона с Бесси. Чарльз что-то говорил ей, и Бесси мило краснела, отводя глаза, потом они закружились, и ноги девушки оторвались от пола – Чарльз всегда высоко поднимал своих партнерш. А когда он целовал ее, то Катерине показалось, что их лица дольше положенного оставались вблизи – или он ей что-то шепнул? По крайней мере, Бесси, вспыхнув, порхнула к Генриху. Королева чуть нахмурилась. Брэндон опытный соблазнитель, а Бесси только четырнадцать. Надо будет предупредить ее. Зато как удивительно бережно и нежно ведет её маленькую фрейлину Генрих, как ласково улыбается.

А вот Лонгвиль не улыбался своей черноволосой партнерше, наоборот, взгляд его был пристальным и внимательным. Не диво, что вспыхнувшая было на устах этой девушки улыбка тоже погасла, и она смотрела на герцога, как зачарованная.

Зато Брэндон с Мэри едва ли не хохотали, кружа вокруг друг друга. Катерина повнимательнее пригляделась к ним, вернее, к золовке. Королева замечала в Мэри нечто, что требовало пристального присмотра за ней.

Празднества продолжались всю неделю: фейерверки, верховые прогулки, маскарады, представления живых картин, игры, шарады. По части развлечений Генрих был непревзойденным мастером, его выдумкам не было предела, к тому же, несмотря на свою властность, он мог быть просто веселым и обаятельным, умел создавать непринужденную атмосферу, когда каждый чувствовал себя во дворце свободно, как дома.

В последний день апреля король решил отвезти сестру в её резиденцию в Ванстеде. Замок показался Мэри прекрасным – она увидела его сперва в глади воды большого озера, по которому плавно скользили белые лебеди.

– Как же я давно здесь не была! – вздохнула Мэри, любуясь парящим над лесом замком.

Крепостной ров замка и зубчатые стены были данью прошлому, воинственному веку. А за ними царили мир и покой. Скученные башенки и бельведеры, возвышавшиеся на первый взгляд в хаотическом беспорядке, поражали своей внутренней гармонией и простотой.

А внутреннее убранство! Мэри только ахнула, оглядывая искусно выполненные створки лакированных дверей, резные панели на стенах, мраморные камины, отполированные до блеска полы...

Генрих наблюдал за восхищенной сестрой, и глаза его доброжелательно поблескивали. Он ходил за ней, уперев руки в бока, словно мальчик, игрушкам которого все завидуют, а он, добрый и великодушный, делится этими игрушками. На его широком берете сверкала бриллиантовая лилия, когда-то подаренная эрцгерцогом Мэри, но которую Генрих и не думал ей возвращать.

На другой день двор собирался отметить один из своих любимых празднеств – день Мая. И с утра молодежь отправилась в лес собирать Май – нежную свежую зелень, какой полагалось украсить в этот день все вокруг. Не обошлось и без шуток и ядовитых намеков в виде «постылого мая», когда у дверей леди, славящихся сварливостью, привязывали терновник, ленивым – черемуху, а легкомысленным – ветки вишни. Но в основном все дарили друг другу ландыши, и весь замок пропах их сладковатым, дурманящим запахом.

В парке, возле замка, установили увитый гирляндами зелени помост для королевы Мая, которой все безоговорочно избрали Мэри Тюдор, увенчав её венком из живых цветов. А возле украшенного лентами и зеленью Майского шеста устроили соревнования и танцы, и стекшиеся со всей округи простолюдины с восторгом взирали на традиционные пляски в костюмах Робин Гуда, где сам король изображал благородного разбойника, Бесси Блаунт – леди Марианну, а Чарльз Брэндон был просто великолепен в роли шерифа.

Пир устроили прямо на лужайке в лесу, где установили навес для придворных и дам. На столах возвышались горы булок, круги золотистого сыра, корзины со всякой снедью, зелень, огромные мясные пироги. Кравчие разносили легкое белое вино и красное бордосское, заправленное фисташками, корицею и гвоздикою. На траве расстелили ковры и шелковые подушки, дамы располагались на них в непринужденных позах, расправив вокруг разноцветные юбки, напоминавшие лепестки цветов; мужчины и сам король, сняв камзолы и закатав рукава рубашек, играли в шары и кегли, весело перекликаясь с наблюдавшими за ними леди. Некоторые парочки уединились, или бегали и ловили друг друга меж кустов цветущих роз, более старшие и солидные вели беседы, покачиваясь на подвешенных к ветвям цветущих каштанов скамеечках, или сидели на складных стульях, играя в шашки или шахматы.

Мэри, воспользовавшись передышкой, увлекла Брэндона в сторону:

– Чарльз, я хочу покататься на лодке. На озере уже покачивалась не одна лодка, и Брэндон не счел в этом ничего предосудительного, к тому же ему самому так хотелось побыть с ней. Но когда он несколькими сильными гребками вывел лодку на середину озера, Мэри устроила ему подлинный допрос. Почему он уделяет столько внимания этой Бесси Блаунт? И что это за заговорщические улыбки, какими он то и дело обменивается с Нэнси Керью?

Брэндон смеялся над её ревностью и сам забросал её ответными выпадами. Не слишком ли она мила с Лонгвилем? А эти её шуточки и улыбки с Сурреем? Не говоря уже об этом олухе Илайдже Одли, который ходит за ней как тень. И Мэри смутилась, тут же начав оправдываться, как школьница. Брэндон, улыбаясь, глядел на неё, но сердце его болезненно сжималось. Он то был одним из тех, кто вел переговоры с французами, и знал, что Мэри фактически уже невеста Валуа.

И все же его чувства к этой девушке удивляли его. Умом он понимал, что играет с огнем, но уже не имел сил сбросить её обольстительные чары. Он хотел ее, хотел до дрожи! И одновременно желая её и не смея к ней прикоснуться, он испытывал почти физические муки.

Сейчас он любовался Мэри, когда она в своем венке королевы Мая, сидя на носу лодки, дурачилась и кокетничала с ним.

– Брэндон, я хочу научиться грести. Покачиваясь в лодке, она подобралась к нему и, сев рядом, положила свои ладошки на его руки, державшие весла. Чарльз вздрогнул, словно его ударила молния.

– Ради Бога, Мэри... На нас смотрят.

– Тогда не глядите на меня так. Просто подвиньтесь и дайте мне весло.

Они смеялись и кружили на месте, когда она неумело глубоко загребала воду, а потом взяла и второе весло, велев Брэндону занять её место на носу лодки. Глаза её блестели, когда она, отклоняясь назад и смеясь, неуклюже работала веслами, глядя, как он хохочет оттого, что его возницей стала сама сестра короля.

– Вам бы немного попрактиковаться, Мэри, и вы могли бы получить лицензию на право иметь свою лодку на Темзе.

К ним подплыла большая лодка, полная молодых леди и кавалеров во главе с Бэкингемом.

– О, небо! Что я вижу! – воскликнул герцог. – Наш повеса Брэндон увез от всех сестру короля.

– Боюсь, вы плохо видите, сэр, – смеялась Мэри. – Это не Брэндон, а я увезла его от всех вас. Попросту говоря – похитила!

И нарочно неумело плеснув веслом, она обрызгала всю их веселую кампанию. Когда их лодка удалилась и все отряхнулись, Бэкингем заметил с нарочитым вниманием:

– Надеюсь, вы понимаете, господа, что рано или поздно король поймет, что его любимчик Брэндон имел дерзость наметить своей очередной жертвой ни более ни менее, как саму английскую принцессу.

Все охотно согласились, но никто не решался высказаться об этом в присутствии Генриха. К тому же Чарльз Брэндон этой весной как никогда был в фаворе у его величества.

Не прошло и недели, как Брэндону был пожалован высший орден Англии – Орден Подвязки; ещё через пару дней он был утвержден в должности маршала королевского двора, устроителя турниров и смотрителя замка Маршальси, а в один из дней, когда заседал Совет, канцлер Вулси заявил:

– Король и я решили, что сэр Чарльз Брэндон, виконт Лизл, достоин, чтобы стать членом Государственного Королевского совета.

Это «король и я» перевешивало все остальные «за» и «против», и Брэндон вошел в верховный орган управления королевством. Теперь его называли «милорд» и самые именитые вельможи королевства вынуждены были снимать перед ним шляпу. Да, взлет Брэндона был столь неожиданным и стремительным, что весь двор был удивлен и почти шокирован.

– Его так возносят для того, чтобы он вновь смог просить руки Маргариты Австрийской. Наш Генрих так и не отказался от этого проекта, – говорили одни.

– Что вы! – говорили более осведомленные. – Этот план уже в прошлом. Просто Генрих решил возвысить Брэндона в благодарность за то, что он захватил Турне. Этим король хочет показать, что и его завоевания во Франции что-то да значат, особенно если учесть, что они добрым англичанам кажутся менее значительными после их великой победы над шотландцами при Флоддене.

– Ничего подобного, – уверяли третьи. – Все дело в том, что наш Генрих благодарит Брэндона за то, что тот, рискуя жизнью, спас принцессу Мэри в Саффолкшире. Говорят, её высочество сама просила короля отблагодарить сэра Чарльза.

И головы сближались, голоса становились тише. Теперь все говорили исключительно о Чарльзе и сестре короля, смакуя подробности и строя предположения. Ведь уже ни для кого не было секретом, что когда принцесса нетерпеливым взглядом окидывает зал, то она ищет именно Чарльза Брэндона. Когда же их взгляды встречаются, что-то словно вспыхивает меж ними. И придворные обсуждали это, делились мнениями, даже заключали пари, к чему приведет эта история.

Чарльз понимал все происходящее, но уже не мог контролировать ситуацию, к тому же его резкий взлет и в самом деле вскружил ему голову. Он был благодарен Мэри, понимая, что это ее заслуга. Наверняка именно она настояла, чтобы, в довершение ко всему, Брэндона назначили еще и смотрителем ее Ванстедского замка, и у Чарльза появился лишний повод посещать Мэри. Он дал себе слово не злоупотреблять этой возможностью, но в Ванстед стал то и дело наведываться герцог Лонгвиль, и Чарльз, забыв свои благие намерения, скакал в резиденцию принцессы, едва узнав, что француз уже отбыл туда. Приезжая, Брэндон сразу начинал перебрасываться с герцогом дерзкими замечаниями, шутил, оттесняя того от Мэри, отсылая под любым предлогом. Он ревновал и даже не замечал, как уступчив был герцог де Лонгвиль, охотно уходя в сторону, а вскоре исчезая вместе с Джейн Попинкорт.

А Мэри забывала свое заигрывание с Лонгвилем и глядела лишь на Брэндона. При дворе, конечно, было много красивых мужчин, но кто из них может сравниться с её Чарльзом беспечной удалью и веселым нравом? Но порой в его взгляде появлялось нечто, озадачивавшее её, – тихая грусть, безотчетная печаль, сожаление. Ей казалось, что он смотрит на неё так, словно прощается навеки, и она утешала его улыбкой.

«Ничего, милый, – думала принцесса, – Мы многое сможем, если с нами будет наша любовь, если мы не изменим сами себе».

* * *

Из Франции ко двору Генриха VIII прибыл известный художник Жан Парижский. Король заказал ему портрет любимой сестры, и каждое утро Мэри принимала художника в своем Ванстедском замке, позируя ему.

Она не знала, что Жан Парижский писал не один, а два ее портрета. Один большой, парадный, другой маленький, с ладонь величиной – для отправления Людовику Двенадцатому. На официальном она была изображена в роскошном парадном платье с вышитыми золотом гербами Англии, держащей в руках небольшой молитвенник, а её волосы свободно спадали на плечи. А маленький... На нем художник изобразил лишь её лицо в обрамлении расчесанных на прямой пробор и спускающихся вдоль щек локонов, захватив лишь шею и линию плеч, так что казалось, что Мэри нарисованная в очень открытом платье, на нем она едва ли не голая, если не считать обвивавших стройную шейку жемчугов.

Во время их сеансов принцесса премило болтала с художником, совершенствуя свой французский, как хотел Генрих. Часто в такие часы её посещал герцог де Лонгвиль и рассказывал о своем государе:

– Наш король Людовик – двенадцатый по счету монарх на троне Франции, носящий это имя. Он происходит из ветви Валуа-Орлеанов и является сыном престарелого герцога Карла Орлеанского и красавицы Марии Клевской. Родился он в замке Блуа, и при его рождении абсурдным казалось предсказание, что сей младенец однажды займет трон французских королей. Да, родство с королями было, ибо и новорожденный Луи Орлеанский, и царствовавший тогда король Людовик XI, оба были правнуками короля Карла V. Однако все же считали, что предсказание несколько преувеличено. Так думали все, кроме честолюбивой матери ребенка... и самого короля Людовика XI. Тот вообще был недоволен, особенно, если учесть, что сам не имел сыновей. И он первый распустил слух, что Орлеанское дитя является ублюдком, ибо тогда многие отмечали, что прелестная Мария Клевская уж слишком много внимания уделяла своему красивому управляющему, некоему Рабанджу.

– Что-что? – не поняла Мэри, и Лонгвиль перевел ей на английский. Мэри заинтересовалась этой ситуацией. Отец, которому более семидесяти лет, двадцатилетняя красавица жена и обворожительный придворный.

– Я вполне могла бы поверить, что ваш Людовик XII бастард, – заметила она.

Улыбка герцога становилась слегка натянутой. Нет, это не так, уверял он. Когда ребенок подрос, никто уже не верил этим сплетням – маленький Луи был очень похож на своего отца. К тому же герцог Карл был человек добрый и весьма обаятельный, нежный с женой... и великий поэт. Её высочеству известны его стихи?

«Время потеряло свой плащ, Сшитый из ветра, холода и дождя».

Мэри оживилась и продолжала:

«И одело новый, украшенный вышивкой из солнечной улыбки, Светлой и прекрасной...».

Герцог восхищался знаниями принцессы и продолжал. Мэри не очень-то понимала, зачем он ей все это рассказывает, но рассказчик он был превосходный. И она узнала, что король Людовик XI был выбран крестным отцом новорожденного. Во время церемонии младенец обмочил рукав королевского одеяния, что вызвало у Людовика XI страшный гнев, ибо, как человек суеверный, он увидел в случившемся дурное предзнаменование для своего потомства.

Когда Луи Орлеанский подрос и вступил в юношескую пору, старый король обручил его со своей дочерью Жанной – рахитичной, горбатой, уродливой, да ещё с искривленной ступней. Теперь Людовик мог быть спокоен, что ветвь Орлеанов не будет иметь потомства, и ничто не будет угрожать его детям.

– Но ведь это же жестоко! – возмутилась Мэри.

– Это политика, ваше высочество, а в ней важен только расчет и исходящие из него выгоды, чувства же живых людей не столь важны. Поэтому королю Людовику необходимо было нейтрализовать здорового и живого Луи Орлеана, хотя бы потому, что его родившийся впоследствии сын Карл был слаб, мягко говоря, неумен, и не пользовался популярностью во Франции. Так что счастье или несчастье Луи – возможного соперника сына, – да и личная жизнь собственной дочери его не волновали.

И герцог вновь добавил:

– Всего лишь политика.

В глубине души Мэри содрогнулась, а позже задумалась. Она тоже была с момента рождения вовлечена в политику, она никогда не принадлежала сама себе, и это её пугало.

– Ваше высочество, – окликнул отвернувшуюся девушку художник, – не изволите ли поглядеть на меня? Вот так. Я как раз работаю над непередаваемым серым оттенком ваших глаз.

Художник спешил. Его король требовал прислать портрет как можно скорее, а тут эта девушка так неусидчива, такая вертушка и непоседа! Хорошо еще, что Лонгвилю удается её увлечь.

– Поначалу молодой Луи ничего не ведал о недостатках невесты. В детстве уродство Жанны всячески скрывали при помощи длинных платьев и разных других ухищрений. Однако, когда ему было пятнадцать, а ей двенадцать, они познакомились, и оба стали несчастны. Луи потому, что невеста вызывала у него только отвращение, а она – потому, что сразу влюбилась в него.

Вряд ли этот брак можно было назвать счастливым. Молодой супруг всячески избегал Жанны, и королю даже пришлось под контролем отправлять его в супружескую спальню. Никто не знает, что происходило за этими дверьми, но утром ни новобрачный, ни новобрачная не могли взглянуть друг на друга.

– Святой Боже! – воскликнула Мэри. – Разве это жизнь? И все ради чужих политических целей. А где же христианское милосердие?

– Не скажите, миледи. Возможно, старый Людовик был прав, обезвредив таким образом опасного претендента на трон. На то, что Луи Орлеанский был опасен, указывало уже то, что он сразу после смерти старого лиса Людовика развязал в стране гражданскую войну. Он был молод, горяч, в нем кипела кровь... королевская кровь, замечу. И он считал, что именно он, как родственник короля, должен стать во главе регентского совета при малолетнем Карле VIII, а не старшая дочь Людовика XI – Анна де Боже.

– Да, да, я знаю о ней, – встрепенулась Мэри. – Она помогла моему отцу завоевать трон. И он всегда поддерживал с ней отношения и очень хвалил за ум и помощь Тюдорам.

Лонгвиль поклонился.

– Анна де Боже – женщина выдающаяся, само небо наделило её государственным умом и волей. И пусть она, как поговаривали, была влюблена в молодого Луи Орлеанского, но когда он организовал против неё коалицию, объединившись с герцогами Бретонским, Бурбонским и Лотарингским, она смогла, пренебрегнув чувствами и разбив союзников, заточить его в темницу в Бурже, откуда его позже освободили благодаря просьбам его жены Жанны. Правда, отношения супругов после этого не стали теплее, а Анна де Боже по-прежнему осуществляла за Луи строгий надзор. Вот, миледи, вам любовь и политика. Регентше Анне удалось совладать со своей любовью, навести порядок в королевстве и передать в руки повзрослевшему брату Карлу VIII покорную страну.

– Как давно это было! – вздохнула Мэри. – Какие древние имена – герцог Бретонский, Анна де Боже, Карл VIII. Словно другая жизнь.

Лонгвиль почувствовал, что мысли Мэри, завели её в неподходящее для него русло, невольно наводя её на мысль, как стар избранный для неё жених. И герцог постарался заверить принцессу, что только её сияющая юность способствует подобному мнению, на самом деле, многие из участников этих событий ещё живы – та же Анна де Боже и сам Людовик.

– А король Карл VIII погиб в результате несчастного случая, когда расшиб голову о низкую дверную притолоку в замке Амбуаз, – продолжил он. – У его жены Анны Бретонской не было детей... и таким образом сбылось пророчество: Луи Орлеанский стал королем Людовиком XII.

– И женился на вдове Карла VIII Анне Бретонской, – лениво протянула Мэри, накручивая на палец локон.

Опять её равнодушный тон говорил, как мало её волнуют события прошлого! Лонгвиль повел плечом. События касались этой девушки сильнее, чем она могла вообразить.

– Когда Людовик взошел на трон, он проявил себя во всем благородстве, с него словно слетело все суетное, наносное. Никто более не пытался оспаривать его право на корону. Тех же, кто воевал против него при регентше Анне и кто теперь мог ожидать, что им придется исчезнуть с политической арены, он покорил своим великодушием, заявив: «Король Франции не помнит несправедливостей, причиненных герцогу Орлеанскому». О, поистине на троне Франции оказался благородный человек и талантливый правитель, который облегчил своему народу бремя налогов, позаботился об упорядочении судопроизводства. За свою доброту сердца и справедливость парламентское собрание присвоило ему почетный титул «Отец народа».

– Но ведь был какой-то скандал в связи с его разводом с Жанной Французской? – припомнила Мэри.

– Не было скандала, – поспешил заверить её герцог. – Этот развод был необходим и оправдывался государственными соображениями. Принцесса Жанна не была способна зачать, к тому же Людовик основой для развода выставил то, что меж ним и уродливой супругой никогда не было плотской близости.

– Как же тогда можно судить, что Жанна не могла зачать? – заметила Мэри и тут же смутилась, вспомнив, что юной девице не подобает обсуждать подобные вопросы. И поспешила добавить:

– Бедная принцесса. Она ведь всегда любила его.

Лонгвиль чуть поклонился.

– Миледи, забудьте слово любовь, когда речь идет о государственных интересах. А что касается Жанны Французской... Она удалилась в Бурж, где стала владелицей герцогства и где вела тихую, благочестивую жизнь, пока не умерла. А Людовик женился на королеве Анне Бретонской, которую давно любил.

Мэри хитро улыбнулась:

– И здесь любовь политике не помешала.

Лонгвиль напустил на себя официальный вид:

– Существовал парламентский акт, по которому, в случае, если брак Карла VIII с Анной Бретонской останется бездетным или Карл умрет раньше срока, то Анна станет женой его преемника, чтобы герцогство Бретонское не вышло из состава Франции. Так что здесь мы наблюдаем просто счастливое стечение обстоятельств.

– И тем не менее, королева Анна родила Людовику только двоих дочерей, – заметила Мэри. – А как говорят во Франции: «Негоже лилиям прясть». Следовательно, трон не может достаться женщине. И вслед за Людовиком XII корона перейдет к очередному представителю побочной линии Валуа – Франциску Ангулемскому.

Мэри рассчитывала получить от Лонгвиля комплимент своей проницательности и осведомленности, но он только мрачно поглядел на неё.

– Это в том случае, если мой государь не вступит в новый брак и молодая здоровая женщина не подарит ему наследника, – медленно произнес он.

Мэри перестала играть с волосами. У нее даже пальцы замерзли – такой вдруг объял ее холод. Она бросила на Лонгвиля беспомощный взгляд, а тот, поняв, что сболтнул лишнее, попытался отделаться какой-то пустой фразой, замял разговор, отойдя к открытому окну. Поначалу посол нервничал, теребя шнуровку на рукаве, потом замер, весь подавшись вперед.

– Что вы увидели там, Франсуа? – спросила со своего места принцесса.

Он повернулся, уже улыбаясь.

– Ничего особенного, миледи. Но за окном такая чудесная погода. Я бы хотел немного пройтись... если ваше высочество меня отпустит.

Мэри отпустила. Но когда он вышел, хитро подмигнула художнику:

– Готова биться об заклад, что нашего Лонгвиля увлекла не природа... а легкая походка моей фрейлины Джейн.

Она привлекла Жана к окну и вскоре с торжеством указала на две прогуливающиеся среди кустов роз фигуры. И о чем, спрашивается, думает её Джейн? Лонгвиль женат, к тому же он королевских кровей и... А о чем, спрашивается, думает сама Мэри, когда мечтает о Чарльзе Брэндоне, в то время как... её вновь объял холод. Она и старый Валуа! Немыслимо. Но в ушах так и звучали вкрадчивые слова герцога:

«Когда дело касается политики – чувства живых людей уже не в счет».

– Вашему высочеству угодно продолжать? – спросил художник, возвращаясь к мольберту.

Нет, она устала, и ей как-то не по себе. Она величественным жестом отправила мэтра Жана и стала рассеянно бродить из угла в угол. Потом, чтобы отвлечься, велела позвать Илайджу Одли.

– Гусенок, развлеки меня. Поведай одну из твоих чудесных историй.

С Илайджей Мэри могла оставаться и наедине, фрейлины смотрели на это сквозь пальцы. Поначалу они сами заигрывали с хорошеньким неуклюжим юношей, но потом решили, что он просто дикарь или дурачок, и не могли понять, отчего их госпожа бывает с ним столь милостива. Для Мэри же он словно служил напоминанием беспечных дней в Саффолке, её свободы, .о которой она тайно мечтала даже среди окружавшего её великолепия.

Илайджа покорно рассказывал о временах, когда Саффолке правил Святой Эдмунд, воевавший со свирепыми данами; о непомерной власти правителей Саффолка, гордых Бигодах, осмелившихся перечить даже воле королей; рассказывал и о проказливых феях Саффолкских болот, которые заигрывали с путниками и порой заманивали их в свое королевство, откуда те возвращались спустя много лет, когда их родственники состарились или умерли, а они сами оставались такими же юными.

– Нет, это невозможно! – вдруг воскликнула Мэри.

Илайджа хотел было сказать, что это всего лишь легенда, но понял, что Мэри имела в виду нечто другое. Она глядела прямо перед собой странным взглядом и была напряжена, как струна.

– Что невозможно?

– Нет, он не поступит так со мной, – как в трансе повторила Мэри, поворачиваясь к Илайдже, словно только вспомнив о нем.

– Что?

– Миледи, вы совсем не слушаете меня.

Она вздохнула, ласково и небрежно взлохмачивая ему волосы, как будто приласкала домашнее животное.

– Спасибо, Гусенок. Но на сегодня довольно. Затем мысли ее приняли иное направление.

– Илайджа, как думаешь, Чарльз Брэндон прибудет сегодня ко мне в Ванстед? Ах, хотя бы приехал! Ведь он не появлялся уже несколько дней. Несносный Чарльз! Клянусь Пречистой Девой – если он не явится, я сама поеду в Гринвич.

При своем верном Гусенке Мэри не таилась, не задумываясь, какую боль причиняет влюбленному юноше. Да и что такое его любовь? Разве Гусенок не понимает кто он, и кто она? Вон его дружек Гэмфри Вингфильд, прибыв ко двору, сразу сообразил, что его саффолкширские ухаживания за сестрой короля здесь дело немыслимое. А Гусенок... Мэри привыкла к нему как к комнатной собачке; и когда вечером все же отправилась в Гринвич, велела тому же Илайдже сопровождать ее.

Но во дворце ее, прежде всего, вызвала к себе королева.

Катерина, глядя из окна, увидела среди сопровождающих принцессу черноволосую пухленькую фрейлину, услужливо поправлявшую на Мэри складки платья, когда та вышла из паланкина. Вокруг сестры короля сразу образовался оживленный водоворот, ее приветствовали, ей кланялись. Но королева Катерина сейчас смотрела только на фрейлину. Она уже знала ее имя. Джейн Попинкорт. Королева нахмурилась и велела пригласить принцессу в .свои покои.

Она почти не слушала приветствия Мэри, хотя и нежно поцеловала ее, но затем, выслав своих дам, достаточно непреклонно заявила о своем желании, чтобы Мэри удалила из своего окружения эту распутницу Джейн Попинкорт, ибо даже само её присутствие в свите принцессы бросает тень на Мэри, и как на невинную девушку, и как на сестру короля.

«И заставляет безумно ревновать тебя саму», – сердито подумала Мэри. Она уже хотела было прямо сказать Катерине, что у той не должно быть причин для беспокойства, ибо ни король, ни Джейн не проявляют друг к другу ни малейшего интереса, но вовремя сообразила, что эта надменная испанка не поверит ей, более того, будет только задета упоминанием при ней об измене Генриха. К тому же Мэри не следует ей перечить, она уже достаточно поняла нравы двора, да и уроки Брэндона не прошли для неё даром. И она начала издалека, сказав, что ей очень нравится Джейн, что она не может просто так указать ей на дверь, и если не сможет держать её при себе, то должна хотя бы дать ей другую достойную должность.

– Хорошо, – согласилась Катерина, поправляя на корсаже свисавший на цепи крест с аметистами. – Я сама подыщу ей место в каком-нибудь из отдаленных замков.

– Отдаленных замков? – переспросила Мэри. – Но тогда это будет похоже на ссылку, а Джейн ничем передо мной не провинилась. Не лучше ли будет просто отправить её в Тауэрский замок в услужение к герцогу Лонгвилю? Он как раз на днях сокрушался, что старая леди Мелвис плохо следит за его покоями в Тауэре, и что ему нужна более молодая и расторопная женщина в качестве кастелянши.

Так Мэри убивала сразу двух зайцев – вместо ссылки Джейн оказывалась ближе к возлюбленному, а заодно могла бы и выяснить для неё кое-что. Катерина, похоже, не собиралась возражать.

И все же королева задержала Мэри.

– Я заметила, вы слишком много внимания уделяете сэру Чарльзу Брэндону, Мэри.

– Да. Мы дружны с детства и всегда были вместе – Чарльз, я и Генрих.

Королева чуть нахмурилась.

– Не в том дело, дорогая, – как можно мягко начала она. – Просто, на мой взгляд, вы слишком часто встречаетесь.

Мэри засмеялась.

– Чарльз Брэндон самый красивый вельможа при дворе. И что плохого, если я получаю удовольствие от общения с ним?

– Постарайся, чтобы Генрих не слышал твоих слов, Мэри.

– Отчего же? И я, и Генрих, хорошо знаем Брэндона и оба проявляем к нему милости.

– Но ваша милость к нему уж слишком откровенна. Конечно, когда вы были ребенком и он играл с вами, баловал вас, это выглядело довольно невинно. Но вы выросли, Мэри, стали очаровательной девушкой и теперь... Дело в том, что уже поговаривают, что ваш взгляд чересчур часто останавливается на нем, и что вам не по душе, если он любезничает с другими леди.

– Кто же разносит подобные слухи?

– Весь двор. А это уже опасно. Вы ведете себя вызывающе, и мне горько сознавать, что скромность не числится среди ваших достоинств, принцесса.

Мэри ощутила раздражение. Сейчас Катерина казалась ей просто ханжой.

– О, что вы! Я сама скромность. Однако у меня имеется столько других достоинств, что скромность не является среди них самой заметной.

– Мэри, я только предупредила вас, – многозначительно сказала королева.

Предупреждала она не зря. Уже весь двор смаковал отношения фаворита короля и Мэри Тюдор, и если Брэндон умудрялся держаться на людях в рамках учтивой галантности, то Мэри... Катерина видела в ней дикую страсть, которая ещё не проснулась, но так и рвалась наружу в каждом движении, каждом взгляде. Королеве становилось страшно – она предчувствовала скандал.

Замечали это и все окружающие. Бэкингем, собрав вокруг себя свой кружок почитателей и кивая в сторону принцессы и Чарльза, открыто намекал, что они любовники, но не решаясь порочить сестру короля, делал упор на то, что именно Брэндон развращает принцессу, и они ещё доживут до дня, когда его великолепная голова падет под топором палача. Другие, те, кто поддерживал Брэндона, старались выдать все за обычный флирт, за куртуазные ухаживания, но сами терялись, понимая, что все шито белыми нитками, и что придворные сплетники легче поверят, что безудержная влюбленность принцессы является доказательством, что она уже принадлежала Брэндону. Что же касается Вулси, то он, хотя и был в курсе всего, что говорилось при дворе, но предпочитал роль постороннего наблюдателя, действовавшего хитро и тайно, и, выжидая удобный момент, чтобы использовать ситуацию с наибольшим для себя преимуществом.

Так же поступал и старый интриган герцог Норфолк, который, наблюдая за Брэндоном и Мэри, говорил своему сыну Суррею, что они ещё станут свидетелями того, как Брэндон либо падет... либо неслыханно возвысится. Норфолк лишь забавлялся ситуацией, его же сын был настроен более критически, и он напомнил отцу один неблаговидный проступок Брэндона: тот был назначен опекуном малолетней внучки Норфолка – Элизабет Лизл, но почти не занимался своей подопечной, хотя исправно получал с её владений опекунские деньги. Суррей указывал, что это похоже просто на грабеж, и следует поставить этот вопрос перед королем.

– Повременим немного, сын. Если Брэндон падет... то мы припомним ему и это. Если же возвысится, то нам даже имеет смысл, дабы возместить убытки маленькой Элизабет, женить его на ней. И это будет неплохая партия для неё.

– Отдать родственницу Говардов за ничтожество Брэндона?

– Это ничтожество уже милорд и член Совета, – невозмутимо замечал старый Норфолк. – В любом случае стоит намекнуть Вулси, что следует совершить помолвку Брэндона с маленькой Лизл... которую мы всегда сможем расторгнуть, если этот выскочка погубит себя ради Мэри Тюдор.

Да, слухи росли, как снежный ком и, тем не менее, никто не решался намекнуть о них королю. Он должен был сам догадаться об отношениях своего любимца и Мэри.

Празднование Троицы было решено провести в Ричмонде.

Любимый дворец прежнего короля Генриха VII, с серыми стенами, рядами окон готического стиля и дымовыми трубами в форме перевернутых груш, занимал большое пространство между рекой и зеленым лугом, Темза широко текла под его окнами, повышаясь и понижаясь с приливами. Замок окружал живописный парк, в искусственных прудах которого тихо плавали лебеди, росли замысловато подстриженные деревья и кустарники, Пока двор располагался после прибытия, Генрих увлек Мэри под сень деревьев, показывал изящные мостики, выполненные в духе античности беседки, лабиринт из зелени, где легко можно было заблудиться, показал даже теннисный корт и площадку для спортивных состязаний.

Сейчас он с энтузиазмом рассказывал сестре, что ещё запланировал сделать в парке, и Мэри было интересно его слушать, так как сама она была деятельной натурой, у неё на все был свой взгляд, и она давала королю весьма интересные советы. Когда Генрих сослался на то, что сейчас, как никогда, занят, а на носу праздник Троицы, она тут же с готовностью вызвалась взять на себя его устройство.

Мэри вся с головой ушла в организационные хлопоты. То и дело бегали с поручениями пажи, метались фрейлины, она завалила работой музыкантов, придворных поэтов, делала заказы портным; потом вызвала плотников, драпировщиков, маляров. Через несколько дней принцесса увлекла Генриха к самому концу парка, не столь ухоженному, как в окружении дворца, но привлекшего Мэри своей природной дикостью. Здесь, у самой ограды, стоял огромный, давно заброшенный амбар для хранения сена для королевских конюшен, который оказался ненужным после того, как Ричмондский дворец перестроили, и конюшни оказались в другой стороне от его построек. Сейчас же здесь кипела работа: чинили крышу, красили стены, драпировщики прибивали огромные полосы холста, располагая их шатром над головой, стену напротив входа завалили свежей травой почти до самой крыши.

Мэри пояснила: гору травы покроют сукном, а сверху разложат ковры и подушки – получится весьма удобное ложе, для дам и прочих зрителей. За драпировками, которые в праздник украсят гирляндами из зелени и цветов, будут укрыты музыканты и лицедеи, а все пространство до огромных ворот амбара и далее до лож будет приведено в порядок, посыпано песком до самого леса, где будет костер Троицкого дня. Мэри увлеклась, рассказывая брату, что бал-маскарад они посвятят богине зелени и цветов Флоре, что портные шьют множество костюмов, посвященных различным растениям и цветам, но он, Генрих, несомненно, будет Фебом, а Флорой, царицей цветов, будет сама Мэри.