Королева в придачу Вилар Симона

Глава 8

Король Генрих готовился к переезду в Ричмонд. По правде говоря, он любил переезды из замка в замок, любил смену мест, оживленную сутолоку перемещения двора. И сейчас он с удовольствием наблюдал, как вокруг сновали слуги, носили баулы с вещами, разбирали королевскую кровать и всю остальную мебель, без которой он не мог обходиться. Да, он вернется в Ричмонд, увидит Катерину. Генрих ловил себя на мысли, что уже соскучился за ней. Вот только Мэри... Пока ему удавалось скрыть, что у него неприятности из-за младшей сестры. Хотя шила в мешке не утаишь, и он вынужден был признать, что уже весь двор болтал о том, что принцесса впала в немилость не зря. Вот и сейчас группа нарядных лордов собралась на галерее дворца, о чем-то оживленно беседуя. Король расслышал имя своей сестры, затем громкий смех.

Внутренне Генрих вскипел, но взял себя в руки и подошел, улыбаясь. Они все поспешили поклониться, спрятали усмешки, но в их глазах так и таился лукавый огонек. Бэкингем, Уилтшир, Суррей, Гарри Гилфорд. Все из ближайшего окружения!

– Вы говорили о её высочестве? Я слышал.

– Не совсем так, – попытался уйти от ответа Суррей.

– Но я слышал, как вы упоминали принцессу, – настаивал король.

Как бы он не гневался на сестру, но он не позволит им трепать её имя.

Тогда заговорил Бэкингем.

– Мы говорили не столько о леди Мэри, сколько о Чарльзе Брэндоне, государь. Говорят, он недавно уехал. Причем тайно уехал. Вот я и хотел заключить пари с этими джентльменами по вопросу, куда это так срочно ускакал наш красавец-шталмейстер. Однако никто из них не поддержал пари, ибо никто не сомневается, куда и зачем поехал Брэндон.

Король продолжал улыбаться. Он никому не говорил о цели визита Брэндона, но в словах Бэкингема таился двусмысленный намек, и это задело Генриха сильнее, чем он мог бы предположить. Его улыбка стала натянутой.

– И куда же, по-вашему, поехал Чарльз Брэндон?

Он обращался к Бэкингему, ибо, как он заметил, Гилфорд сделал осторожный предупреждающий знак герцогу. Видимо, они хотели что-то утаить. Но не Бэкингем, улыбка которого стала откровенно вызывающей.

Да, Бэкингем торжествовал. Он всегда ненавидел Брэндона, а теперь, когда ему донесли, что Чарльз поскакал по дороге на Ричмонд, он считал, что тот сам дал ему шанс одним ударом свалить себя. И он сказал, не тая иронии:

– Брэндон поскакал к Мэри Тюдор.

– И что?

Теперь Бэкингем перестал улыбаться, напустив на себя сочувствующий вид.

– Бедный Генрих! Такое доверие... и там, где вас столь бессовестно обманывают. Да неужели вы до сих пор не поняли, на чем зиждется упорство нашей красавицы Мэри? Неужели не поняли, почему Брэндон всеми правдами и неправдами затягивал переговоры?

– Брэндон? Затягивал? Чушь!

Король рассмеялся. Но смех его сам по себе затих, когда он увидел напряженные, почти испуганные лица окружающих, и новые попытки Гилфорда заставить молчать Бэкингема.

– Сэр Эдвард Стаффорд, – сухо начал король и сделал знак другим отойти. – То, на что вы намекаете, неслыханно! Извольте немедленно объясниться.

Бэкингем не заставил себя долго упрашивать. Это был час его торжества, час мести. Он спокойно, даже с пониманием, заговорил, только в глазах светилось злорадство. Разве король не замечал, сколь много внимания уделяет его сестра милорду Брэндону? Разве не искали они встреч? Разве их не видели все время вместе? И вот теперь Мэри Тюдор и слышать не желает о короне Франции. Что это – боязнь чужой страны и объятий старого Валуа? Или страх позора, что все узнают, что она не девственница? Не этим ли страхом объясняются и попытки Чарльза затянуть, почти сорвать переговоры. Ведь именно он уговорил всех выставить немыслимые условия. Но Валуа их принял. А Мэри Тюдор по-прежнему упрямится. Вот Брэндон и поехал к ней, исключительно чтобы поддержать. Ибо эти двое ведут свою игру, а весь двор следит за ними, смеется, и никто не сомневается, что этот выскочка Брэндон и сестра короля – любовники. Бедный Генрих, он так доверчив, а, по сути, стал посмешищем.

И тут, при последних словах герцога, Генрих просто набросился на него: схватив за горло, он стал трясти и душить Бэкингема. Казалось, король испытывает наслаждение, видя, как побагровело лицо Эдварда Стаффорда, как тот хрипит, цепляясь в впившиеся ему в горло пальцы Генриха.

Их еле растащили. Бэкингем кашлял, жадно ловя воздух, у него на глазах выступили слезы.

– Вы забываетесь, государь!

Так мог сказать только герцог Бэкингем, потомок Плантагенетов, чья кровь не уступала Тюдорам. Да, Генрих имел право казнить его, но не унижать!

– Убирайся ко всем чертям! – заорал Генрих.

– И не подумаю оставаться, – огрызнулся Бэкингем. – Вам благодарить меня надо за то, что я открыл вам глаза. И пока я не получу извинений – ноги моей не будет при дворе!

Он ушел, расталкивая сбежавшихся на шум придворных, а Генрих вдруг ощутил оглушающий стыд. Что, если Бэкингем прав? Что, если все эти учтивые джентльмены и леди тоже считают, что его сестра, английская принцесса, стала любовницей Чарльза Брэндона, и только этим объясняется её неслыханное упорство?

Король увидел лакеев, выносивших огромную разобранную кровать короля.

– Уберите это, – приказал он, – поставьте на место. Пока мы остаемся в Вестминстере.

Он не хотел дальнейших пересудов, желая разобраться во всем сам. Через полчаса канцлер Вулси, стоявший у окна, увидел, как король верхом с. небольшой свитой выехал со двора. Верхом, а не на барже, значит, он очень торопился. А тут ещё этот слух, о том, что Бэкингема изгнали. Вулси был умным человеком и смог сопоставить два этих факта. Герцог Бэкингем – недруг Брэндона, а воздух давно насыщен скандалом.

– Крамуэл, – обратился он к секретарю, – сообщите, что я сегодня не буду заседать в Совете. Боюсь, что могу понадобиться его величеству в любой момент. И пусть держат гребное судно наготове, чтобы не терять времени, когда за мной пришлют.

За всю дорогу король не вымолвил ни единого слова. Но, несмотря на бешеную скачку, мысль его лихорадочно работала. Неожиданно для .себя король понял, что Бэкингем, вероятно, прав. Надо было быть слепцом, чтобы не понять, что Брэндон и его сестра все это время были парой – и именно этим слепцом он и был. Генрих чувствовал себя обманутым, преданным, обесчещенным. И если окажется правдой, что они любовники... Он так вонзал шпоры в бока коня, словно хотел выместить на нем свою ненависть к этим двоим. Брэндон, его давнишний друг, которому он открывал душу, которого любил, как родную кровь, и Мэри! Кому ещё доверять, как не родной сестре? Лишь за милю до Ричмонда, у переправы, где в Темзу впадает река Крейн, он смог взять себя в руки. Генрих хотел появиться незамеченным, чтобы застать их на горячем: в Ричмонде сейчас мало народа, и это не составит труда. Как наверняка и Брэндону не составит труда уединиться с принцессой. Но в самом ли деле они встретились, чтобы заняться любовью?

Сейчас, когда король подустал после скачки, а течение реки, на которую он глядел, успокоило его мысли, он вдруг подумал, а, может, все это клевета? О, он страстно желал, чтобы все это было неправдой! Ведь как бы ни был дерзок и смел Брэндон, как бы не выказывал внимания его сестре – он ведь не дурак и понимает, чем ему это грозит. Конечно, когда-то он, вопреки воле короля Генриха VII, женился на Анне Браун, но тогда он был очень молод, а теперь ему двадцать девять лет, он сделал карьеру и поднялся по воле его, Генриха, так высоко, что вряд ли станет рисковать всем этим, как бы ни соблазнительна была принцесса. Другое дело – сама Мэри. Генрих неплохо знал свою сестру. Непредсказуемая, импульсивная, не думающая о последствиях – такой она была всегда. И Генрих вдруг понял, что если в Брэндоне он ещё мог сомневаться, то на счет Мэри у него нет никакой уверенности. Как король и хотел, в Ричмонд он прибыл незамеченным. Он шел по анфиладам покоев, распахивая одну дверь за другой, почти не замечал, как изумленно ахали придворные, не отвечал на их поклоны. Оказавшись в апартаментах сестры, Генрих выслушал взволнованный доклад о том, как Брэндон заперся с Мэри и они находятся наедине уже более часа, и от гнева едва не задохнулся, покраснев до корней волос. Он всегда краснел, когда его охватывала ярость. Король стучал в дверь так, что заболели руки, и когда дверь наконец распахнулась, он с каким-то внутренним удовлетворением отметил, какой них у обоих был испуганный вид.

– Разве ваше величество не позволили мне аудиенцию с принцессой? – почти заикаясь, промолвил Брэндон, даже забыв поклониться королю.

Генрих медленно затворил за собой створки двери. Глаза его шарили по комнате. В этом затемненном закрытом покое было нечто интимное... позорящее. И Чарльз, напрасно пытающийся придать себе независимый вид, машинально прищелкивал пальцами. Он всегда щелкал ими, когда нервничал. Мэри не отрываясь глядела на брата, почти машинально поправляя кружево на корсаже.

– Хэл, я не понимаю...

Она умолкла, видя, как его взгляд остановился на измятой постели, которую они не успели поправить. Генрих заметил, что сестра судорожно сделала глоток, словно бы ей не хватало воздуха. Король недобро прищурился:

– Итак, Мэри? Удалось ли сэру Чарльзу объяснить тебе всю нелепость твоего упорства?

Он заговорил нарочито мягко, даже выдавил из себя улыбку.

У неё был растерянный вид.

– Почти, государь.

– О, я не сомневаюсь, что у него для этого есть свои методы.

И он указал на измятое ложе.

– Quid de symbolo?[11]

– Ваше величество, я не понимаю... – она была так бледна, что Генриха не удивило, если бы сестра упала в обморок.

– Я плакала, милорд... Упала на постель и плакала...

– Но слезы оставили весьма малый след на твоих щечках, Мэри. И что же такое сказал наш славный Брэндон, что почти уговорил тебя? Что такого, что не говорили ни я, ни королева?

Брэндон вышел вперед, словно заслоняя Мэри, стал оправдываться... но ни одного путного довода не привел. И все же он «почти» уговорил ее. Генрих вдруг с размаху отпустил ему пощечину, ещё одну, еще.

– Хэл! – взвизгнула Мэри.

У Брэндона были расширенные глаза. Прядь волос упала на лоб.

– Государь!

Он отшатнулся, и новый удар короля не достиг цели.

А Генрих словно иссяк, упал в кресло, все ещё тяжело дыша, широко расставив ноги. Он был весь в пыли после скачки по жаре, даже камни на его камзоле потускнели.

– Я ведь верил тебе, Чарльз. А ты... Ты предал меня. Ты и она. Вы оба заслуживаете смерти.

Мэри стала тихо плакать, Брэндон молчал. Но, как показалось Генриху, вид у него стал даже независимым.

– Ну! – Генрих обращался именно к нему. – Говори! Защищайся!

– Что бы не сказал мой король, я не смею противоречить ему.

– Тогда ты сознаешься?

У Брэндона были прекрасные манеры, и когда он опустился перед королем на одно колено, в этом была известная грация. Глаза же – ну просто невинная девица.

– Мой милостивый повелитель, если моя глупость разгневала вас, то я горячо сожалею. Но клянусь Всевышним и его Пречистой Матерью – я не сделал ничего, что бы зашло за рамки моего почтения к вам…и ко всей августейшей семье Тюдоров.

У Мэри перехватило дыхание. Она и не представляла, как легко может Брэндон лгать. Стать клятвопреступником, поклясться самым святым… Но он ведь боролся за свою жизнь – не более и не менее! И Мэри стало страшно. Жизнь и душа… Сейчас спасти жизнь оказалось важнее, чем бессмертие души.

Голос Брэндона звучал уверенно:

– Не знаю, что вызвало ваш гнев, но осмелюсь напомнить, что я прибыл в Ричмонд по вашему повелению.

– И заперся наедине с моей сестрой, – прищурился Генрих. – Что же, я спрашиваю, ты такого сказал… или сделал, что, как ты говоришь, она уступила?

Мэри стояла в стороне и потрясенно слушала, как Брэндон спокойно рассказывал, как он объяснял Мэри, что её ждет, и говорил, как ему больно от ее страданий, что он мучается вместе с ней и умоляет ее подчиниться. И конечно же, она уступила, ведь они были всегда, как брат и сестра, и Мэри считается с его мнением. Получалось, что он опять предавал ее, давая понять Генриху, что она относится к нему, Чарльзу, лучше, чем он к ней – ведь он сам старался ради блага короля, а она уступила, чтобы пойти ему навстречу. Мэри непроизвольно сжала кулачки в складках пышной юбки.

Генрих по-прежнему глядел на Брэндона прищурясь.

– А нам сказали... что вы с нашей сестрой любовники. И я велю немедленно обследовать принцессу.

Мэри слабо ахнула, Брэндон же оставался спокоен. Даже как будто перевел дыхание.

– Не знаю, о чем рассказывали вашему милостивому величеству, но кто бы что ни говорил...

– Бессовестно клевещет, не так ли? Не сомневаюсь, что именно этим вы и собирались окончить. И хотели бы мы надеяться, чтобы ваши слова были правдивы.

– Мой милостивый государь...

– О, наша милость и снисхождение очень понадобятся вам, если вас признают виновным в подобной дерзости и глупости. Если же нет... Поговаривают, что после того, как вы едва не стали супругом Маргариты Австрийской, вы осмелились возомнить о себе Бог весть что, даже стали поглядывать на принцессу Мэри.

– О, милорд!..

Генрих поднял руку, велев ему умолкнуть.

– Вы готовы сейчас поклясться мне, что не касались Мэри Тюдор, не подбивали её не повиноваться нам, не строили на её счет никаких планов и не подавали ей надежд?

Брэндон не осмеливался взглянуть в сторону Мэри. В глубине души его жег стыд, но, с другой стороны, он сейчас боролся за свою жизнь и свободу. И отчаянно трусил. Ибо было в его закадычном друге Генрихе нечто, отчего страх мог запросто закрасться в душу.

– Прошу ваше величество выслушать, что я скажу.

Да он и дерзать не смел бы решиться на то, о чем говорит король. Его чувства к леди Мэри никогда не переходили границ известной учтивости... разве что он допускал некоторую фамильярность, памятуя о тех временах, когда все они были ещё детьми и росли под надзором покойного короля Генриха VII – да прибудет душа его в мире. Но он, Брэндон, ни на йоту не преступал положенной черты, и в мыслях не имел надеяться на брак... или иные близкие отношения с Мэри Тюдор. Более того, он как раз хотел испросить у своего короля позволения на помолвку с внучкой герцога Норфолка, мисс Элизабет Лизл, опекуном коей он является и на браке с которой настаивает герцог.

Мэри почувствовала, что король смотрит на неё, и не знала, заметил ли он, что она на грани истерики? Ей было мучительно видеть, как перед ней унижали любимого мужчину, как он сам унижался, малодушничал и отказывался от неё. «Самая большая любовь у человека – это любовь к жизни», – сказал ей как-то Брэндон, и это было единственное, что оправдывало его в её глазах. Но ей было стыдно за него. И больно... так больно!.. Она ведь ещё помнила вкус его поцелуев.

Генрих ударил обеими руками по подлокотникам кресла.

– Итак, вы сейчас уйдете, Чарльз Брэндон. Ибо мы не желаем вас больше видеть. Волей или неволей, вы навлекли позор на нашу семью, и лучшее, что вы сможете сделать, – это покинуть двор, покинуть нас, уехать в провинцию, обвенчаться с леди Лизл... и никогда, слышите, никогда не появляться нам на глаза!

Это была опала, королевская немилость. Но Брэндон понимал, что отделался малой кровью. Он почтительно хотел приникнуть к руке короля, но Генрих вырвал руку, указав ему на дверь. Брэндон отвесил поклон Мэри, лишь на миг взглянув на неё. Её глаза умоляли: «Значит, ты бросаешь меня!», но он, пятясь, вышел, прикрыв за собой дверь. Мэри не могла так владеть собой, как он. И провожала его глазами с такой тоской во взгляде, что выдала себя с головой.

Генрих, как разъяренный лев, кинулся к ней и стал трясти так, что у неё замоталась голова.

– Распутница! Шлюха! – шипел Генрих сквозь сцепленные зубы у самого её лица. – Я так и предполагал, это ты соблазняла его... а не он тебя. И отказаться от высшей доли... от своего долга ради этого ничтожества!.. Он сам не желает вас, миледи! А ты... Ты, принцесса Англии, для которой я устроил величайший брак, о каком только можно мечтать! Брэндон же... Ты никогда его больше не увидишь!

Мэри не могла больше сдерживаться.

– Генрих, пощади! Все, чего я хочу – это вернуться в Саффолк, жить в глуши, уехать от двора. И разве моя вина, что по рождению я так близка к трону?

– О, да! Это дало бы тебе возможность вцепиться в Брэндона, как репей, и ты быстро расставила бы перед ним ноги, залезла бы ему под гульфик... А он... Он бы наплевал на тебя тогда. Он ведь честолюбец, в отличие от Мэри Тюдор!

Генрих оттолкнул ее, грубо швырнув на ковер. Её всхлипывания только раздражали его. Он отошел к окну, резко откинул штору и долго стоял, почти загораживая собой проем, нервно сжимая и разжимая сцепленные сзади пальцы рук. Наконец заговорил, и голос его звучал властно и спокойно.

– Я решил, что больше не стану оттягивать вопрос с вашим браком, миледи.

Плач за его спиной прекратился столь резко и неожиданно, что Генрих, не вытерпев, оглянулся.

Мэри сидела на полу, и глаза её горели такой непреклонностью, что он даже опешил.

– Вы слышали, что я сказал?

Мэри подумала о своей разбитой, униженной любви, о том, как легко король отдавал её незнакомому старику, о том, как оскорблял и глумился над ней, и в ней поднялся такой протест, какого она даже не ожидала. Ей не за что было больше бороться, но она могла отомстить.

– Вы можете объявлять все что угодно, но я скажу «нет». Вам придется отправлять меня во Францию не иначе, как связанной по рукам и ногам, я же буду кричать в лицо этому старому злодею Людовику, что ненавижу его, и если он хочет продолжить свой род, ему следует приказать, чтобы меня держали – так я буду отбиваться. И когда меня поставят с ним перед алтарем, я все равно, сколько бы там не собралось народа, стану повторять – нет, нет, нет!

Глаза Генриха сузились, образовав две голубые щелочки, ноздри раздувались от гнева, он шумно дышал, как разъяренный бык.

– Тебя будут пороть. Много раз. Пока твоя кожа не повиснет клочьями.

Она вздрогнула от смешанного чувства страха и злости.

– Господь и Богоматерь защитят меня, а я не уступлю.

– Господь и Богоматерь на моей стороне, – процедил Генрих сквозь зубы и вышел, хлопнув дверью.

Как и ожидал Вулси, за ним скоро прислали: как всегда, когда у короля были сложности, он обращался к своему верному канцлеру. И сейчас гребцы дружно налегали на весла, гребя против течения в сторону Ричмондского дворца.

За поворотом реки они поравнялись с лодкой, на которой плыл в обратном направлении Брэндон. У Вулси были зоркие глаза, и он ещё издали заметил, что у Брэндона печальный, почти отрешенный вид и понял – то, о чем он думал – свершилось.

Когда лодки сблизились и Брэндон заметил лиловую рясу канцлера-епископа, он вроде бы встрепенулся, похоже, желая отдать лодочнику приказ приблизиться, но Вулси только велел своим людям грести, не сбавляя темпа, и отвернулся, делая вид, что кроме аромата апельсина, который он вертел в руках, его ничего не интересует. Даже не оглянулся на своего бывшего союзника.

Более того, когда нос лодки уперся в причал Ричмондской пристани, он отдал приказ своему секретарю Крамуэлю грести назад в Лондон, настичь Чарльза Брэндона, арестовать и препроводить в Тауэр. Лицо Крамуэля выразило изумление.

– Как же так, ваше преосвященство? Чарльз Брэндон такой вельможа... и друг короля, да и приказа об его аресте ещё не поступало.

– Делайте, как вам велят, Томас! Считайте, что я и король уже отдали подобное распоряжение.

Крамуэль предпочел повиноваться.

В замке Ричмонд, несмотря на наступившие сумерки, было очень душно. Вулси шел по переходам дворца, освещаемого неверным светом факелов. Дворец казался странно притихшим. И не только оттого, что придворные изнемогали от жары: на всем словно лежал отпечаток настроения короля. А что Генрих не в духе, Вулси понял, едва увидел его. Покой в апартаментах короля был освещен одинокой свечей, король в одной рубахе сидел, развалясь в кресле, ноги раскинуты, взгляд устремлен в темное жерло пустого камина. На вошедшего Вулси он едва глянул, не переставая вертеть в руках пустой кубок.

– Итак, Вулси, что мне сказать тебе? Разве только то, что мужчина стал несчастным с того момента, как Бог подсунул ему женщину. И все равно, кто эта женщина – возлюбленная, жена или, самое невинное, сестра.

Вулси ничего не ответил, усевшись на скамью недалеко от короля. Генрих заглянул в кубок, словно жалея, что он пуст, но, хотя графин стоял рядом на столике, не велел налить.

– Самое неожиданное, мой славный Томас, что королева, оказывается, тоже была в курсе, что меж Брэндоном и Мэри что-то есть. Она созналась, что кое-что замечала, но не думала, что дело зашло так далеко, просто не осмеливалась мне сказать.

– Её величество можно понять, – осторожно заметил Вулси.

Рыжеватые брови Генриха поползли к короткой челке.

– Не хочешь ли ты сказать, что тоже замечал нечто? Вулси крутил в руках апельсин.

– Конечно, весть не из приятных, но к разряду неожиданностей я бы её не отнес.

– Как, и ты знал? Что же, получается, я один был слепцом? Но Брэндон!.. После всего, что я для него сделал.

– Ваше величество... – Вулси осторожно подбирал слова, не зная, как лучше выразить свою мысль. – Удалось ли вам узнать... познал ли Чарльз Брэндон её высочество леди Мэри ...в библейском смысле?

Генрих резко отставил бокал.

– Ты забываешься, поп!

«Ну, тогда все в порядке. Хотя мне бы следовало понять с самого начала, раз он отпустил Брэндона».

Нижняя губа короля задиристо выступала вперед, лицо стало надменным и мрачным.

– Я велел Чарльзу Брэндону выполнить свои обязанности относительно леди Лизл и не показываться более мне на глаза.

– Этого мало, государь. Я имел смелость отправить Брэндона в Тауэр.

Наблюдая за королем, он отметил, что Генрих ещё питает привязанность к Чарльзу, и поспешил заверить монарха, что это лишь временная мера. Но ни сам Брэндон, ни леди Мэри не должны об этом знать, для них это должно выглядеть ударом, опасностью и предостережением одновременно. Генрих стал догадываться...

– Ты думаешь, он так много для неё значит?

Эта мысль вновь всколыхнула его гнев, а с ним и жалость к себе. Именно себя Генрих считал наиболее обиженной стороной; он ведь так любил Мэри! Он был милостив и добр к ней, он выбрал для неё блистательную партию, а она...

– Как она смеет противиться мне, если такова воля Господа? Я ведь все делаю по воле Божьей, – добавил он с каким-то особым достоинством. – Я усердно молюсь, чтобы ни помыслом, ни душевным побуждением не противоречить Богу. И когда я вопрошаю, я – король Англии! – Всевышний отвечает мне. Поэтому, если я велел Мэри стать женой немолодого человека, значит, так мне было велено свыше.

Вулси с охотой поддержал короля, хотя про себя подумал, что так можно оправдать любой свой шаг. Счастье еще, что Генрих имел таких советников, как Вулси, умеющих удержать его в рамках, не допустить вседозволенности. Иначе действительно одному Богу ведомо, что бы тогда натворил этот Тюдор.

Когда Вулси осведомился, где сейчас её высочество, надменная маска сошла с лица короля. Оно стало печальным, но и жестким одновременно.

– Мэри в восточной галерее. Её уже секли несколько раз, но эта дерзкая девчонка продолжает упрямиться. С ней сам черт не сладит! А ведь уже даже теряла сознание от боли. Гм! У Джэкобса тяжелая рука.

Джэкобс был королевским палачом. Да, видимо, Генрих зол не на шутку, если отдал сестру заплечных дел мастеру.

– Ваше величество, – после минутного раздумья начал канцлер, – не безопасно ли оставлять следы от розог на теле будущей королевы Франции? Генрих исподлобья глянул на него.

– Мэри сама виновата!

Он тяжело вздохнул. Видимо, ему доставляло мало удовольствия то, что пришлось прибегнуть к силе. Хотя обычное дело, когда выказавших неповиновение девиц подвергают телесным наказаниям, и Генрих, не только как король, но и как глава семьи, имел полное право поступать с ней так.

Вулси согласно закивал. Но когда заговорил, голос его звучал почти вкрадчиво.

– Государь, я не духовный пастырь леди Мэри, однако не позволите ли вы мне поговорить с ней по душам?

– Уже один поговорил с ней по душам, – буркнул король.

Канцлер поджал губы, пряча усмешку.

– И ваше величество опасается, что, и мое свидание с принцессой вызовет кривотолки?

Генрих поглядел на своего тучного краснощекого канцлера с удивлением и громко расхохотался. Приступ веселья привел его в благодушное настроение. И все же он спросил:

– Что же именно ты намерен сказать её высочеству? Вулси с наслаждением вдохнул аромат апельсина.

– У меня нет пока никакого плана. Конкретного плана. Все будет зависеть от обстоятельств. Но кое на что мне все-таки придется ей указать.

– На арест Чарльза Брэндона, например, – догадался король, и протяжно вздохнул.

Вулси понял, что ему был неприятен арест друга. Да, несмотря на свой гнев, он все-таки был привязан к Брэндону. В глубине души Вулси даже завидовал Брэндону, завидовал той симпатии, которую питал к нему король. Но, будучи опытным царедворцем, даже это он мог использовать в своих целях. Давно сделав ставку на благоволение короля к своему другу, Вулси даже хотел его возвысить. Так высоко, как мог, чтобы иметь в его лице мощного союзника. И если бы Брэндон так не сглупил в отношении Мэри Тюдор, то уже через месяц он бы смог продвинуть его к одному из высочайших титулов в Англии. Вулси и сейчас ещё не терял этой надежды и осторожно заметил, что арест Брэндона лишь видимость, способ припугнуть сестру короля. Но отнюдь не способ, чтобы лишать корону столь верного слуги, как Чарльз Брэндон.

– Ты имеешь в виду Саффолк? – понял король. Вулси молчал. Он давно подводил Генриха к этой мысли. Все дело заключалось в том, что когда герцоги Саффолкские, Ла Поли, впали в немилость, то старший – Эдмунд Ла Поль, герцог Саффолк был казнен, но оставался ещё младший Ричард Ла Поль. Сейчас он находился на континенте и продолжал интриговать против Тюдоров. Он имел связи в Саффолкшире, у него нашлось много влиятельных родственников на континенте, что фактически создавало угрозу интервенции. Вопрос о вручении герцогского титула Саффолков кому-то из людей Генриха стоял уже давно, ибо только это могло лишить Ла Поля его прав, но сам Генрих медлил, не желая возвышать никого из своей старой аристократии до герцогского титула. Вот Вулси и предлагал ему дать титул преданному человеку, выставив кандидатуру Чарльза Брэндона, которого Генрих, благодаря просьбам сестры так превознес. К тому же Брэндон через свою мать имел отдаленное родство с Ла Полями, что могло придать делу законное основание. Король уже стал склоняться к этой мысли, но тут Брэндон совершил такую оплошность из-за Мэри! Однако Вулси по-прежнему играл на привязанности короля к Брэндону.

– Если вы позволите мне встречу с леди Мэри, медленно произнес он, то я не только выясню, насколько близок был с ней наш Чарльз, таким образом удостоверившись, заслуживает ли он нашего доверия или нет, но и постараюсь убедить её высочество выполнить свой долг.

Генрих вращал перстни на толстых пальцах, обдумывая сказанное.

– Если мы вместо наказания возвысим Чарльза... Черт побери, Вулси, ты понимаешь, что тогда он и в самом деле сможет стать ей ровней?

– Но, во-первых, ей вовсе не обязательно это знать. Во-вторых, когда это свершится, она уже будет женой Людовика Двенадцатого. А в-третьих, Чарльзу Брэндону и впрямь неплохо провести какое-то время в неведении, в Тауэре, чтобы подумать о своем легкомыслии в отношении Мэри Тюдор, и ощутить, как его может ниспровергнуть, либо возвеличить воля его короля.

Генрих улыбнулся. Ему всегда приятно было ощущать себя повелителем судеб, к тому же Вулси так уверенно говорил о браке Мэри, что сам Генрих уже не сомневался, что его мудрый канцлер сможет все уладить. Он подошел к нему, положив на его плечо свою большую толстопалую руку. Король смотрел в глаза Вулси и улыбался – он все же любил свою «мясницкую дворняжку» и знал, что может на него положиться.

* * *

Восточная галерея находилась в том крыле Ричмондского дворца, которое было ещё не до конца отделано, и там было мало жилых покоев. Так, что даже если бы Мэри кричала во весь голос, все равно это мало бы кого всполошило. Но она не кричала. Об этом поведал Вулси палач Джэкобс, когда епископ-канцлер появился на галерее и поманил его.

– Порой она мычит сквозь сцепленные зубы, сообщил он, и все. Иным бы узникам поучиться у неё мужеству. Хотя, если честно, и бил-то я её вполсилы. Но водой мы её уже дважды отливали, даже жаль бедняжку. Но ведь его величество велели, как тут не постараться.

От него нестерпимо воняло потом, и Вулси поспешил спрятаться за свой апельсин. Канцлер покосился на огромные бицепсы на руках Джэкобса, выступавшие из-под буйволовой безрукавки. У такого и «вполсилы» до кости достанет. Он с тревогой поглядел в дальний конец галереи, где горел лишь один факел, отбрасывая желтоватый круг на ещё свежую, небеленую кладку стены. Там стояли два подручных палача, а принцесса сидела на полу возле скамьи, на которую её клали, когда секли. Видимо, недавно у неё был очередной обморок, и её опять приводили в чувство грубым приемом палачей – попросту облив водой из ведра. Вулси заметил, что Мэри сидит в луже воды, свесив голову со спутанными мокрыми волосами, упираясь руками в плиты пола. В огромном пустом помещении были слышны её всхлипывания.

Вулси сделал всем знак удалиться. Когда они остались одни, подошел к принцессе. Платье на её спине было содрано, в полумраке на белой коже спины виднелись темные рубцы от розог.

«Ее и в самом деле не сильно пороли, холодно подумал он, не испытывая ни малейшего сострадания. Все ещё можно поправить и Луи ни о чем не догадается».

Мэри беспомощно поглядела на него. Потом откинула упавшие на лицо волосы. И чуть застонала от резкого движения.

– Любуетесь, Вулси? Это все из-за вас. Ведь это вы состряпали для меня брачный контракт с Людовиком.

Ох уж эти Тюдоры! Во всем готовы винить других...

– Не для вас, миледи, – уточнил Вулси, – для Англии. Он помог ей подняться. Принцесса дрожала в мокром платье, ибо, даже если июньский вечер был душным, среди этих голых стен царил холод. Вулси скинул с себя епископскую пелерину и набросил ей на плечи. Оглядевшись в поисках места, где бы они могли сесть, лорд-канцлер увлек её в нишу окна, где подоконник был достаточно широк. Теперь он был с ней почти по-отечески нежен. Достал из сумы на поясе свежий апельсин, очистил и дал Мэри. Она ела с жадностью, видимо, ослабела, была голодна, к тому же после розог её и даже в мокрой одежде мучила жажда.

– Вам, наверное, уже не один раз говорили, – начал канцлер, – какая высокая честь вам выпала, раз к вам посватался монарх такой страны, как Франция.

Она сделала жест, словно прося его умолкнуть, но он невозмутимо продолжал говорить о том, что её брак с Людовиком Двенадцатым укрепит мир меж двумя королевствами и они будут жить в мире долгие, долгие годы; и в этом будет её заслуга. Нужно лишь молить Бога, чтобы она стала мудрой советчицей французскому монарху, но при этом не забывать интересы своей родины – Англии. И ещё от неё ждут, что она поможет продлиться династии Валуа-Орлеанов, как в свое время поступила её матушка Элизабет Йоркская, сочетавшись браком с Генрихом Тюдором для воцарения мира и порождения новой королевской ветви.

Принцесса слушала его молча. Он не говорил ей ничего нового, но, странное дело, она почти верила его словам, а может, просто панически боялась продления истязаний и находила утешение в неторопливой, убеждающей манере речи канцлера.

Помолчав, она тихо сказала: