Люблю твои воспоминания Ахерн Сесилия

Глава двадцать вторая

– Знаете, Луиза, это не такая уж плохая идея. – Джастин, идущий по коридору за регистраторшей, резко останавливается. Адреналин горячей волной растекается по его телу. – Я именно так и сделаю.

– Собираетесь оставить ваши зубы здесь? – сухо спрашивает она с сильным ливерпульским акцентом.

– Нет, я собираюсь в Банкетинг-хаус, – говорит он, чуть не подпрыгивая от возбуждения.

– Отлично, Дик. Можно, Анна тоже пойдет? Только давайте сначала спросим тетю Фанни. – Девушка сердито смотрит на Джастина, и его энтузиазм улетучивается. – Не знаю, куда это вы собрались, однако в этот раз вам сбежать не удастся. Пойдемте уж! Доктор Монтгомери будет недоволен, если вы опять пропустите прием. – И она подгоняет его дальше по коридору.

– Но постойте, Луиза. Зуб уже совсем прошел. Вообще не болит, поверьте. – И в подтверждение своих слов он клацает зубами. – Боли не чувствую. Так что же мне тут делать?

– У вас вон слезы на глаза выступили.

– Это не от боли, скорее от чувств. Я человек эмоциональный.

– Больной, у вас бред. Пойдемте. – Она ведет его дальше по коридору.

Доктор Монтгомери приветствует Джастина с бормашиной в руке.

– Здравствуйте, мистер Хичкок, – говорит он и начинает хохотать. – Опять пытались сбежать?

– Нет. Хотя да. То есть не совсем сбежать, но я понял, что должен быть в другом месте и…

Пока Джастин лепечет, крепкому доктору Монтгомери и его не менее сильной ассистентке удается усадить пациента в кресло, и к тому времени, как он заканчивает оправдываться, его уже обмотали защитной пелеринкой, а кресло начинает опускаться.

– Боюсь, что я не вполне усвоил вашу речь, Джастин, – радостно говорит доктор Монтгомери.

Джастин вздыхает.

– Вы сегодня не будете со мной драться? – Доктор Монтгомери с щелчком натягивает на руки хирургические перчатки.

– До тех пор пока вы не попросите меня сплюнуть.

Доктор Монтгомери смеется, и Джастин с неохотой открывает рот.

Красный огонек на камере гаснет, и я хватаю папу за руку.

– Папа, нам нужно идти, – настойчиво говорю я.

– Погоди, – отвечает папа громким шепотом. – Майкл Эспел сейчас вон там. Смотри, он стоит рядом со столом с фарфором, высокий, обаятельный, более привлекательный, чем я думал. Он оглядывается вокруг – наверняка хочет с кем-нибудь поговорить.

– Майкл Эспел очень занят, папа, он ведет телевизионную передачу в прямом эфире. – Я впиваюсь ногтями в папину руку. – Не думаю, что он так уж мечтает поговорить с тобой о нарциссах и гладиолусах.

Папа выглядит слегка задетым, и это не потому, что я поранила его ногтями. Он высоко задирает подбородок, который, как я знаю по опыту прошлых лет, связан невидимой нитью с его гордостью. Он готовится подойти к Майклу Эспелу, который стоит в одиночестве рядом со столом с фарфором, прижав палец к уху.

– Он должен купить новый слуховой аппарат, как тот, что ты купила для меня, – шепчет папа. – Отличная штука. Оп! Легко вынимается.

– Это наушник, папа. Он слушает, о чем говорят люди в аппаратной.

– Нет, я думаю, у него проблемы со слухом. Пойдем к нему, и помни, что нужно говорить громко и четко произносить каждое слово. У меня есть опыт в этих делах.

Я не даю ему пройти и смотрю на него самым устрашающим взглядом из всех возможных. Папа наступает на левую ногу и тут же поднимается почти на уровень моих глаз.

– Папа, если мы прямо сейчас отсюда не уйдем, мы окажемся в камере. Опять.

Папа смеется:

– Ох, не преувеличивай, Грейси.

– Я чертова Джойс, – шиплю я.

– Хорошо, чертова Джойс, не стоит так чертовски раздражаться.

– Я не думаю, что ты осознаешь серьезность нашего положения. Мы только что украли викторианскую мусорную корзину стоимостью тысяча семьсот фунтов из бывшего королевского дворца и сказали об этом в прямом эфире.

Папа бросает на меня быстрый взгляд, его мохнатые брови взлетают до середины лба. Я вижу в его глазах тревогу. А еще замечаю, что глаза немного слезятся и в уголках появились желтые пятнышки. Мысленно беру на заметку спросить его об этом позже, если нам не придется скрываться от правосудия. Или от Би-би-си.

Девушка с выпуска, за которой я бежала, чтобы найти папу, смотрит на меня с другого конца комнаты, широко раскрыв глаза. Сердце панически сжимается, и я бросаю быстрый взгляд по сторонам. Головы присутствующих поворачиваются, чтобы посмотреть на нас. Они знают.

– Папа, мы должны уйти. Думаю, они знают.

– Ничего страшного. Мы поставим корзинку на место, – храбро обещает он. – Мы даже не вынесли ее за пределы здания, в этом нет преступления.

– Ладно, сейчас или никогда. Быстро хватай ее, и выбираемся отсюда.

Я осматриваю толпу и убеждаюсь, что к нам не приближается парочка здоровенных охранников, похрустывая суставами и помахивая бейсбольными битами. Только молодая девушка с гарнитурой, но я уверена, что справлюсь с ней, а если нет – папа может ударить ее по голове своим тяжелым ортопедическим ботинком.

Папа хватает со стола корзину для мусора и пытается накрыть своим пальто. Пальто не закрывает ее и на треть, я делаю страшные глаза, и он сдергивает пальто с корзины. Мы идем сквозь толпу, не обращая внимания на поздравления и пожелания от людей, которые, похоже, думают, что мы выиграли в лотерее. Я вижу, что молодая девушка с гарнитурой тоже проталкивается через толпу.

– Быстрее, папа, быстрее.

– Я иду так быстро, как могу.

Мы доходим до двери зала, оставив толпу позади, и направляемся к главному входу. Перед тем как закрыть за собой дверь, я оглядываюсь и вижу, как молодая девушка с гарнитурой настойчиво говорит что-то в микрофон. Она бросается бежать за нами, но путь ей преграждают двое мужчин в коричневых комбинезонах, несущих по этажу шкаф. Я выхватываю корзину для мусора у папы из рук, и мы припускаем вниз по лестнице. Хватаем наши чемоданы в раздевалке и потом – влево-вправо, влево-вправо – бежим по мраморному полу передней.

Папа тянется к огромной позолоченной дверной ручке входной двери, и тут раздается крик:

– Стойте! Остановитесь!

Мы резко останавливаемся и медленно поворачиваемся, испуганно глядя друг на друга. Я беззвучно шепчу папе: «Беги!» Он театрально вздыхает, закатывает глаза и опускается на правую ногу, согнув левую, таким образом напоминая мне, что ему мучительно ходить, не то что бежать.

– Куда это вы так торопитесь? – спрашивает, подходя к нам, высокий мужчина.

Я делаю глубокий вдох и готовлюсь защищать нашу честь.

– Это все она, – сразу же говорит папа, показывая на меня большим пальцем.

От неожиданности у меня открывается рот.

– Боюсь, это вы оба, – улыбается мужчина. – Вы не сняли микрофоны и источники питания. А они стоят немало. – Он возится с папиными брюками, отцепляя пристегнутый сзади к ремню портативный источник питания, затем снимает с лацкана беспроводной микрофон. – У вас могли бы быть неприятности, если бы вы ушли отсюда с этим, – смеется он.

На лице у папы написано облегчение, но оно быстро сменяется ужасом, когда я нервно спрашиваю мужчину:

– Микрофон был включен все это время?

Высокий мужчина смотрит на источник питания и переводит тумблер в положение «Выкл.».

– Да, был.

– Кто мог нас услышать?

– Не переживайте, звук не идет в эфир, пока показывают другой предмет.

Уф, слава богу!

– Но по внутренней связи вас мог услышать любой человек в наушниках, – объясняет он. – А, да, и в аппаратной тоже.

Теперь он поворачивается ко мне, и я ужасно смущаюсь, когда он вместе с источником питания на поясе моих брюк тянет заодно и трусики танга, за которые случайно зацепился.

– Ай! – взвизгиваю я, и эхо разносит визг по коридору.

– Простите. – Звукооператор краснеет, пока я привожу себя в порядок. – Рабочая ошибка.

– Да, мой друг, нелегкая у тебя работа, – улыбается папа.

После того как мужчина, забрав микрофоны, уходит обратно, мы возвращаем редкую вертикальную жардиньерку викторианской эпохи на ее законное место около входной двери, пока никто не видит, наполняем ее сломанными зонтами и покидаем место преступления.

– Ну, Джастин, какие новости? – спрашивает доктор Монтгомери.

Джастин, у которого в это время во рту колупаются чем-то железным обе руки дантиста в хирургических перчатках, моргает в ответ – видел какую-то передачу, где человек после операции так общался с врачом. Потом, не вполне уверенный, что его правильно поняли, старательно моргает второй раз – понятнее не становится.

Доктор Монтгомери не замечает его закодированного послания и тихо смеется:

– Что, язык проглотили?

Джастин закатывает глаза.

– Я ведь могу обидеться, если вы будете игнорировать мои вопросы. – Он продолжает хихикать и наклоняется к Джастину, открывая ему хороший обзор своих волосатых ноздрей.

– А! – вздрагивает Джастин, когда острие орудия для пыток касается больного места.

– Я вас предупреждал, – продолжает доктор Монтгомери. – В дырку, которую вы не позволили посмотреть во время прошлого визита, попала инфекция, и теперь воспалилась десна.

Он постукивает по больному зубу.

– А! А! А! – Джастин издает булькающие горловые звуки.

– Я скоро напишу книгу о языке дантистов. Пациенты производят самые разнообразные звуки, которые только я могу понять. Что ты об этом думаешь, Рита?

Рите с блестящими губами все равно.

Джастин булькает несколько ругательств.

– А вот грубить не надо. – Улыбка доктора Монтгомери на мгновение гаснет.

Удивленный Джастин сосредотачивается на телевизоре, висящем на стене в углу комнаты. В эфире новости «Скай ньюс», и, хотя звук выключен, телевизор приятно отвлекает внимание от мрачных шуток доктора Монтгомери и сдерживает порыв Джастина выпрыгнуть из кресла и рвануть на первом же такси прямо в Банкетинг-хаус.

Телеведущий находится рядом с Вестминстером, но, так как Джастин ничего не слышит, он не знает, с чем это связано. Он всматривается в лицо мужчины и пытается прочесть по губам, что он сообщает, пока доктор Монтгомери приближается к нему со шприцем. Вдруг глаза Джастина расширяются, зрачки растекаются по радужной оболочке, делая ее черной.

Доктор Монтгомери улыбается, держа шприц перед лицом Джастина:

– Не волнуйтесь, больной. Я знаю, как вы ненавидите иголки, но без обезболивающего не обойтись. Нужно поставить пломбу на другой зуб, пока не образовался еще один абсцесс. Больно не будет, просто немного странное ощущение.

Джастин не отрывает глаз от телевизора и пытается встать. На этот раз ему наплевать на иглу. Он должен попытаться сообщить об этом как можно понятнее, но поскольку рот он закрыть не может, то начинает издавать глубокие горловые звуки.

– Без паники! Потерпите одну минутку.

Доктор Монтгомери снова наклоняется над Джастином, загораживая телевизор, и Джастин извивается в кресле, пытаясь увидеть экран.

– Господи, Джастин, прекратите, пожалуйста. Иголка не убьет вас, а вот я могу, если не перестанете вертеться. – Дантист смеется своей шутке.

– Тэд, мне кажется, не стоит продолжать, – говорит ассистентка Рита, и Джастин смотрит на нее с благодарностью.

– У него что, какой-то приступ? – спрашивает ее доктор Монтгомери и, повышает голос, обращаясь к Джастину, как будто у того не только больные зубы, но и со слухом беда. – Я говорю, у вас приступ?

Джастин закатывает глаза и издает еще некоторое количество странных звуков.

– Телевизор? – переводит с бульканья на английский доктор Монтгомери. – Что вы имеете в виду? – оборачивается в угол и наконец-то вынимает свои пальцы изо рта Джастина.

Теперь все трое смотрят на экран, врач с медсестрой пытаются понять, о чем сообщается в новостях, а Джастин всматривается в задний план, где Джойс с отцом на фоне Биг-Бена случайно попали в поле зрения телекамер. Очевидно, не подозревая о том, что их снимают, они, похоже, ведут разговор на весьма повышенных тонах, яростно жестикулируя.

– Посмотрите на этих двух идиотов сзади, – смеется доктор Монтгомери.

Неожиданно отец Джойс толкает к ней свой чемодан на колесиках и скрывается из картинки, оставив ее с двумя чемоданами в одиночестве раздраженно разводить руками.

– Спасибо тебе большое, это очень по-взрослому! – кричу я вслед папе, который только что убежал, оставив мне свой чемодан. Он идет не в ту сторону. Опять. Он упрямится с тех пор, как мы вышли из Банкетинг-хауса, но отказывается это признать и не желает взять такси до отеля, так как собирается экономить каждый пенс.

Я его еще вижу, так что сажусь на свой чемодан и жду, пока он поймет, что пошел не туда, и вернется. Уже вечер, и я хочу только одного – добраться до отеля и принять ванну. У меня звонит телефон.

– Привет, Кейт.

Она истерически смеется.

– Что это с тобой? – улыбаюсь я. – Приятно слышать, что кто-то в хорошем настроении.

– Ох, Джойс! – Она переводит дух, и я представляю, как она вытирает выступившие на глаза слезы. – Ты лучше всяких лекарств, ей-богу.

– Что ты имеешь в виду?

В трубке раздается детский смех.

– Пожалуйста, сделай мне одолжение, подними правую руку.

– Зачем?

– Просто сделай это. Меня дети научили такой игре, – хихикает она.

– Хорошо, – вздыхаю я и поднимаю руку.

Слышно, как дети заходятся от хохота.

– Скажи, чтобы она покачала правой ногой! – кричит Джейда в трубку.

– Хорошо, – улыбаюсь я. Мое настроение стремительно улучшается. Я покачиваю правой ногой, слушая, как они смеются. Я расслышала даже, как муж Кейт завывает где-то в отдалении, отчего мне снова вдруг становится неловко. – Кейт, зачем тебе все это?

От смеха Кейт не может ответить.

– Скажи ей, чтобы она подпрыгнула на месте! – кричит Эрик.

– Нет. – Я начинаю раздражаться.

– Джейда попросила, она сделала! – И я улавливаю в его голосе приближающиеся слезы.

Я соглашаюсь и подпрыгиваю на месте.

Они снова хохочут.

– У тебя там случайно, – хрипит Кейт сквозь смех, – нет кого-нибудь, кто мог бы сказать, который час?

– О чем ты вообще? – Я хмурюсь и оглядываюсь по сторонам. Вижу за собой Биг-Бен, все еще не до конца понимая ее шутку, и тут замечаю вдалеке съемочную группу. Тут же опускаю руку и перестаю подпрыгивать.

– Что, черт возьми, делает эта женщина? – Доктор Монтгомери подходит ближе к телевизору. – Танцует?

– Ыы ее ии иии еее? – спрашивает Джастин, чувствуя онемение во рту.

– Конечно, я ее вижу, – отвечает дантист. – Думаю, она танцует хоки-поки. Видите? Прыг-скок, с пятки на носок, – поет он. – Нет. Вы посмотрите: правая нога вперед-назад, вперед-назад. – Он начинает пританцовывать. Рита закатывает глаза.

Джастин, испытывая облегчение оттого, что Джойс не плод его воображения, начинает нетерпеливо подпрыгивать в кресле. Быстрее! Я должен к ней поехать.

Доктор Монтгомери смотрит на него с любопытством, толкает Джастина обратно в кресло и снова засовывает ему в рот инструменты. Джастин булькает и покряхтывает.

– Не стоит пытаться мне ничего объяснять, Джастин, вы никуда не пойдете, пока я не поставлю пломбу. Вам придется полечиться антибиотиками, и, когда вы придете ко мне еще раз, я либо вскрою абсцесс, либо применю эндодонтологическое лечение. Зависит от моего настроения. – Испугав Джастина страшным словом, он хихикает как девочка. – И кем бы эта Джойс ни была, можете поблагодарить ее за то, что она избавила вас от боязни иголок. Вы даже не почувствовали укола.

– Яя ааа ааа ооо.

– Да вы, дружище, молодец. А я тоже раньше сдавал кровь. Повышает самооценку, правда?

– Яя ооо ууу ааа ууу ааа оооо ааа ооо яяя ооо.

Доктор Монтгомери запрокидывает голову и хохочет:

– Не выйдет. Они никогда не скажут, кто получил вашу кровь. Кроме того, ее разделили на составляющие: тромбоциты, эритроциты и так далее.

Джастин булькает снова.

Дантист смеется в ответ:

– Проголодались? На кексики потянуло? Какие маффины вы предпочитаете?

– Ааоы.

– Банановый. – Он задумывается. – А я шоколадные. Рита, воздух, пожалуйста.

Ничего не понимающая Рита засовывает трубку Джастину в рот.

Глава двадцать третья

Мне удается остановить такси, и я указываю водителю на проворного старика, которого трудно не заметить: он раскачивается как пьяный моряк на тротуаре, и его кепка то появляется, то исчезает над головами спешащих людей. Как лосось, плывущий вверх по течению, папа раздвигает поток пешеходов, идущих в противоположном направлении. Он поступает так не ради самого действия, не для того чтобы выделиться, просто идет своей дорогой, не замечая, что он мешает, он тут лишний.

Глядя на него, я вспоминаю историю, которую он рассказал мне, когда я была такой маленькой, что папа казался мне огромным, как соседский дуб, возвышавшийся над забором и усыпавший желудями наш газон. Рассказал в тот месяц, когда игры на улице прерывались днями, которые я проводила, глядя из окна на серый мир. Завывающий ветер раскачивал ветки огромного дуба из стороны в сторону, они со свистом рассекали воздух – слева направо – совсем как мой папа или как кегля, шатающаяся в конце дорожки в боулинге. Но ни одна ветка не сломалась от сильных порывов ветра, только желуди соскакивали с веток, как напуганные парашютисты, которых неожиданно вытолкнули из кабины.

Когда мой папа был таким же крепким, как дуб, и когда меня дразнили в школе за то, что я сосала большой палец, он вспомнил ирландский миф: обычный лосось съел лесные орехи, упавшие в фонтан мудрости, и приобрел все знание мира, превратившись в Лосося мудрости. Тот, кто первым отведал мяса этого лосося, тоже получил бы это знание. Поэт-друид Финегас потратил семь долгих лет, пытаясь его выловить, а когда наконец поймал, поручил своему юному ученику Финну приготовить ему рыбу. На руку Финну брызнул горячий жир готовящегося лосося, он засунул в рот обожженный большой палец, чтобы облегчить боль, и тут же приобрел необыкновенные знания и мудрость. Остаток своей жизни, когда он не знал, что делать, ему нужно было всего лишь пососать большой палец, и необходимое знание приходило к нему.

Он рассказал мне эту историю давным-давно, когда меня дразнили за вредную привычку, а папа был большим, как дуб. Когда была жива мама. Мы все были вместе, и я подумать не могла, что наступит такое время, когда мы перестанем быть вместе. Когда мы болтали в саду под плакучей ивой, где я часто пряталась и где папа всегда находил меня. Когда не было ничего невозможного и мы, все трое, навсегда были данностью.

Теперь я улыбаюсь, наблюдая за тем, как мой Лосось мудрости плывет вверх по течению, уклоняясь от идущих ему навстречу пешеходов.

Папа поднимает голову, видит меня, поднимает вверх два пальца, обозначающие победу, и продолжает идти дальше.

– Папа! – кричу я в открытое окно. – Садись в машину.

Он не обращает на меня внимания и подносит сигарету ко рту, так сильно затягиваясь, что у него вваливаются щеки.

– Папа, ну перестань дуться. Поедем в отель.

Он продолжает идти, глядя прямо перед собой, упрямый, как не знаю кто. Я столько раз видела это выражение лица раньше, когда он ругался с мамой из-за того, что слишком часто допоздна засиживается в пабе, во время споров с компанией из клуба по понедельникам о политической ситуации в стране, в ресторане, когда ему приносят мясо, не напоминающее кусок угля, как он того хочет. Это выражение «я прав, а вы нет», когда его подбородок выступает вперед, как неровная береговая линия графств Корк и Керри выдается в море. Подбородок, бросающий вызов всему миру.

– Слушай, мы даже можем не разговаривать. В машине ты тоже можешь не обращать на меня внимания. И в отеле. Не разговаривай со мной весь вечер, если тебе от этого станет лучше.

– Тебе бы этого хотелось? – раздраженно спрашивает он.

– Честно?

Он смотрит на меня.

– Да.

Он пытается сдержать улыбку. Почесывает уголок рта пальцами с желтыми никотиновыми пятнами, чтобы не показать, что он смягчился. Он щурится от дыма сигареты, и я думаю о его потускневших глазах, вспоминаю, какими пронзительно-голубыми они были, когда я в детстве наблюдала за ним, сидя за кухонным столом, – ноги болтаются, подбородок упирается в сложенные руки, – пока он разбирал радиоприемник, часы или розетку. Яркие голубые глаза, внимательные, пытливые, как томограф при поиске опухоли. Сигарета зажата между зубами в углу рта – похож на моряка Попая[9], дым поднимается к глазам, придавая им желтоватый оттенок, оттенок возраста, цвет старых газет, вымоченных во времени.

Я смотрела на него, не шевелясь, боясь заговорить, даже вздохнуть, страшась разрушить чары, которые он насылал на все, что чинил. Рукава рубашки засучены до локтей, мускулы на руках, загорелых от работы в саду, напрягались и играли, пока пальцы устраняли все неисправности. Под ногтями всегда полоска грязи. Указательный и средний пальцы на правой руке – желтые от никотина. Желтые, но крепкие.

Наконец он останавливается. Бросает сигарету на землю и наступает на нее ботинком с толстой подошвой. Таксист тормозит. Я набрасываю на папу спасательный круг слов, и мы тащим его из потока неповиновения на корабль. Он всегда был немного авантюристом, удачливый, он упал в реку и вышел из нее сухим и с рыбой в карманах. Он молча садится в машину, его одежда, дыхание и пальцы пахнут сигаретным дымом. Я закусываю губу, чтобы не начать укорять, и готовлюсь обжечь себе большой палец.

Он молчит рекордное количество времени: десять, может, пятнадцать минут. Наконец слова начинают вырываться из его рта, будто они нетерпеливо стояли в очереди за сжатыми губами во время такой редкой паузы. Как будто они извергаются из его сердца – не из головы – и катапультируются в рот, чтобы отскочить от стен его сомкнутых губ. Но теперь губы открыты, и слова вылетают без остановки.

– Может, ты и взяла шербет, но, надеюсь, ты знаешь, что у меня нет сосисок. – Папа потирает подбородок, который невидимой нитью связан с его гордостью. Он кажется очень довольным.

– Что?

– Ты меня слышала.

– Да, но не поняла…

– Шербет – это такси. Сосиски с пюре – день-ги, – объясняет он, стараясь не рассмеяться. – Ну, как автомобиль – старый добрый «Читти-Читти. Банг-Банг» – что-то вроде «Пиф-паф, ой-ой-ой».

Я пытаюсь осознать все это.

– Это сленг, – ставит он точку. – Он-то точно понимает, о чем я говорю. – Папа кивает в сторону водителя.

– Он тебя не слышит.

– Почему? Он что, глухой?

– Нет. – Я качаю головой, чувствуя себя ошеломленной и усталой. – Когда красная лампочка не горит, он тебя не слышит.

– Как слуховой аппарат Джо, – говорит папа. Он наклоняется вперед и нажимает на кнопку. – Вы меня слышите? – кричит он.

– Да, приятель. – Водитель смотрит на него в зеркало. – Очень хорошо.

Папа улыбается и снова нажимает на кнопку: